Это перевод истории с Reddit

В 2018 году я оказался в сложном положении. Меня уволили из охранной фирмы, и новую работу надо было искать срочно. К тому же отношения с моей тогдашней девушкой зашли в тупик: мы взяли что-то вроде паузы, время было странное. Короче, я тщетно перебирал вакансии, пока однажды всё-таки не нашёл работу.

Существует благотворительная организация (название я умышленно опускаю), которая занимается рассылкой так называемых «сундуков “Маленькое чудо”». Эти сундуки появились ещё в 80-х, но распространены довольно ограниченно. Это яркие игрушечные ларцы, которые отправляют родителям-первенцам, главным образом на юго-востоке США. Внутри обычно лежат мелкие подарки, пара книжек о воспитании, Библия и ещё кое-что. Проект давний, но, кажется, о нём мало говорят.

Я прочитал в интернете, что местному отделению, отвечающему за эти сундуки, требуются постоянные охранники на склад, и подал заявку. У меня в детстве тоже был такой сундук, я его обожал. Казалось приятным совпадением, особенно когда так нужна была стабильность.

Для краткости скажу сразу: я изменил несколько имён, включая своё, чтобы остаться инкогнито и не засветить местоположение.

Познакомился я с мужчиной — назовём его Джона. Самый приветливый человек на свете: лет пятьдесят с лишним, честный трудяга, если не считать пугающих очков в роговой оправе. Выглядел как крутой папаша из рекламы 70-х: крепкое рукопожатие, спокойный голос. Встретил он меня прямо у склада в безукоризненно накрахмаленной белой рубашке.

— Джона, — представился он, пожимая руку. — А вы, значит, Генри?

— Верно. Рад знакомству.

— Такое чувство, будто уже знаю вас. Хотите экскурсию?

— Если честно, я волнуюсь из-за собеседования.

— Собеседование? — рассмеялся Джона. — Друг мой, для меня работа уже ваша. Заявку мы получили, подходите идеально.

— Вы уверены? Я думал, нужны… ну, детали.

— У меня глаз намётан, — улыбнулся он. — Хотя один вопрос всё-таки есть, если не возражаете.

— Спрашивайте.

Джона прикрыл ладонью глаза от июльского солнца. Человек явно любил бывать на улице: кожа загорелая с головы до пят.

— Считаете ли вы себя заботливым? — спросил он.

Вопрос вроде бы простой, но ответить было трудно. У меня была девушка Джилл, мы встречались около восьми месяцев, уже думали съехаться, когда она призналась: у неё есть ребёнок. Я понятия не имел.

Она не собиралась скрывать — просто так вышло. Мы отлично ладили, и когда дело дошло до признания, стало неловко поднимать тему. Не думаю, что это было злонамеренно, но это превратилось в камень преткновения: восемь месяцев — и ни слова о пятилетнем сыне.

Тогда я не знал, усложняло ли ситуацию нежелание быть отчимом или то, что она мне соврала. Так что, когда Джона спросил, заботлив ли я, мысли вернулись к этому. Я чуть задумался и ответил как мог.

— Мне бы хотелось так думать, — сказал я, — но не знаю. Сложно сказать.

— Честность уже многое искупает, — улыбнулся Джона.

Он провёл меня по складу. Ряды и ряды «Маленьких чудес», каждое в целлофане, готово к отправке.

Сундук размером примерно метр двадцать на девяносто, с куполообразной крышкой «пиратского» типа. Дерево крепкое, по бокам металлические ручки. Весит килограммов четырнадцать. На стенках — классическая американская идиллия: мальчишки и девчонки на солнышке, белая церковь, зелёная трава, радуга, счастливые пары. А ещё львы, на которых скачут мальчики, девочки кормят единорогов — приторная образцовая милота.

Перед входом Джона похлопал меня по спине.

— Коробки только с принтера, так что внутри работают промышленные вентиляторы, чтобы рисунок не облез. Шум стоит жуткий.

— Понял.

— Поэтому наушники. Шумоподавление. В основном зале в них всегда, иначе оглохнете, а у нас страховки на это нет.

— Справедливо.

Он вручил наушники и повёл дальше. В воздухе витал химический запах: резкий, будто старый известь вперемешку с аммиаком. Джона показал главный зал, погрузочную рампу, входы, камеры, источники света, кнопки тревоги.

Вышли мы, убрали наушники в шкафчик. Рядом маленький офис на два стола и настоящий факс. Джона объяснил детали.

— Здание купили дёшево: стоит на водоносном слое, грунт гуляет, образовался наклон. Подумывали нанять подрядчиков выровнять, но дорого. Так что смотри, чтобы сундуки не съезжали с полок. Бить их нельзя, ни один.

— Это из-за наклона вы заворачиваете их? Для сцепления?

