Лёха вздрогнул, бросил на меня обиженный, почти щенячий взгляд. Глаза забегали, как будто он искал, за что зацепиться — за сочувствие, может за прощение. Но не прошло и пары секунд, как его лицо расплылось в своей дурацкой, неподходящей для ситуации улыбке.

— Да ладно тебе, — хмыкнул он, — зато вместе.

Иногда мне правда хочется врезать ему. Просто для равновесия вселенной. Тем временем за  нашей спиной уже скопилась очередь — люди стояли впритык, дышали друг другу в затылки, переминались с ноги на ногу и с тревогой поглядывали на КПП.

Повсюду надрывно лаяли овчарки. У военных трещали рации — короткие команды раздавались обрывками фраз:

— ...неполадки в зоне эвакуации авиастроительного района... трррр ...заражённый... помехи ...два двести, один триста... треск ...ликвидирована.

Солдат, у которого из рации доносилась эта сводка, мгновенно убавил громкость, чтобы мы ненароком не услышали чего-нибудь лишнего.

— Что же творится?.. — послышался сзади встревоженный голос.

— Говорят, в Москве не так, — отозвался второй.

— Кто говорит? — переспросил первый, уже настороженно.

Я невольно стал вслушиваться в разговор.

— Солдаты. У них же связь с Москвой. Меня когда проверяли, я слышал — как они между собой обсуждали.

Лёха внезапно закашлял. Я молниеносно обернулся, сверля его взглядом — уже представляя, как нас выкидывают в карантин из-за одного этого звука. Но он спокойно поднёс к лицу ингалятор, пшикнул, пожал плечами и взглянул на меня с виноватой улыбкой. Я выдохнул и попытался снова уловить разговор, но голоса уже сбились с темы — обсуждали что-то своё, обыденное и бессмысленное на фоне всего происходящего. Разве можно сейчас говорить о чём-то, что не связано с текущей ситуацией? Но человек ко всему привыкает, даже к таким обстоятельствам.

Позади послышался шум. Кто-то закричал, раздался сдавленный плач. Люди начали пятиться, расступаться, словно волна, отхлынувшая от берега. Я обернулся и увидел, как несколько солдат окружили девушку с ребёнком. Это была Лера, моя однокурсница, а рядом с ней стояла её младшая сестра — Аня.

— В карантин. Обеих, — кричал один из солдат.

— Это просто кашель! Я не больна! — голос Леры дрожал, но она стояла между военными и сестрой, не отступая ни на шаг.

Солдаты не слушали. Один уже навёл на них оружие, второй говорил в рацию, вызывая группу. Девочки прижались друг к другу. Аня всхлипывала, крепко вцепившись в Лерину куртку, как будто держалась за неё изо всех сил.

— Жёстко, — пробормотал рядом Лёха. И, чёрт бы его побрал, в его голосе даже сквозило какое-то болезненное восхищение.

У меня внутри всё оборвалось. Что-то защемило, переклинило. Я судорожно перебирал в голове способы, хоть что-то, что могло бы их вытащить. И в тот момент, когда один из солдат скомандовал "назад" и толкнул Аню прикладом в плечо — во мне щёлкнуло.

— Лёх, дай  свой ингалятор, — выдохнул я, не отводя глаз от происходящего.

— А? Зачем? — не понял он.

— Просто дай.

Он молча протянул устройство. Я выхватил его и уже в следующий миг рванул вперёд.

Толпа гудела, кто-то снимал на телефон, но никто не вмешивался. Солдаты уже навели оружие, один держал рацию у рта, другой держал девочек на прицеле.

Я вышел вперёд и, оказавшись в центре образовавшегося круга, поднял руку с ингалятором.

— Подождите! У неё астма!

Старший, судя по виду, взглянул на меня настороженно.

— Ты ещё кто такой?

— Я ее парень, — жёстко ответил я.

— Почему про астму на медосмотре не сказали? Почему в журнале нет?

Я сделал шаг ближе, чувствуя, как ускоряется пульс.

— Потому что никто нас не спрашивал. Спросили про температуру, про сыпь — она сказала, что здорова. А про астму — ни слова. Мы и не подумали. Сейчас все на нервах, сами посмотрите, что тут творится.

— Тест же ничего не выявил, — добавил я.

И я это точно знал, иначе их бы сюда не пропустили.

— Я знаю, как это у неё бывает. Это не зараза, это паника. У неё всегда так на фоне стресса.

На секунду повисла тишина. Солдаты смотрели друг на друга , не понимая как действовать дальше.

— Давайте, мы пойдём и поставим эту печать, — продолжал я, осознав, что инициатива теперь на моей стороне, и им явно сейчас не до этого.

— Не нужно, — сказал главный. — Всем отбой!

И стал вызывать кого-то по рации.

— Медосмотр, внесите информацию в журнал.

Он убрал рацию, посмотрел на Леру и спросил:

— Фамилия, имя, отчество.

— Исаева Валерия Артёмовна, — быстро выговорила Лера.

