А у меня мама такая. В общей сложности она прожила с отцом, который бил ее смертным боем 15 лет и жила бы дальше, если бы не дело случая. В очередной раз он начал бить ее палкой в компании других людей и за нее заступился парень, он этого парня сильно побил, а у того была очень серьезная родня, которая отца очень хотела за это наказать и он быстренько слинял на Украину к своей матери и больше носа не показывал в нашем городе, так и избавились от него.
До этого, все эти годы он постоянно бил ее, дико ревновал, стоило сказать неосторожное слово, когда он был пьян или под нар🐱иками и он кидался на нее, как бешеная собака. Все мое детство прошло стоя у щелочки двери в подъезд, куда они выходили курить, где я слушала его интонацию, движения его ног, чтобы предотвратить побои (если я вставала между ними, он не бил ее). При всем этом, мы жили с бабушкой и дедушкой, и каждый раз, когда дед выгонял отца после очередного дебоша, моя мать с ним ругалась и кричала, что он не имеет права вмешиваться в ее жизнь.
Навсегда я запомнила один из случаев, мне было лет 6, перед Новым годом отец снова побил мать, у нее был фингал под глазом и дед его выгнал, он уехал к матери на Украину, мы прекрасно отмечали Новый год без отца и в какой-то момент мать замкнуло, она легла на кровать и рыдала «Вы мне ломаете жизнь! Я хочу к нему!» и на следующее утро она взяла и уехала к нему. Потом было конечно еще много всего, сколько драк я разняла, в скольких притонах и на скольких алкохатах мать была с отцом, на ее лице, иной раз, живого места не было, были поломаны ребра, нос, отбита голова, но она всегда возвращалась к нему, бросая меня и маленького брата. Он сидел в тюрьме, пил, употреблял нар🐱ки, он заразил ее одним очень нехорошим заболеванием, он сделал ее алкоголичкой, а она была с ним до последнего и каждый раз возвращалась к нему.
Я спрашивала, почему ты жила с ним? Зачем ты позволяла это всё? Она сказала, что боялась его, что он выслеживал ее и бил еще сильнее, если пыталась уйти, я верю в это, потому что знаю его, но в то же самое время, когда ей пытались помочь, его выгоняли, даже нанимали людей, чтобы его отвадить, она всегда вставала на его сторону и винила всех, что ломают ей жизнь, до сих пор не понимаю, что это было.

11.2012

Разности во взглядах на жизнь, в нравах, укладе родительских семей выплывать в браке начали позже. Когда и по телефону вдоволь наговорились, и быт приедаться стал. Арсений тогда уже на свет Божий появился.

Сначала сказалось Верино раздражение: беременность была тяжёлая, с постоянной угрозой преждевременных родов. Мама её, привыкнув, что послушная дочь принадлежит всем своим нутром ей одной, повадилась капризничать и куролесить на старости лет. То помирать на пустом месте, то требовать работы по дому, зная, что врач запретил беременной малейшую нагрузку, то скандалить от скуки, обижаться-дуться. От постоянного стресса, усталости на работе (где учительнице тоже никто поблажки давать не собирался), страха за нерождённое дитя терпение Веры иссякло. И, когда счастливый муж и отец, взяв отпуск на месяц, приехал помогать молодой жене по хозяйству и уходу за младенцем, то начал отгребать за все перенесённые тяготы едва начавшейся супружеской жизни.

Костя вырос в семье, где отец являлся царём и богом в одном лице. Жёсткий, крепкий мужик был, как скала, — Царствие ему Небесное. В доме слово старшего Ягодкина считалось законом. Главный бригадир в колхозе, Валерий слыл непререкаемым авторитетом для подчинённых и грозой в родном жилье. Известный, уважаемый начальник. Арина Ивановна же неприметно да скромно трудилась всю жизнь нянечкой в детском садике, крутому мужу изо всех сил годила и слова поперёк не говорила, но тем не менее от регулярного поколачивания услужливость её не спасла.

В семье Пичугиных обстановка была с точностью до наоборот. Властная мать-начальница, которой против шерсти дуть было опасно, не то что слово молвить. Госпожа да хозяйка — всё было в руках Александры Григорьевны. И спокойный, тихий, неприметный отец, без амбиций, без ярко выраженной харизмы да запроса на командование.

***

Костя, не разобравшись, увидел в Вере покорную услужливую жену, а та в нём — приятеля для разговоров по душам и доброго друга. Они оба ошиблись.

Вера во время беременности значительно и переоценила свои силы. Родной мужчина был нужен ей рядом как никогда. Она не была своей мамой — гром-бабой, способной коня на скаку остановить, — и нуждалась в поддержке. Бороться с ветром один на один да ещё и защищать своё утробное дитя оказалось непомерно тяжело.

Муж этого не понимал, да и не знал. В его доме свекровь всегда молчала в тряпочку, лишний раз не жалуясь. Он ожидал от молодой жены подобного безропотного поведения. Вот только Вера устала. Послеродовая депрессия сделала своё дело, и молодуху понесло.
Выясняли отношения Ягодкины на первых годах супружеской жизни много и щедро.
Пересолила суп. Не так пеленаешь, женщина. Стол обеденный захламила.
Забыл прислать денег, бессовестный. Прислал, наконец, деньги, но не на лекарства Арсению, а брату старшему, чтоб тот долг какой-то свой закрыл. Не понимает, что супруге тяжело: Дома же сидишь, а рассказываешь об усталости.

