Хлебушка уже такого не купишь, а только поролоновые все какие-то. Альбертовну из восьмой квартиры встретила, в магазин шла, говорит, сердечное у неё хуже опять, стала таблетки дорогие пить, сын привёз, может и поможет, а тот врач из четвертой поликлиники, так он выписал те, что подороже, а в аптеке как назвали цену, так это ж полпенсии.

А я в слякоть в такую, дурная, два раза ходила в магазин - пришла сначала, в очереди отстояла, а кошелечек-то с деньгами на тумбочке остался в прихожей. Ещё раз пошла, что делать. Купила ливерной, полбуханки хлеба и сметаны жирной, чай, ещё смотрела мясо, хороший кусок говядины, приценивалась, на суп бы и так тоже, а продавщица хамка, девчонка-соплячка, всё по телефону балабонила, даже на меня, на старую женщину не посмотрела, бесстыжая. Ещё акция была, женщина на зубочистках колбаску стояла раздавала, я кусочек скушала, дорогая жутко. Куда мне такую колбасу покупать? Только на похороны.

И яйца пошла смотрела. Десяток этих энкологичейских стоит тут, конечно, лучше идти купить на рынке, совсем они обнаглели, им яйца стоят как икра, но тоже ещё акция была, праздник, сразу 13 яиц взять купить, а стоит как одно. Я всё смотрю, нюхаю эти яйца - ну вроде хорошие, только черные покрашенные. Поскоблила по скорлупе ногтем, там белое яйцо под краской. Что же, говорю, мол, яйца чёрные у вас покрашенные, а женщина смеётся говорит - праздник Халовин, на праздник специально сделали. Купила эти 13 яиц, как говориться.

Пришла домой, поела кашу, помыла кастрюлю. А с окна дует, забыла попросить управдома, газету взяла читала.

А как утром встала, чаю попила, дай думаю я яйца эти. Щёточкой с мылом их и так и сяк, не отмывается, варить думаю не буду зачем, чтобы краской мне это пропитало всё. Взяла с одного яйца разбила пожарила яишенку. А в обед как раз скорая внизу приехала, слышу в нашем подъезде и в глазок смотрю всё - божечки - Альбертовну понесли. Сын говорит утром приступ и всё - на месте сразу. Ужас, ведь, говорю, только вчера говорили.

Я Альбертовну хорошо знала, даже взяла поплакала. А был лучок ещё сохлый, Машенька с третьей квартиры занесла зеленый, хорошая девочка, всегда поздоровается, спросит, постучит в дверь, молодец и Серёжа её мастер на битумном. Так дай думаю с лучком пожарю, чтоб не пропадало, ну ничего что чёрные, вкусные, желток жёлтый, не то что с химией. Вбила два в сковородку, лучок, но такие они аппетитные, ай, думаю, ещё одно сразу. Хлебом с тарелки вытерла, слышу пахнет дымом, что-то горит, я туда, я сюда - в подъезде дым, окно открыла, пожарные приехали, милиция, скорая. Я в окно смотрю - троих выносят - Машеньку с третьей, мужа её Сергея и сыночка ещё только в школу пошёл, божечки мои, угорели в квартире задымилось что-то.

Три дня не спалось потом, что же это делается, нехорошо мне было, давление скакало все, ну возраст, страшно сказать. Капусту доела, постное тоже мясо вареное было, что с бульона осталось. Потом приготовила омлет, с пяти яиц чтоб тоже на вечер, мука тоже кончается, надо будет идти. А там радио громко внизу, то ли у этих новых из первой, то ли у Надьки-выпивохи со второй, просто беда. И целый день радио во всю ивановскую. Я собралась, тапочки надела, схожу вниз, а это не у Надьки, а у новых, жму звонок, тут и Надька вышла говорит невозможно как громко, стук-стук в дверь, не открывают. Надька хвать - а там открыто, зашли, зовём, а Надька впереди шла кричит мне стоять не идти, я с разбегу заглянула в зал и мне сердце прихватило - божечки кровь везде. А там эти новые грузины или кто они там бизнесмены все зарезанные. Ну милиция снова в наш подъезд, мне все перед глазами от переживаний вертелось, лежала до вторника не вставала, Надька хоть выпивоха, проведывала помогла мне молодец какая. Уже потом полегчало, так говорю возьми себе вот на бутылку и яйца мне оставь одно себе остальные бери, хорошие, не смотри что чёрные-то.

И утром шум-гам внизу, ох, думаю, ну не опять же, что же это свалилось на наш подъезд, какой-то злой рок, мигалки слышно, еле встала, смотрю - а как же, под нашим подъездом столпотворение - и журналисты и милиция и скорая. Ко мне постучали, молодой такой милиционер, вежливый, не слышала ли чего ночью подозрительного, я говорю ужас с нашим домом какой-то происходит, как Альбертовна померла, так все умирают. Милиционер говорит, наверное потому что год високосный, а я не слышала ничего, он говорит вы не волнуйтесь, Надька, мол, с алкашнёй этой своей пили выпивали, поссорились видать и тоже давай ножами махать, положили друг друга от ран на месте, а Надька повесилась, високосный год, три покойника, божечки.

Я в магазин не пошла, ещё вот с банки была консерва, с макаронами покушала. За упокой надькин выпила в бутылёчке ещё на донышке, всё же тоже человек, прибираться уже сил нет, яйцо ещё изжарила последнее.