— И для сцепления, и чтобы пары держать внутри. Только с принтера же. Не хотим, чтобы лёгкие себе сжёг.

— Ценю заботу. Ещё что-нибудь?

— Смотрю, ты proactive, — хлопнул он меня по плечу. — Так и знал, что ты наш человек. Ну, раз спрашиваешь, ещё пара пунктов.

Он присел на край стола, пытаясь выглядеть клёвым репетитором.

— Во-первых, не лезь в морозилку. Нам пришлось много выбросить из-за неё. А во-вторых, знаешь наш девиз?

— Девиз?

— Да, «Маленькое чудо». Помнишь его? У тебя ведь был сундук.

Конечно, помнил: надпись под крышкой, видишь всякий раз, как откроешь.

— «Бог любит все свои маленькие чудеса», — ответил я.

— Вот это да, Генри! Знал, что ты идеален!

Ещё пара подписей — и меня приняли.

Были и другие мелочи: где ключи, распорядок, график. Смена чередовалась по трёхнедельному циклу. Платили нормально, пришлось сократить расходы из-за четырёхдневки, но доплаты за ночи и выходные компенсировали. Вышло всего на сотню баксов меньше, чем в прошлой компании, а стабильнее и часы удобнее.

Джона почти всегда торчал в офисе. Видел, как он пытался реанимировать злополучную морозилку, но потом превратил её в кладовку: складывали там кепки, дешёвые куртки с логотипом. Сотрудники казались безобидными, хоть и чудаковатыми: то печенье принесут, то пожелают «благословенного дня» — и снова в себя, косясь на меня с любопытством.

Ночные смены были совсем иными. «Маленькие чудеса» в темноте смотрелись странно. Мой детский сундук был поношенный, края ободраны, а эти сияли свежей краской.

Я рос в проблемной семье — тогда не понимал этого. Один ребёнок, родители вечно ругались о деньгах. Стоило им посидеть вместе часок — крики. То сломавшаяся газонокосилка, то лишняя смена, испортившая выходные, то дешёвый глушитель, то странный шум из слива. Всегда что-нибудь.

Я так уставал, что забирался под кровать, прижимал подушку к ушам. Пока не понял, что сундук «Маленькое чудо» почти не пропускает звук. Я набивал его одеялами и подушками и превращал в убежище. Целыми выходными лежал там с фонариком под подбородком — читал или фантазировал. Когда батарейки садились, представлял, что написано на странице, и шептал тьме. Я был то космонавтом, плывущим в космосе, то шпионом в багажнике злодея.

Звучит грустно, но мне нравилось. Это была моя тьма, никто не отнимет. Я шептал ей маленькие тайны и чувствовал ответную тишину — словно друг. Казалось, она говорит: «Ты — наше маленькое чудо, Генри. Мы всегда рядом». И каждый раз над головой девиз: «Бог любит все свои маленькие чудеса».

Работа оказалась несложной. Иногда помогал на погрузке, по вечерам закрывал склад. Большую часть времени бродил меж стеллажей, слушая подкасты. Наушники были шикарные — долларов четыреста, ещё и приёмник с плеером. Джона не возражал, лишь бы я был на связи. Странный, но самый спокойный начальник в моей жизни.

Пару раз приходилось вмешиваться: сундук съезжал — я обматывал его целлофаном и ставил назад. Иногда запах становился настолько резким, что выходил подышать. От вентиляторов пробирало до озноба, обувь постоянно прилипала к липким пятнам. Не идеально, но у кого работа идеальна?

Настоящие проблемы начались, когда я стал носить очки.

Голова болела уже давно, Джона дал отгул сходить к окулисту. Очки было трудно совмещать с наушниками: дужки давили на уши, натирало. Решил сделать перерыв и снять наушники — хотя бы ненадолго, дать ушам отдых.

И заметил странность: промышленные вентиляторы вовсе не так шумны — едва слышное жужжание.

Я спросил Джона, но он настоял на средствах защиты:

— Страховка, — сказал он. — Очень важно. Пожалуйста, серьёзно.

Я не хотел врать, но соврал. Когда никого не было, оставлял наушники на шее. И появилась мысль: а наклон пола-то? Может, тоже выдумка? Если вентиляторы тихие, может, и наклона нет.

В офисе лежал уровень. Я пошёл в зал, проверил полки одну за другой.

Ни малейшего наклона. Всё идеально ровно.

На следующий день у меня была дневная смена. Перед обедом мы с Джона остались вдвоём в офисе. Он, закинув ноги на стул, грелся как ящерица. Я уже привык к работе и не хотел лишних вопросов, но они назрели. Джона поднял бровь.

— У меня пара вопросов по складу, — начал я. — Несостыковки. Хотелось бы ясности.

— Ну, для этого и есть священное писание, — усмехнулся он. — Но мелочи могу прояснить.