Претензиям не было ни конца ни края.
Молодая мать, запутавшись сама в себе, не справлялась с эмоциями. Отказывалась слушаться, требуя внимания и любви. Хотелось плакать постоянно. Поддержки от окружения не было. Душевное одиночество давило.

Костя ворчал. Кроха Арсений ревел сиреной. И на хрен Вере нужно было это стрёмное замужество?! Жила же спокойно, не тужила!
Мужа рядом было мало. Отпуск — один раз в год, и то Костя умудрялся его дробить и растягивать, чтобы супругу почаще видеть. Он просил, требовал заботы, отзывчивости, выполнения как хозяйских, так и женских обязанностей, не понимал психологической усталости измотанной половинки. Вера не понимала его рабочих нюансов и совсем не ценила того, что он регулярно делал для неё и сына.

Александру Григорьевну после замужества дочери будто окончательно подменили. Пожилая хозяйка жрала последние нервы Веры, наматывая их вилкой, как спагетти, каждый Божий день, при любой возможности. Как будто мать познала какое-то свежее, особо вкусное удовольствие в попрёках: плохая мать, бессовестная дочь, неумелая жена, дурная хозяйка. Ягодкина уже миллион раз пожалела, что пошла на поводу и осталась вместе с мужем и ребёнком жить с ней в одном доме, дабы доходить престарелую. Эта немощная пенсионерка могла дать фору дюжине молодых крепких пожарников да пережить и Веру, и Костю, и даже новорождённого внука.

07.2022

После похорон Сенька не проявлял никаких эмоций, что Веру напрягало. Сын не плакал, не грустил, не тосковал, не прятался, не вспоминал отца. Может, брал пример с родной матери, которая делала вид, что всё в порядке.
Ничего не было в порядке. Ягодкина прятала горе от ребёнка куда подальше, куда поглубже. Боль накатывала волнами. То живёшь дальше и не тужишь, будто ничего не произошло, будто во сне. То вдруг раз — и проснулся, словно провалился в самую ужасную реальность, от которой ни сбежать, ни уплыть, ни скрыться.
Ругала себя вдова последними словами за то, что не отговорила покойного мужа от подписания последнего контракта прямо перед военными действиями. Костя не хотел продолжать служить и долго метался, мучился. Хотел домой, к любимой женщине. Хотел воспитывать сына. Хотел летом отдыхать от шумного города в доме свекрови вместе с дорогой семьёй, помогать Арине Ивановне растить хозяйство, ухаживать за огородом, закручивать запасы на зиму.

Двадцать лет отдано армии. Пенсия военная уже заслужена. Пора вернуться и доживать тихую, спокойную жизнь среди родных и близких. Единственное, что останавливало, — военная ипотека. Он, помнила Вера как сейчас, спросил её совета, на что впервые получил ответ: Решай сам.
Ягодкины всегда прежде решали всё вместе, опираясь друг на друга. Но в последние годы благодаря психотерапии Вера научилась не тянуть чужую ответственность на себя. Мнение мнением, но судьба мужа — в его руках.

Так мне и надо. Сама виновата. Теперь живи, помни и мучайся.

***

В большей части краснодарских церквей Ягодкина заказала сорокоуст. Так сильно ей желалось, чтобы у мужа на том свете было всё замечательно, что использовалась любая для этого возможность.
Костя снился супруге почти каждую ночь. Во снах женщина умоляла любимого остаться, не бросать, забрать с собой, но тот грустно молчал. Всегда молчал. Понимая, что родной человек вот-вот уйдёт, изменить ничего не получится, Ягодкина просыпалась от конвульсивных рыданий.
Сны проживались тяжело. Возвращение в реальную жизнь происходило с грузным осадком, что самое бесценное в жизни непростительно упущено. Скорбевшая пыталась поговорить хоть с кем-то о боли, что свербела на душе, но выговориться не могла. Во-первых, что с малолетства приучена всё прятать внутри и проживать тихо, самостоятельно. Вот только с гибелью мужа писательница не справлялась. Ей было невероятно плохо.
Во-вторых, пришлось открыть, что люди не способны прочувствовать переживания другого.
Свекровь не роняла ни слезинки, закрывшись в себе. Сильная женщина! Костя — младший сын, её кормилец, защита и опора. Построил для матери дом, всегда помогал, поддерживал, обеспечивал. Любила она его безгранично, бездонно. Арина Ивановна спрятала горе в какую-то неизведанную глубину своего сердца и сурово молчала. Невестка пыталась выговориться, поделиться, расплакаться рядом с ней, получить поддержку — и натыкалась на стену.
Держи себя в руках. У тебя сын растёт.
Легко сказать! Можно подумать, молодуха не держится. Сенька ни разу не увидел ещё, как мать на части от горя разрывает. Спрячется она — и только тогда рыдает белугой. Скрывала Вера от ребёнка до последнего гибель отца. Держалась на похоронах. По квартире ходила, будто всё по-старому. Казалось, если невестка да свекровь поплачут вместе вдоволь — станет обеим легче. Но нет, свекровь от горевания отказалась: будто Костя до сих пор жив и вот-вот вернётся. Вере отчаянно хотелось того же, и от этого несбыточного желания становилось только мучительнее.
Марат Ягодкин замкнулся вообще наглухо. Старше на девять лет, он был брату и лучшим другом, и незаменимым советчиком, и даже большим, чем возможно представить. Не разлей вода, они находили для друг друга время в самые сложные периоды, а Вера им, откровенно говоря, люто завидовала. Дружная семья! Незнакомо. Непостижимо.