Села на кухне и умерла, никак уже не встану от стола, то ли день то ли утро уже мне по старости или от смерти непонятно. Думаю, смешно как, что умерла и так сижу теперь над сковородкой и не встаётся никак. Мне-то уже и не осталось ничего.

Только яблоня чёрная за окном.

"Не Африка, не Индия,

На целый свет одна

Мурлындия, Мурлындия -

Чудесная страна!"

(А. Солянов)

Мира бубнит – посадят, вас посадят, а не посадят, так прибьют и будешь ты лежать мёртвый и ненужный на бетоне и кто тогда меня поцелует и кто тогда станет тобой для меня. Посадят, посадят, как традесканцию, как кактус – в серый унылый пожизненный горшок – навсегда.

А у нас ведь могут – навсегда. И горшки, надо сказать, у нас на каждый кактус найдутся. И на каждый баобаб – пила.

Но Мира бубнит, а меня все не сажают и Мира показывает, стоя у зеркала – видишь – ещё один седой? Это не мой седой, это из-за тебя седой, это твой седой. А потом, когда я хочу спрятать заначку - четвертинку “Имперского коньячного”, я нахожу за книгами на полке мирину заначку – пол литра “Имперского водочного”.

У нас нет детей. У нас нет домашних животных. Нас с Мирой крепко связывает этот “твой-мой” седой волос и он же режет нас до самой кости.

Мы бы расстались уже давным-давно, но меня всё не сажают.

Я пришёл в Подполье ещё в Институте. Империя тогда не была вездесуща и жестока, а Подполье напоминало скорее студенческий театр.В то время можно было что-то там публично обсуждать, устраивать митинги, дискуссии, вполголоса возмущаться. Власть позволяла нам играть в оппозицию, чтобы мы были на виду, чтобы чуть что – сразу всё.

“Чуть что” случилось, когда к власти пришли Верные Делу Империи. И сразу – “всё”.

Мы уже год как были знакомы с Мирой и я начал учёбу на пятом, последнем курсе Института. Тогда ещё существовали факультеты, то есть можно было изучать какой-то определенный свод наук и быть не просто Мудрейшим, а физиком, химиком или учителем. Я должен был стать учителем омпетианской литературы. Тогда омпетианская литература ещё не выродилась в дешевые комиксы без текста и мыльные звукосериалы, бесконечно звучащие по радио.

В ту среду, на следующий день после выборов, в Институт пришли вооруженные Верные - сперва они оцепили здание, а потом стали выводить нас во внутренний дворик - аудитория за аудиторией, группа за группой. Моя группа занималась в библиотеке на шестом этаже и мы были последними, за кем пришли.

“Вы должны срочно покинуть здание. Это чрезвычайная ситуация, необходима эвакуация”- строго говорили Верные и не желали сказать ничего больше. Мы спускались по лестнице, старой, деревянной просторной лестнице, помнящей школяров ещё позапрошлого века, Верные шли вниз вместе с нами, в своих белых комбинезонах похожие на бригаду эпидемиологов, все студенты подавленно молчали, кто-то попытался пошутить, но осекся.

Окна лестничной клетки выходили во внутренний институтский дворик,там была площадка для торжественных мероприятий, а вокруг неё росли густые ели. Когда мы были на уровне второго этажа из дворика донеслись первые выстрелы. Деревья заслоняли обзор, началась паника и мы рванули наверх, сметая Верных, кто-то побежал вниз, стали стрелять уже на лестнице, очередями и одиночными – часто-часто. За нами никто не погнался, но стрельба внизу усиливалась. Мы сняли с петель чердачную дверь и ушли по крышам.

В тот день из тысячи человек спаслась лишь дюжина. Во всей Омпетианской Империи расстреляли студентов, учителей и священников. Тех, кому удалось спастись, не преследовали. Нас оставили жить и знать.

Что было потом – каждому известно. Что было потом – это то, что есть теперь.

Страшная, запуганная, грязная страна, в которой люди ненавидят друг друга и самих себя. Страна, которая забыла, что бывает иначе. Страна, которая уже давно пересекла ту черту, после которой иначе уже быть не может. Страна седой Миры, страна расстрелянных студентов, страна с постоянно работающим распознавателем “свой-чужой” где ты каждый раз оказываешься чужим.

Верные Делу Империи уже давно никого не расстреливают, в этом нет надобности. Страх, испытываемый каждым, кто здесь живёт занял в человеческих душах нишу, которую прежде занимала любовь люди стали бояться так, как раньше любили. Любовь потеснилась, а то и вовсе срослась со страхом в единое целое.

Человек, который любит страхом и боится любовью населяет теперь весь Омпетиан от Северного Полюса до Южного Океана. Лозунги уже никого не переубедят – убеждалки атрофировались.

Во мне и таких, как я, не расстрелянных вовремя, любовь и страх пока ещё живут отдельно. Живут и работают – да, на наших могилах можно будет как на старом служивом доме сделать табличку – здесь жили и работали любовь и страх.

Любовь и страх – наше Подполье.

Пару лет назад нам удалось собрать передатчик. Мы спрятали его во внутренней отделке катафалка. Это – моя служебная машина. Огромный чёрный автомобиль, сейчас такие уже редкость. Нас трое – бывший учитель физики, ныне владелец похоронного бюро, бывший священник, ныне бальзамировщик и я – бывший почти учитель литературы.