— Начнём с наушников. Вентиляторы… почти не слышны. Никакого риска для слуха.

Джона кивнул.

— Дальше. Пол. Вы говорили, поверхность кривая, сундуки съезжают. Я проверил — всё ровно.

— И к чему ты клонишь, Генри? Что из этого следует?

— Вы что-то скрываете. Если мы команда, хочу знать правду.

Джона встал, похлопал меня по плечу, повёл в зал. Снял один сундук, распаковал. Запах краски хлынул волной: аммиак чуть не задушил, но сильнее всего пахло старой известью.

— Не могу объяснить, почему они съезжают, — сказал он. — Просто приходится это учитывать.

Он открыл крышку: обычная древесина, пусто, на обратной стороне — девиз.

— Наушники — вежливый жест. Люди стесняются спросить, можно ли слушать музыку. Мы даём добро. И купили их уже.

— Джона, не может быть, что это всё.

Он снова завернул сундук.

— Честно, — вздохнул он. — Вся организация здесь, чтобы заботиться о маленьких чудесах Господа. Если делаем, что положено, так оно и будет.

Ни тени лжи. Сундуки пусты, объяснения слабые, но возможно. Хватило, чтобы я заткнулся.

— Если ещё что-то, знаешь, где меня найти. Делай, как сказано, и всё будет хорошо.

Месяц я так и делал. Патрулировал, слушал аудиокниги, помогал грузить машины, обматывал сундуки. Иногда сам открывал другой сундук — пуст. Всё по-старому.

Пока не случилась та ночь.

Наушники я опять снял: очки натирали. Джилл прислала сообщение — пол-извинения, пол-объяснения, мол, скучает. Я ходил туда-сюда, думая, отвечать ли. Вопрос Джоны о «заботливости» всё ещё грыз.

Заметил сундук, выдвинувшийся дальше обычного: угол свесился. Убрал телефон, пододвинул сундук, отступил. И услышал. Тихо, будто сквозь стекло:

…спасибо.

Я уставился на сундук.

— Пожалуйста? — выдавил я.

Тишина. Конечно, сундуки не разговаривают. Должно быть, ветер. Но я знал: не ветер. Голос точь-в-точь как тот, что я воображал в детстве, лежа в сундуке, пока родители швыряли посуду.

С того момента я смотрел на сундуки иначе. Пытался понять: они воздействуют на меня или я на себя? Шёпот был крошечным, едва слышным. Я мог ослышаться. Другая версия — безумна: сундуки пусты.

Но я не удержался. Ночами прислушивался. Проверял: шептал им, стучал по крышке, иногда встряхивал — ничего. Хотя порой видел, как сундук дёрнется. Один ли, все ли?

Однажды я просто стоял и смотрел, пока взгляд не размылся. И тогда — толчок, явный.

Я ринулся, сорвал целлофан, раскрыл крышку. Пусто. И я нечаянно содрал угол рисунка — где был лев.

Я думал соврать Джона, но камеры всё запишут. Вышел на парковку, встретил его: костюм-чемодан, свежая газета. Рассказал всё.

Джона выслушал, взмахнул газетой, словно молотком.

— Генри, ты всё ещё идеален. Помогу тебе.

— Тогда скажи, что происходит. Я схожу с ума?

— Слышал о шторме? — спросил он.

Все только о нём и говорили: грядёт в выходные, пик — той ночью, небо уже темнело.

— Один из работников сорвался, мне некому дежурить. Держи склад сегодня, и посмотрим, что можно сделать.

— Насчёт чего? — Я не понимал.

— Генри, пожалуйста. Я постараюсь.

Я согласился.

В ту ночь я был один. Надо было отключить вентиляторы, притянуть стеллажи ремнями и надеть противогаз — пары без вытяжки. Работы куча.

Не прошло и часа, как пришло предупреждение: обрывы линий, возможны отключения. Полчаса — и свет погас. Тишина была такой густой, что я слышал сердце.

Вентиляционные шахты завыл ветер, а с первой молнией стеллажи дрогнули. Я проверил ремни: заметил сундук, съехавший сильнее. Поставил на место. Но со второй молнией дрожала вся линия. Я поднял взгляд.

Сдвигались все сундуки.

Некоторые бились о ремни, другие дрожали, как листья. Будто нечто активировало их. Крышки распахивались, целлофан скрипел.

И тогда голоса.

…что происходит?

…кто здесь?

…это опасно?

Я старался. Игнорировал. Но ремень в дальнем конце лопнул, стеллаж накренился, другой удержал вес. Один сундук сорвался и разбился о бетон.

Из него вытекла мутная жидкость, пахнущая гнилым фруктом. Я убрал обломок крышки — оттуда торчала крохотная полупрозрачная ручка, не больше большого пальца. С крошечными коготочками. Кожа белая-пребелая, просвечивали жилки, но пульса не было. Оно не шевелилось.

