Жертва
Он всегда выбирал жертв только в продуктовом. Эта была подходящей: возраст — за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок на затылке (кончики посечены, корни просят краски). И обязательно неидельная фигура: либо слишком худая, либо наоборот. Эта была наоборот.
Он догнал её на кассе, молча встал за спиной. Женщины любят ушами, но для первого впечатления нужно завоевать нос и глаза. С первым справится его парфюм с древесными нотками. Она пробила три пива в стекле и пачку стиков, начала складывать всё в зеленый пакет, когда очередь дошла до него. Пьющая — хорошо. Пьющая вечером в четверг — ещё лучше.
— Бутылку вина, — он кивнул за спину кассирши, туда, где стоит, чтобы не стащили, дорогой алкоголь. Среди бутылок виски, коньяка и джина было две бутылки вина.
— Какого? — спросила кассирша не оборачиваясь.
Рядом звякнул пакет. Жертва уходила.
— Хм…Девушка, — он окликнул её. — Не подскажите, какое лучше взять?
Она на секунду замерла в дверях, смерила его взглядом.
— Не знаю.
— Давайте обе.
Он специально сказал это, глядя жертве прямо в глаза. В книгах пишут «смотрела дольше, чем надо», но он знал, изучил за время своей охоты, что нет никакого «дольше, чем надо». На самом деле это «столько, сколько надо». Сейчас она выйдет из магазина и остановится на крыльце покурить. И неважно, что пакет оттягивает руку, а ветер бросает в лицо пригоршни снега и капюшон не может защитить. Главное, она даёт ему время догнать, завязать разговор, доказать, что в магазине было не случайно. А если нет…Если ей что-то не понравится в нём, она всегда сможет сослаться на то, что просто остановилась покурить и собеседников не ищет. Но ей понравится. Это он тоже знал. За все два года случалось именно так. Почти всегда. Лишь однажды ему попалась та, которая едва не ушла. С ней пришлось повозиться, но на то он и охотник, что если наметил себе цель, цель от него не уйдет.
Он расплатился, сунул обе бутылку за пазуху и вышел в февральский вечер. Ветер гонял снежную поземку, бросал редкими пригоршнями в лицо, заставляя щуриться.
На крыльце никого не было. Где-то под ребром легонько кольнула паника. Неужели ушла? Потом начал соображать. От продуктового она не могла уйти далеко. Здесь, в двадцати метрах, двор, зажатый коробками панельных пятиэтажек. Свернуть могла только туда. Он поднял воротник пальто повыше и широко зашагал к пятиэтажкам. Теперь она не уйдет.
Она действительно остановилась покурить, но у подъезда, прямо на углу облезлой пятиэтажки. Пакет оставила на лавочке и, переминаясь с ноги на ногу, тянула электронку. Он едва не влетел в неё с разбега, не рассмотрев в вечерней темноте.
— Аккуратнее, молодой человек, — брови сшиблись, на лбу прорезалась морщина. Он поймал себя на мысли, что ей, возможно, даже немного за сорок.
— Извини. Здесь темно, — он уставился на неё испытующе, смотрел прямо в глаза.
— Мы уже на ты? На брудершафт не пили, — она улыбнулась, выпустила густой клуб дыма, — вроде.
— Не вроде, а пока, — он улыбнулся в ответ.
— Пока? Пффф. А собирались что ли?
— Отчего не выпить с хорошим человеком. Это я о себе, если что, — он протянул руку, по-прежнему смотря ей в глаза. — Валерий. Холост. Весел. Заинтригован.
Она откинула докуренный стик, коснулась кончиками пальцев его руки.
— Это всё очень интересно, Валерий. Но мне пора.
Она не сдвинулась с места, продолжала его изучать. Девочки с малых лет уверены, что встретят принца. Даже повзрослев, даже обзаведясь следами бытовухи на лице, даже имея два развода за спиной, даже не видя в жизни никого, кроме, как они сами говорят, козлов и мудаков, продолжают верить и ждать. И она сегодня дождалась.
— Мне тоже пора. Но разве это веская причина вот так обрывать то, что между нами?
— А что между нами? — она медленно одернула ладонь, поежилась, ныряя в воротник, поджала губы.
— О, это я сейчас расскажу!
Не давая опомниться, он взял её под локоть и широко улыбнулся.
***
Человек, назвавшийся Валерием, не прогадал. Маша любила выпить и жила в хрущевке рядом с магазином, где он её встретил. Беглый осмотр полуторки, куда Маша привела его, показал, что живет она, скорее всего, одна. Во всяком случае, следов присутствия родителей или сожителя в квартире он не заметил. Была, правда, захлопнутая дверь, ведущая в ту самую половину комнаты, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке за дверью могла бы быть детская, но даже если так, сейчас детей дома не было.
Никого, кроме них двоих. Охотник и жертва. И красное вино из тех сортов винограда, что своим рубиновым цветом напоминают кровь рыцарей и благородных девиц. Валерий поймал себя на мысли, что будь Маша лет на двадцать моложе, вся эта псевдоромантическая чушь про цвет вина помогла бы ему. Но перед ним сидела взрослая женщина с отеками под глазами и лишним весом, явно больше ценившая крепость напитков, нежели их цвет или связанные с ними легенды.