У нас нет слов, которые можно было бы сказать новому омпетианскому человеку. Мы и сами себе не можем сказать уже ничего. Но мы записали одну плёнку и передатчик, спрятанный в катафалке, транслирует нашу запись, когда моя чёрная машина едет по улицам.

Радиус действия передатчика невелик, но сигнал способен перекрыть на некоторое время имперскую радиопередачу в околичных домах.

И Homo Ompetianis, сидящие в своих мрачных норах за бутылкой “Имперского Пивного” вдруг вздрагивают, когда вместо очередной серии звукосериала из их радиоприемников раздаётся утробное кошачье мурлыканье.

И Мира седеет и проходят дни.

И мурлычет страна.

Она ныряла в него. Два, три, четыре раза в день.

- Плюх-бултых!

- Плюх-бултых!

Солдатиком, спиной вперёд, кувыркаясь, с разбегу, с места, закручиваясь – ныряла в его воды, рьяно ввинчивалась в его глубины.

Она была гладкая и смелая, её движения были выверены, да, гладкая, смелая и меткая.

Там, под водой, в его толще, она каждый раз стремилась достать до дна.

Сначала у неё ничего не получалось. Его дно глубоко-глубоко. Он выталкивал её наружу, изгонял, выдавливал её из себя. А она – снова, лишь унималась кровь из ушей – ныряла и ныряла.

- Ну что же она, зачем она так, - думал он, -пусть бы плавала, просто плавала, я же не против, но на дно не пущу, их нельзя на дно.

О, как упряма была она! Она брала в руки тяжёлые камни и камни тянули её ко дну, она старалась изо всех сил.

Но и камни не помогали.

И тогда она задумалась – о том, кем он стал и о том, кем не стала она. И когда она думала об этом, мысли её стали тяжёлыми, такими тяжёлыми, что ей вдруг не понадобились ни камни, ни иные ухищрения – теперь она мгновенно опускалась на самое его дно.

А на дне, среди тёмных щупальцев водорослей, лежали огромные раковины. И она открывала раковины – прямо там, на дне и сияние дивного жемчуга озаряло мрачную глубину и тогда мысли её становились лёгкими-лёгкими и мигом вытягивали её вместе с жемчужинами на поверхность.

И так – день за днём, она лишала его дно жемчужин, а он бурлил, пузырился, поднимал облака ила, травил её всеми своими каракатицами и акулами, крабами и омарами, но тщетно.

Ему оставалось лишь чувствовать её юркое загорелое тело, проникающее в толщу его вод и отмечать, как одна за другой исчезают его жемчужины.

И вот настал день, когда её нож раскрыл последнюю раковину и последняя жемчужина была извлечена на поверхность.

Она сидела на его берегу и нанизывала жемчужины на нить. Он тихо дышал, окатывая её босые ноги тёплым прибоем, так лижет сапоги живодёра сдыхающий пёс – не надеясь на пощаду, не в силах укусить, угасая, прощая всё.

И вот ожерелье было готово. Она надела его на шею и встала. Перед ней простирался он, теперь уже совсем другой, на многие километры она видела его мёртвые воды, теперь уже не синие, не голубые, а непроницаемо чёрные. Ни волны, ни ряби на воде.

Уходя вверх по дюнам, она несколько раз помахала ему рукой

Некто по имени Y как раз начинает играть. Давайте-ка приглядимся к нему – сначала с высоты птичьего полёта, чтобы увидеть всё, так сказать, в полной перспективе. Высота птичьего полёта часто используется писателями для того, чтобы на что-нибудь взглянуть. Так и норовят. Большинству городских голубей и воробьёв было бы, видимо, весьма лестно узнать о том, что высота их полёта, в представлении современных прозаиков и публицистов несколько выше, чем на самом деле, однако, птицы если что-то и читают, то почему-то упорно избегают современной прозы и публицистики, потому сей любопытный факт остаётся за пределами их птичьего разума.

Итак, мы, уподобившись среднестатистическому голубю (разумеется, голубю в представлении современных прозаиков и публицистов), наблюдаем с огромной, непривычной для нас высоты, некую местность. Предполагается, что эта местность содержит Y. Мы близоруко щуримся, исследуя пространство под собой, но Y не видно. Стоит спуститься чуть ниже. И что теперь? Теперь мы кое-что видим – мы видим красную точку, с неистовой скоростью перемещающуюся в буро-зелёном ландшафте. Предполагается, что красная точка, это и есть Y. Вот, значит он какой... Ландшафт равномерен и спокоен, однороден и величав, но он неохотно терпит в себе красное стремительное присутствие Y, на линии движения красной точки ландшафт насторожен и зол, на линии движения красной точки ландшафт раздражён и воспалён. Кажется, если бы Y не двигался с такой нечеловеческой скоростью, ландшафт выпил бы его одним коротким изумрудным глотком, он сомкнулся бы над Y, навсегда поглощая и растворяя его в себе. Но красная точка несётся вперёд, вперёд, вперёд... Это, в конце концов, выглядит подозрительно. Не может человек быть таким красным, даже если предположить, что Y – ультрагипертоник и делавар по бабушке, а по дедушке – коммунист. И не может человек быть таким быстрым, даже если его родителями были бэтмама и бэтпапа. Странно это всё, странно и не совсем понятно, поэтому, чтобы не погрязнуть в неразрешимых на такой высоте вопросах, необходимо спуститься ниже.

