Федерация, где я живу — что она такое, — спросил я себя, пробудившись сегодня до зари, — что это за слово, «Федерация», каков его вкус для синестетиков, моя федерация — это разверстая алая роза или большой синий кит, это крутобокое судно, бороздящее неизведанность, или горы желтеющих в канцелярских архивах бумаг, — так измышлял, отрешённо ставя электрочайник на газовый синий цветок, глядя в окно, где в сизые небеса взмывал самолёт с серебристым крылом — боевой, второй за сегодня, — федерация, ты выработала мою плоть, заключила частицу небытия в это околосимметричное сухожилое тело, вскормила моей собственной матерью, будь она трижды благословенна, или же ты в хорошем костюме пришла, когда я был готов к службе в армии, а я и не помню уже, кому принадлежал до рождения, — не хочется верить, но хочется знать, — так мыслилось мне, когда надевал я мой костюм себя: в нём увидят меня на работе все люди, насекомые, звери, птицы, он должен быть чистым, опрятным, элегантным, с этою штукой вот здесь, и я шёл в нём по прекрасноасфальтовой улице, сканируя глаза незнакомцев, путём рождения очутившихся в той же самой ситуации: фе-де-ра-ци-я, Иисусе, «Поле чудес», отдых в Ялте как повод сфотографироваться, дикие ангелы, нестерпимый блеск орденов, ветер поёт Шевчука, всемогущий играет в шахматы (с кем? или в «Монополию»?), и вдруг страшно: а можно ли это писать на стене, и должен ли я вообще бояться того, что страшно, и должен ли я вообще думать, что можно, а что нельзя, или мне просто брать правду и крутить её в мясорубке, усиливая нажим там, где встречаются сухожилия, да ты подумай, брат: федерация — облако-рай или комната в самом большом доме на Литейном проспекте, куда просто так не попадают — это можно писать на стенах, а то, что нельзя на стенах, исчезает вместе с писателем — это полиция кармы, — так мне мыслилось на работе, и день пролетел незаметно, и Гелиос колесницу свою пустил к западу, и я засобирался в свой дом, и мне стало так спокойно, на душе стало так уютно от того, что никто в целом мире не может прочесть мои черепные мысли, что они не написаны кем-то на стене в центре моего города, мысли у меня бывают тёмными, бывают красными, в мыслях этих бывает такое, что не встретится на Ютьюб и в криминальной хронике, если бы кто-то взял эти мысли и нанёс на телячьи шкуры, и развесил их по всему центру распахнутооконного города, не знаю, что я бы сделал с этим злосчастным разбойником, когда б отыскал его раньше, чем поклонники моего слога пришли ко мне за автографом, я вообще-то люблю полицейских, в частности одного, я очень люблю одного полицейского, самого прекрасного и могучего полицейского в истории человечества, мы встретились лишь однажды, когда я был понятым (вязали наркобарона из соседней парадной), то был главный день моей жизни — да, я сразу влюбился: тонкозапястная, храбрая, как Одиссей, изящная, как Каллипига, я подписывал протокол, умирая от желания в него завернуть огромный сочный букет пионов, похожих на её щёки, и ей подарить, и встать на одно из своих колен раньше, чем она силовым приёмом меня поставит на оба, донести ей о своих чувствах, а потом в комнате допроса шептать ей признания в ушечки, — федерация! — я лежу в центре многокилометровой грани куба тёмного мрамора, дрейфующего в спальном районе космоса — вот, что мне снится, мама, и если в кошмарном сне я смею в тебе, федерация, усомниться, то я чувствую запах газа и просыпаюсь в приступе бронхиального кашля, и больше уснуть я не в силах, и моя даблбожественная возлюбленная отсутственна — не утешит она меня, её форма на спинку стула не брошена второпях, а наручники и дубинка её не покоятся у нашего ложа, но что за жизнь без надежды: иногда, когда одиночество втройне невыносимо сжимает мне глотку во тьме, то мне нестерпимо хочется совершить правонарушение, лишь потому что я знаю: тогда будет, пусть самый малый, но всё же будет шанс, что под звуки сирен меня навсегда заберёт именно она.