— Больше никаких забытых болезней, ни у кого нет? — уточнил он.

— Нет, — хором ответили мы.

— Внести в журнал: Исаева Валерия Артёмовна. Астма. На осмотре не указала — говорит, из-за стресса, — пробормотал солдат и качнул головой. — Детский сад, честное слово.

Он повернулся к нам:

— Когда прибудете в эвакуационный лагерь, подойдите на пост. Пусть вам поставят печать. Без неё лекарства не получите.

Мы поблагодарили военного и отошли от поста. Лера держала Аню за руку — так крепко, будто боялась, что та исчезнет. Я шёл рядом, и только теперь понял, насколько сильно напуган. Толпа снова шумела, как будто ничего и не произошло. Люди говорили о своём, перешёптывались, кто-то шептал про Москву, про зачистки, про пропавшие автобусы.

Мы дошли до нашего места в очереди, где ожидал Леха, прежде чем Лера заговорила.

— Спасибо тебе, — тихо сказала она, не поднимая взгляда. — Я даже не знаю...

— Забей, — перебил я. — Главное, что вы в порядке.

Она кивнула и прижала Аню ближе к себе. Девочка уже не плакала, но глаза были мокрыми.

— Это Лёха, — сказал я, оборачиваясь.

Лёха кивнул и натянуто улыбнулся:

— Привет. Ну и встреча, конечно...

— Я Лера, а это моя сестра Аня, — произнесла она.

Аня взглянула на нас и спряталась за Леру.

— Слушай, Димон, — внезапно произнёс Лёха, — ты, конечно, псих, это было круто, как в кино, честное слово. Я вообще офигел, когда ты к ним вышел.

Лера повернулась ко мне и впервые за всё время чуть улыбнулась.

— Спасибо, Дим, ещё раз — тихо сказала она.

Уже почти подошла наша очередь, впереди маячила арка второго КПП. За ней начиналась «чистая» зона — и путь к автобусам.

Сегодня расскажу вам о случае, достойном быть пересказанным в сказках Братьев Гримм, если бы они издавали новые книги, когда произошла эта невероятная история.

События берут начало в 1824 году в городе Штутгарт (Баден-Вюртемберг), когда в местную жандармерию обратилась уроженка деревни Шильтах - 42 летняя Джоанна Карстенс с рассказом о страшном убийства, в котором был замешан буквально весь город, включая местные власти.

История Джоанны началась с внезапного появления в деревне незнакомой женщины по имени Идан, которая представилась родственницей одной из старейших женщин деревни - Одилы Гелен. Согласно рассказу Идан, она прибыла в деревню ночью неделю назад, чтобы ухаживать за больной Одилой, но прошлой ночью ее пожилая родственница скоропостижно скончалась, а Идан решила остаться в Шильтахе на какое-то время.
Первая странность заключалась в том, что когда Идан попросила односельчан о помощи с похоронами Одилы, она настаивала на том, чтобы похоронить родственницу не на местном кладбище, а за чертой деревни, якобы, согласно последней воле усопшей. На что деревенские мужики, на удивление, легко согласились.

Джоанна отмечала, что Идан была женщиной редкой редкой красоты и обладала нечеловеческим обаянием, она совершенно магическим образом влияла на собеседников, заставляя завороженно себя слушать. "Она была, как молоко и мед" - говорила Джоанна.

Странности продолжились прямо на похоронах, когда Идан заявила, что раз она остается в Шильтахе, ей будет нужна помощь с ремонтом дома, бытом и хозяйством. На что присутствующие на похоронах местные жители дали согласие. В этот же день к дому незнакомки пришло ,по меньшей мере, тридцать мужчин, чтобы помочь с обустройством дома.

Местное мужское население, включая, самых уважаемых жителей Шильтаха, было как будто загипнотизировано девушкой, ее влияние затронуло почти каждого мужчину в деревне, кто-то помогал ей по хозяйству, кто-то носил продовольствие, а кто-то просто несколько раз на дню наведывался к ее дому, чтобы посмотреть на Идан или заговорить с ней.

Одержимость мужчин новой жительницей деревни с каждым месяцем крепло. Они практически стали ее рабами, забыв собственные семьи. Когда же мужчины возвращались к себе домой, они впадали в тоску, были немногословны и задумчивы. Все дошло до того, что двое деревенских парней покончили с собой после того, как признались гостье в любви, на что она ответила отказом. Женская же половина деревни испытывала страх перед Идан, подозревая ее в колдовстве. Когда она из женщин попыталась запретить мужу ходить к ее дому и назвала Идан ведьмой, мужчина избил ее до полусмерти.

Так прошло несколько месяцев, мужчины обожали Идан, женщины боялись и не смели возразить или совершить злодеяние в ее сторону. Но судьба девушки оборвалась неожиданно и странно. В один день у ее дома собралось одновременно несколько десятков мужчин. Джоанна не знала, как именно произошло убийство, и что послужило причиной, но мужчины набросились на несчастную и буквально растерзали ее тело. По словам Джоанны, это не было карой, наоборот, это пиком их одержимости девушкой, "каждый хотел себе кусочек возлюбленной", возможно искрой послужила вспышка массовой ревности.