Мы снижаемся... буро-зелёное плоское вдруг стреляет вверх корабельными соснами и исполинскими берёзами, а красная точка увеличивается и оказывается, в конце концов, стареньким, но не по годам резвым „Рено„ c проржавевшей крышей. В этом замечательном автомобиле за рулём сидит Y. Его лицо не брито, под глазами тёмные мешки, его изрядный бугристый нос нависает над неаккуратными бледно-розовыми губами, эти губы находятся в медленном непрерывном движении, словно две ленивые пиявки. Ямочка на заросшем подбородке Y в точности повторяет бороздку на кончике его носа и непонятно, то ли это раздвоенный нос передразнивает подбородок, то ли наоборот. Глаза Y – голубые и усталые – не представляют собой ничего особенного, они влажно мерцают, следя за дорогой из-под воспалённых складчатых век.

Пока мы разглядывали Y, он достал из нагрудного кармана мятную сигарету, втиснул её между розовыми пиявками и прикурил от кичеватой зажигалочки. Y курит, в салоне тихо, не слышно больше почти никаких звуков, кроме урчания мотора. Время от времени Y выдыхает сигаретный дым, выдыхает помалу, неохотно, словно жалеет, выдохи эти сопровождает тихое глухое клокотание, кажется, будто где-то в грудной клетке Y лениво лопаются большие серые пузыри. Только теперь, прислушавшись к этим странным звукам, мы понимаем, что Y плачет. Собственно, на этом этапе игры многие плачут, но делают это иначе, более демонстративно. Y плачет всухую, без слёз, без всхлипываний, почти незаметно и именно потому становится страшно, мы чувствуем, как велико напряжение, переполняющее Y, оно, как магнитное поле, отталкивает нас и нам стоит многих сил оставаться возле Y.

На лобовое стекло беспрерывно наступает ландшафт, здесь, внизу, ещё более агрессивный и хищный, каждый его атом исполнен презрительной враждебностью, настолько явной, что волей-неволей чувствуешь свою чужеродность и связанную с этим неясную первобытную угрозу. Некто по имени Y принимает эту угрозу близко к сердцу, он согласен с тем, что здесь он чужой, более того, он берёт на себя смелость утверждать, что он здесь вообще везде чужой. Самим своим присутствием в этом мире, он опошляет его. Бяка эдакая. Однако если бы за этим бравым самоуничижением не была скрыта своеобразная хитрость, игра бы не стоила свеч. В чём же заключается хитрость? Грубо говоря, в том, что игрок в определённый момент должен сказать себе, что “незаменимых миров не бывает”. Что кроме „здесь” есть ещё и „там”. И тогда игра продолжается, а к игроку возвращается уверенность в победе и хорошее настроение, ведь как хорошо пройтись по какому-нибудь вонючему захолустному предместью, разглядывая каждую гадкую мелочь, отмечая каждую мерзкую деталь, как замечательно не спеша пройтись по безнадёжным чужим кварталам, зная, что тебя ждёт просторная чистая квартира в престижном и всегда солнечном микрорайоне. И как приятно держать синицу в руках, когда все журавли в небе – твоя лицензированная собственность.

Игра Y теперь вступает в новую стадию. Розовые пиявки вытянулись к ушам, образуя улыбку. Это улыбка победителя. А глаза Y! Если раньше это были невыразительные ледяные линзы, то теперь это два неугасимых солнца, они излучают светлую непобедимую силу, они излучают надежду и веру. Y достал следующую сигарету и смачно курит, щедро выдыхая дым и улыбаясь своему отражении в зеркале. Вот он озорно щёлкнул пальцами и громко засмеялся. Вот он включил магнитолу и зазвучала весёлая полька. Вот У – счастливый человек, вступает в последнюю стадию этой занимательной игры. Конечно же, просто турист, прохожий! Вроде просто же, а каково преображение! Теперь пейзаж за окном не пугает, пусть и оставаясь враждебным, У чувствует в себе такую силу, что не обращает на это ни малейшего внимания. Он чувствует вернувшуюся к нему силу веры и надежды.

Однако, пейзаж за лобовым стеклом, как и весь ландшафт, в котором перемещается У, не знает о посетившей его силе, для ландшафта У остаётся досадным назойливым паразитом, блохой, презренной вошью, которую следовало бы раздавить. Силы, которой полон У, и от которой его преисполняет блаженная радость, ландшафт не чувствует, он не понимает, что тут надо бы упасть на колени и молить о пощаде, он вообще ни о чём не знает, настолько эта сила для него мизерна и неощутима. Так танку неведом сверчок, бросившийся на него с зелёными кулачками, так океану неведома какая-нибудь взбеленившаяся ставрида, задумавшая со злости выпить его, так неведома истории горстка варваров, вставшая на пути легионов Римской Империи на защиту своей деревушки. И, как собака, ищущая блоху, ландшафт залязгал зубами:

- Клац!

(за несколько километров перед У серый „форд” обогнал грузовик и выехал на встречную)

- Клац!