07.2022

Глазеть, как журчит кипяток в чайную чашку, — занимательное занятие.
— Хорошо, что ты к нам зашла! — произнесла невестка, поставив заварочный чайник на стол и принявшись шелестеть конфетами в хрустальной вазочке. — На ведьму заодно глянешь.
Брат, присевший напротив за маленьким квадратным столом, подбадривающе усмехнулся. Он дохаживал маму уже восемь лет после того, как отказалась Вера.
— Ну?.. Как ты?..
Ягодкина поёжилась. Робко глянула на невестку. Внимательный взгляд той немного её успокоил.
— Живём потихонечку. Арсения в летний лагерь на море отправила сразу после сорока дней, чтобы отвлёкся. Сама работаю.
Больше сказать писательнице было нечего. Точнее, не получалось. Сложно проговаривать невыносимое, когда привык проживать подобное молча, вариться в муках в одиночку.
— Ну и молодцы! — ответила невестка. — Дуре ничего не сказано. Захочешь — поделишься. Но этот говна кусок, поверь, дерьмище ого-го как чует! Только с похорон приехали — давай за Костю и тебя. «Позвоните, мол, позвоните Верунечке! Голосок её услышать хочу»!
— Мы отвертелись, — добавил Васильич. — Если сегодня пожелаешь к ней зайти…
— Обязательно. Только чуть позже.
Удивительно, как в одном доме собрались целых три человека с одним именем — Саша. Мама, брат и его жена. Для Веры в этом явлении было что-то сверхъестественное.
Вера Ягодкина родилась позже Саши Пичугина на шестнадцать лет. И, в отличие от Кости да Марата, Пичугины никогда не были родными. Только по крови. И на словах.
Никакой душевной близости, дружбы, взаимопомощи. Всегда чужие. Саша в отчем доме не жил, приезжал крайне редко. Даже после смерти папы. Пичугиным, в принципе, всегда не о чем было ни поговорить, ни помолчать.
Переменилась атмосфера два года назад. Александра Григорьевна уже давно переписала на брата свои две третьих большого, добротного пичугинского дома в обмен на уход, а на Ягодкиной висела наследственная треть отца. Васильич решил её выкупить и приехал в город для деловой беседы на закате летнего дня.
Прождав сутки на нервах, переволновавшись из-за неожиданно выпавшей возможности диалога, хоть и по имущественным вопросам, Ягодкина встретила чужого родного брата с распростёртыми объятиями. Васильич предложил триста тысяч за треть, а в обмен клятвенно пообещал полностью доходить мать своими силами. Вера не раздумывая согласилась, помня, что находиться с характерной мамой в одних стенах — адский труд, и смешная сумма выкупа её ничуть не смутила.
На том и разошлись. Пичугин уехал в станицу, окрылённый сговорчивостью сестры. А та, обрадованная возможностью поговорить с единственным братом, бывшим всегда таким далёким и холодным, решила, что у них, двух потомков усталого родового гнезда, зародился хоть какой-то шанс стать, наконец, дружными.