Выпить на брудершафт Маша согласилась, когда ополовинили первую бутылку. Кухонное тепло и сербская кадарка быстро раскрасили её щеки в красный, глаза осоловели. Губы у неё оказались сухими и холодными.
— Ты прости, Маш, — он отставил полупустой стакан с вином (винных бокалов на Машиной кухне не оказалось), накрыл её ладонь своей. — Лампочка гудит, аж на мозги давит. Не знаю, может, меня развезло так.
— Выключить? — она не убрала ладонь, придвинулась ближе, делая большой глоток.
— Что ж мы, как дураки, в темноте на кухне сидеть будем? — он обвел тесную кухню свободной рукой, пока правая поползла по запястью Маши выше. Цепкий взгляд успел запомнить: на столешнице у плиты лежит нож, над раковиной висит молоток для мяса.
Маша поймала его взгляд, замерла, её рука едва заметно дернулась и потянулась от него. Мысленно он успел обругать себя за резковатое «как дураки». Такие простушки, как Маша, понимают прямоту, граничащую с грубостью и бестактностью, но любая хочет видеть рядом, даже если не признается об этом вслух, воспитанного и галантного.
Она тяжело поднялась, к лицу хлынула кровь, залила краской до лба. Валерий спрятал лицо в стакане с вином, зацедил красное.
— Пойдем, — она обогнула его, задев полным бедром, скользнула рукой по плечу. — Посидим в темноте в комнате. Не как дураки.
Маша усадила его на промятый диван, свет зажигать не стала. Из окна в комнату проникала вечерняя мгла, и глазам пришлось привыкнуть, прежде чем он стал различать силуэты пузатого телевизора на комоде, самого комода и массивного шкафа напротив дивана. Сама Маша юркнула в коридор, где-то глухо зашумела вода. Вернулась уже со стаканами в руках, села рядом, так близко, что он чувствовал винный дух из её рта.
— Хочу ещё раз на брудершафт, — заявила она и обвила его руку своей. — Только до дна.
Вина в стакане оказалось наполовину. Пряная сербская кадарка способна разжижать и делать податливыми не только женщин, и когда Валерий почти залпом опрокинул в себя вино, в голове застучали молоточки. Губы Маши на этот раз оказались мягче и теплее. Он притянул её к себе.
Жертва попала в силок.
А потом провалилась в беспамятство.
***
Лезвие ножа скользило по голому животу мягко, оставляя цапки на коже. Туго связанное по рукам и ногам тело напрягалось каждый раз, когда нож замирал и давил чуть сильнее. На месте прокола выступала алая капелька, и тогда лезвие пускалось выписывать новые узоры. Связанная жертва мычала, косила взгляд вниз.
— Ну, тише-тише. Я почти всё. Ты удивишься, когда увидишь, что у меня вышло.
Прокол. И Новый виток по животу. Ещё прокол. Вечность спустя нож отлип от живота.
— Смотри. Это смайлик. Улыбка. Жалко, правда, живот у тебя небольшой. А то можно было бы ещё чего нарисовать. Но, вроде, и так неплохо вышло. Правда, милый?
Маша нависла над Валерием, заглянула в округлившиеся от ужаса глаза.
— Я бы вытащила у тебя кляп изо рта, но ты же кричать будешь.
Валерий замотал головой.
— Ну, не ври. Будешь. Я же знаю.
Он забился, замычал, по лицу побежали слезы. Не обращая внимания, Маша встала и куда-то ушла. Вскоре вернулась с молотком для мяса. Увидев её, возвышающуюся над ним своей, как ещё недавно казалось, нелепой фигурой, Валера зажмурился до боли в глазах. Колено ожгло болью, из-под век брызнули звёзды.
— Это чтобы ты не убежал, дорогой. Ты же захочешь убежать, я знаю.
Молоток опустился на колено ещё раз.
— И вторую тоже.
Ноги прострелило новой порцией боли, к горлу подкатил ком блевотины, застрял во рту. Валерий попытался закашляться, давясь рвотой, та пошла носом.
— Ой, ну что же ты. Ты посмотри! Всё загадил. А мне убирать, — голос Маши изменился, стал грубее. — А мне, говорю, убирать, да, скотина?
Валерий попытался сжаться, свернуться в клубочек, ещё сильнее зажмуриться, чтобы не видеть, как молоток с налипшим на колотушку красным снова опустится, но веревки держали крепко, и каждый новый его рывок отдавался ещё большей болью, путы врезались в запястья и щиколотки.
— А это меня Витя научил. Шибари называется, — голос Маши вновь сделался ласковым. — Ты дёргайся, дергайся. Только сильнее себя затягиваешь, глупенький. Очень Витенька любил связывать…
Её голосу вернулись едкие злые нотки.