(девушка за рулём серого „форда”, вдруг вспоминает о чём-то, может, ей вспомнился кадр из какого-нибудь фильма, может то, что завтра зарплата, а может и слова злого человека, когда-то любимого и ненавистного теперь, никто не знает, даже мы, во всяком случае, подумав о чём-то, она до предела давит на газ)

- Клац!

( „Рено„ и „форд” приближаются друг к другу с невообразимой скоростью, вот поворот, серый „форд” влетает в него на встречной, в тот же поворот вписывается и автомобиль У, он только сейчас замечает опасность, но уже поздно, от столкновения их разделяют доли секунды, У успевает заметить чудовищные груди-поросята девушки за рулём „форда” и увидеть её выпученные, полные ужаса глаза, как вдруг...)

- Клац!

(обе машины сталкиваются лоб в лоб)

...наступает тишина, такая тишина, из которой могло бы родится много интересных историй, много событий – вовсе не тихих и стремительных, это тишина необычная, это оплодотворённая смертью мать-тишина и нарушить такую тишину может только что-то, что родится в ней...

Ландшафту уже совершенно наплевать на судьбу У и девушки из серого „форда”, разбитые машины становятся теперь его частью и он потихоньку осваивает их, несмело, как безногий - протез, как беззубый – вставную челюсть, он поигрывает солнечными зайчиками на белом колене, торчащем из обломков „форд”а, он исследует измятую поверхность бампера цепочкой отважных муравьёв, он невозмутимо заселяет остывающее раздавленное тело У, а на смятую проржавевшую крышу „Рено„ водружает глазастую стрекозу, он смешивает шелест придорожной травы с судорожным кашляющим дыханием, доносящимся из искорёженного „форда”. Вскоре и это дыхание утихает и слышно только, как живёт ландшафт вокруг места катастрофы.

...тишина, оглушающая и брутальная, напряжена по всей своей поверхности, она натянута до предела, она вот-вот лопнет, потому что события, бушующие внутри неё настолько значимы, что долго их не удержать...

...и вот, почти неуловимо, красивым тонким росчерком из разбитых машин ускользнули ввысь две голубые искорки, мы чуть было не прозевали этот знаменательный момент и с некоторым опозданием устремляемся вслед за ними, в самое небо, у нас уже голова кружиться от этих постоянных снижений и взмываний, но что же поделать, интересно ведь...

Наткнувшись на пяток воробьёв и напугав парочку влюблённых уток, мы всё-таки находим обе искорки зависшими неподвижно под небольшой тучкой. Чёрт побери, они так похожи, эти искорки, как две капли воды и ху из ху не понять. Искорки застыли в воздухе, наблюдая сверху за занимающимися уже высоким пламенем машинами.

И по-прежнему неотличимы эти голубые огонёчки, но мы не сдаёмся, мы всматриваемся в них, не мигая, не отвлекаясь, внимательно. Мы-то знаем, как оно бывает, мы – болельщики со стажем и правила игры изучили вдоль и поперёк. И вот вроде висят себе под тучкой и висят, две клонированные звёздочки, два глаза, но вот та, что левее начинает двигаться по кругу – радостно так двигаться, словно танцуя. А та, что справа – не шелохнётся, не присоединится к танцу, будто бы грустно ей, будто бы она провожает кого-то, прощаясь навсегда. И радостный задор и страшная эта тоска так интенсивны, так сильны и пронизывающи, что начинают действовать даже на нас. Мы то улыбаемся и хохочем, глядя куда-то вверх, за облака, чувствуя непонятную блаженную весёлость, то вдруг рыдаем и стонем, обращая свой взор вниз, на дорогу и нестерпимая скорбь охватывает нас.

И так нам нехорошо от всего этого, так нам не нравится оставаться здесь, что хочется бежать с этой пресловутой высоты, и мы уже почти решаемся, как вдруг искорки начинают двигаться, та, что справа – вниз, а та, что слева – вверх - по тоннелю, спустившемуся из-за облаков, чёрному и, казалось бы, бесконечному, похожему на смерч. Поскольку внизу мы сегодня уже побывали, нам не остаётся ничего другого, как последовать вверх, влетая за голубым огоньком в трубу тоннеля.

Внутри тоннеля темно и тихо. Хотя мы летим вверх с огромной скоростью, кажется, будто мы стоим на месте. Перед нами маячит голубое, можно подумать, что это – выход из тоннеля, но на самом деле это знакомая нам искорка, впрочем, с ней всё время происходят какие-то метаморфозы, поэтому искоркой её назвать можно только условно. Голубое пламя разгорается всё ярче, пульсируя, становясь больше. Сначала оно напоминает шаровую молнию, но затем его округлая форма нарушается и постепенно его очертания вырисовываются в человеческую фигуру – видны руки, ноги, туловище и голова. Мы догоняем эту фигуру, теперь мы совсем близко к ней, прямо у неё за спиной. Мы заглядываем ей в лицо и узнаём У. Он улыбается всё той же улыбкой победителя, его глаза ясны и светлы, его мысли мелькают в прозрачной черепной коробке, чистые и стремительные:

“Оно теперь так близко! Так, как предсказано, так, как должно быть, так, как всегда бывает. Я знал, я ведь всегда знал, и как глуп был я в моменты, когда терял надежду! Как беспросветно туп был я, когда не верил, но вот же Оно – светом в конце тоннеля, ждёт меня, верит в меня. Эй! Я иду, слышишь, я иду туда, к Тебе!”