***

Молча слушая, как невестка кроет трёхэтажным матом старую Пичугину, вдова вжималась в неудобную маленькую скамейку да, давясь, отхлёбывала горячий чай.
Станицу никогда Вера не любила. Приезжала сюда крайне редко, чтобы навестить свекровь да своих Пичугиных.
К последним на переулок ходить совсем не хотелось. По разным причинам. Первая — все встречи не выдерживались больше часа. Не о чем было говорить. Ничего общего. Ни одной темы. Кроме матери, которую Васильич и его женщина бранили по-чёрному.
Попав в семью Кости, Вера совершенно переменилась нравом. Свекровь с невестками не воевала — наоборот, помогала и поддерживала. Старший и младший сыновья в жизнь ничего не делили, ни в чём друг друга не обвиняли и были в любых обстоятельствах, в любую погоду неразлучны. Взаимовыручка на первом месте. Взаимоотношения Ягодкиных Вере, выросшей в иной обстановке, были чужды, непривычны и здорово пугали.
Поначалу пришлось тяжко. Приученная ждать проблемы да попрёки, находиться в родном доме в состоянии войны 24/7, молодая женщина ревновала, делила территорию, оборонялась от выдуманных врагов. А потом поняла, что своя, родная, что никто ничего с ней делить не собирался и не станет, — затихла и заняла положенное место жены, младшей невестки, матери сына и внука.
В отчей семье Пичугиных отношения становились из года в год только хуже да гаже. Александра Григорьевна по характеру неоспоримо была командиршей, не принимающей ни от кого никаких но. За двадцать восемь лет, прожитых бок о бок, ни разу Вера не могла припомнить мать терпимой, понимающей и поддерживающей. В доме существовало лишь правильное, полезное мнение хозяйки — и остальное, неправильное да вредное. Всякий вдох против ветра карался кнутом — и после порки пряник в систему поощрения не входил.
К старости лет, особенно после Вериного замужества, нрав властной родительницы подпортился ещё круче. К тиранству, царским сумасбродным замашкам да неуважению чужого мнения и воли добавились наплевательство, капризность, мнительность, скандальность и откровенно невменяемые выходки. Раньше все эти атрибуты тоже составляли мамину натуру, но в пожилые годы будто потеряли контроль и слетели с катушек. Ягодкина ощутила это на себе сполна как во время беременности, так и в последующие два года.
Григорьевна не видела меры. Не знала рамок. Ни в чём. Здравые умозаключения и диалоги были бесполезны. Игры на чувстве вины и неуважение стали ведущими фигурами в ежедневных бытовых баталиях, что крайне истощало Веру.
— Ну что за тварь?! — исступлённо орал Васильич за столом, забыв про чай. — Кастрюли привёз новые! Большие! Один раз борщ успел сварить!
— Возвращаемся с рынка, — перехватила вожжи диалога Александра, всплеснув руками. — Смотрим — дверь на летнюю кухню открыта! А там… Эта курва в кастрюлях варит тряпки, которыми свою щель немытую после ссанья протирает!
— Гадина ты, говорю! Что ж, мразина, творишь?!.. А она мне: ой, сынуля, вы так рано вернулись, неожиданно! Вот, тряпочки свои кипячу, стерилизую…
Ягодкина опустила взгляд в пол. Манера кипятить интимные несвежие принадлежности в кухонной утвари у мамы образовалась задолго до её замужества и была до боли знакома.
— На всю летнюю кухню вонь убойная стоит! Смрад! Порошком обезьяна старая стирать боится, мылом — тоже. Пожалейте меня, я от химии вся чешусь — проклятые америкашки русский народ специально травят! Отвечаю: тварь, после тебя кастрюли изгаженные выкидывать теперь. Кто из них нормальный есть будет?.. В ответ — ой, сполоснёте, мать не заразная!
— Везде замки повесил. — Пичугин подпёр рукой свой огромный надутый живот. — Ну на хрен её! Хозяйка сраная! Прошлым летом, едва мы за двор, она — в огород. Думаем, чего вся рассада жухнет и гниёт? Углядели! Старуха своё судно втихую прёт на огород и поливает дерьмом грядки. Чё, говорю, творишь, кочерга дремучая?!.. Удобряю, отвечает, чтобы овощи хорошо росли! Да кто ж после твоих зловонных ссак есть-то будет? Ими только тараканов травить! Хоть раз поймаю в огороде за пакостями, прибью, обещаю! Щас этим летом тихо сидит… Пусть только откинет опять чего!!!