…мы умираем!

…умираем!

…мама! Позови маму!

…мама!

Шипение сменилось плачем. Шторм, ветер, ремни рвались. На полу лежал разбитый сундук-яйцо.

— Я хочу помочь! — крикнул я. — Пожалуйста, успокойтесь, и я помогу!

…человек-смерть! — зашипел сундук.

…бойтесь человека-смерти!

…мама! Мама!

Хор нарастал. Я бросился наружу. Ливень хлестал, но шторм был лучше того ада. Добежал до машины — хотел звонить Джона — и увидел на дороге лавину.

Сначала подумал: поток воды с грязью, брёвна, кусты. Но что-то не так. Я пригляделся — у лавины были глаза. Она ползла, как гигантская рептилия, и быстро.

Я повернул назад. Захлопнул дверь склада, через секунду её вдавило внутрь, ударило мне по голени. Я растянулся.

…мама идёт!

…мама спасёт! Сожрёт человека-смерть!

…съесть человека-смерть!

Раздался стон — дерево воет на ветру, но с мотивом, повторяющимся, как кваканье. Живой оползень протянул внутрь пятерню когтей толщиной с мою ногу. Бетон треснул.

И рев.

Воздух задрожал, уши заложило, прежде чем звук достиг мозга: шипение, кваканье, визг в одном яростном рёве. Существо проползло к разбитому сундуку, высунуло белый язык толщиной с бедро, облизало щепки и подняло глаз размером с шар для боулинга.

…убить человека-смерть!

…убейте!

…мама! Мама!

Оно заревело мотором. Когти вонзились в бетон, и монстр пополз ко мне.

Я заковылял в офис. Надеялся, дверь слишком мала, но послышалось скрежетание — стена треснула. Бежать? На открытом месте оно настигнет. Надо тянуть время.

— Я не знаю, что делать! — задохнулся я. — Подскажите!

Вспомнил Джилл и её сообщение. Неужто не увижу её? Не отвечу?

Тут зазвонил телефон. В верхнем ящике у Джона лежала дешёвая «раскладушка». Я схватил.

— Генри, — сказал Джона. — Прости, что всё дошло до этого.

— Что происходит?! Что мне делать?!

— Куда мы прячемся, когда страшно, Генри? Где безопасно?

— Вот я и спрашиваю!

— Думай, Генри! Где безопасно?

Я огляделся. У окна — сломанная морозилка.

Я влез внутрь, закопавшись под стопкой мерча. Снаружи стена лопнула, чудовище ревело, шторм выл. Я прижал телефон к уху — как фонарик из детства.

— Точно как раньше, — прошептал Джона.

— О чём ты?

Монстр боданул помещение — морозилка качнулась.

— Она злится, — сказал Джона. — Её не учили, как остальных.

Я молчал, сжимая трубку, глаза закрыты.

— Прости. Я думал, они просто испугаются грома, покажут тебе чуть-чуть, но…

Молния, грохот. Существо мечется, ломает столы, крушит стулья. Полка падает, что-то ударяет в морозилку — она опрокидывается.

— Не двигайся, — шепчет Джона. — Ничего не делай.

Шершавый язык проскользнул сквозь щель, пахло болотом. Монстр вынюхивал меня, но морозилка пахла Джона.

— Прости, — шепнул я. — Мне жаль. Я исправлюсь.

— Знаю, — шепнул Джона. — Ты всё ещё маленькое чудо Бога, Генри. Мы оба.

Ещё один раскат, язык прошёл в сантиметрах от головы. Потом существо отступило, увлекая половину офиса. Бумаги прилипли к чешуе, вихрили в воздухе. Гигант полз обратно в зал. Сундуки замолкли.

— Я горжусь тобой, — вздохнул Джона. — Тем, кем ты стал.

Я пролежал до рассвета в темноте рядом с голосом Джона, пока ветер не стих.

Большую часть ущерба покрыла страховка: район признали подверженным наводнениям — мол, поэтому дёшево. Наводнения не было, но, кажется, они и так знали.

Через пару дней мы встретились с Джона на скамейке в парке недалеко от склада. Он ел йогурт и принёс термос с кофе. С тех пор не разговаривали, но он был как всегда бодр. Я — нет.

— Мне нужно понять, что это, — сказал я. — Всё это.

Он посмотрел на меня, затем на йогурт — манго.

— Я не лгал, — ответил. — Тапекс — маленькое чудо Бога. Мы просто помогаем им стать хорошими. Их надо социализировать, учить слушать.

— И вы отправляете их детям? Прячете в сундуки и… выпускаете?

— Работает, — пожал он плечами. — Проблемы редки.

— А что они такое?

— В дикой природе ужас, — вздрогнул он. — Но как с собаками: могут быть другом, а могут стаей нападать.

