AbsurdChronicle

Пока российские чиновники рассуждают о "традиционных ценностях" и критикуют европейские туалеты, тысячи отечественных школ до сих пор не имеют элементарной канализации. Парадокс? Скорее горькая ирония времени, когда забота о нравственности детей звучит особенно цинично на фоне того, что многим из них приходится справлять нужду в уличных туалетах "свободного падения" посреди XXI века.

Цифры, которые сквозят в документах Минпросвещения, способны удивить. Представьте себе: в 2024 году, когда весь мир говорит о цифровизации образования и искусственном интеллекте, почти четыре тысячи российских школ существуют без канализации. Да-да, вы не ослышались – без канализации! Еще 3,4 тысячи учебных заведений лишены водопровода, а 3,5 тысячи школьников вынуждены мерзнуть зимой из-за отсутствия центрального отопления.

Эти сухие статистические данные скрывают за собой живые истории детей, которые каждый день сталкиваются с реальностью, далекой от всяких разговоров о престиже страны. Когда ребенок не может нормально сходить в туалет в школе или вынужден заниматься в промерзшем классе, разве это не влияет на его "традиционные ценности" куда сильнее любых европейских "безобразий" типа неправильных музыки или видеоигр?

Особенно удручающая картина складывается в отдельных регионах. Тыва – настоящий антилидер этого печального рейтинга. Более половины школ республики не имеют канализации, а центральное отопление отсутствует в 68% учебных заведений. Представляете, что это значит в условиях сибирских морозов? Дети буквально учатся в экстремальных условиях, которые даже близко не назовешь комфортными для получения знаний.

Дагестан и Якутия тоже не блещут достижениями – 41% школ в этих регионах не оснащены нормальными туалетами. Калмыкия и Ингушетия дополняют этот список регионов, где базовые удобства остаются роскошью, а не нормой. Складывается впечатление, что в некоторых уголках России время остановилось где-то в середине прошлого века.

Но проблемы на этом не заканчиваются. Каждая четвертая школа в стране нуждается в капитальном ремонте – это 27% от общего числа образовательных учреждений. В Мурманской области ситуация просто катастрофическая: 77% школ требуют капремонта. Кировская область ненамного лучше – 69% школьных зданий находятся в плачевном состоянии. Карелия и Кабардино-Балкария тоже входят в этот печальный топ с показателями 65% и 64% соответственно.

А теперь самое страшное – аварийные школы. 508 учебных заведений в России официально признаны небезопасными для пребывания детей. Вдумайтесь в эти слова: небезопасными! Это означает, что крыша может рухнуть в любой момент, стены дают трещины, а фундамент просесть. И в таких условиях продолжают учиться российские дети. В Тыве аварийными признаны 10% школ – каждая десятая! В Дагестане – 6%, в Якутии – 5%.

На этом фоне особенно пикантно звучат заявления о том, что российские эмигранты якобы возвращаются домой из-за гендерно-нейтральных туалетов в европейских школах. Получается интересная логика: лучше отправить ребенка в школу без канализации, чем в учебное заведение с современными, но "неправильными" санузлами. Видимо, отсутствие туалета вообще считается более нравственным, чем его неподходящее устройство.

Трудно не заметить определенную иронию в ситуации, когда страна, критикующая западные стандарты образования, сама не может обеспечить элементарные бытовые условия для своих школьников. Разговоры о "традиционных ценностях" тут приобретают особый оттенок из разряда "раньше в поле рожали и ничего".

Безусловно, проблема инфраструктуры школ – это наследие советского времени и сложных 1990-х годов. Но прошло уже четверть века с момента "вставания с колен", а базовые вопросы так и остаются нерешенными. Пока чиновники рассуждают о высоких материях, реальные дети в реальных школах продолжают сталкиваться с суровой действительностью российской глубинки. И, страшно сказать, с "гендерно-нейтральными туалетами".

В России, где каждый второй разговор на кухне рано или поздно сводится к еде и ценах на нее, новости о резком падении производства самых базовых продуктов звучат несколько апокалиптически. Представьте: только за январь–апрель 2025 года сахар рухнул на 32,3%, подсолнечное масло — на 15,5%, а мука — на 7,8%. Казалось бы, что ещё может пойти не так? Но нет, жизнь умеет удивлять, особенно жизнь в современной процветающей Российской Федерации.