— Сильные вы оба, — вздохнула гостья. — Мне в любом случае не судьба была справиться. Когда мама слегла с переломом бедра, поднял её именно ты, Саша. Меня она не слушалась. Упражнения делать не уговоришь. Нет, и всё. Мама хотела только разговаривать…
— О да, это мы любим! — ядовито рассмеялся хозяин. — Всех родственников да подруг отвадила! Кто к ней в комнату ни зайдёт, давай гонять по хрен знает какому кругу одно и то же! Поболтать не о чем! Рот другим открыть не даёт. А о себе то врёт без меры, то льёт в чужие уши затёртые до дыр былые подвиги! А кому оно надо — пустое хавать?
— Есть такое дело. Вредная вконец стала. Помню, приеду после уроков усталая, а она просит баклажанов. Но их в подвале уже нет. Съели. Не верила! Ищи, кричит, как хочешь. Ищу. Через пару часов мама сдаётся и принимает баночку другого салата…
— Вообще искать бы не стал! — воткнул комментарий старший. — Ещё б время попусту тратить! Потакала ты ей, сестра!
— Потакала, конечно. — Виновато понурилась Ягодкина. — Мама плачет, на судьбу свою горькую сетует — как не пожалеть?
— Вот она тебе на шею и села! У кого судьба не горькая, ответь?!
— Знаешь, сейчас смешно вспоминать, а раньше до слёз доходило. Просила она пакеты из-под покупок привезти, чтобы мусор складывать. Я у Арины Ивановны взяла, да на свою голову ляпнула, что не из магазина. Пипец! Стирай, говорит, давай пакеты, а то я вся чешусь. Клещ в целлофане сидит, потому что свекровь твоя — грязнуля. Пришлось постирать…
— Хах, фиг бы со мной прокатило!
— Дак это полбеды, брат. Пакеты постиранные на ветру порвались. Короче…
— Короче, придуриваться Григорьевна мастак. А вот я её быстро на ходунки поставил. Не ной, ведьма, жопу мыть тебе никто не будет! Поохала, покряхтела, но с боем пошла. Соседи, знаешь, что доносят?
— Что?
— Как нас в хате нет, так маман на своих двоих смело по огороду скачет! Шустро, рассказывают, бегает! Лосевы на телефон её даже сняли! А при нас шкрябает этими железками, на ходу помирает, краску с пола в коридоре сдирает, кряхтит! Будто щас откинется… Мать, спрашиваем, чё без ходуль по двору скачешь?!.. Она сразу в дуры: наговаривают на беспомощную старуху! Врут, сволочи! И пляшет, хитрая, давно так. В её возрасте после перелома бедра быстро не поднимаются, сестра. Врач, видать, бабок с вас струсить под предлогом операции хотел.
«Зачем же обманывать, мамочка?» Огорчённо прикрыв глаза, Ягодкина вспомнила, как девять лет назад Марат, без предупреждения заехав на переулок включить отопление по Вериной просьбе, наткнулся на разгуливавшую по залу тёщу, неподъёмного инвалида, — и обалдел. Тихо поделился с Ариной Ивановной. Та, наблюдая, как выбивается из сил младшая невестка, ухаживая за лежачей больной, поспешила открыть Вере глаза.
Скандал был несусветный! Григорьевна кляла всех Ягодкиных последними словами, обвиняя в клевете. Вера, преданная дочь, встала на защиту родного человека. Свекровь и деверь выводы сделали да предпочли в дальнейшем держаться в сторонке.
— Ругаешься, объясняешь, просишь — лыбится в ответ и дурой прикидывается. — Пятидесятилетний грузный Александр закряхтел, и табуретка вместе с ним.
— Саша, уже сотый раз тебе повторяю: старуха не дура. И пакостит из вредности, намеренно. Потому что зла — как у козла. Сколько гадостей наговорила мне, мразота поганая! Ничего, Бог всё видит. У неё тоже дети есть, — прошипела вторая половина, с ненавистью зыркнув на гостью. — Дочь, внуки. Всё на свои места встанет!
Вдове захотелось провалиться под пол.
— Вещи Костины выкинула? — поинтересовался брат.
— Зачем?
— Жить, что ли, не хочется?! — мгновенно включилась его жена, возмутившись чужой глупости. — Всё убери с глаз долой! Фотографии, кружки, с которых покойный пил! У тебя сын растёт, поднимать надо! Помер человек — нет места его манаткам в вашей квартире!
— У Кости много нового, дорогого, — промямлила Ягодкина, перепугавшись от напора родственников. — Обувь кожаная, пальто шерстяное… Он покупал многое впрок, чтоб на гражданке носить. Думалось мне, друзьям всё раздать…
— Облезут от халявы! Пусть сами зарабатывают, нищеброды, да покупают! Лучше сожги!
— Где она будет жечь-то в Краснодаре?.. Пусть в мусорку выбросит! — перебил жену хозяин.