— То большое было дикое?

— Не дикое, — поправил он. — Плохо социализированное.

— А хорошие как выглядят?

Он доел йогурт, положил ложку, потёр кончики пальцев, издав странный звук: будто шлифованная кость. Кончики были твёрдые.

— Как хороший друг, — сказал Джона. — Добрый дядя, смешная тётя. Или дружелюбный начальник, который не задаёт лишних вопросов. Кто-то, кто знает тебя очень хорошо.

Я посмотрел ему в глаза за стеклом очков, на лёгкую выпуклость вдоль позвоночника.

— Это не без смысла, Генри, — сказал он. — Мы все пытаемся стать лучше.

Он встал, потянулся, снова принял привычную улыбку.

— Увидимся в понедельник? На уборке?

Я поднялся, пожал ему руку.

— Увидимся.

Прошло несколько лет. Первым делом я позвонил Джилл. Мы быстро восстановили отношения. Она дала мне шанс отступить, но я держался. За всеми сомнениями оказался мир спокойствия и тепла, который можно холить и взращивать. Мир с вечерними сказками и утренним караоке в машине.

Удивитесь, но я до сих пор работаю в «Маленьких чудесах». Один сундук стоит у нас дома. Жившее в нём существо выбралось прошлым летом — выросло, дно стало тесно. Я не считаю их опаснее бездомной собаки или дворового кота. Теперь я понимаю, как это работает. И на работе мне не нужны наушники — им всё равно, слышу ли я голоса.

Джона никогда не говорил прямо, но мы оба знаем, где встретились впервые. Он со мной давно, ещё со времён книжек под фонариком. Похоже, кто-то действительно слушал мои шёпоты во тьму.

Хорошо напоминать себе, что Бог любит все свои маленькие чудеса.

Может, и нам стоит.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Вечеринка была две недели назад. Я стащил пару банок пива, пока взрослые не смотрели, и выпил их с Люси Ситкинс под низкой кроной дерева, разговаривая шёпотом, чтобы никто мимоходом не услышал. Каждый раз, когда мы наклонялись, наши лица становились всё ближе и ближе. В какой-то момент мне показалось, что она положит голову мне на плечо, рассказывая, как хочет стать ветеринаром, и сердце у меня ёкнуло, пока я размышлял, обнять ли её за талию.

Всё оборвалось, когда её отец, Ларри, встал перед всеми и засунул себе в горло пивную банку. Я не видел этого. Я только услышал крики, и мы с Люси резко поднялись с земли. Когда мы вернулись, взрослые уводили детей, а на сиренах уже неслись «скорые». Папа сказал мне отвести младшую сестру домой. Угрюмое, пугающее выражение его лица заставило меня забыть о Люси и запахе пива у неё во рту. Я пытаюсь вспомнить, ела ли она что-нибудь с барбекю. Порой кажется, что нет, а иногда ясно вижу, как она откусывает бургер, и так живо, что, должно быть, это воспоминание. Неважно. Я больше её не увижу.

На следующий день в школе я чувствовал себя мерзко, расспрашивая, правда ли то, что говорят о её отце. Папа после вечеринки пришёл домой, ни с кем не разговаривал, сразу лег спать. Утром я услышал у ворот старшеклассников. От рассказов у меня скрутило живот, но любопытство взяло верх. Это казалось тем, что будут вспоминать годами.

Ларри Ситкинс проглотил пивную банку.

«Протолкнул её в глотку, как удав яйцо!» — так описал один парень. Версий было много. Он славил сатану, а потом перерезал себе горло. Напился в стельку, упал, пытаясь залпом выпить банку. Кто-то дал ему по башке. Мы строили теории, которые становились слухами. Ларри был обычным парнем — ландшафтник, шутил на днях рождениях. Совсем не примечательный, по мнению подростков.

До полудня мы дожили, прежде чем мистер Штрауб захлопнул себе шею между сиденьями трибун. Прямо перед чирлидершами. Снова «скорые», плачущие девчонки, парни и даже учителя. Большинство растерянных, кроме самого мистера Штрауба. Я подбежал, услышав крики, и успел увидеть его пустое лицо, голову под странным углом. Казалось, он мёртв уже во время самого акта: подошёл, положил шею между скамьями и нажал кнопку, сдвигая трибуны, пока металл не раздавил позвонки. Всё это время — без мыслей, без эмоций. Говорили, Ларри был таким же: собирался открыть новую банку пива, вдруг остановился, посмотрел в небо и целиком проглотил жестянку.

Я тогда ещё не знал, что были и другие. Бариста в кофейне ошпарила себе руку паром, глядя в глаза водителю. Врач в клинике вколол воздух прямо в сердце. Многие стрелялись, но ни один — в голову. Странно, если задуматься. Люди взрывали себе торсы или конечности из дробовиков в упор. Без причины. Лицо пустое, пока они отрывали части тела, оставляя кровавые обрубки.