Что же происходит? Всё началось с дорогих кредитов, роста налогов, неурожая и, как вишенка на торте, отсутствия импортных семян. Тут уж не до смеха: сахарные заводы в апреле выдали на 35 тысяч тонн меньше сладкого, чем год назад. Масла подсолнечного стало меньше на 108 тысяч тонн (–15,6%), а муки — на 72 тысячи тонн (–9,1%). Впервые с 2021 года общее производство продуктов питания пошло на убыль: сначала минус 0,3% за первый квартал, а к концу апреля ускорилось до –0,6%. Так, постепенно, пресловутый советский "продовольственный вопрос" снова становится актуальным.

Почему сахар вдруг стал редкостью? Всё просто: урожай сахарной свёклы просел почти на 10% — собрали 44 миллиона тонн, и это всё из-за перехода на отечественные семена. По оценкам специалистов, их урожайность на 20–30% ниже импортных. Вот и получается, что старались как лучше, а вышло, как всегда — вместо ударных успехов импортозамещения получили дефицит и новые заботы.

Масло подсолнечное тоже не выдержало давления. Оказывается, производить его стало банально невыгодно: розничные цены не покрывают издержки, а повышать их ритейлеры боятся — мало ли, вдруг власти не оценят. В итоге, некоторым заводам пришлось просто остановиться: два предприятия уже свернули производство в этом году, не дотянув до светлого будущего.

А что с мукой? Тут всё ещё драматичнее. Повышение ключевой ставки ЦБ и урезание господдержки сделали своё дело. Кредиты под 25% годовых — это, простите, не кредит, а испытание на выживание. Неудивительно, что даже такие гиганты, как «Грейн Холдинг», оказались на грани банкротства. В феврале отраслевые союзы уже били тревогу, предупреждая о возможных массовых банкротствах. Но, как это часто бывает, тревожные сигналы услышали не сразу.

Если кажется, что это всё — зря надеетесь. С февраля 2022 года Россия уже трижды сталкивалась с продовольственными кризисами: в 2023 году скакнули цены на яйца, в 2024 — сливочное масло взлетело до небес, а в 2025-м пришёл черёд картофеля. Тут уж все ахнули: к маю цены на картошку выросли на 173% по сравнению с прошлым годом — рекорд за 23 года! Сети спешно закупают картофель в Китае и Монголии, а в Калининградской области вообще ввели запрет на вывоз клубней за пределы региона. Картошка стала новым стратегическим сырьем, кто бы мог подумать.

Правительство, конечно, тоже засуетилось (мыслимое дело - "сам" начал задавать вопросы о картошке на совещаниях). В конце прошлого года запустили целый комплекс мер: обнулили ввозные пошлины на картофель, лук, морковь и прочие овощи борщевого набора, чтобы хоть как-то наполнить полки магазинов. Но, как официально и "под запись" признал вице-премьер тов. Патрушев-младший, всё это стоило сделать раньше и куда более комплексно.

Видимо, до последнего надеялись, что байка про импортозамещение станет реальностью хотя бы в случае с сельским хозяйством. Не случилось.

"После войны при Сталине поднимали зарплаты и снижали цены" — фраза, которую до сих пор можно услышать от поклонников советской экономической модели. Словосочетание звучит привлекательно, если не вдаваться в детали.

Но в деталях — совсем другой сюжет. Мягко говоря, не об обогащении населения речь. На самом деле всё происходило так: экономику швыряло от дефицита к эмиссии, от административного контроля к конфискационной реформе. А результатом стала массовая потеря сбережений для населения, ибо "сидеть на нефтяной трубе" тогда еще не научились и люди были той самой нефтью.

Разогнанная инфляция и кризис управления

К концу Великой Отечественной Советский Союз оказался в тяжелейшем положении. Промышленность — минус почти 50% к довоенному уровню. Валовой продукт — минус 30%. На западе страны — выжженные земли, разрушенные города и инфраструктура. Но восстанавливать экономику начали уже в 1945 году. Мобилизационная модель работала по накатанной схеме еще из 1930-х: принудительный труд, централизованное распределение ресурсов, всё строго по указке сверху.

Однако главная проблема — не в разрушениях, а в деньгах. Военные расходы покрывались в основном за счёт эмиссии. То есть, по сути, включили печатный станок. В 1946 году в обращении было почти втрое больше денег, чем до войны. А товаров — наоборот, критически не хватало. Магазины пусты, полки голые, очереди бесконечные.

На этом фоне расцвёл теневой рынок. Те, кто имел доступ к поставкам или имел навыки спекуляции, скапливали наличность. У обычных людей на руках тоже было немало рублей — за годы войны зарплаты платили, тратить особенно было не на что. Но при этом купить что-либо в официальной торговле становилось всё труднее: государство держало низкие цены искусственно, дефицит становился хроническим, а ценовая система окончательно перестала выполнять свою функцию — балансировать спрос и предложение.