— Память, знаете, дорога. Там куртка кожаная бежевая осталась. Костя её ещё после отца своего покойного носил. Укроюсь ею ночью — будто муж живой обнимает…
— Разберись сначала, куртка мужа или свёкра! Чего к вещи прицепилась?.. Вся жизнь у тебя впереди! Молодая! Замуж, может, кто когда вдруг возьмёт! Жги, говорю!!! Память ей, посмотри-ка! Потом себе дороже будет!
Александра, щедро раздавая советы, грозно нависла над золовкой, словно палач над жертвой. У писательницы хватало душевных сил лишь перепуганно что-то блеять. За их прежние редкие встречи после продажи трети дома Ягодкина так и не научилась выдерживать агрессивный радикализм своей старшей родни. А после смерти мужа будто совсем потеряла опору и веру в себя, пытаясь прислониться хоть к кому-то, кто мог дать надежду на понимание и сочувствие.
— Бабки эти грёбаные! Притащились, паскуды, на похороны лишь бы языки свои поганые распустить! Хотелось каждой мрази подойти да по рылу вмазать! — театрально гневалась Саша, и кудрявый чёрный длинный её хвост с ненавистью болтался в такт из стороны в сторону. — А Сеня?.. Бедный ребёнок! Тут не стой, так не сядь! Думала я пердуньям много чего сказать, одёрнуть! А потом решила, не моё это дело.
— Да и, откровенно говоря, сестра, похороны — сплошная показуха, — снисходительно засопел Александр, колыхнув своими тремя подбородками. — Весь этот официоз… Чисто на публику! Никому оно не надо. Лучше бы наших ребят никуда не отправляли и опасности не подвергали. Прикрылись своим цирком на похоронах, а человека война забрала.
— Так Костя и не на войне был, а в зоне конфликта…
— А это, по-твоему, не одно и то же?!
— Нет. Военный — работа. Сложная. И не для всех.
— Не работа, а служба! Родине служить. — Хозяин глазел на робкую сестру, осмелившуюся ему перечить, как на отбитую дуру. — Отдать свою жизнь ни за грош. Всю страну разворовали, обокрали простой народ, мужика простого за копейки на чужбину под пули посылают!
— Родина, ха! — невестка опять вскочила с места и, взбудораженная, начала метаться. Грузное её тело перекатывалось по помещению, словно бочонок с порохом. — Скажешь тоже! Ничего хорошего для меня эта Родина не сделала! Когда я ребёнком позвоночник сломала, никто не помог, ничего не заплатил! Дочку сама поднимала, за свой счёт учила! Долги мужа, когда, скотина, всё спустил, в одиночку платила — Родина не вступилась, никто и рубля не простил! Зачем она нужна, если всю жизнь один на своём горбу ношу тащишь?!
— В советские годы люди по-настоящему жили! Всё имели, всё им принадлежало! Не то что сейчас. Единицы богатеют, остальные перебиваются крошками с их стола, объедки нюхают. Правильно ли? — мужчина нахмурился.
— Траур, молодец, что носишь. — Александра, остановившись, вдруг вспомнила про скорбевшую вдову. — Носи. Не для себя носишь, для людей. Потом, когда шумиха вокруг похорон утихнет, поднимется волна грязи. Вы с сыном вместе не жили с покойным и от станицы далеко поселились. Народ не знает, что из себя представляете. Начнут любые грехи искать, чтоб помусолить.
— Да мы семья как семья, — удивлённо откликнулась Ягодкина. — С утра до ночи работа в школе, пока не уволилась. Сын в садике, сейчас — учёба. Год из квартиры не выхожу почти. Тихие, проблем соседям по подъезду ни разу не доставили. Какие у нас могут быть грехи? Обычные люди. Как все.
— Ну, это в городе! — ехидно усмехнулась невестка. — Село по другим законам живёт. Здесь важно, что народ о тебе болтает. Репутация — святое.
— Ещё посмотрим, выплатят ли тебе компенсации, — криво улыбнулся Васильич. — По телику красиво в уши гадят, а на деле… Врут сто пудов, вурдалаки!
— Да о выплатах и не думалось мне, если честно…
— Зря, дорогуша! Как по миру пойдёте, сразу песню другую запоёшь! Не сиди бревном, ищи, что тебе, военной вдове, по закону полагается. За каждую копейку дерись, иначе всё, гадкие морды, украдут, в карманы ненасытные свои припрячут!
— Мы с Сашей тут на сайте Минобороны прочитали, что тебе много чего полагается. — Александра наклонилась ближе к гостье и давяще зашептала: — Так что глазами не хлопай, а землю рой! Своё забирай, отвоёвывай, глупенькая.