На следующий день школу закрыли — первый знак паники у властей. Скоро паника выйдет на национальный уровень. Утром родители уехали в 9:30 на собрание в ратуше и высадили меня у бабушки. Я дождался их отъезда и сказал бабуле, что пойду гулять. День был жаркий, она лишь кивнула, читая сестрёнке. Бабушка не любила, когда я сидел в играх, всегда гнала меня «искать приключения».

Планов не было. Друзей видеть не хотел. По пути через пустые поля я думал о лице мистера Штрауба. Когда-то я был на похоронах с открытым гробом у отца Денниса, который крестил меня младенцем. Его каменное лицо в белой атласной обивке выглядело стерильно и далеко. А вот лицо мистера Штрауба — опухшие губы, выкатившиеся глаза — пугало. Живой миг назад, мёртвый в следующий, разделённый только болью. И всё же — скучающее выражение, пока он качался на сломанной шее в своих нелепых красных шортах, что носил зимой и летом.

Только позже я понял, как меня выбило это из колеи. Я злился на себя за страх, поэтому шёл дальше, пока под ногами не кончились деревья, а футболка не промокла от пота. Хотел устать так, чтобы думать лишь о жгучих мышцах и обгоревшем лбу.

Шёл, пока не вышел к путям. С другой стороны — крутые камни; налево — в город, направо — тёмный тоннель, заросший плющом. Из него тянул прохладой, и я постоял, ловя дыхание, чувствуя, как испаряется пот. Но слушал внимательно: услышав поезд, я тут же сиганул с рельс.

Гудок разорвал тишину, и поезд пронёсся мимо. Думать о наказании за игры на путях не успел: я видел то, что лежало между рельсов. В свете фар мелькнула фигура. Когда поезд ушёл и осталась лишь заря, всё показалось обычным — старые тряпки, бутылки, мусор. Но я знал, что увидел. Это было больше, чем хлам.

Там лежал мужчина.

Лицом вниз. Виднелась ладонь — бледная, как луна. Я не знал, что делать. Кричал в тоннель — тишина. Наконец вошёл: глаза привыкли, и я убедился, что это человек.

Он лежал поперёк путей без ног. Судя по буро-чёрным пятнам, давно. Наверное, полдюжины поездов переехали его, принимая за тряпьё. За это время он подсох. Кровь на культях и у рта была, как желе. Я рыдал, пытаясь решить, что делать, чувствуя, что это несправедливо ко мне. Хотел стать ребёнком по-настоящему — маленьким, который может визжать и убежать. Я только осознал, как меня потряс Штрауб, и вот Бог подкинул новый кошмар: зубы чёрные от крови, глаза стеклянные. Всё с того пива под деревом будто выпало из реальности.

Но кошмары кончаются.

Я выскочил наружу, задыхаясь, блевал, плакал, когда услышал шорох в тоннеле. Звук означал жизнь, и часть меня обрадовалась. Другая — оцепенела. Сухость во рту, холод по коже, и ноги тихо попятились.

Шорох продолжался — что-то тащилось по гравию и пакетам. Медленно, ритмично. Слово из биологии: локомоция.

Кто-то полз. И хотя это безумие, я знал, что вылезет. Как заяц знает волка.

Но когда он выполз из темноты, я заорал так, что сорвал голос. Это был тот самый человек, и хотя он двигался, живым его не назовёшь. Он тянул окровавленный торс одной рукой; другая была вывихнута и болталась. Тот же пустой рот — как у Штрауба. Он был мёртв. Чудовище.

Я рванул сквозь лес, визжа. Всё время думал лишь о том, что за спиной. Не важно, что он ползёт медленно. Не важно, что бежал больше часа. Даже то, что потерял дорогу, не имело значения. Только шаг за шагом, пока силы не кончились. Тогда я упал и заполз в дупло, где потерял сознание.

Очнулся после заката.

Вытошнил, кое-как нашёл тропу и, дрожа, дошёл до фермы бабушки.

Папа заболел.

Бабушка кричала об этом, удерживая его правую руку, а мама — голову, руки скользили в крови. Он сопротивлялся тупо и упорно. Сестра рыдала, как оглушённый солдат. Вскрик, всхлип — и бах! Штукатурка брызнула, посыпалась мне на голову, все закричали громче.

У папы был пистолет. Бабушка пыталась вырвать его, держа нож, оттого и кровь. Я не понял, чью. Она хотела отрезать ему палец на спусковом крючке. Ещё выстрел — окно вдребезги. Я схватил сестру и унёс, но прогремели ещё три выстрела, и что-то во мне ломалось. Когда меня позвали, я был полуглух и дёргался от пустоты. Сестра тянула ко мне руки, но мама звала помочь, и я хотел защитить семью.