И, выглядывая вперёд, из-за левого плеча У, мы теперь тоже видим “это”, яркий тёплый свет в конце тоннеля, спокойное сильное солнце, излучающее свет, увидев который, понимаешь, что никогда прежде по-настоящему не видел, что “это” – единственный свет, а то, что было прежде, всего лишь оттенки чёрного и серого, это свет веры и надежды, материнский и отцовский свет, это спасение и исход. Вперёд же, вперёд, вслед за У к свету, прочь из темноты тоннеля, айда, навстречу счастью, во имя веры и надежды! Вперёд, забывая всё, что было прежде, всё, что случалось – никчемно и впустую, изо всех сил – вперёд, оставляя в памяти только то хорошее, что мелькало порой слабыми отблесками в мрачных миазмах прошлого, пророча этот чудесный, любящий свет!

Но что это?! Почему мы вдруг остановились? Перед нами встал неподвижно У, он смотрит перед собой, туда, где свет, но не идёт дальше. Мы нетерпеливо выглядываем у него из-за левого плеча, пытаясь разглядеть, в чём же дело и, хоть знаем наперёд, что сейчас произойдёт, не теряем интереса и надежды – авось, хотя бы на этот раз игра закончится как-то по-другому. Наконец нам удаётся понять, в чём дело – перед нами тупик. Ну, вот, как всегда... Каждый раз, в каждой отдельной игре этот момент выглядит иначе, но суть его сводится к одному – в конце обязательно ждёт тупик. Да.... но откуда же этот свет, откуда он? Может всё-таки?... Мы становимся на цыпочки и видим У и своё собственное отражение в огромном зеркале, а источником света оказываются глаза У. Он уже не улыбается, его лицо не выражает ничего – ни страха, ни разочарования, ни грусти. Видно только, что У ужасно сосредоточен, глаза его все еще пылают светом веры и надежды и это на их отражении в зеркале он так сосредоточился. Еще бы, ведь он знает, прекрасно знает, что назад из туннеля для него дороги нет и что стоит ему моргнуть и в то же мгновение не станет больше ни У, ни Y, ни А, ни В, ни М, вообще ничего. Будет только темнота туннеля, да и то не про него и не про кого, это ведь хитрая темнота, это ведь сама себе темнота.

Мы потихонечку отступаем и удаляемся от У, осторожно, на кончиках пальцев, чтобы он не испугался ненароком и не моргнул. Может, выдержит ещё с часок.

Может дольше.

У каждого в голове, в её самом отдалённом участке, или в сердце, как принято считать у романтиков, имеется тайная комната. В ней хранятся наши идеалы. Всего. От носков до планет и галактик. Сложно сказать, как наполняется эта комната, и ещё сложнее сказать, у кого находятся ключи. Человеку лишь остаётся заглядывать в замочную скважину и украдкой наблюдать за тем, что греет сердце: планы на Новый год, домашний уют, семья, дни рождения. Последнее, пожалуй, самое встречаемое в жизни разочарование. В детстве, едва слетит с календаря лист, оповещающий о полугодовой отметке с прошлого дня рождения, мы начинали готовиться. Кто-то сознательно, кто-то нет. Предвкушение подарков, праздничной еды, компота или газированной воды, вплоть до видения погоды за окном в момент появления заветного торта со свечами – все вырисовывалось в голове, иногда и без нашего вмешательства. И от одной этой фантазии, мечты об идеальном дне, на душе становилось тепло.

Безусловно, возраст меняет нас. До мозга костей, как бы банально это ни звучало. Однако наша комната все помнит. Аккуратно, в чистоте и в строгом, алфавитном или датированном порядке она сохраняет каждый дорогой для нас момент. Среди прочего в душевном чулане можно найти и наше видение самих себя. Идеальных, на каждом этапе своей жизни.

Фрейд считал, что все проблемы человека из-за несоответствия трёх «Я»: идеальный, настоящий и видимый другими человек. Что же остаётся нам? Видеть себя идеальными? Этому неврозу название «нарциссизм». Изменить идеальное видение человека, каким мы хотим быть? Но бессознательное ничего не забывает. Меняться? С каждым днём по одному шагу, оставаясь при этом все тем же собой, собранным из атомов, зародившихся вместе с большим взрывом. Но и тут есть подвох: нужно найти золотую середину между терпимостью к самому себе и дисциплиной. Каждая чаша весов таит бесчисленные пороки: на одной – самобичевание за малейшую слабость, а на другой – бесхребетность, неспособность заставить себя даже почистить зубы перед сном.

Как бы там ни было, всегда будут люди, для которых видение себя и реальность будут бесконечно далеки друг от друга. Для них нет радости ни в чем. Хотя какая радость может быть у человека, встречающего собственный юбилей в одиночестве? Его волосы постепенно захватывает серебро, знаменитый бес уже скалится на рёбрах, а борозды, подаренные Хроносом, с каждым годом глубже врезаются в когда-то смазливое лицо. Вот он, пятидесятилетний старик, сидящий на кухне.