— А знаешь, Валерочка, что Витенька говорил, когда я лежала вот так перевязанная, а он меня охаживал по спине и ляжкам, — он схватила его за волосы, больно дёрнула. — Знаешь, падла, что говорил?
Валерий замотал головой.
— Я, говорил, Машенька, люблю тебя, — молоток взмыл над головой. — Это у него любовь такая была. Понимаешь?
Виталий как в замедленной съёмке увидел опускающий на голову молоток. В последний момент тот изменил траекторию. Плечо ожгло болью.
— Вот, смотри, — она откинула молоток и повернулась к Валерию спиной, задрала кофту. Через спину шли темные полосы рубцов. — Смотри, какая у Витеньки была любовь сильная. Следы на всю жизнь оставила.
— А это, — она развернулась к нему, задрала рукава. На бледной коже черными звёздами темнели рубцы. — Это Сашенька оставил. Любил до жути. Ревновал, правда, ещё сильнее. Боялся, что уйду. И вот, чтоб не ушла, отметины своей любви оставил. Окурком.
Маша присела над Виталием на корточки, заглянула в глаза. Он смотрел на неё, как заворожённый кролик на удава, не в силах отвести глаза. Пульсирующее болью тело ныло.
— А Феденька мой, знаешь, какой подарок мне оставил? Самый лучший. Феденька-то у меня химиком был. Ты ему спасибо скажи, он научил рассчитывать всё правильно. Сколько чего, чтоб спалось, сколько, чтоб хотелось. Тоже так любил сильно. Ни с кем не хотел любовь делить. Даже с собственным ребенком.
Лицо Маши дрогнуло, по нему пробежала едва заметная тень. Валерий попытался выплюнуть облеванный кляп, закричать во всё горло, что он – не такой. Ни разу в жизни не поднимал руки на того, кто слабее. Тем более на женщину. Да разве мог? Сам рос с одной только матерью, которая выгнала пьяницу-отца ещё в далеком Валерином детстве за то, что поколачивал.
Маша пристально смотрела ему в глаза. На секунду Валерию показалось, что она слышит его мысли, что сможет понять, если даст объясниться, и он пустился перебирать в голове дальше.
…рос без отца. В юношеские годы девушки на него внимания не обращали. Был робким и нерешительным. Повзрослев, угробил много времени и сил, чтобы наладить жизнь. Ходил к психологу. Психолог посоветовал быть увереннее. Увереннее Валерий стал, но жизнь так и не наладил…
Маша провела ладонью по его слипшимся от пота волосам, ласково погладила щёку. Валерий замычал, пытаясь делать это как можно чётче, чтобы она смогла расслышать его и через кляп.
…жизнь так и не наладил и выдумал себе амплуа охотника, а девушкам — жертв. Красивых и молодых избегал, потому что боялся, что те, как в юности, откажут и посмеются. Остановил свой выбор на таких вот, как Маша, одиночках. На них и научился своей «охоте», которая неизменно приводила к ласкам на одну ночь. Наутро исчезал. Вскоре снова выходил на «охоту». Но ничего. Никогда. Плохого не делал. Женщин старался не обижать. Просто хотел немного любви…
— Знаешь, Валерочка, как хочется любви? — голос её звучал тихо, почти покаянно.
Валерий горячо закивал. Горячие крупные слёзы побежали по щекам. Одна скатилась на Машины пальцы. Та резко одернула руку и влепила ему звонкую обжигающую пощёчину. Вскочила на ноги. Глаза её горели гневом, грудь ходила ходуном, ноздри трепетали, как у дикого животного. Валерий не заметил, как в одной руке у Маши появился молоток, в другой — нож.
— Я научу тебя любить по-настоящему.
***
Смазывать петли, чтобы дверь не скрипела, её научил хозяйственный Саша. Тащить тело за штанины, потому что так легче — изобретательный Витя. Химик Федя научил её, что, если у тебя есть достаточно много соли, простой поваренной соли, тело можно замумифицировать дома.
Когда Валера перестал биться и бешено вращать глазами, а тело обмякло, Маша оттащила его к двери, ведущей в комнату, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке два на три метра оказалось тесновато, и ей пришлось положить Валеру прямо на иссохшего Витю. Между крупными когда-то Федей и Сашей он не умещался. Закончив, Маша распрямилась. Пот катил по раскрасневшемуся лицу, ел глаза. Уходя, она зацепила взглядом полочку, прибитую под самым потолком. Остановилась, провела рукой по иссушенному крохотному — рост пятьдесят три сантиметра — тельцу. Где-то в груди, поднимаясь и разрастаясь, кольнула тяжесть. Маша смахнула слезу, развернулась и вышла.
***
Когда Маша, толкая перед собой гружённую солью продуктовую тележку, подошла к кассе, была уверена, что никто не обратит на нее внимания (возраст за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок, кончики посечены, корни просят краски), ведь мужчины любят глазами. Но впереди оказалась пьяная развязная спина.
Оборот, и Маша увидела щербатый улыбающийся рот:
— Опа-ча, привет, хорошая!
Она никогда не выбирала жертв сама.
