Jankovich.A

"Характерной особенностью спринта является функционирование организма в режиме экстремального энергопотребления. На коротких дистанциях кровь просто не успевает совершить цикл кровообращения. Время прохождения крови по большому кругу кровообращения составляет 5-6 секунд, причём ноги — это периферия кровеносной системы. Забеги на 60-метровую дистанцию проходят в закрытых помещениях на прямом участке. Так как забег длится 6-9 секунд, то хорошая стартовая реакция в этой дисциплине важнее, чем в любой другой. Считается одной из наиболее престижных дисциплин, как в лёгкой атлетике, так и в спорте вообще."


Разодрать веки, как всегда, не удалось. Каждое утро одно и то же. Давно уже эта хрень с глазами, нужно лечить, но нет ни времени, ни денег, ни желания.

Послюнявить палец, потом потереть слипшиеся ресницы. Они размокнут и можно будет открыть глаза. Нет, не сегодня. Слюны нет. Во рту рашпиль. Опять, видимо, спал на спине с открытым ртом. Пересохло всё аж до желудка...

Похмелье прямо крысиное какое-то... С трудом, в три приёма, Андрей слез с продавленного, вонючего дивана, слепо проковылял, держась за стены, в кухню, к рукомойнику. Дачный такой вариант, с палочкой. Палочку дёргаешь вверх дрожащими ладонями, а оттуда водичка дохлой струйкой. В городской квартире - дачный рукомойник. Суки сантехники обрезали воду за неуплату. И газ обрезали. Обрезали бы и жизнь, но её и так ни хрена не осталось. В голове опухоль, в сердце аневризма, в коленях артроз. Большой спорт, мать его ... Ну и водка, что уж тут скромничать... 

Воды в рукомойнике не было.  Андрей брал у сердобольных соседей ведро-другое в неделю. Но тут забухал конкретно и вот... Сослепу стал тыкаться в поисках хоть какой влаги. Нашёл у собаки в мисочке. Умылся... Глаза продрал, хотя в общем-то и зря.

Хорошо, хоть собака мелкая и малотребовательная. Андрей подобрал её пару лет назад в парке. Старый шитцу, слепой и глухой. Выкинул кто-то, усыплять ведь не гуманно, бля... Живет теперь с Андреем. Хотя вернее сказать - умирает теперь с Андреем. Соревнование у них теперь такое - кто раньше. Обречены оба, но лямку тянут... Собаке в принципе-то и похеру, а Андрей цепляется ещё.

Выпить. Срочно. Как, собственно, и всегда. Похмелье уже давно переродилось из случайности в образ жизни. Каждое утро уже давно - выпить. Только выпить, остальное до лампы. Семья уже давно до лампы, дети до лампы, внуки, бабы... Нет, есть пару штук. Ходят иногда. Денег дают, моют посуду. Зачем? Зачем вот они ходят? Бабы.... Женщины... "венец творения Божия, она ближе к Богу, чем мужчина, и по своим духовным качествам лучше, чем мужчина..."

Чтобы выпить, надо денег и выйти. Денег нет, есть телефон. Не хотел Андрей его пропивать, но придётся. Симка давно заблокирована за неуплату, да и звонить некому уже. Так, в шахматы играл иногда на телефоне этом. Нашёл под диваном, сунул в карман. Паспорт надо, а то ломбард не возьмёт. И зарядное. Нашёл паспорт, зарядное не нашёл...  ...как же сложно в наше время просто опохмелиться...

Андрей намотал на колени бинты, натянул трико, накинул прямо на майку облезлую куртку. Ботинок нет. Но вчера же были! Вчера же он ходил к метро за водкой. Ну в ботинках же ходил! А сегодня нету. Спёрли, твари... Привёл вчера двоих каких-то хануриков. Ныл им про спорт свой. А они ботинки увели. Ну что за люди...
Тапочки вот... И шиповки где-то были. Нашёл на антресолях. Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте, родные! Высохли, скрутились улитками. В шиповках всё-таки не так унизительно, как в тапочках. Шипы открутить, и как кеды. Ага, приржавели намертво. Хрен с ним, по грязи и в шипах нормально.

О спорт, ты - мир! Пригодились шиповочки то... Не зря, значит жопу рвал за грамоты и кубки. Вечно второй. Всегда. Главное - не победа, главное - участие.

Пошатываясь, Андрей вышел из подъезда. Сука! Ломбард закрыт. Ближайший на Черкизовской, значит нужно спускаться в метро. В шиповках. И без денег. Дежурные пропустят, свои люди. Но в шиповках...

Царапая мрамор, Андрей подошёл к краю платформы. Господи, как же хреново... Девочка в бантиках и с букетом, весело щебеча, вприпрыжку бежит рядом с мамой. Первое сентября, точно! Мама обернулась недовольно, пахнет небось от алкаша. Прошли. Стыдно, бля... За шиповки стыдно, в основном. А чё стыдно-то, собственно? "Ботас", ёптеть! Не "Адидас" ваш сегодняшний или этот, как его... “Нью Бэланс", прости господи... "Ботас"! Наше всё восьмидесятых...

Андрей зафиксировался на платформе там, где будет голова поезда. Ну не цокать же шипами по всему перрону. Лучше потом верхом пройти... Мама и бантики ушли вперёд. Удачи тебе, бантики!

Внезапно - шум с дальней стороны платформы. Крики, вопли -"Ложись!"  "В колею ложись!"  Андрей повернул голову. В колее между рельсами стояли бантики с букетом. Народу дохренища в метро, то ли столкнули, то ли сама замечталась про школу свою...

Бантики стояли спиной к поезду. Прижав букет и выпучив глаза от ужаса. Там поворот перед платформой, машинист увидит только результат. Тормозить просто не сообразит. Не успеет.

Бантики шевелились от дуновения воздуха из тоннеля. Не дрожали, не трепетали. Именно шевелились. Как волосы Горгоны. Злорадно шевелились бантики.

По коже Андрея искрами побежали нервы. Как же давно не было этого чувства! Последний раз в Монреале, стометровка, второй... Ссука, второй! Опять!

Сколько там до неё? Пять толчков. Пять шагов. Пять грёбаных последних прыжков. Или всё-таки шагов? Сколько бегал, ни разу не задумывался... Пусть будут шаги.

Шаг первый.
Спрыгнул. Боже, как тебя благодарить за то, что сегодня у меня увели ботинки? Я жду. Чего я жду?! Пистолета я жду. Старта. Идиот...

Шаг второй.
Тренер мой, Степаныч. Старый неудачник, как и я. "Ну и зачем тебе такой охренительный старт, если ты на финише всё равно сдыхаешь?!" ...а вот зачем...

Шаг третий.
Только бы на платформе не оказалось смелых. Пусть сегодня на платформе все будут трусы. А то не дай бог ещё спрыгнет кто-нибудь спасать. Тогда всё. Всем жопа. Нет, я не прав. Они не трусы, они просто не успеют среагировать. Это только для меня время растянулось. Для них же это четыре-пять секунд. Просто сегодня я - первый...

Шаг четвёртый.
Аневризма сработала. И опухоль в башке. Колени развалились ещё при соскоке с платформы. В мозгу засела когда-то прочитанная строка - "Дикий кабан со смертельным ранением в сердце способен пробежать ещё около ста метров"...

Шаг пятый.
Не хватит. Ссука - не хватит! Мне не хватит полметра. Поезд уже вылетел, я вижу в кабине охреневшее лицо машиниста. Толчковая - левая... Тренер - "У тебя всё, не как у людей, блядь! И толчковая у тебя - левая, и сам ты..."  Какое счастье, что толчковая у меня - левая... Именно с неё я сделаю свой пятый шаг. Боже, забери всё. Забери из рук, из груди, из головы, из сердца. Отдай всё в левую ногу... Всегда и у всех это была финишная ленточка. У меня это будут финишные бантики...

Толпа на платформе ещё не успела испугаться, когда бомжеватого вида мужичок вдруг спрыгнул вниз и застыл на мгновение в низком старте. Взорвав шиповками битум, рванул, наклонив тело почти параллельно. Вырванные куски ещё только падали, а он уже со всей дури ударил грудью в бантики, и повалил эти бантики, и протащил собою эти бантики под вылетевший поезд, жестоко прижимая бантики к земле и заставляя бантики елозить щеками по смоле...

Разодрать веки, как всегда, не удалось. Каждое утро одно и то же. Давно уже эта хрень с глазами, нужно лечить, но нет ни времени, ни денег, ни желания. Только запах какой-то не домашний. Не протухлый запах вечного перегара и обоссанного дивана, а запах чистых простыней. Как же давно он не чувствовал этого запаха... И ещё пахло больницей. Хорошей такой, живой больницей... Как на сборах, когда восстанавливался. Послюнявив пальцы, потёр загноившиеся глаза и с болью разлепил. Опять эти бантики! Я что, не успел?!

"Мама, мама!" - закричали бантики. "Хватит курить, мама! Дедушка, который мне нос ободрал, проснулся!"

"Дедушка, бля..." - возмутился про себя Андрей. "А хотя... ну дедушка, чё уж там..."


"Спринт представляет собой молниеносное прохождение прямого участка. В связи с этим требует определённых навыков, выносливости и техники прохождения дистанции без снижения скорости..."

Солдатня рассыпалась горохом по полю, отстреливаясь из трёхлинеек от безнаказанных танков. Танки пролязгали насквозь, брезгливо отряхивая кишки с гусениц. Между танками и мёртвыми солдатами бродила Победа. Она скользила по кровавым кочкам худыми босыми ступнями, задыхаясь от порохового дыма.

На окраине деревни горел сарай с людьми. Люди кричали так, что в цепочке окруживших сарай других людей двое людей упали в обморок. За горящим сараем, неуклюже расставив ноги, бессильно опустив руки и уперев в землю глаза стояла Победа.

Пацанёнок-партизан не успел заминировать рельсы. Паровоз угражающе гудел и свистел, пытаясь затормозить, но тоже не успел. Шибздик в тулупе на четыре размера больше неуклюже чиркал зажигалкой, пытаясь поджечь фитиль. Поджёг и лег на рельсы перед самым паровозом. В дыме и грохоте лезущих друг на друга вагонов, прикрыв рукой от огня лицо, стояла Победа.

В замороженной кухне мама кормила дочку варёным сеном. В углу, на матрасе, из которого это сено было надёргано, сидела, сунув руки между колен и качаясь в такт ходикам, Победа.

Влепив последнюю пулю кому-то в лицо, солдат в потной гимнастёрке перехватил винтовку за горячий ствол и продолжал бежать вперёд, обрушивая страшные удары на головы бегущих навстречу. Споткнувшись, хватая сухим ртом мерзкий, горячий воздух, получив в грудь сквозную очередь, моментально вынесшую наружу его служивую душу, он некрасиво упал под ноги бегущей рядом Победе.

Мальчишка –токарь, засыпая за станком, пытался направить резец на заготовку снаряда. За его спиной, вдыхая запах раскалённой стружки, не отрывая глаз от вращающегося шпинделя, стояла Победа.

Вжимая побелевшими пальцами гашетки, крича во весь голос по-матери, человек в шлеме валил свой дымящийся самолет на колонну грузовиков. Сзади, вцепившись в бронеспинку и напряжённо ожидая удара, на коленях стояла Победа.

Чужой солдат, отложив автомат, кормил шоколадом чужую девочку. Чужой офицер оглянулся, убедившись, что кроме него никто этого не видит и, не останавливаясь, пошёл дальше. С крыльца комендатуры за ними сухими глазами наблюдала Победа.

Генерал железным голосом приказывал телефонной трубке перебросить в пекло ещё людей. По щекам генерала текли слёзы. На эти слёзы с завистью смотрела сидящая на генеральской лежанке Победа.

Сколько хватало глаз радостно бушевали солдаты. Они кричали, стреляли в воздух, неконтролируемо обнимались и целовались друг с другом. Праздничный, ликующий рёв стоял над древним чужим городом. А та, которой предназначался этот рёв и эта стрельба, сидела, поджав ноги, на снарядном ящике и впервые за четыре года рыдала, стонала и ревела белугой, размазывая кулаками слёзы по закопченному лицу…

© zurbagann

- Почему он не ушёл? Нет, вы мне скажите, почему он не ушёл после первых выстрелов, я вас спрашиваю?

- Я думаю, полковник, эти русские его запугали. Не может мальчишка добровольно вот так остаться на смерть, ради чего? Им же конец не сегодня-завтра….

- Лейтенант, я вас прошу, запугайте так моих солдат! И тогда мы завоюем весь мир! Вы хоть понимаете, что говорите? Этот мальчишка три часа один держал Гудериана! Один, понимаете? А вы – запугали…. Документы нашли?

- Да, вот… Николай Сиротинин, старший сержант, девятнадцать лет.

- Мой бог! И зачем мы сюда припёрлись… Так... похоронить в сосновом гробу, поставить православный крест и тройной залп. Медальон есть? Написать родственникам, пусть знают…

- Полковник, могут быть волнения. Мы наших так не хоронили….

- Волнения, говорите? Пусть! Пусть волнуются! Всё, асфальт кончился! Это Россия, чёрт бы её побрал…

…вывернутая пушка раскорячилась на боку в засыпанном снарядными гильзами окопе. Щупленький солдатик в неразношенной ещё гимнастёрке лежал, по детски положив ладони под щеку. Если бы не красная лужица и открытые глаза, можно было бы принять за спящего. Лейтенант нагнулся и долго рассматривал веснушчатое лицо, белобрысую чёлку, родинку на подбородке. Протянул руку, прикрыл мёртвые веки . Закурил. Достал из своего кармана неотправленное письмо, расправил исписанный лист. Послюнявив карандаш, аккуратным почерком стал дописывать:

«Дорогая, если со мной что-нибудь случится….»


© zurbagann

Для справки: 16-е марта - день памяти и парад в честь латышского добровольческого легиона СС.  Проходит в Риге.

…мысль об убийстве пришла спонтанно. Я даже слегка опешил от обыденности, с которой я моментально решил, спланировал и одобрил для себя ЭТО. Как будто я не сорокалетний толстенький бухгалтер, в жизни ничего страшнее срывания тюльпанов с городской клумбы не делавший, а головорез из голливуда, скручивающий шеи движением руки и втыкающий ножку стула в рот очередному подвернувшемуся под руку…
Всему виной был обращённый на меня взгляд этого тщедушного, морщинистого старика, в другой обстановке естественный, по отечески нежный и немного высокомерно-гордый, как бы говорящий – «вот видишь, парень, мы в своё время…» и далее следует неспешный, немного пришамкивающий вставными челюстями рассказ о победах и достижениях дедули с винтовкой или сохой, или в танке, или в тракторе в те нелёгкие времена, когда тра-та-та…. ..ну, все мы слышали такие рассказы, и либо с неподдельным интересом, либо просто из вежливости к сединам внимали и даже что-то мотали себе на мозг…
Старичок бодро промаршировал мимо меня, старательно вытягивая подагрическую ножку в начищенном сапоге и время от времени вскидывая артритную ручку с узловатыми жёлтыми пальцами. Я стоял близко, и во время очередного взмаха эти скрюченные прокуренные пальцы с кривыми черепаховыми ногтями пронеслись прямо перед моим лицом, обдав то ли ладаном каким-то, то ли ещё чем-то таким… покойницким, вот. На похоронах так пахнет. И сопроводив взмах полумёртвой конечности тем самым отеческим взглядом мне прямо в глаза, он и подписал себе приговор. Он стал жертвой, ещё даже не успела опуститься эта мертвецкая рука.
Я стал продвигаться вместе с шествием, чуть поодаль, не выпуская его из виду. Глядя, как он то и дело сбивается с шага и трогает себя за грудь, я боялся, что он, не дай бог, помрёт прямо тут от собственной гордости. Но мне повезло. Старичок выдержал очередные свалившиеся на его седины почести, и после приветственных речей и ста грамм с корвалолом в кругу таких же разряженных мертвецов потихоньку направился к ожидавшим автобусам. Я бодро подбежал, заискивающе улыбаясь, и взял его под колючий локоть. «Палдиес, палдиес»…- узнав меня и улыбаясь благодарил старик.
Под коричневой нафталиновой шинелью практически не было тела. «Сломать этому сухостою позвоночник – раз плюнуть», подумал я и противно вспотел спиной. Какой-либо другой реакции на эту сверхдичайшую мысль у моего организма не было.
Подведя к автобусу, я нежно подсадил старика на ступеньку и протиснулся за ним в салон. На табличке было написано - «Кипсала», и я сказал, что нам по пути. Тут я подумал, что домой я, наверное, вернусь очень не скоро, но меня это абсолютно не взволновало.
Глядя на сидевшего рядом задремавшего дедулю, разомлевшего от стаканчика «Стумбраса», на его полуоткрытый вонючий рот, позволяющий разглядеть остатки жёлто-чёрных пеньков, вперемешку с железными коронками и пустыми местами, на шевелящийся бледно-розовый мокрый язык и безжизненные восковые губы, роняющие серые слюни на клоунские петлицы, на впалые бугристые щёки с мерзкими пучками плохо выбритой седой щетины, на цыплячью шею с дёргающимся под сморщенной шкурой кадыком, я вспомнил и понял одно из впечатлений своего начитанного детства. Помните - «Сердце-обличитель» Эдгара нашего незабвенно-ужасного По? Как он там старика замочил за его глаз? Я тогда никак не мог понять мотивов. А теперь, непрерывно смотря на спокойно дремлющего старого выродка, я дрожал всем телом в предвкушении расправы, только сердце моё, в отличие от героя По было спокойно, как хронометр.
В Кипсале я помог ему сойти с автобуса и вызвался проводить до дома. Нежно перетаскивая тщедушное тело через очередной чёрный сугроб, я, оглянувшись и,  никого не увидя, резко зашвырнул его в подворотню. Разомлевший в воспоминаниях о геройской боевой молодости старик не успел даже испугаться, а я уже сидел на его вялой груди, украшенной фурнитурой с дубовыми листиками и черепами. Не спеша я взялся одной рукой за тонкую, шершавую шею и медленно стал вдавливать внутрь дёргающийся кадык. Выпучивающиеся от ужаса и нехватки воздуха, покрасневшие, слезящиеся глаза я заталкивал назад в череп пальцами другой руки. Рот старика раскрылся невообразимо, издавая звуки обезвоженного смесителя. Из ноздрей пузырилось и текло в разверзстую пасть, вызывая у меня еле сдерживаемые приступы тошноты. Его ноги конвульсивно колотили в весеннюю грязь, осыпая меня брызгами и льдинками. Когда запахло стариковским дерьмом, я спокойно и даже несколько деловито понял, что если сейчас не проблююсь, то не смогу закончить. Не отпуская пытающуюся глотать шею, другой рукой приподняв один бок старика от земли я с наслаждением стошнил прямо под него и мягко опять положил в эту тёплую, с кусочками пиццы лужу.
Старик умирал, как Кащей, долго и нудно. Я вспотел и уже даже был не рад своему порыву. Но надо было доводить до конца, что бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Устав душить руками, я придавил его горло коленом. Шея хрустнула и голова повисла, как у непотрошёной курицы. Грязная фуражка свалилась с покрытого седым лишайником черепа. Я поднял её, скомкал и стал запихивать ему в рот. Пальцами я чувствовал, как рвутся губы и проваливаются в горло оторвавшиеся коронки. Затолкав всю фуражку целиком, я, не веря своим глазам, наклонился ближе, и стал рассматривать раздувшиеся, как у хомяка щёки. Взял его за жидкие волосёнки, приподнял голову и резко ударил затылком о землю. Фуражка наполовину выскочила и я расхохотался.
Сильно воняло старческим дерьмом и моей блевотиной. Пальцы были сбиты об остатки его зубов и измазаны его липкой слюной. «Надо бы зайти в аптеку, купить йода какого или перекись», - подумал я, поднимаясь и отряхивая колени. Немного обтерев ладони грязным снегом, я вышел на дорогу и поднял руку. Маршрутка вильнула и остановилась, обрызгав мне ботинки. «Атваиновие…» - виновато опустил глаза водитель, открывая дверь. «Бывает»,- примирительно ответил я и блаженно развалился на мягком сидении….