– С юбилеем тебя, – шепчет он пересохшими губами и поджигает свечу, одиноко стоящую, будто безымянная могила на пустыре, в купленном куске торта. Руки, покрытые шрамами, ссадинами и белеющими волосами, переворачивают экраном вверх телефон, стоящий на беззвучном режиме. Все те же, пришедшие ещё утром, два поздравительных сообщения ждут, когда адресат прочтёт их. Но отправителям без разницы, улыбнётся ли юбиляр добрым словам. Они всего лишь напускная заботливость, проделки маркетологов, считающих, что так они повышают лояльность к своим продуктам.

«Поздравляем Вас с днём рождения! Желаем крепкого здоровья и долгих лет жизни! Дарим Вам купон на 0,5% во всех наших магазинах. Будьте счастливы!»

– Кого вообще может порадовать такое поздравление? – утирает слезы виновник торжества, чувствующий себя стариком.

Он оглядывает стены своей квартиры, пристально изучает жирные пятна на обоях возле стола, дыру в скатерти, образовавшуюся после падения сигареты, и так и не исчезнувшую со временем чёрную окантовку по кругу. Темные, как горький шоколад, глаза всматриваются в окна, покрытые слоем пыли и окружённые темно-жёлтыми занавесками.

«А ведь когда я их покупал, они были белыми» – думает старик и переводит взгляд на плиту. Переключатели газа, конфорки, даже стоящий чайник – все будто покрыто янтарной плёнкой. Рядом, среди крошек и пепла, лежат чашка, тарелка и ложка. Эти проборы, ровно, как и стол, подставка для обуви, вешалка или раковина, никогда не видели своей пары или других людей. Только тускнеющее с каждым днём лицо человека, с угасающими изнутри темными глазами.

– Вот и пятый десяток... – Шепчет он. Слезы все так же душат, но губы и язык ещё способны сотрясать воздух словами, отгоняя от окружённой светом фигуры одиночество, скрипящее ногтями по стеклу. Огонь свечи, укрываемый от оконного сквозняка морщинистыми ладонями, продолжает дрожать, но теперь уже от тяжёлого, старческого дыхания. Единственным другом, отрадой, становится танцующее рядом с пальцами пламя, пусть и живёт оно всего пару минут.

– Вот и мой фитиль скоро догорит, – сетует юбиляр. – Короток наш век, малыш.

Говорят, некоторые чувствуют приход смерти. Знают день и точное время, когда их жизни придёт конец. Одиночество пестует априорное знание каждый день, вплоть до того момента, пока оно не станет эмпирическим опытом.

Свеча угасла через минуту, как и жизнь одиноко сидящего на деревянной табуретке старика. Глаза его закрылись, и непроглядная темнота заполонила все пространство…

***

Эйнштейн доказал, что время относительно. Но людям и раньше было известно, что одна минута на костре не равна по длительности минуте с любимым человеком. Восприятие. Именно оно создаёт призму, которая так причудливо, через простые и не очень формулы, объясняет процессы в макрокосме. Именно человеческое восприятие, а точнее, 3-4 килограмма мягкого, словно пластилин, серого вещества, способны превратить секунду в час или даже год. Быть может, нейробиологам эта способность покажется завораживающей, однако, если человек переживает трансцендентный опыт, для него каждая такая секунда – моральная мясорубка. Темнота, боль, непонимание и отчаяние годами напролёт наматывают струны души на сюрреалистические шестерёнки. Проснувшись от такого сна, человек не сразу понимает, что реально, а что нет. Сама суть его существования ставится под вопрос. Столпы восприятия рушатся, пока сознание перемалывает воспоминания. Отделить зерна от плевел все труднее с каждой секундой, ибо теперь время возвращает свой естественный ход.

– Тебя сбила машина, – обращается к нему медсестра дежурным тоном. – Сотрясение, перелом ребра и повреждение внутренних органов.

– Я... Жив? – выдавливает юноша пересохшими губами.

– Ну, если нет, то мне следует взять пару недель отпуска, – все так же индифферентно отвечает девушка и удаляется, шумно зевая на ходу.

Для полного физического восстановления юноше потребовался не один месяц. Но ни о каком душевном спокойствии не могло идти и речи. Как бы ни убеждали врачи, какие бы примеры ни приводили, молодой человек знал, что он видел не сон и не галлюцинацию. Все то, что он чувствовал, было правдой. Его жизнью.

– Смерть, – говорил он, – подарила мне второй шанс, показав, что со мной станет, если я не изменюсь.

И он изменился. Гедонизм во всех проявлениях стал самоцелью. Вещества, выпивка, отношения на одну ночь – все это было лишь первой ступенью.

– Я слишком молод и не так уж глуп, – парировал он все замечания, – чтобы так просто сдохнуть.

Разрушительный образ жизни, так почитаемый среди несформированных личностей, сменился следующим этапом – отрезвлением. Потом было паскетарианство, вегетарианство, сыроедение и контролируемые голодовки.

– Энергия, которую мы ищем в еде, есть и солнечном свете, просто наши тела разучились его принимать. – Юноша, сам того не понимания, повторял чужие слова, веруя в них. За фанатизмом, как это всегда бывает, скрывалось сомнение, и когда оно взяло верх, молодой человек вернулся к прежнему питанию.

– Теперь-то уж одумается, – с тёплой улыбкой смотрели на него родители. Но им было и невдомёк, какая заноза сидела у сына между полушарий. Она проникала все глубже, влияя постепенно на суждения и решения.