Чайник вскипел. Люба подхватила его сложенным вчетверо кухонным полотенцем и стала заливать кипяток в старенький заварник с треснутым носиком.
Александра Григорьевна сидела возле обеденного стола и жадно читала местную прессу. Весьма скучную, по меркам дочери. В районной газете ничего не писали, кроме занудных отчётов администрации, описаний событий вроде посева полей да платных поздравлений какого-нибудь станичника от любящих сослуживцев и родственников.
Люба достала литровую банку мёда и домашнее клубничное варенье, порезала свежий хлеб, только что купленный в маленьком ларьке, который содержала армянская семья, переехавшая в Россию в начале 90-х. Мама и папа ругали этих предприимчивых армян на чём свет стоял, обзывали спекулянтами, ворюгами, подленькими дельцами. И отправляли всякий раз дочь покупать в треклятом ларьке провизию по мере необходимости. Армянский ларёк бранили и другие соседи, совершенно не замечавшие, что с появлением крошечной железной торговой точки нескольким жилым кварталам больше не нужно из-за каждой мелочи бежать в центр — на рынок или в кооперативные магазины.
Мама, дочитав заметку, вздохнула и отложила макулатуру в сторону.
— Что интересного нашла? — поинтересовалась Люба, разливая густой чёрный чай в высокие белые кружки с потускневшим золотым ободком.
Александра Григорьевна подняла пасмурное лицо и задумчиво уставилась на дочь.
— Что пишут? Да всё то же. Как бездельник-глава на краевом совещании сидел. Ворюга! Всю станицу распродал! Кругом хапуги. Не стыдно им ни на грош перед простыми людьми!
Люба, потупив взгляд, промолчала. Подросток тяжело переносила мрачные монологи матери и отца.
Когда-то, лет за десять до начала 90-х, мама трудилась ревизором на одной из ж/д веток и неплохо зарабатывала. Проверяющей женщина слыла принципиальной и строгой, наказывала жёстко, однако и о справедливости да сострадании не забывала. После рождения младшей дочери она решила уйти на нижестоящую должность товарного кассира, чтобы больше не ездить в командировки и чаще бывать с семьей. Но ничего не изменилось: семья видела Александру по-прежнему мало, замученной и усталой — хозяйка по привычке отдавалась труду вся, без остатка. Зарплата меньше предыдущей раза в три дала быстро о себе знать. Тем более что Василий Михайлович никогда прилично не зарабатывал.
Вскоре наступили лихие 90-е. Распад СССР. Зарплату многим не платили месяцами. Поспеловы исключением не стали. Не сумев адаптироваться к новой жизни, мысля по старым советским меркам, родители Любы вдоль да поперёк кляли сообразительных торговцев, новоявленных нуворишей и других предприимчивых людей.
Мир менялся. Кто-то выживал, кто-то жил, а кто-то наживался. Поспеловы смотрели на богатевших и с отвращением осуждали. А Люба молчала и переживала за родителей, всё глубже погружавшихся в злобное негодование.
— Мам, знаешь, в классе считают меня богатой, — подросток робко решила начать разговор на мучительную тему.
— Само собой! — гордо встрепенулась мать. — Красавец-махина! Не зря я его построила! Как будто развал нашей могучей страны предчувствовала. Зато тебе перед людьми не стыдно, доченька! Таких домов в твоём классе нет ни у кого. Ох, сколько анонимок да кляуз на меня из-за строительства в своё время злые люди понаписали! Проверяли постоянно в органах — всё сходилось по зарплате. Порядочность превыше всего! Не то, что сейчас.
— Просто, мам, меня попрекают иногда… Домом… Типа богатая. — Девочка замолкла, собираясь с силами, чтобы произнести болезненные слова: — А никому не нужная. Что замуж не выйду. Буду старой девой.
— Это кто так говорит?
— Илютина.
— Ой, мерзавка завистливая! С её-то сараем! Помалкивала бы!
— Она на дискотеки ходит, а я — нет. Там ведь мальчики…
— Подумаешь, мальчики! Не ходила и ходить не будешь! Нечего там делать! Зачем туда приличной девочке таскаться, всем соседям на смех? А если изнасилуют? Или забеременеешь от проходимца? Что люди порядочные скажут? О нас с отцом подумала?!
— Весь класс ходит, — еле слышно прошептала подросток. — И никто не забеременел.
— Тю, глупенькая! Ну это пока. Пусть шляются. Пусть родители потом за бесстыжих шалав-дочерей краснеют! А на Илютину не обращай внимания: мать замужем не была, что Варьку, что старшего олуха в подоле принесла! Мне по секрету Тоня рассказала.
— Та самая пакостливая напарница, на которую жалуешься постоянно?
— Да. Подстилка начальская. Шлюшка! Тонька разболтала, что Варьку мать зачала от убогого мужика, тьфу! С подобным гавном приличная женщина рядом бы на гектар не присела! Понимаешь, доченька? А ты из-за её слов переживаешь!
— Конечно! Неприятно, что Варя постоянно лезет! У неё много друзей и в нашей школе, и в других. Не хочу быть её врагом.
— Ну что страдаешь на пустом месте? Не обращай внимания, и всё! Пусть прошмандовка Илютина следит за своими короткими кривыми ногами! Одна культяпка короче другой, ха! Или вошь говнистая забыла, что хромает, как битая шавка? Почешет языком да забудет!
«Нет, не забудет! — подумала школьница — «Не понимаешь, мама!»
— В классе не мы самые богатые, а Лаврентьева Софья. Коренная казачка в пятом поколении! Родители порядочных кубанских кровей, знаю обоих. С отцом хорошо знакома — он меня уважает! — Александра Григорьевна гордо подбоченилась. — И бабку Соньки да деда знаю. Закоренелые домовитые казаки! Хитрые, злые.
— Соня не злая и не хитрая. Я с ней часто на уроках сижу. Правда, не общительная почти.
Мама пренебрежительно хмыкнула:
— Она не малообщительная, а высокомерная. Натура казачья такая! Уж я-то знаю. Когда после войны мы с мамой (бабушкой твоей), пять малых детей, переехали из-под Костромы на Кубань, ох от коренных хлебнули!
— Смеётся надо мной не только Илютина. Другие тоже. Почему ребята на меня злятся?
— Потому что казачьё. Большая половина класса. Коренные кубанцы. Могут балакать. На украинский речь похожа. Сколько помню, злобные гуцулы простых русских, особенно бедных, приезжих, не привечают.
— То есть Илютина — казачка?
— Да ну что ты! Тьфу! Нищета паршивая! У местных фамилии на «- ко» заканчиваются. Гончаренко — потомственная. Таран — тоже. Классрук — ещё та казачка гнилая!
— А Степанченко?