Самое жуткое, что после страшного убийства девушки, все жители деревни, как будто негласно сговорились, сделать вид, что ничего не произошло, забыв, что Идан здесь жила. Никто не говорил ни о девушке, ни о ее убийстве, местные власти не стали разбираться в случившимся. Деревня вернулась к тому образу жизни, что вела до пришествия загадочной женщины. Одна Джоанна, движимая религиозным страхом, полагая, что деревня была захвачена темными силами, а после убийства ведьмы, навлекла на себя гнев божий, решила придать эту истории огласке и разобраться в случившемся.

В Шильтах был направлен отряд штутгартских жандармов , проверить слова Джоанны. Но когда начался допрос местных жителей, все немногословно и подозрительно уходили от вопросов, говоря, что никакой Идан никогда не было в Шильтахе, а Джоанна - местная сумасшедшая.

На этом история могла бы быть закрыта, но один факт ставил под сомнение безумие Джоанны: дом в котором, предположительно, жила Идан, сгорел во время отсутствия Джоанны Карстенс в деревне, что наводило на мысль, что местные, решили окончательно уничтожить улики. Тем не менее, как бы сейчас сказали: "Нет тела - нет дела" и жандармы уехали из Шильтаха ни с чем.

Любопытно, что в 15 веке Шильтах был местом массового сожжения женщин, обвиненных в колдовстве, что было причиной бегства из деревни многих семей, которые могли стать жертвой охоты на ведьм. Возможно, одна женщина, происходящая из этих семей, реально обладающая магической силой, вернулась в город, чтобы отомстить потомкам тех, кто совершал казни. А может эта история - выдумки местной безумной женщины.

Сейчас Шильтах нанесен на туристическую карту, благодаря руинам одноименного средневекового замка в его окрестностях, но гиды до сих пор с большой неохотой говорят о истории ведьмы, однажды зачаровавшей деревню.

Жена, Аня, обустраивала съёмную квартиру на окраине, ворчала на пыль и запах сырости, пропитавший стены.

— Здесь пахнет, будто кто-то умер, — говорила она, протирая полки, с которых никак не исчезал серый налёт.

— Скоро всё наладится, — успокаивал её Орлов, но сам ловил себя на мысли, что не верит в эти слова. — Это временно.

Но временное становилось постоянным.

Первый знак.

Операция на мозге шла идеально ровно, пока внезапно не дрогнули руки. Скальпель чуть соскользнул, оставив микроскопическую царапину на мягкой ткани мозга. Никто не заметил, кроме него. Позже пациент очнулся, улыбнулся, поблагодарил. Через неделю его размазало по шоссе грузовиком-фурой. Водитель уверял, что мужчина сам бросился под колёса — смеясь.

Внезапно закружилась голова, словно чей-то холодный палец пробежал по позвоночнику. В ушах зазвучал шёпот — нечленораздельный, словно исходящий из самой глубины черепа. Он моргнул, стиснул зубы и продолжил.

Часы на стене тикали. Тридцать один час.

Второй знак.

Старик с дрожащими руками, которому Орлов выписал лекарства. Через три дня его нашли в лесу с синими губами и рвотой, застывшей на подбородке, словно смола. В корзине — полусъеденные бледные поганки, аккуратно разложенные, будто сервированные для ужина.

— Он сорок лет грибы собирал, — шептались в больнице, избегая взгляда Орлова. — Не мог ошибиться.

Третий знак.

Молодой парень, жаловавшийся на бессонницу. Говорил, что кто-то стучит в окно по ночам, но за шторами никого не было. Орлов посоветовал ему прогулки перед сном.

Через два дня того нашли в гостиной, с петлёй на шее и неестественно вывернутыми ступнями — будто он пытался убежать, но его развернуло на месте.

Аня тем временем жаловалась на головные боли.

— У меня такое чувство, будто кто-то... смотрит, — говорила она, теребя виски. — Даже когда мы одни.

Орлов проверял дверные замки, задергивал шторы, но ощущение не исчезало. Иногда ему казалось, что в углу, за его спиной, движется тень — медленно, едва уловимо.

По ночам ему снились операции. Только не он оперировал. Его. А на стене, за спиной того, кто склонился над ним, тикали часы.

Часть вторая: Белые халаты

Возможно, это был бег — бег от мыслей о мертвых пациентах, от ночных кошмаров, от жалоб Ани. Бег от самого себя. Его пальцы, привыкшие к точности скальпеля, теперь судорожно сжимали ручку, оставляя на бумаге нервные, рваные строки.

За два месяца он завершил свой труд: «Исследование нейронных коррелятов сознания у пациентов в пограничных состояниях». Сухая академическая формулировка скрывала нечто большее — попытку понять ту грань, за которой мозг перестает быть просто органом и становится... дверью.