Как и у всякого бывшего наркомана или алкоголика, разочаровавшегося в фанатичной вере, но не желающего возвращаться на прежний путь, у юноши были свои варианты получения от жизни «кайфа». И в них едва ли вписывались работа, отношения, и уж тем паче семья.

Прыжки с парашютом, с тарзанки, с моста, с крыши давали нужную дозу адреналина лишь первый год. Затем и они приелись.

– Я хочу увидеть мир! – Щёлкнуло в голове, ещё не тронутой сединами, в один будничный вечер. На эту мысль натолкнула шедшая по телевизору передача. Затем реклама, кричащая из каждого утюга «будь собой» и «следуй за мечтой» укрепила намерение.

Потянулись месяцы изнуряющей работы в попытках накопить на первое путешествие.

– Я здесь только на полгода, – с высоко поднятым подбородком говорил новый работник всем, кто хотел с ним сблизиться. Цель, маячившая на горизонте, приковывала взгляд настолько, что больше ничего не имело значения. И этот день настал довольно быстро: юноша отправился изучать мир. Сначала недалеко, только в пределах своей страны. Но с каждым разом, уезжая все дальше, парню было все труднее возвращаться домой, в старый видавший виды подъезд, в квартиру, требующую вот уже второй десяток капитального ремонта, на опостылевшую работу.

– Путешествия расширяют горизонт, мама, – отвечал он на любое предложение задуматься о будущем. – Надо жить здесь и сейчас.

И он жил. Здесь и сейчас. Никаких долгих отношений, никакой постоянной работы. Случайные, мимолётные знакомства, путешествия, переезды – все эти вещи настолько глубоко захватили человека, что он и подумать не мог о чем-то ином. Стабильность? Она виделась стагнацией, застоем, постепенным увяданием, и ещё одним шагом к тому будущему, которое он увидел на больничной койке в неполные 18.

Солнечные дни сменялись дождливыми, а затем и морозными, один год сменял другой, пока юнец превращался в мужчину. Он похоронил сначала одного родителя, а потом и второго. Продал их старую «халупу» и взял маленькую квартирку, «чтобы было, где бросить кости на пару недель».

– Может, я добавлю, и мы возьмём другую квартиру, побольше? – робко интересовалась его девушка.

– Нет, – отвечал мужчина, – мне так удобнее. Я сам. Тема закрыта.

Как когда-то родители не понимали его мироощущения, так и он теперь не понимал чувств своей пассии. Ей хотелось прожить с ним остаток жизни, слиться с ним и свить небольшое гнездо, с одним или двумя птенцами. Но ни увещевания, ни ультиматумы не приносили плодов. Каждый раз, направляясь в его квартиру, дама намеревалась сделать что-то, что сблизит их, свяжет тонкой, красной нитью судьбы. И каждый раз она ехала домой несолоно хлебавши.

В таком ритме прошли ещё пять лет. За этот срок девушка стала женщиной и покинула так и не повзрослевшего мужчину. Путешествия для него стали труднее: мышцы дряхлели, а кошелёк худел. Мысли о гедонизме посещали все реже, тогда как желание устроиться в кровати и отдохнуть – все чаще. Воспоминания поблекли, скомкались в один большой, толстый, весом почти в 30 лет, блин. Кусок теста, состоящий из кратких моментов, отобрал все, что могло создать хоть какую-то крепкую связь.

Одним пасмурным утром неутомимый путешественник проснулся и отправился готовить завтрак. Там, на кухне, между первой и второй сигаретой, на сотовый телефон пришло сообщение. Дата, заставка, пожелтевшие обои, грязные окна и жирные пятна на стене вернули в мозг старые воспоминания.

– Значит, сегодня? Сегодня мне 50?

Газ на плите был потушен. Юбиляр сходил в магазин и купил кусок торта, которому предназначалось принять в себя только одну свечу. Именинник осмотрел пустую комнату: ни друга, ни семьи, ни собаки, даже ни одной фотографии.

– С юбилеем, – прошептал он. Чуть подрагивающие, стареющие на глазах, пальцы поднесли горящую спичку к свече, живущей, пока горит фитиль, окружённый твёрдым, но податливым цветным парафином. Впрочем, как и человек…

Конец.

Она звонит. Впервые за полтора года.

Она говорит: мне тут страшно, мне тут непонятно, мне тут приезжай скорее, мне тут не польский, мне тут расцветает у самого сердца что-то неродное, что-то шипяще-колющее, что-то сосуще-немощное.

Еду трамваем, еду зайцем, еду не солнечным, уступаю доброй старой пани место, пожухлое старое пластиковое место у захватанного жирными пальцами окна.

А тут она снова звонит и говорит и говорит.

Она говорит: Бога нет, все остальные в командировке, ты не шипишь, не колешь, ты же едешь уже, когда ты выходишь?

Я выхожу где-то на Праге*, где-то через двадцать минут, стыд и срам, разлетаются птицы, когда я закрываю глаза, я не могу вспомнить её лицо.

Я набираю цифры на домофоне, как на калькуляторе.

Итого дверь открыта.

Итого незнакомая женщина со знакомыми глазами на пороге.

Итого горячее шампанское, мы смеёмся и плюем на головы прохожим.

Мы танцуем в спальне и едим в ванной.

Пока Бога нет, пока все остальные в командировке.

*Прага - район Варшавы