Дополняла эту картину карточная система. Теоретически — способ распределить ресурсы справедливо. На практике — источник социального неравенства. Кому положено — тот получал. Остальным — как повезёт. Чёрный рынок набирал обороты, рубль терял доверие, инфляция разгонялась. Денежная система просто перестала работать.

Почему провели реформу и что это было на самом деле

К 1947 году ситуация стала неуправляемой. Валюта обесценилась, карточки мешали движению товаров, спекуляции росли. Власти решились на жёсткий шаг: срочную денежную реформу. Формально — деноминация. По факту — масштабная конфискация наличности у населения.

Что сделали: объявили, что с 16 по 22 декабря 1947 года старые деньги нужно обменять на новые из расчёта один к десяти. За неделю. Кто не успел — всё, деньги превращались в обрывки бумаги. Без возмещения.

Но и это ещё не всё. Безналичные сбережения в Сбербанке тронули не сразу, а дифференцированно. Вклады до трёх тысяч рублей сохранялись по курсу один к одному. Суммы от трёх до десяти тысяч — обменивали по схеме два к трём. А всё, что выше десяти тысяч, — по курсу один к двум. То есть, гражданам, у которых на счетах лежали более-менее серьёзные накопления, просто списали треть или половину. А у всех, у кого были наличные (а таких было большинство) — отняли 90%.

Мягко говоря, это не совсем то, что обычно имеют в виду, говоря про "снижение цен и рост зарплат".

Что стало с ценами и зарплатами после реформы

Теперь о главном — о тех самых ценах, которыми так любят иллюстрировать "успех" реформы. Да, официальные данные фиксируют снижение цен. Например, на хлеб, муку и макароны — минус 10–12%. На одежду и обувь — в три с лишним раза. Но тут важно понимать, что снижение касалось не всех товаров и не везде. Кроме того, снижение цен происходило в условиях, когда 90% наличных денег были изъяты из обращения. Сравнивать эти цифры напрямую — как минимум некорректно.

А если копнуть чуть глубже — становится совсем грустно. За десятилетие, охватывающее годы ВОВ и восстановления, инфляция составила 86%. Некоторые товары подорожали особенно сильно. Соль — в 3,34 раза. Спички — в 3,25 раза. Не смартфоны, не автомобили, а соль и спички. Предметы первой необходимости.

И что получается? Цены на продукты в магазинах, конечно, "снизили" — после тотального изъятия наличности и обесценивания вкладов. Зарплаты тоже формально начали индексировать — но в новой денежной реальности. А реальные доходы населения упали.

Вот как это работало: людям обнуляли накопления, снижали формальные цены, увеличивали номинальные (не реальные) зарплаты — и на выходе получали "успех экономической модели".

Почему реформа была не единственной

Реформа 1947 года — не уникальный случай. Просто самая известная. Советская модель экономики регулярно прибегала к подобным методам. Через четырнадцать лет — в 1961 году — прошла новая деноминация. Опять замена купюр, опять пересчёт цен, опять скрытая девальвация рубля. На этот раз — под лозунгом упрощения расчётов.

Кроме того, существовала практика принудительных подписок на гособлигации. Людям “рекомендовали” отдать часть зарплаты на финансирование государства. Иногда обещали вернуть. Иногда — молчали. Деньги "сгорали" тихо, без фанфар.

Так выглядела борьба с инфляцией в замкнутой экономике, где рынок не играл роли. Вместо инструментов денежно-кредитной политики — администрирование и массовое изъятие денег у населения. Снижение денежной массы — через обнуление сбережений. Стабилизация цен — через контроль над предложением и резкое сокращение покупательной способности.

Как устроен миф и почему он до сих пор работает

Объяснение феномена популярности фразы "при Сталине снижали цены" кроется в простоте и наглядности. Цены действительно снизили. В газетах об этом писали, на радио говорили. А вот о том, что реформа сопровождалась конфискацией денег, об этом вслух не кричали. Память людей — штука выборочная. Особенно когда цифры официальные, а последствия личные.

Миф удобен. Он даёт ощущение порядка, дисциплины и "справедливости", которой, на самом деле, не было. Он стирает из памяти хаос денежной системы, рост спекуляций, исчезновение сбережений. И подменяет всё это красивой формулировкой — “снижение цен”.