Дверью, которую кто-то приоткрыл. В тот вечер он задержался допоздна, дописывая последние правки.

Больница была пустынна и безмолвна, лишь далекие шаги дежурной медсестры эхом отдавались в коридорах, слишком громкие для одного человека, будто кто-то шёл за ней следом.

Выключая свет в кабинете, он услышал скрип каталки — протяжный, будто крик несмазанных колёс.

Из полумрака выплыла фигура в белом — молодая медсестра, слишком бледная, почти прозрачная, везла на каталке пациента. Тело было накрыто грязной простынёй, но из-под ткани высовывалась рука — бледная, с синими прожилками, пальцы сведены в неестественный крюк, будто в последний момент они что-то цепляли.

— Поздновато, — улыбнулся Орлов, но улыбка застыла, не дойдя до глаз.

Медсестра остановилась. Повернула голову. Слишком резко. Взгляд её был пустым, словно она смотрела не на него, а сквозь — в какую-то точку за его спиной.

— Вы должны идти, — прошептала она.

Голос был слишком тихим, почти шуршащим, как бумага под ножом. Орлов моргнул — и в следующий момент коридор опустел. Лишь слабый запах формалина висел в воздухе, смешиваясь с чем-то сладковатым, гнилостным.

"Усталость. Просто усталость".

Дома Аня не спала. Она сидела у окна, кутаясь в плед, который казался ей теперь саваном, и смотрела в темноту. В последнее время она почти не спала, а когда засыпала — кричала.

— Опять задержался? — спросила она, не оборачиваясь, голос плоский, без интонаций.

— Работа, ты же знаешь.

Он не стал рассказывать про медсестру. Не стал говорить и о другом — о письме из столицы. Его исследование приняли на Международный форум неврологов. Это был шанс уехать отсюда, вернуться к нормальной жизни.

Но почему-то он не сказал об этом Ане.

"Я не могу", — подумал он, глядя на её спину.

Зато рассказал соседке — Лизе.

Двадцатилетней девушке, которая жила этажом ниже. Она однажды попросила его помощи — у неё болела голова, а местный терапевт лишь разводил руками. С тех пор он иногда заходил к ней — проверить давление, поговорить. Она смеялась над его шутками, и в её присутствии страх отступал.

Но сегодня её дверь была заперта.

В ту ночь он снова задержался. Коридор больницы был пуст, но вдруг — шаги. Много шагов. Из темноты вышли они — врачи, медсёстры, санитары. Все в белых халатах. Все — ровными рядами, как солдаты. Их движения были резкими, неестественными, будто кто-то дёргал за невидимые нити.

Орлов замер. Одна из медсестер повернула голову. Её глазницы были пусты. Из них сочилась густая, тёмная кровь. Он хотел закричать — но в этот момент проснулся.

Комната. Кровать. Потолок.

Часы показывали 3:30.

Аня стояла у окна. Стояла слишком прямо.

— Аня?

Она не ответила.

— Аня, что случилось?

Тогда она повернула голову. Медленно. Сначала на 90 градусов. Потом — ещё. Её шея хрустнула, но она не останавливалась, пока лицо не оказалось совсем наоборот.

— Спи, Коля, — прошептала она ласково. — Это всего лишь сон.

И тогда он проснулся по-настоящему. Пот льётся по спине. Сердце колотится. Аня спит рядом.

Но на подушке — следы крови.

Часть третья: Гниющая реальность

Он прижал платок к переносице, ощущая теплую, липкую струйку, медленно стекающую по верхней губе. Металлический привкус заполнил рот. Закинул голову назад, но кровь не останавливалась — она текла гуще, словно его тело выдавливало из себя что-то лишнее. Вода в раковине окрасилась в розовый цвет, размытый, как акварель на мокрой бумаге.

Часы показывали 3:33. Число, которое преследовало его всю жизнь. Трижды трижды. Судьба, играющая с ним, как кошка с мышью. Каждый раз, когда стрелки сходились в этом положении, случалось что-то необратимое.

Любопытное совпадение. Или нет.

Лиза открыла дверь, придерживая полупрозрачный халатик рукой. Её глаза блестели лихорадочным блеском, а дыхание сбивалось.

— Доктор, помогите мне, — выдохнула она тихо, хватая его за рукав. — Меня мучают такие же сны, как у вас. Я вижу их каждую ночь.

Тонкая ткань слишком легко открывала бледную кожу, почти прозрачную в тусклом свете прихожей. Её волосы пахли чем-то сладким и удушливым — как испорченные цветы.

— Я так рада, что вы зашли, Николай Алексеевич.

Её губы растянулись в улыбке, но глаза оставались неподвижными, стеклянными, как у куклы.

Обед был лёгким. Слишком лёгким. Салат с вялыми листьями, мясо, которое таяло во рту, словно его уже разложили бактерии.

Вино — тёмным, как старая кровь. Он не жалел об измене. Не мог жалеть. Аня последнее время была какая-то... неживая.