Нужна верёвка, сказала мама. Я бегом в гараж, пока они держали его. Рука папы обильно кровоточила, бабушка давила рану, прижимая его к полу. Он дёргался медленно, будто в воде, но им было трудно. Я выбил пистолет ногой и вернулся с верёвкой, которой бабушка подпирала ворота летом.

Мама завязала узлы. Бабушка шептала, успокаивала, как когда-то пеленала его. Такая мягкая, хрупкая: «Всё будет хорошо». Мама лишь старалась вырвать безопасность из хаоса. Лишь убедившись, что папа связан, она отступила и, согнувшись, разрыдалась.

«Вызови скорую», — сказала бабушка, забирая сестру. Я обнял маму, но она не заметила. Папа не смотрел ни на кого. Мёртвые глаза, пока он тянул верёвку.

В школу я не пошёл. Утром пришли люди из правительства и забрали папу. Мама велела мне в комнату. Она задавала им тысячи вопросов, они отвечали коротко: «Оставайтесь, с вами свяжутся». Я выглянул в окно — у всех маски. Один поднял голову, я подумал, помашет, но нет.

На костюмах был знак биоопасности.

После их ухода мама приготовила ужин, опекала сестру, держала меня при себе.

— Куда ты?

— В туалет.

— Ах, ну ладно.

Она натягивала вид нормальности на тонкую бумагу. Я старался выглядеть спокойно. Разговаривали о пустяках, пока она вдруг не спросила за ужином:

— Когда вы с папой охотились пару месяцев назад… что вы сделали с мясом?

— Не знаю. Он всем занимался. А что?

— Те люди задавали кучу вопросов об этом мясе. — И, хрупко улыбнувшись: — Домашку сделал? Учитель пришлёт задания онлайн…

Мнимое спокойствие вернулось, но у меня в животе зашевелилось. В постели я ворочался, думая о её вопросе. Те люди явно что-то знали. Почему их интересовало мясо?

Папа любил охоту и приносил мясо на шашлыки. Двух оленей мы привезли на городское барбекю. Третий… Папа застрелил его, но мы оставили тушу в лесу, потому что, пока он умирал, я побледнел, а папа дрожал. Мы не ожидали, что олень встанет на задние ноги и, шатаясь, пойдёт к нам. Папа стрелял ещё шесть раз, даже попал в голову, а он всё шёл, пока мозги серыми брызгами не украсили папоротники. Когда наконец рухнул, я блевал в кустах. Мы свернули охоту. В пикапе лежали две первые туши, о которых мы и забыли.

Папа потом ещё звал меня, но я отказывался. Единственный разговор состоялся перед барбекю по дороге в школу. Папа осторожно сказал:

— Иногда олени болеют, как старики. Помнишь дедушку? В конце он был страшный, но ты ж не заразился? Вот и мы не заразимся тем, что есть у оленей. Люди в безопасности. Просто… неприятная часть природы.

Тогда я решил, что он пытается уговорить меня снова охотиться. Но теперь, лёжа в темноте, я подумал: а вдруг убеждал он себя? Возможно, он решился на что-то сомнительное.

Что если те двое оленей были больны? Я не обратил внимания, всё делал на автомате. А болезнь могла таиться.

Я мучился, пока понял: в сарае стоит старый морозильник. Иногда папа хранил там добычу отдельно. Если в нём лежат две туши — мы ни при чём. Я должен проверить.

Мама плакала, разговаривая с бабушкой, поэтому я тихо спустился. Сарай за двором я всегда не любил. Там косилка и хлам. Едой там не пахло. Но мне казалось, папа не держал эти туши рядом с прочим мясом. Я вышел в тёмный двор, вспоминая тоннель. Человек без ног стал почти ночным кошмаром, но сейчас воспоминание вернулось.

Дойти до сарая было тяжело: каждая ступенька как свинцовая. У двери я замер. Дом казался далёким, никто не знал, что я снаружи.

Внутри почти кромешно. Я светил телефоном, не включая лампу — вдруг мама увидит. Паутина свисала с потолка. Тени шевелились. Я подошёл к ларю. Представил, что олень поднимется из-под крышки, и чуть не задохнулся. Но рука уже лежала на замке.

Я открыл. Пар рассеялся, показав гору мяса и меха во льду. Виднелась одна голова, и я, желая убедиться, что тел два, глубже залез, отдирая куски с треском скотча. Я шарил между костями и рогами, но второго тела не нашёл.

Неужели папа накормил всех заражённым мясом? Поэтому люди убивали себя?

Меня вытошнило. Я встал, хлопнул крышкой, пошёл к двери.

Я уже был на пороге, когда крышка грохнула о замок.