На практике же это была не борьба за благосостояние граждан, а попытка государства восстановить контроль над экономикой. Через массовый отъём денег. Через резкое урезание потребительского спроса. Через плановую стабилизацию, в которой реальные доходы населения не были приоритетом.

Россия долгое время жила на сырьевой подушке безопасности — продавала нефть, закупала технологии, кормила бюджет и успокаивала себя мифом о неисчерпаемости ресурсов. Сегодня этот миф начинает трещать по швам, и не с подачи воображаемой "оппозиции", а на правительственном часе в ГД. Где министр природных ресурсов тов. Козлов прямо озвучил: нефти в стране осталось на 26 лет. Это не мнение и не допущение — это официальная позиция ведомства, курирующего недра.

Цифры не оставляют пространства для фантазий. Всего в России 31 миллиард тонн нефти. Из них реально добыть с прибылью — 13 миллиардов. Остальное это трудноизвлекаемые запасы, которые добывать и дорого, и технологически проблематично.

Сейчас из недр вытягивают примерно 500 миллионов тонн в год. И если темпы не изменятся, текущих запасов хватит чуть больше чем на четверть века. А вот если в силу вступит так называемый «инерционный сценарий» (описан в Энергостратегии-2050) — с постепенным снижением добычи — то картина становится еще более тревожной. К 2036 году предполагается добывать порядка 477 миллионов тонн в год, а к 2050-му — всего 360.

Для справки: сейчас только экспорт составляет 240 миллиона тонн, а к середине века его придется урезать до 100. И это — при хорошем раскладе.

А если расклад окажется не очень — например, усилятся санкции и мир ускорит энергетический переход — тогда мы рискуем оказаться с объемом добычи в 171 млн тонн в год и без возможности что-либо отправлять за границу. Ибо будет просто нечего отправлять.

На этом фоне в ход идет слово «технологический суверенитет». Звучит бодро, хотя на практике означает одно: придется изобретать, строить, запускать и налаживать с нуля. Потому что порядка 90% бурового оборудования и аналитического софта в добывающей промышленности — импортные. Половина горных машин — тоже. Геофизическое оборудование, исследовательские установки, ПО для моделирования месторождений — всё это завезено (и это по оценке федерального министерства, если что). А когда поставки замедляются или останавливаются, выходит, что ключ к недрам лежит за границей.

Чтобы хотя бы сохранить существующий уровень добычи, нужно заместить более полутора тысяч позиций критически важного оборудования. И вот здесь начинается тишина. Потому что денег на этот амбициозный "прожект" пока никто не дает. Вкладываться в разведку — дорого. Инвестировать в высокотехнологичную нефтедобычу — рискованно.

А если уж совсем прямо — никто толком не знает, сколько нефти в России на самом деле. Сегодня говорят про 26 лет, а еще в 2022 году глава Роснедр говорил про 39, в прошлом году — 20-25. В стратегии развития до 2050 года вдруг нарисовалось вообще 64.5 лет безбедной жизни.

И здесь нельзя не заметить: при всей масштабности проблемы, уровень реакции на нее — почти нулевой. Такое ощущение, что чиновники живут по принципу "после нас хоть потом". Что будет через 25 лет — другой вопрос, не их. Главное — чтобы в их период нефть еще текла. А дальше пусть кто-нибудь другой разбирается.

Казалось бы, разговор идет о стратегическом ресурсе. О бюджете, о валютной выручке, о доходах регионов и пенсионном фонде. Но обсуждение сводится к сухой статистике, без попытки как-то переломить тренд. Энергетическая стратегия — есть. Проблемы с оборудованием — признаны. Зависимость от импорта — зафиксирована. А что делать со всем этим? Пока неизвестно. Или, возможно, известно, но это не тот случай, когда принято делиться планами.

Сейчас нефтяная отрасль продолжает работать по инерции. Что-то скромно модернизируют, где-то ищут альтернативы, кто-то изобретает отечественный аналог того, что раньше закупали. Но в целом отрасль как будто движется на автопилоте. Планы сворачиваются, разработка новых месторождений откладывается, и даже крупные компании осторожничают в публичных заявлениях.

Объективная реальность такова: чтобы сохранить то, что есть, надо вложить больше, чем вкладывали раньше. Не потому что нефть стала капризнее, а потому что технологии — сложнее, запасы — глубже, а конкуренция — жёстче. И пока одни страны делают ставку на передовые методы добычи и переход к зеленой энергетике, у нас всё еще обсуждают, хватит ли старых скважин на ближайшую пятилетку.