Операционная. Запах. Сладковатый, тяжёлый, гнилой. Как вскрытый труп на третий день. Он моргнул — и вдруг увидел их. Ассистенты. Медсёстры.

Но их кожа была серой, обвисшей, местами порванной, обнажая жёлтые кости. Глаза — мутные, как у выловленной рыбы, застывшие в последнем ужасе.

Один из хирургов повернулся к нему. Его челюсть отвалилась, повиснув на сухожилии.

— Доктор, вам плохо?

Голос звучал нормально. Слишком нормально. Орлов резко потёр глаза.

Мертвецы исчезли.

"Усталость. Только усталость".

Он задержался снова. Коридор был пуст, но...

Поскрипывание. Как будто кто-то стоит за дверью. Дышит. Медленно. Очень медленно. Он осторожно подошёл. Шёпот.

Не язык — не русский, не человеческий вообще. Звуки, которые не должны исходить из горла. Щелчки. Хруст. Шуршание, будто под кожей кто-то шевелится.

Он распахнул дверь. Коридор. Но не тот. Длиннее. Длиннее... Бесконечный тоннель из дверей, уходящий в темноту. Свет мигал, как в дешёвом хорроре, но это не было кино.

Он достал телефон, включил фонарик. Луч выхватил из тьмы их. Персонал. Пациенты. Все стояли, выстроившись вдоль стен. Их головы повернулись к нему одновременно. Шеи скрипели, как несмазанные петли.

— Проснуться.

Он сжал кулаки, впился ногтями в ладони.

— ПРОСНУТЬСЯ!

Не выходило.

Он побежал. Коридор изгибался, растягивался. Каталки сами выезжали под ноги. Инвалидные коляски поворачивались, преследовали. Палаты были пусты. На кроватях — только отпечатки тел, тёмные, как запёкшаяся кровь.

Он закричал. Сильные руки схватили его, посадили в кресло-каталку. Шприц блеснул в тусклом свете.

Он узнал запах — пропофол.

Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поплыло:

Медсестра наклоняется к нему.

Её лицо расползается, как воск.

— Спи, доктор.

Утро

Он очнулся в своей палате отдыха для врачей. Голова гудела, будто в неё вбили гвоздь.

На столе — записка:

«Вы переутомились. Отдыхайте. Завтра — важная операция».

Но под ней — другие буквы.

Будто кто-то писал тем же пером, но нажимал сильнее, продавливая бумагу:

«НЕ ОПЕРИРУЙ ЕГО».

«Тридцать один час»

Часть четвертая: Распад

Он проигнорировал записку. Какой-то розыгрыш, чья-то глупая шутка. Он не мог отказаться от операции — он был хирургом. Его долг — спасать.

Но не смог игнорировать.

Пациент лежал в воде, красной и густой, как сироп. Вены на запястьях зияли аккуратными разрезами — слишком точными для самоубийцы. На зеркале кровью было выведено:

«ОН ВИДЕЛ ТОЖЕ»

Буквы стекали, но не вниз — в стороны, будто кто-то писал изнутри стекла. Орлов провёл пальцем по надписи. Зеркало было тёплым.

Телевизор. Аня.

Она сидела перед выключенным экраном, уставившись в чёрное стекло.

— Ты пахнешь ею, — сказала Аня, не поворачиваясь. Её голос звучал одновременно слишком близко и бесконечно далеко, будто доносился из глубин ванной комнаты.

— Я спасаю людей, — ответил он.

— Ты их хоронишь.

Она повернулась. Её глаза были затянуты мутной плёнкой, как у мертвеца на третьи сутки.

— Кто ты? — прошептал он.

Аня улыбнулась.

— Ты же сам меня выписал.

Он ушел к Лизе.

Он проснулся от ощущения влажных пальцев на шее. Лиза лежала рядом. Её кожа была холодной и скользкой, как у только что вынутого из воды трупа.

— Я ведь тебя предупреждала, — прошептала она, не открывая рта.

Стены дышали. Потолок капал чем-то тёплым и солёным.

Он побежал.

Улицы Вороново пустовали. Фонари горели тёмно-красным светом, освещая следы чьих-то босых ног — все вели к больнице.

В окне своего дома он увидел себя. Тот Орлов прижимал к груди что-то маленькое и свёрнутое в одеяло.

Оно дёргалось.

Операционная

Персонал ожидал молча, облачённый в белые халаты с лицами, копириющими его собственное

На столе лежала Аня.

— Начинаем, — сказал главврач и протянул ему скальпель.

Лезвие блеснуло.

Часы показывали 3:33.

Тридцать первый час операции.

Последнее осознание

Орлов вдруг понял.

Это не город.

Это его разум.

И он медленно разрушается.

Анна умерла ночью, когда он ввёл последнюю дозу препарата. Монитор показал прямую линию, и комната наполнилась звоном тревожного сигнала. Он помнил каждое мгновение: её расширившиеся от удивления глаза, свою дрожащую руку, капельницу, качающую смертельную жидкость. Теперь эта сцена прокручивалась в голове снова и снова, превращаясь в нескончаемый фильм ужасов.