— Да чёрт поймёт! Фамилия породистая, а выходки у семейки — холопские. Помню, как мамашка ко мне в подружки в начальных классах мылилась. Просила, чтобы ты вместе с её сынком в школу ходила. Я наотрез отказала. Стыд и позор, а не семья! Мать с отцом постоянно дерутся. Сослуживица — их соседка — ого-го рассказывает! Пьянки, драки, матерщина! Орут, говорит, клянут друг друга, как напьются. Вся округа слышит. Держись от пацана подальше! Не нужен нам этот Тимофей. Жених курам на смех!
— Да он ко мне любви и не питает…
— Слава Богу! Можно лишь радоваться!
«Ага, мам, можно! Жених, блин! Только мечтать… Если ещё б меня ненавидеть перестал! Я единственная девочка в классе, которую Степанченко удушить голыми руками за здрасьте готов!»
— Виноградова тоже коренная.
— Так у неё ж фамилия не на «-ко» заканчивается…
— Ай, подумаешь, фамилия русская обыкновенная! Казачка она, говорю, Фома неверующая! Знаю родителей и деда с бабкой — кубанцы матёрые!
Люба не стала спорить, лишь растерянно замолчала, обескураженная противоречивыми доводами.
— Выйдешь замуж! У тебя репутация приличная. И Софья выйдет, потому что, как ты, с приданым большим. А на свиристелках вроде Илютиной и Рашель… С такими развлекаются, но никто не женится.
— Почему?
— Потому что все парни будут знать, что они таскались.
— Но Аня не таскается ни с кем!
— Ага! Рассказывай! Прям! А кто с армянскими пацанами шляется? Забыла?!
— Мам, в школе много армян. Девочек и мальчиков. — Люба замолкла на секунду. — И цыган. Все ребята между собой дружат, вместе гуляют!
— И ты?! — лицо матери мгновенно сделалось злым, подозрительным, брови угрожающе сдвинулись к переносице, челюсть презрительно сжалась.
— Нет-нет!!! — поспешила разуверить опасно напрягшуюся женщину не на шутку перепугавшаяся Люба. Маму злить нельзя.
Александра выдохнула.
— Ты у меня красивая, хоть и голову вбок держишь. Что поделать! Все мы неидеальные, конечно. Но в твоём изъяне врачи виноваты!
Люба интуитивно вжала шею в плечи и руками загребла волосы вперёд, на лицо, пытаясь спрятать физический недостаток.
Мама глубоко вздохнула и замолкла на несколько минут. Глаза женщины заволокло тоской и болью.
— Вот Леночка была красавица! Идеальная моя! Представляешь, Люба, у Лены уже в годик обозначилась изумительная талия! А личико кукольное! Гости изумлялись: «До чего прекрасна! Ангел Божий!»
Десятиклассница знала о жизни и смерти старшей сестрёнки практически всё. С детства Александра Поспелова постоянно рассказывала младшей дочери об усопшей. Сестра родилась на семь лет раньше Любы, а через два года умерла от злокачественной опухоли, изуродовавшей несчастному ребёнку, измученному адскими болями, всё личико. Не было и недели, чтобы о почившей крохе не вспоминала скорбившая мать.
Школьница с грустью слушала родительницу. Она полностью разделяла материнские страдания, испытывала тоску по почившей, а то и, бывало, скорбела, что сестру Бог забрал. Ведь теперь тихоня совсем одна. Нет у Любы родственной души на всём белом свете. И поддержать некому. Иногда девочку посещала невольная мысль, что лучше бы она не родилась, а вот старшая сестра, наоборот, осталась бы жить! Тогда мама была бы счастлива. Мама бы тогда никогда не грустила.
— Сестрёнка-то не по годам развивалась: умная, смышлёная! Жива бы осталась куколка, если б врачи не уронили. Как она мучалась, как болела! Сколько (если б ты, Люба, знала!) я её по врачам повозила! И в Краснодар, и в Москву. Без толку!
Хозяйка печально, едва сдерживая слёзы, покачала головой и, прикрыв ладонью подёрнувшиеся влагой глаза, отвернулась.
В гробовой тишине Александра Григорьевна и младшая дочь просидели около двадцати минут. Чай остыл. Бутерброды, намазанные сливочным маслом и домашним клубничным вареньем, которое Люба старательно варила прошлым летом, уныло лежали на щербатых тарелках, нетронутые и одинокие.
Товарный кассир очнулась, убрала ладонь с глаз, повернулась к школьнице.
— Самое страшное — похоронить своё дитя. Не должны дети умирать раньше родителей. Не положено так!
— Мама, ты сделала всё, что могла…
Несогласная, Александра затряслась, шумно, прерывисто втянув воздух.
— Как я пыталась её спасти, ты бы знала! Мы с отцом всё продали в доме, вывезли врачам. Голые стены остались в хате. И не спасли! Я на похоронах от горя и плакать не могла. Все слёзы выплакала, пока Леночка жива была…
Люба тоскливо сжалась. Каждый раз, когда поднималась тема смерти старшей сестрёнки, мир будто тускнел, краски природы меркли и превращались в сплошной серо-чёрный оттенок. За всю Любину жизнь этот оттенок скорби и горя так и не исчез из её родного дома. Везде, в каждом родовом закоулке, были его следы.
— Я долго горевала. Пять лет страданий. Каждый день ходила на кладбище, сидела у могилки, — женщина прикрыла рукой скорбящий рот. — Но после страшного сна перестала. Приснилось, что, притворившись доченькой, злой дух захотел меня на тот свет забрать. Тогда я поняла, что пора жить дальше. Нужно снова родить. Люди отговаривали, осуждали! Одна коллега высмеивала возраст мой, приводила в пример свою невестку. Мол, она молодая, всё детям даст, а ты?!.. А я что?.. Родила тебя, а невестка та на машине разбилась. Двое деток сиротами остались. Так иногда, Люба, жизнь распоряжается!
— Ты говорила, что врачи пророчили кусок мяса родить. Потому что выкидышей и абортов много было. Да и возраст за сорок… Ты такая сильная, мама! — Люба в порыве нежности и сочувствия рванула к матери и прижалась со всей своей детской пылкостью.
Александра Григорьевна приобняла расчувствовавшегося подростка.
— А папа твой в это время повадился ходить к моей подруге. Та тоже хороша: видя меня на сносях, не выкисающую с сохранения, постоянно клеилась — то крышу ей почини, то забор… Дочерей посылала. Они приходили, Василия с работы ждали, чтоб помогать позвать. Отец всегда всё поперёк делал! Всю молодость, пока Шурик ребёнком был, пропил! Сейчас капли в рот не возьмёт! А тогда постоянно пьяного вусмерть в канавах люди находили! Я всё помню!
— А потом я появилась?
— Да, доченька! Я тебя очень ждала. Нет моей Лены, зато хоть Люба есть. Спасибо Господу Богу и за это.

Отрывок из романа «Школа. Никому не говори»