© zurbagann

6 февраля 1942 года.

Сегодня была моя очередь идти за водой. А санок на кухне не оказалось. Стали искать, нашли у дяди Сени в комнате. Он сказал, что это его санки, и давать он их будет только если и ему будут воду возить каждый день. Соседи стали говорить, что он бессовестная сволочь, но дядя Сеня захлопнул дверь. Теперь я, как и остальные будем таскать по два ведра — одно для всех, одно для дяди Сени.
По улицам тащить легче, можно присаживаться отдохнуть на разные столбики или скамеечки, которые сделаны из камня и поэтому их не поломали на дрова. Трудно тащить по реке, по льду ноги скользят. Я всё время падаю, а вставать не хочется. Но я знаю, что если упала, нужно сразу встать, а то можно заснуть и умереть. Взрослые боятся умереть, и боятся, что умрут дети, а дети всё равно умирают, потому что им не страшно. Я тоже не боюсь смерти, я однажды очень устала, когда шла из бомбоубежища и присела отдохнуть на скамейку, а на ней сидел мёртвый дяденька и мне не было страшно ни капельки.

20 февраля 1942 года.

Вчера к маме приходил большой дядька в форме. У нас был настоящий хлеб, варёная картошка и горячий чай! Я ела и думала, что даже если лопну, то всё равно буду есть! Потом мне дали жёлтую круглую пахучую штуку и отвели к дяде Сене. Дядя Сеня сказал, что это апельсин и стал его нюхать с закрытыми глазами. Потом он ободрал с него корку, мне дал мягкую середину, а корку попросил оставить себе. Я хотела ему сказать про санки, но увидела, что он плачет и не стала. У дяди Сени нету ног и он ездит на тележке с колёсиками. Мальчишки часто воруют у него эту тележку и катаются по коридору, а потом прячут в собачьей будке во дворе. В будке раньше жил Шарик и охранял двор. Раньше почти у всех были собачки или котики. А у дяди Сени был попугай, который умел громко кричать «Твою мать, поставь на место керосин!». Их всех давно уже съели, мне больше всех жалко Шарика .
Мне было жалко корку от апельсина, но у дяди Сени было такое счастливое лицо, и я ничего не сказала. Потом меня забрала мама. Ночью мне было плохо, я, наверное объелась, болел живот и не спалось. Но я лежала тихонько, потому что не хотела волновать маму. Мама плакала, держала папину фотографию и шептала что-то про то, чтобы он её простил, что это всё только ради нашей девочки. Я думаю, что ей было стыдно, что мы тут объедались, а он там на фронте, может, голодный воюет. Хотя тётя Зоя говорила, что на войне кормят лучше, чем здесь, и все, кто мог уже уехали на войну, только чтобы тут с голоду не подохнуть.

25 февраля 1942 года.

Сегодня опять бомбили. Мы сидели в убежище, взрослые говорили, что сегодня бомбят южную часть, потому что вчера бомбили северную, а у немцев с этим порядок. А когда бомбят финны, то можно почти не прятаться, потому что они стараются бомбить или за городом или там, где уже всё разрушено, потому что они соседи. Потом оказалось, что наш дом разбомбили, все , кто остался, погибли, и дядя Сеня тоже. Все говорили, что жалко санки, а мне было жалко холодец, мама только утром сварила. На ипподроме раскопали кладбище лошадей, и теперь все туда ходили отрубать замёрзшие куски и варили их во дворе, потому что воняло сильно. Но если варить долго, то ничего.

1 мая 1942 года.

Сегодня был праздник, мы все слушали Сталина по радио, а потом пошли к Исакию сажать картошку. Мама говорит, что раньше тут росли розы. Теперь тут участки для семей с детьми. Картошку нам выдавали по сто штук на человека, поэтому посадили быстро. Взрослые расписывали график дежурств, чтобы мародёры картошку не выкопали, а я ела маленькие луковички, мне какая-то тётка насыпала в карман. Было горько, но вкусно.
Потом мы увидели ворону и мама сказала, что раз птицы возвращаются в город, значит они уже не боятся, что их съедят, и до следующей зимы мы точно доживём…

© zurbagann