Неудачная анестезия.

Ошибка в дозировке.

И теперь он не может уйти.

Потому что он — тоже часть этого места.

Часть кошмара, который сам создал.

И часы продолжают тикать.

***

Если интересен мой стиль, я пишу книгу. Она совершенно бесплатна, ссылка в моём профиле.

Воцарился хаос. Кто-то вскрикнул, отпрянув, кто-то рухнул на колени, изрыгая рвотные массы, кто-то пнул обрубок руки так, что она улетела во тьму, которая уже вступила в свои полные права. Лицо Дроздова исказилось гримасой чистого ужаса и беспомощности. Паша же, молча, смотрел то в широко раскрытый рот, в полные боли и страха глаза отделившейся головы. Ему казалось, что она смотрит на него в ответ, умоляя о помощи. Кровь медленно сочилась из обрубка шеи, неспешно растекаясь тёмной лужей.

- Борт! Нужно закрыть борт! - прокричал кто-то, бросившись к границе мрака.

- Не надо... - тихо, чуть ли не шёпотом, выдавил из себя Паша, прекрасно понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет.

- Отставить! - наконец, скомандовал сержант, пришедший в себя. - Всем отойти на хрен, как можно дальше, от этого дерьма! Не приближаться ни при каких обстоятельствах! И свет не гасить! Всем ясно?!

- Так точно... - прозвучало в ответ неуверенно.

А ночь ещё только начиналась.

Первой пришла тишина. Глубокая, ватная, давящая на барабанные перепонки, как под водой. Ни сверчков, ни ветра в обломках, ни даже дыхания рядом стоящих. Казалось, сама планета замерла. Потом - шёпот. Сначала тихий, как шелест крыльев ночной бабочки. Но он нарастал, множился, сливался в один громкий многослойный гул. Теперь это была какофония стонов, рыданий, бессвязного бормотания и смеха, вливающаяся прямо в мозг, заполняя его до краёв ледяным ужасом и чужим отчаянием.

- Ч-что это?! - дрожащим голосом ефрейтор Морозов, вскидывая автомат. Ствол уставился в сторону черноты за световой границей.

- Не слушайте. - Спокойно ответил Паша, задумчиво глядя на каску у борта.

Дима прижался к брату, мелко дрожа всем телом. Его глаза огромные, безумные, были устремлены куда-то во тьму. Он чувствовал, как его собственные кошмары оживают с новой силой.

Рядовой Петриченко, самый молодой из бойцов сжался в комок в углу, судорожно вздрагивая. Слышалось сдавленное всхлипывание.

Сержант Дроздов стоял, как вкопанный. Папироса в углу рта была забыта и давно потухла. Его опытный взгляд сканировал периметр, выхваченный нервно бьющими лучами фонарей. Он видел, как его солдаты напряглись. Нервы были натянуты, словно струны. Рациональный мир, где враг имеет плоть и кровь, где его можно увидеть в прицел и убить, трещал по швам. А этот неосязаемый ужас казался ему гораздо хуже любой засады.

Вдруг, в лучах мелькнуло движение. Нечёткое, колеблющееся, как мираж. Силуэт. Человеческий? Слишком долговязый и какой-то... жидкий. Он метнулся от света, как ошпаренный и скрылся во тьме. Рядом- ещё один. И ещё. Они не шли, они скользили по границе света, пульсируя, меняя очертания, чёрные тени. Живые.

- К оружию! - скомандовал Дроздов. Его голос, привыкший командовать, прозвучал хрипло, но, всё же, перекрыл на мгновение жуткий гул. - Освещение на максимум!

Команда была исполнена с лихорадочной поспешностью. Яркие лучи, как мечи, рванулись сквозь черноту, едва пронзая её. И им показалось, что тьма взревела ещё громче. Будто бы это уже был не просто звук, а вибрация, сотрясающая землю, металл кузова. Пронзительный яростный визг, от которого заныли зубы и задрожали внутренности. Казалось, сам мрак обжёгся этим светом.

- Вижу цель! - заорал ефрейтор, его голос сорвался от адреналина. - Какой-то призрак! Чёрный!

- Огонь! Огонь на поражение! - проревел сержант.

Оглушительная очередь прострочила ночь. Яркие пунктиры пуль нырнули во тьму, осветив на миг... пустоту. Ни крика, ни падения, ни крови. Только визг, будто усилился, стал насмешливым.

- П-попаданий нет... к-кажется. - Всё таким же дрожащим голосом доложил Морозов. - Б-будто в воду стреляем.

Дроздов выругался сквозь зубы. Его рациональность окончательно рухнула. Пули были бесполезны. Как плевок в ураган. Только свет. Хрупкий, ненадёжный свет фонарей, который вот-вот могли отнять севшие батарейки.

Ночь тянулась бесконечно долго. Тени метались, шлёпали невидимыми ладонями по броне, по брезенту кузова, где прятались Дима, Паша и часть солдат. Гул то стихал, то накатывал новой волной, выворачивая душу наизнанку. Петриченко так и рыдал, уткнувшись лицом в колени. Морозов стоял с ним рядом с мраморным лицом. Дроздов метался от борта к борту, отдавая про себя бессмысленные в этой ситуации приказы, лишь бы заглушить свой собственный ужас. Паша держал Димку, чувствуя, как каждое всхлипывание брата отдаётся болью в его собственной груди. Знакомый холодный ужас сжимал сердце, но теперь он был умножен на беспомощность вооружённых до зубов людей.

В кузове «Урала» воздух был спёртым. Запах пороховой гари немного перебивал привычный гнилостный смрад. Ни кого из укрывшихся здесь не покидало предчувствие смерти. Свет фонарей тускнел вместе с лампочкой под брезентовым верхом.

Рассвет. Это слово, будто, потеряло смысл. Серое нечто, грязное и тяжёлое, как мокрая зола, медленно вползло в мир, вытесняя холодную черноту ночи. Словно один кошмар сменился на другой. Под колесом лежал бронежилет того солдата, чью голову в руках держал Дроздов, вытирая грязным рукавом скупую слезу.

Тишина, после ночного ада, была оглушительной. Только тяжёлое прерывистое дыхание Петриченко нарушало гробовое безмолвие. Вой из тьмы стих, оставив в ушах пронзительный звон и чувство глухой, высасывающей душу, опустошённости.

Морозов неотрывно смотрел в узкую щель в брезенте, его скулы были напряжены, как стальные тросы, а глаза, глубоко запавшие в орбиты, выглядели потухшими и безжизненными.

Дроздов курил одну папиросу за другой, закапывая скромные останки молодого бойца в небольшую вырытую ямку. Его лицо стало похоже на высеченный из гранита барельеф, полный страдания. Глаза, обведённые синюшными тенями, были красными от недосыпа и напряжения, но в них по-прежнему горел всё тот же огонь командира, цепляющегося за последние капли воли.

Наконец, он схватил рацию. Он боялся брать её. Точнее, он боялся той тишины, которая ему ответит. Пальцы его дрожали, когда он нажимал на кнопку, а голос звучал, как напильник по ржавчине, но сохранял чёткость.

- «Барс-2», это «Барс-1». Приём. - Пауза в динамике была пугающе зловещей. Только лёгкий треск белого шума звучал в ответ. - «Барс-2», отзовись. Это «Барс-1». Приём. - Тишина. Она давила сильнее любого крика. Дроздов с трудом сохранял самообладание, движения его стали резкими. Он переключил канал и заговорил с нотой отчаяния в голосе. - Любой живой в эфире, приём! Хоть кто-нибудь! Отзовись! - ответа не было. Только тот же мёртвый треск.

Сержант швырну рацию на сидение водителя так, что пластмасса треснула. Первоначальный план - группа наверх завала, оценка, поиск обхода - рассыпался в прах. Отсутствие ответа было громче любых слов. Это был приговор. Он чувствовал, как холодный пот ручьями бежит по его спине под бронежилетом.

- Заводи, - скомандовал он водителю. Голос, вдруг, осип лишившись привычной силы. - Назад, к месту стоянки. Осторожно. Свет не гасить! Ни на секунду! Все наготове! - последние слова он выкрикнул так, чтобы его услышали и те, кто в кузове.

«Урал» дрогнул, заурчал, развернулся. Казалось, сама сталь машины скрипела от усталости и страха. Небольшое расстояние до места стоянки группы показалось недосягаемо далёким. Паша прильнул к щели. В грязно-сером свете утра брошенная техника выглядела призрачно, нереально. БТР стоял аккуратно, как на параде. Грузовик, чуть поодаль. Но двери... все распахнуты настежь.

Дроздов первым спрыгнул на землю, автомат наизготовку, ствол метнулся по сторонам. За ним, тяжело дыша, вывалился Морозов, буквально выволакивая за рукав оцепеневшего Петриченко. Паша с трудом разбудил Димку. Тот открыл глаза, полные лихорадочного блеска и немого ужаса. Вылезая, старший почувствовал, как подкашиваются, ватные от усталости, ноги, а в горле стоит ком.

Тишина. Абсолютная. Ни ветра, ни крика птицы, ни жужжания насекомого. Только их собственные шаги, гулко отдающиеся в мёртвом пространстве и навязчивый шум двигателя «Урала». Каждый звук казался кощунственным нарушением этого гнетущего покоя.

Они осмотрели БТР. Внутри - пустота. Ключи торчали в замке зажигания. На сидение водителя валялась каска с отбитым козырьком. Рядом с машиной, на земле, брошен, как ненужный хлам, бронежилет, расстёгнутый, с торчащими пластинами.

Группа осмотрелась вокруг и... повсюду - бронежилеты, разгрузки, каски, разбросанные в хаотичном беспорядке. Всё это выглядело по настоящему жутко. Автоматы были прислонены к колёсам, брошены на сидения, валялись на земле под серым безразличным небом. Пустые гильзы рядом с машинами ещё пахли порохом.

- Что за?.. - хотел что-то сказать Морозов, но слова застряли в горле.

Фонарик в дрожащей руке скользил едва видимым лучом по уныло валяющемуся вещмешку, по паре гранат в разгрузке, брошенной у колёс грузовика.

- С-серж... С-сержант... - голос Петриченко сорвался на писк, переходящий в истерический хрип.

Он стоял, вытянув дрожащую руку, тыча пальцем куда-то в сторону. Туда, куда свет фары косо падал, освещая обочину.

Свет неохотно освещал серую мглу, вырывая из неё щебень в слое пыли и это, лежащее метрах в пятнадцати от машины. Не на дороге, а чуть в стороне, на жухлой, почерневшей траве. Как будто специально выложенное на просмотр туловище. Без головы, без ног. Левая рука отсутствовала до самого плеча, правая - обрезана по локоть. Из низа живота вывалились ленты кишок. Серо-розовые, покрытые липкой пылью и бурыми сгустками, растекаясь по земле тёмным, маслянистым пятном. Камуфляжная куртка была пропитана чёрно-бурой кровью. Вокруг не было ни следов волочения, ни кровавых брызг на траве, ни клочков плоти, ни следов борьбы. Ничего. Как будто эти холодные останки аккуратно положили здесь. В центре луча фары.

Запах, сладковатый, гнилостный, смешанный с резким озоном и железом крови, ударил в нос и по нервам, заставив Пашу сглотнуть жёлчь.

- Твою ж... - Дроздов не договорил.

Он замер, вцепившись в ствол автомата так, что пальцы побелели. На уставшем лице появилась невыносимая боль и скорбь, и смотреть на него было тяжело. Желваки ходили ходуном. В глазах горел слепящий огонь ненависти. Ненависти к тому, что не не мог ни понять, ни потрогать, ни убить. Он сделал шаг к останкам. Потом ещё один, медленно двигаясь, не глядя под ноги, как загипнотизированный этим страшным зрелищем.

Сержант остановился в двух шагах от этого. Его тень легла на обезображенное тело. Он смотрел на вывалившиеся внутренности, на обрубки рук, на жуткую пустоту там, где должна быть голова. На клочья формы, которая означала «свой». его плечи, вдруг, содрогнулись. Не от страха. От сокрушительного осознания, что его люди, его солдаты, с которыми он делил паёк и риск, прошёл огонь и воду... исчезли. Растворились, канули в этом проклятом мраке. И всё, что от них осталось - это брошенное, бесполезное железо... и этот изувеченный кусок плоти на траве.

- Всё... - прохрипел Дроздов, оборачиваясь к остальным. В его голосе не было ни тени надежды, ни капли сомнения. Только ледяная, окончательная констатация краха их мероприятия. - Всё кончено. Их нет. - Он махнул рукой в сторону брошенных автоматов, касок, этого жуткого зрелища на траве. - Оно забрало их. Или... или разорвало на куски. Как этого. - Он резко пнул ближайшую брошенную каску. Та глухо лязгнула, подпрыгнула и покатилась по асфальту и звук этот был невыносимо громким в тишине. А голос сержанта стал механическим, лишённым всякой интонации. - Собирайте патроны, воду... В общем, припасы. Всё ценное. Всё обмундирование - бросить. Сейчас это мёртвый груз. - Он посмотрел на Пашу с Димкой, потом на бледного, как полотно бумаги, Петриченко, и на Морозова, сжавшего кулаки. - Поедем сквозь этот чёртов завал. Или в объезд. Или к чёртовой матери, но отсюда. Пока мы не стали десертом для этого... чем бы оно ни было. Выполнять.

Он развернулся и пошёл к «Уралу», не оглядываясь на брошенные трофеи тьмы, на её жуткий кровавый автограф. Его спина была неестественно прямой, а походка, как у робота. Паше показалось, что это было похоже на человека, идущего по лезвию бритвы над чёрной бездной, который уже почти сорвался вниз, но инерция ещё несёт его вперёд.

Они молча, подчиняясь приказу и животному желанию бежать, собрали скудные припасы под аккомпанемент сдавленных рыданий Петриченко и собственного бешеного сердцебиения. Каждое движение давалось с трудом.

Завели мотор. Лучи фар, скользнув в последний раз по жуткой находке, как бы прощаясь, упёрлись, сначала в белую дымку мглы, что тонким слоем стелилась по дороге, затем в непроходимую груду металла на мосту.

Куда? В какую сторону света, если света больше нет? Вопрос висел в удушливом, пахнущем смертью, воздухе, не находя ответа.

- Что ж. - Дроздов громко вздохнул, немного помолчал, закурив очередную папиросу, - нужно лезть наверх.

В этот миг, вдруг захлебнулась в шипении. И сквозь помехи бесконечного белого шума внезапно прорезался тонкий голос, который прозвучал так громко, что сержант подпрыгнул от неожиданности.

- Здесь кто-нибудь есть?