Мир перевернулся. Сердце ухнуло, кожа занемела. Я обернулся, вцепившись в дверь. Крышка снова билась. В миг вспыхивал свет, и я видел дёргающийся мех и зубы. Ещё раз, и ещё. Копыта, кости, искажённые мышцы.

Наконец защёлка сорвалась, крышка откинулась и осталась так. Свет хлынул. Я ждал, не дыша, что оно вылезет. Тишина тянулась, пока, наконец, раздался оглушительный удар, и ларь покачнулся, упал.

Тушка — или то, что от неё осталось, — бухнулась на пол. Куски подбородка разлетелись, оставляя кровавые полосы, некоторые добрались до моих ног.

Существо заскрипело, как снег под ботинками. Толстая шея и ломанный череп вертелись, осматривая сарай. Ничего подобного я не видел. Это было хуже человека в тоннеле в тысячу раз. Олень ещё замёрзший, но что-то заставляло его шевелиться, и кожа рвалась, мышцы трескались.

Он поднял голову, попытался зареветь. Хриплый звук заставил сердце скакать, а мочевой пузырь — сдаться. Я не мог остановиться. Когда я увидел, как кусочки плоти шевелятся, я подавил крик, но вырвался тонкий писк.

Олень резко повернул голову ко мне. Ещё один хрип, и он забил застывшими ногами, пытаясь приблизиться. Называть это взглядом хищника неправильно. Хищники безразличны. А в этом существе чувствовалась ненависть. Злоба.

Это болезнь спустя три месяца. Гнев. Ненависть. Я не знал, станет ли оно меня есть. Замороженный ком волос и мяса волок себя с яростью, словно хотел забить жертву насмерть.

Я вскочил, вылетел наружу, зажмурившись.

Сделал три шага — и врезался в папу.

Словно в дерево. Я отлетел, ударился копчиком. Папа возвышался, ледяной на ощупь. Мир сузился до его лица с мёртвыми глазами.

— Пап?

Он сглотнул, глянул на руки.

— Кажется, я умер, — пробормотал. — Когда?

Я поднялся, схватил его ладонь. Она была холодна, но пульс бешеный, вены пульсировали.

— Пап, ты в порядке?

— Они сказали, я болен, — взгляд скользил мимо меня. — Думаю, да. Но есть ещё.

Он уставился на меня так, что я отступил. Впервые я испугался его.

— Я не один в голове, — прошептал он, лицо исказила мука. — Боже! Тут не только я!

Я дёрнулся, но он обнял, как стальными обручами.

— Пап! Отпусти, там…

Дверь сарая распахнулась. Я успел обернуться и увидел, как чудовище встаёт на две ноги. Тело перекошено, словно куклу вывернули. Папа не реагировал, я же кричал, пока оно приближалось. Я бил его кулаками — тщетно. Он бормотал что-то, но я не слышал.

Мамины крики: она выбежала с граблями, замахнулась. Дерево треснуло, она отшатнулась, а я увидел, как зубья торчат из морды оленя. Он смотрел прямо на меня, раскрыл пасть. Казалось, заговорит, но тут кто-то закричал:

— Ради Бога, Элис, отойди!

Элис — так зовут маму. Она упала, и взрыв разнёс ночь. Голова оленя раскололась, как хрустальный шар.

Сердце колотилось, а папа шептал то, что я теперь разобрал:

— Оно в нас и хочет нас. Оно в нас и хочет нас…

От папы мало что осталось. Я навещал его пару раз. Толку никакого. Для меня он умер в тот день на кухне.

Нас лечат в спецбольнице. Мама рыдала, что свидания редки, но это к лучшему. Она с сестрой чистые. Большинство — чистые.

Я — нет.

Мама тайком пронесла мне телефон, и я пишу. Один санитар увидел меня и лишь рассмеялся. Видно, правительство не боится, что кто-то поверит. Когда я описал ползущего человека из тоннеля, понял — мне никто не поверит.

Но я должен пытаться. Хочу защитить людей. Болезнь — больше, чем испорченные прионы, и власти это знают. Папа знал. Большинство заражённых тоже. Поэтому они убивали себя, пытаясь сбежать. Голос болезни — будто книгу мыслей окунули в отработанное масло. Хочется сдаться. Не бороться — так легче.

Теперь понимаю, мы должны были позволить папе умереть. То, что с ним сделали, — хуже.

Иногда я думаю задушить его подушкой, но охрана строгая.

У меня ранняя стадия. На молодых действует медленнее. Но я чувствую, как оно растёт.

Думаю, поэтому я и пишу.

Оно хочет.

Эта зараза живёт в глубине леса, там, где солнце не было миллионы лет. Она помнит время, когда из Аппалачей можно было дойти до того, что ныне зовётся Глазго. Она бродит в мозгах оленей и других существ.

Болезнь шепчет мне об этом. О том, как ей нравится мой разум.

А больше всего…

Она шепчет, что становится ближе.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit