Ключ вставился туго, скрипнул в замке. Дверь открылась с неохотным стоном. Запах ударил в нос: пыль, затхлость, и что-то еще – сладковато-кислое, как сгнившее яблоко в дальнем углу. Я шагнул через порог, щелкнул выключателем. Тусклая лампочка под потолком моргнула, осветив прихожую. Пусто. Только следы от мебели на линолеуме, как шрамы. И гвоздь в стене. Одинокий, торчащий криво. На нем когда-то висел календарь или телефон, не помню. Сейчас – лишь ржавая шляпка.

Прошел дальше, в комнату. Пахло сильнее. Плесенью по углам, старой бумагой. Окно затянуто грязной марлей шторы. Я дернул за шнур – ткань с шуршанием поползла вверх, открывая вид на соседнюю панельку, такую же серую и облезлую. На подоконнике – слой пыли толщиной в вечность. Я провел пальцем. Осталась четкая полоса. Под ней – дерево, когда-то выкрашенное белой краской. Теперь – серое, потрескавшееся.

Снял рюкзак, поглядел куда его поставить чтобы не запачкать. Вздохнул и поставил его у стены. Стоял, слушая тишину. Она была густой, тяжелой. Иногда слышался стук или глухой голос соседей, непонятно откуда. И еще - капанье из кухни. Кап... кап... кап... Со звоном по ржавому пятну мойки. Знакомый звук. Мама все собиралась починить тот кран. Так и не собралась. Я сглотнул. В горле першило от пыли.

Надо было купить хоть чайник. И хлеба. Посмотрел на запылившиеся кроссовки: и веник с совком.

***

Нашел ларёк у остановки. Продавщица, женщина с лицом, как мятая мокрая коробка, протянула дешевый пластиковый чайник. "Самый ходовой", – буркнула, не глядя. Хлеб был вчерашний, черствый. Я взял. Дождь снова заморосил. Завернул в маленький хозмаг, и взял там совок, веник и упаковку мусорных мешков. Пошел обратно, прижимая покупки к себе. Чайник вонял китайской химией. Хлеб – пустотой. Совок дешево кривился пластиком на погоду вокруг, а веник уныло размышлял о том что начал рано лысеть. Я шагал по знакомым, разбитым плиткам тротуара, мимо грязных панелек, и думал о завтра.

Первый рабочий день начинается в 10 утра. Контора по сбору долгов. Коллекторская контора - проще говоря. Не то о чем я мечтал, поступая на юр.фак 5 лет назад.

Вернулся в квартиру. Бросил пакеты на пол в прихожей. Звякнул ключ в замке — теперь уже изнутри. Развернул хлеб. Заварил чай в новом чайнике — вода пахла ржавчиной и хлоркой. Пластик чайника шипел и потрескивал, будто возмущаясь своей участи. Выпил чай с черствым хлебом. Будто картона пожрал.

Достал костюм из рюкзака. Серый, немнущийся синтетический ублюдок. Висел в шкафу общежития как привидение несостоявшегося будущего. Повесил его на тот самый кривой гвоздь. Висел криво, один рукав касался стены. "Стена позора" — мелькнуло. Словно я сам на этот гвоздь повесился.

Взял веник и совок. Начал мести. Пыль вставала столбом, смешиваясь с серым светом из окна. Чихать хотелось дико. Подмел в кучку: пыль, пару мертвых тараканов, ошметки чего-то неопознанного. Сгреб в совок — пластик скривился еще больше, казалось, еще немного и совок стошнит. Вытряхнул в мусорный мешок. Звук — как шелест пепла.

Завтра. Черт с ним, с костюмом. Но шкаф... Шкаф нужен. Чтобы этот проклятый костюм хоть куда-то деть. Чтобы не висел тут, как моя неудача на всеобщем обозрении. Чтобы было куда спрятать... все.

Нашел "Вторые Руки" по старой памяти. Магазин ютился в полуподвале бывшего промтоварного, рядом с шиномонтажкой. Вывеска — криво прибитая фанера с корявыми буквами, выцветшими до бледно-розового. Дверь — тяжелая, обитая дерматином, когда-то синим. Толкнул ее плечом — скрипнула, как дверь склепа.

Внутри — царство старости и пыльных теней. Свет тусклый, от двух ламп дневного света, одна мигала, как в припадке. Воздух — густой коктейль из нафталина, старой кожи, древесной трухи и пыли, которую не тревожили годами. Полки громоздились до потолка, заваленные сервизами с позолотой, потрепанными чемоданами, статуэтками оленей с отбитыми рогами.

Хозяин — мужик лет шестидесяти, в засаленном кардигане и стоптанных тапках — дремал за стеклянной витриной, утыканной дешевыми кольцами и трофейными часами. Разбудил скрипом двери. Глянул на меня мутными глазами, будто сквозь воду.

— Шкаф нужен, — бросил я, голос хриплый от пыли. — Платяной.

Мужик подумал, кивнул, пальцем ткнул куда-то вглубь завала.

— Там. В углу. Один стоит. Деревянный. Польский, кажись. Тяжеленный.

Продирался меж гор хлама. Зацепил локтем баян — тот хрипло загудел как паровоз на перегоне. Наткнулся на груду старых пальто — запах моли и пота ударил в нос. И вот он.

Массивный. Темного, почти черного дерева. Двустворчатый. Сверху — антресоль с решетчатой дверцей. Резьба по карнизу — грубоватые завитушки, местами обломанные. Стоял чуть накренясь, будто укореняясь в линолеум. На боковине — глубокие царапины, как шрамы.

Открыл створку. Скрип петель — резкий, жалобный. Внутри — пустота и запах дерева, ткани, нафталина, лака... На задней стенке, чуть выше пояса, глубоко процарапано в деревянной стенке: «ПОМОГИ». Буквы неровные, корявые. Кончик ножа? Гвоздь? Провел пальцем. Шершаво, холодно. Будто током дернуло.

— Беру, — сказал я, не отрывая взгляда от надписи. Голос был каким-то чужим.

Мужик за спиной хрипло засмеялся.

— Угадал. Знал, что возьмешь. Такой... с душой. Три тысячи. Доставка — твои проблемы.

Заплатил. Пересчитал оставшиеся деньги. Не густо, но до первой зарплаты, надеюсь, дотяну. Плевать. Главное — убрать костюм с гвоздя. Спрятать.

Нашел грузчика с тележкой у соседнего магазина. Тот, пыхтя и ругаясь сквозь сигарету, помог впихнуть махину в лифт (а он оказывается работал, просто никто не удосужился снять объявление) и доволок до двери. Втолкнули в квартиру. Поставили у стенки комнаты. Половину стены занял. Стал черной дырой в и без того унылом пространстве. Пахло теперь только им. Деревом, страхом и темным пятном.

Я снял костюм с гвоздя. Повешал плечики внутрь шкафа. Захлопнул створки. Скрипнуло. Щелкнула старая защелка.

Тишина. Только капает кран на кухне. Кап... кап... кап... И сердце стучит где-то в горле. Громко.

***

Унылость погоды освещалась унылым светодиодным светом офиса. Почти 7 вечера. Уже темнеет. Сегодня на карту должны прийти мои помойные деньги. За верную службу. Шавка душащая таких же жалких собачек вынужденных кредитоваться и перекридитовываться, опускаясь все глубже на дно экономики. Я с тоской глядел на часы, набирая новый номер. Матвей Карлович. Разговаривая со стариком на том конце провода я немного ослабил душащий узел галстука, поглядывая по сторонам, не видит ли кто. Поежился, ощущая противную синтетику пиджака сквозь ткань рубашки.

Положив трубку, я опустил лицо на ладони и глядел сквозь пальцы на то как 18:59 меняется на 19:00. Выключил программу, ткнул кнопку компьютера и не глядя на других, таких же как я собачек, вышел в густеющие сумерки.

***

Стол, стул, небольшой холодильник. Всё что я смог позволить себе на свою первую зарплату.

Заварил лапши. Впервые за месяц поужинал за столом, листая короткие видео.

Я лег на спальник. Свет от телефона резал глаза. Выключил. Темнота навалилась мгновенно, густая, как деготь. Шкаф в углу был просто черным пятном. Я ждал сна как избавления. Усталость валила с ног мешком цемента. Гул города за окном сливался с гулом в ушах.

Завтра – снова в контору. Снова список. Снова голоса в трубке. Страх, злость, унижение.

***

– Алло? – Голос в трубке был тонким, детским. Настороженным.
– Здравствуйте. Могу я поговорить с Маргаритой Сергеевной? – выдавил я свой «рабочий» тон. Вежливый. Безликий.
– Бабушки нет дома. Она с дедушкой ушла вчера вечером. В больницу, кажется. – Пауза. – Кто это?
Я замер. Не из-за слов. Из-за голоса. Что-то... Щемящее. Знакомое? Нет. Глупость. Просто ребенок.
– Это... по финансовым вопросам. Передайте, пожалуйста, что звонили из...
– Они скоро вернутся? – перебил мальчик. В голосе – тревога. Чистая, детская. Неприкрытая.
Щемящее чувство усилилось. Где-то глубоко. Будто какой-то сосуд изогнулся в обратную сторону и запульсировал.
– Надеюсь, – пробормотал я, уже ненавидя себя. – Передайте, что звонили...
– Ладно, – сказал мальчик быстро. И бросил трубку.
Я сидел, зажав пластик в потной ладони. Гул офиса вокруг стал громче. Этот голос... Даже не голос, а интонации - страх, неприкрытый детский страх неизвестности.

***

Лежа на спальнике в темноте квартиры, в голове сново всплывал голос. "Бабушки нет дома... В больницу, кажется... Они скоро вернутся?" Тревога. Одиночество. Звучало... близко. Слишком близко. Будто не из трубки, а из соседней комнаты.

Я перевернулся на бок, спиной к шкафу. Зарылся лицом в подушку спальника. Пахло пылью и синтетикой. "Спи, – приказал себе. – Просто голос. Просто работа. Просто..."

И тогда услышал.

Не сразу. Сначала – тишина. Глубокая. Потом – сдавленный всхлип. Короткий. Будто кто-то зажал рот ладонью. Прямо за спиной. Оттуда. От шкафа.

Я замер. Не дышал. Уши напряглись до боли.

Тишина.

"Показалось, – подумал я, чувствуя, как холодный пот выступил на спине. – Сон накатывает. Или ветер..."

И снова. Четче. Ближе. Словно изнутри. Из-за деревянных створок. Тихий, жалобный плач. Ребенка. Не рыдания. А именно плач – безнадежный, загнанный в угол. Как у того мальчика в трубке? Хуже. Гораздо хуже.

Он длился, может, три секунды. Потом оборвался. Резко. Будто дверь захлопнули.

Я лежал, не шевелясь. Сердце колотилось так, что вот-вот разорвет ребра. Холодный пот стекал по вискам. Всё тело одеревенело.

"Помоги..." – вспомнилось. Шершавые буквы под пальцем. Холод дерева.

Плач не повторился. Но тишина после него была громовой. Насыщенной ужасом. Она висела в комнате, как ядовитый газ. Пахло деревом. Пылью. И теперь – слезами. Явственно.

Я не спал до рассвета. Слушал каждый шорох. Вглядывался в темный контур шкафа. Ждал, что решетка антресоли сдвинется. Ждал нового всхлипа. Ждал чего-то еще.

Рассвет приполз серой мутью. Стекло окна побелело от конденсата. Я поднялся, кости скрипели, как петли шкафа. Голова гудела пустотой. Холодный пот высох, оставив липкую соль на коже. Пахло пылью. Деревом. И слезами – призрачными, но въедливыми.

Умылся ледяной водой из-под крана. Ржавый привкус. Взгляд упал на шкаф. Он стоял, как черный часовой. Молчал. Но его молчание теперь было обвинением. "Помоги". Буквы ощущались пальцами словно я их касался до сих пор. Шершаво. Холодно.

Перед началом сборов на работу - замер у шкафа. Потом рука сама потянулась к створке. Остановилась. Страх? Или знание, что откроешь – и оно вырвется? Все же открыл. Пусто. Только костюм болтается на вешалке.

Оделся механически. Синтетика костюма липла к телу, будто расплавленный пластик. Галстук – удавка. Натянул пиджак – стало душно. Посмотрел на гвоздь в прихожей. Пустой.

***

Рабочий день – пытка. Голоса в трубке сливались в монотонный гул унижения. "Деньги... просрочка... суд..." Я говорил роботом. А в голове – тот голос. Детский. "Бабушки нет дома... Они скоро вернутся?" И тот звук. Всхлип. Из темноты.

Обед. Туалет. Я сидел на крышке унитаза, голову в ладонях. Давил на виски. "Просто стресс. Пустая квартира. Старый дом". Знакомые отмазки. Но теперь они рассыпались, как труха. Плач был реальным. Как шершавость надписи под пальцем. Как запах страха из щелей.

Вечером шел домой медленно. Ноги тяжелые, будто в бетоне. Каждый шаг – к нему. К черному прямоугольнику. К тишине, которая вот-вот взорвется.

Открыл дверь. Запах ударил сильнее. Дерево. Затхлость. И... свежая слеза? Солоновато-кислый дух. Я зажег свет. В прихожей – пусто. В комнате – шкаф. Антресоль. Решетка. Пыль.

Поставил чайник. Он злобно клокотал. Пил чай стоя у окна. Смотрел на грязные окна соседней панельки. Отражался в стекле – бледное лицо, мешки под красными глазами, скомканный костюм. И за спиной – оно. Черное. Немое.

Лег рано. Темнота снова – густая, липкая. Я лежал на спине. Слушал. Не город. Не кровь в ушах. Тишину и шкаф.

И вот звук. Не всхлип. Шорох. Скребущий такой. Из шкафа. Мышь? Потом шуршание, как будто кто-то... пошевелился там. Затрудненно. В тесноте. Пальто? Старая занавеска?

Я не дышал.

Шорох повторился. Четче. Ближе к дверце. Потом – стук. Тупой. Один раз. Как кулачок? По дереву изнутри.

– ...папа... – прошептал кто-то. Голос – тонкий, сорванный. Ребенка. Прямо из-за створки.

Ледяная игла вошла в спину. Я вскочил. Сердце – молот в горле. Включил свет телефона. Дрожащий луч – на шкаф.

Тишина.

– Кто там? – хрипло выдавил я. – Выйди!

Ничего. Только луч света ползал по темному дереву, цепляясь за сколы лака, за завитки резьбы. Антресоль была черной дырой.

И тогда я увидел. Не внутри. На полу. У самого основания шкафа. Маленький, смятый клочок бумаги под шкафом. Белел на сером линолеуме, как кость.

Подошел. Присел. Развернул дрожащими пальцами.

Детский рисунок. Кривыми линиями. Дом. В доме - человечек в коробке. Большой черный квадрат. Фигурка совсем схематичная. Как в детской песенке - "палка, палка, огуречик" и рот - распахнутым во всю голову. А в углу – неровные, дрожащие буквы: "ПАПА, Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ".

Рука сама потянулась к защелке шкафа. Пальцы нащупали холодный металл. Щелчок прозвучал, как выстрел в тишине. Дверца отъехала. Чернота внутри задышала запахом столетнего страха. Внутри никого.

Я устало облокотился на дверцу, сел на пол. Скомкал листок в руке. Задремал.

Мне снился мальчик. Он неловко повернулся на стуле и задел рукой чашку на столе. Чай разлился по застиранной скатерти, пахучей коричневой жижей сбежал по краю на пол. Чашка чайкой нырнула вниз и разбилась о гладь пола с траурным "цвяньк". Мальчик съежился и посмотрел на отца сидящего напротив. Отец отложил ложку, вытер усы от супа ладонью, встал отодвинув стул со скрипом. Мать замерла, уцепившись в скатерть и смотря в тарелку перед собой. Отец вытащил мальчика за руку из-за стула. Боль, страх, плач, крик - "Папа, я нечаянно, я больше не буду!" Отец молча открыл черный шкаф, забросил ребенка в гущу висящей одежды, захлопнул дверь. Щелкнула щеколда снаружи. Хриплый бас отца - "Подумаешь тут над своим поведенем". Физически ощутимое отчаяние и страх мальчика, всхлипывания из-за двери.

Первый будильник я проспал. Второй кое-как смог вывести меня из каматозного состояния. Я словно контуженный поднялся с пола, и оперся на шкаф. Отдернул руку. Шатаясь, по стенке дошел до ванной и пять минут умывал лицо и шею холодной водой. Что за чертовщина? Шкаф с духом мальчика?

Вода стекала с подбородка и шеи на синтетическую рубашку. Темные пятна расползались. Я смотрел в зеркало. Лицо – землистое, глаза – запавшие, с лопнувшими сосудами. "Контуженный" – верно. Как после боя. А враг – черный ящик из дерева.

Вытер лицо грязным полотенцем. Пахло плесенью. Как в том шкафу? Вернулся в комнату. Шкаф стоял, дверца приоткрыта. Чернота внутри зияла. Рисунок валялся на полу рядом – смятый, с жирным отпечатком моих пальцев.

Поднял его. Разгладил на колене. "ПАПА, Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ". Буквы прыгали перед глазами. Детский, корявый почерк.

– ...папа... – эхом в памяти отозвался вчерашний шепот из шкафа. Или это я только что прошептал?

Я засунул рисунок в карман пиджака. Прижал ладонью. Бумага шуршала, как сухие листья. Надо было на работу. Опоздать – значит лишиться этих дерьмовых денег. Значит голодать.

Одел пиджак поверх мокрой рубашки. Синтетика холодила кожу. Галстук набросил на шею, не завязывая. Пусть висит, как петля. Взял ключи. На пороге оглянулся. Шкаф ждал. Его открытая пасть смеялась молчанием.

***

В конторе творилось что-то невообразимое. Босс – потный мужик в дорогом костюме – орал на всю площадь опенспейса, тряся листком с цифрами. "План! Просрочка! Выбить! Не мытьем, так катаньем!" Коллеги-шавки прятали глаза в мониторы. Воздух гудел от страха – взрослого, липкого.

Я сел за свой стол. Включил комп. Список должников поплыл перед глазами. Матвей Карлович... Маргарита Сергеевна... И вдруг – новая фамилия. Семья Лариных. Адрес – знакомый. Через двор от нашей панельки.

Набрал номер. Автоматически. Пальцы дрожали.

– Алло? – Голос. Женский. Усталый.
– Здравствуйте, это... – я замялся, сглотнул ком в горле. – По вопросу задолженности...
– Ой, да знаем мы вас, – голос стал резким. – Денег нет! Муж на больничном, я с детьми... Сами в долгах как в шелках!
– Я понимаю, но... –
– Ничего вы не понимаете! – крикнула она. И вдруг – детский плач на фоне. Тонкий, надрывный. Совсем малыш. Снова устало, непонятно к кому:

- Господи, как достало... - затем почти истерически - Отстаньте! – Трубку бросили.

Я сидел, зажав пластик трубки. Фоновый плач ребенка врезался в виски. Как тот всхлип ночью. В кармане пиджака горел смятый рисунок.

– Ларин? – рядом остановился коллега, здоровяк с шеей борца. – Тяжелый клиент. Там пацаненок больной, астма что ли... Бабки на лекарства уходят. Но план есть план. – Он хлопнул меня по плечу. Тяжело. – Дави, пока не запищат.

"Пока не запищат..." – эхом прозвучало в голове. Его слова. Отца?

Я встал. Пошел к туалету. Заперся. Достал рисунок. Разгладил на раковине. Смотрел на коробку-шкаф, на кричащий ротик. На "ПАПА".

Вернулся к столу. Набрал номер Лариных снова. Трубку сняли молча.

– Слушайте, – прошептал я, накрыв трубку ладонью. – Я... Я не буду вас беспокоить. Сегодня. Позвоните в соцслужбу, вот номер... – я продиктовал цифры, которые сам нашел в отчаянии неделю назад. – Спросите про пособие. И... берегите ребенка.

Повесил трубку. Руки тряслись. Коллега-борец смотрел на меня, как на психа. Босс замер у своего кабинета, брови ползли в лысину. Я встал. Выключил комп.

– Куда?! – рявкнул босс.

– У меня... – я потрогал карман с рисунком. – Экстренная ситуация. Домой.

Вышел под испуганные взгляды. Шел быстро.

***

В квартире пахло все так же. Дерево. Пыль. Сырость слёз. Я снял пиджак, повешал на плечики, но не в шкаф, а снова на гвоздь. Как в мой первый день здесь.Сорвал галстук. Подошел к шкафу. Распахнул створки настежь.

– Ну что?! – крикнул я в черноту. – Кто ты? Чего хочешь?

Тишина. Потом – слабый стук. Из глубины. Из-под груды невидимой одежды? Или из антресоли?

Я влез внутрь. Тесно. Темно. Пахло нафталином и детским потом.И, кажется, давно высохшей мочой. Дверца скрипнула и захлопнулась, отрезав свет. Словно пасть чудовища проглотившая добычу. Я испуганно толкнул дверку, но она не поддалась. Вот те раз. Я с силой толкнул - без толку. Нервно хихикнул, снова толкнул. Даже не шелохнулась. И тут - скрип половиц снаружи. Будто кто-то тяжелый ходит. Я задержал дыхание.

Шаги замерли у самой дверцы. Тяжелые, неуклюжие ноги. Знакомые. Огромные, в грубых сапогах, заляпанных грязью или снегом. Я знал эти сапоги. Видел их снизу, из щели под дверцей, сквозь грубую ткань пальто.

Запах ударил сильнее. Не только нафталин и детский пот. Перегар. Густой, кислый. И табак дешевых папирос. Его запах.

– ...придурок... – прошипел кто-то снаружи. Голос – хриплый, спросонья злой. Негромкий, но резанул по нервам, как ножом. – ...всё разбил... сиди...

Щелчок. Снова щелчок. Металл о металл. Кто-то открыл и акрыл защелку, словно проверяя. Заперто. Окончательный. Приговор.

Шаги отошли. Затихли в глубине квартиры. Я остался в черной, густой, вонючей темноте. Давящей. Как вата, пропитанная страхом, отчаяньем. Дышал часто, поверхностно. Воздух был спертый, пах старым сукном и мочой. Моей мочой. От страха тогда. От страха сейчас.

Тело вспомнило. Вспомнило всё.

Холод дерева под щекой.

Шершавость ткани (пальто? шинели?) о лоб.

Липкий пот на спине.

Судорожные всхлипы, которые я глушил в ладонь, боясь, что Он услышит и не выпустит меня еще долго.

Дерево под ногтями с мольбой к матери...

Слова, которые я шептал сквозь слезы, уткнувшись лицом в вонючее сукно: "Папа, выпусти... папа, прости... я больше не буду... я хороший..."

Это был не сон. Не видение. Это было здесь и сейчас. Я и был тем мальчиком. Запертым. Униженным. В этом шкафу. Я вспомнил. Оно жило во мне все эти годы, как язва желудка, что затихла на время, а сейчас скручивала напопалам от боли. Отчаяние накрыло волной. Горячей, соленой от слез. Я уперся руками и ногами в дверцу.

– Нет! – хрипло вырвалось из горла. Голос сорванный, детский и взрослый одновременно. – Нет! Выпусти!

Я бил кулаками по дереву. Глухо, безнадежно. Как тот ребенок на рисунке. Как я тогда.

– Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! – заорал я в кромешную тьму, в вонь страха. – СЛЫШИШЬ?! Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ ТЕРПЕТЬ!

И снова – стук. Снаружи. Кулаком? По дереву рядом с дверцей. Тяжелым. Раз-два.

– Заткнись! – Его голос. Хриплый. Злой. Близко. – Не ори! Сиди тихо, пока не одумаешься!

Яростный вой вырвался из меня. Чистый. Животный. Я оттолкнулся от задней стенки, собрал все силы – и пнул дверцу изо всех сил. Ногой. Плечом. Снова ногой!

Раздался громкий треск! Не щелчок засова. Хруст дерева! Старая древесина не выдержала. Петля с верхней стороны сорвалась с винта с визгом металла. Дверца повисла криво, открывая узкую щель в серый свет комнаты.

Я вывалился наружу, падая на пол. Задыхаясь. В глазах звезды - от боли в плече и ярости. На полу, перед шкафом, стояли мои ботинки. Грязные. В луже воды из кухни? Я смотрел на них. На свои взрослые ноги в дешевых брюках.

Тяжелых шагов не было. Запаха перегара – тоже. Тишина. Только мое хриплое дыхание и гул в ушах.

Я поднял голову. Шкаф стоял, его дверца висела на одной петле, как сломанное крыло. Черная пасть зияла. Внутри – пустота. И мольба о помощи выцарапанное детскими ногтями. И пыль.

Я поднялся. Подошел к шкафу. Посмотрел на сломанную дверцу. На ту самую надпись внутри: «ПОМОГИ». Она теперь казалась смешной. И страшно грустной. Мать вполне могла бы написать такую же, рядом с моей.

Повернулся. Увидел на полу смятый рисунок. Поднял его. Разгладил. «ПАПА, Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ».

– Больше не буду, – тихо сказал я. Себе. Тому мальчику. Этому дому.

Я подошел к гвоздю. Снял пиджак. Серый, синтетический ублюдок. Символ всего, что пошло не так.

Нашел ржавый разводной ключ под раковиной. Тот, что мама так и не использовала для крана. Взял его в руку. Тяжелый. Холодный. Настоящий.

Подошел к шкафу. Взглянул на его черное, ненавистное брюхо.

– Помоги себе сам, – прошипел я. И замахнулся.

Я иступленно избивал эту черную тварь, круша его полки, стенки, отрывая дверки, ногой ломая попалам доски. Кулаками разбивая его ублюдские завитки и чертову антресоль. В воздухе висела пыль, запах моего пота и крови. На лице чувствовались засохшие дорожки соли.

***

Я проснулся от звука будильника на мобильном. Всё тело болело. Костяшки пальцев опухли, саднили кровью, как десна после вырванных зубов. Найдя какую-то тряпку я замотал особо поврежденную руку. Посмотрел на груду обломков дерева. Потом взгляд скользнул по пиджаку на гвозде. На в ухе что-то затенькало, я подошел к нему и сорвал со стены. Схватил обеими руками за рукава, намотал их на кулаки, напряг спину и потянул. Пара нестройных тресков. Потом уже хором - лопающиеся нитки швов. Оторвав рукав я с яростью наступил на пиджак и уже двумя руками оторвал второй рукав. Отпнул в дальний угол труп костюма.

***

Теплый чай грел разбитые руки. Я стоял у окна и смотрел заметенный снегом пустырь за соседней панелькой. Солнце робко выглядывало из-за слоев облаков, часы на телефоне показывали два часа дня.

Жена, Аня, обустраивала съёмную квартиру на окраине, ворчала на пыль и запах сырости, пропитавший стены.

— Здесь пахнет, будто кто-то умер, — говорила она, протирая полки, с которых никак не исчезал серый налёт.

— Скоро всё наладится, — успокаивал её Орлов, но сам ловил себя на мысли, что не верит в эти слова. — Это временно.

Но временное становилось постоянным.

Первый знак.

Операция на мозге шла идеально ровно, пока внезапно не дрогнули руки. Скальпель чуть соскользнул, оставив микроскопическую царапину на мягкой ткани мозга. Никто не заметил, кроме него. Позже пациент очнулся, улыбнулся, поблагодарил. Через неделю его размазало по шоссе грузовиком-фурой. Водитель уверял, что мужчина сам бросился под колёса — смеясь.

Внезапно закружилась голова, словно чей-то холодный палец пробежал по позвоночнику. В ушах зазвучал шёпот — нечленораздельный, словно исходящий из самой глубины черепа. Он моргнул, стиснул зубы и продолжил.

Часы на стене тикали. Тридцать один час.

Второй знак.

Старик с дрожащими руками, которому Орлов выписал лекарства. Через три дня его нашли в лесу с синими губами и рвотой, застывшей на подбородке, словно смола. В корзине — полусъеденные бледные поганки, аккуратно разложенные, будто сервированные для ужина.

— Он сорок лет грибы собирал, — шептались в больнице, избегая взгляда Орлова. — Не мог ошибиться.

Третий знак.

Молодой парень, жаловавшийся на бессонницу. Говорил, что кто-то стучит в окно по ночам, но за шторами никого не было. Орлов посоветовал ему прогулки перед сном.

Через два дня того нашли в гостиной, с петлёй на шее и неестественно вывернутыми ступнями — будто он пытался убежать, но его развернуло на месте.

Аня тем временем жаловалась на головные боли.

— У меня такое чувство, будто кто-то... смотрит, — говорила она, теребя виски. — Даже когда мы одни.

Орлов проверял дверные замки, задергивал шторы, но ощущение не исчезало. Иногда ему казалось, что в углу, за его спиной, движется тень — медленно, едва уловимо.

По ночам ему снились операции. Только не он оперировал. Его. А на стене, за спиной того, кто склонился над ним, тикали часы.

Часть вторая: Белые халаты

Возможно, это был бег — бег от мыслей о мертвых пациентах, от ночных кошмаров, от жалоб Ани. Бег от самого себя. Его пальцы, привыкшие к точности скальпеля, теперь судорожно сжимали ручку, оставляя на бумаге нервные, рваные строки.

За два месяца он завершил свой труд: «Исследование нейронных коррелятов сознания у пациентов в пограничных состояниях». Сухая академическая формулировка скрывала нечто большее — попытку понять ту грань, за которой мозг перестает быть просто органом и становится... дверью.

Дверью, которую кто-то приоткрыл. В тот вечер он задержался допоздна, дописывая последние правки.

Больница была пустынна и безмолвна, лишь далекие шаги дежурной медсестры эхом отдавались в коридорах, слишком громкие для одного человека, будто кто-то шёл за ней следом.

Выключая свет в кабинете, он услышал скрип каталки — протяжный, будто крик несмазанных колёс.

Из полумрака выплыла фигура в белом — молодая медсестра, слишком бледная, почти прозрачная, везла на каталке пациента. Тело было накрыто грязной простынёй, но из-под ткани высовывалась рука — бледная, с синими прожилками, пальцы сведены в неестественный крюк, будто в последний момент они что-то цепляли.

— Поздновато, — улыбнулся Орлов, но улыбка застыла, не дойдя до глаз.

Медсестра остановилась. Повернула голову. Слишком резко. Взгляд её был пустым, словно она смотрела не на него, а сквозь — в какую-то точку за его спиной.

— Вы должны идти, — прошептала она.

Голос был слишком тихим, почти шуршащим, как бумага под ножом. Орлов моргнул — и в следующий момент коридор опустел. Лишь слабый запах формалина висел в воздухе, смешиваясь с чем-то сладковатым, гнилостным.

"Усталость. Просто усталость".

Дома Аня не спала. Она сидела у окна, кутаясь в плед, который казался ей теперь саваном, и смотрела в темноту. В последнее время она почти не спала, а когда засыпала — кричала.

— Опять задержался? — спросила она, не оборачиваясь, голос плоский, без интонаций.

— Работа, ты же знаешь.

Он не стал рассказывать про медсестру. Не стал говорить и о другом — о письме из столицы. Его исследование приняли на Международный форум неврологов. Это был шанс уехать отсюда, вернуться к нормальной жизни.

Но почему-то он не сказал об этом Ане.

"Я не могу", — подумал он, глядя на её спину.

Зато рассказал соседке — Лизе.

Двадцатилетней девушке, которая жила этажом ниже. Она однажды попросила его помощи — у неё болела голова, а местный терапевт лишь разводил руками. С тех пор он иногда заходил к ней — проверить давление, поговорить. Она смеялась над его шутками, и в её присутствии страх отступал.

Но сегодня её дверь была заперта.

В ту ночь он снова задержался. Коридор больницы был пуст, но вдруг — шаги. Много шагов. Из темноты вышли они — врачи, медсёстры, санитары. Все в белых халатах. Все — ровными рядами, как солдаты. Их движения были резкими, неестественными, будто кто-то дёргал за невидимые нити.

Орлов замер. Одна из медсестер повернула голову. Её глазницы были пусты. Из них сочилась густая, тёмная кровь. Он хотел закричать — но в этот момент проснулся.

Комната. Кровать. Потолок.

Часы показывали 3:30.

Аня стояла у окна. Стояла слишком прямо.

— Аня?

Она не ответила.

— Аня, что случилось?

Тогда она повернула голову. Медленно. Сначала на 90 градусов. Потом — ещё. Её шея хрустнула, но она не останавливалась, пока лицо не оказалось совсем наоборот.

— Спи, Коля, — прошептала она ласково. — Это всего лишь сон.

И тогда он проснулся по-настоящему. Пот льётся по спине. Сердце колотится. Аня спит рядом.

Но на подушке — следы крови.

Часть третья: Гниющая реальность

Он прижал платок к переносице, ощущая теплую, липкую струйку, медленно стекающую по верхней губе. Металлический привкус заполнил рот. Закинул голову назад, но кровь не останавливалась — она текла гуще, словно его тело выдавливало из себя что-то лишнее. Вода в раковине окрасилась в розовый цвет, размытый, как акварель на мокрой бумаге.

Часы показывали 3:33. Число, которое преследовало его всю жизнь. Трижды трижды. Судьба, играющая с ним, как кошка с мышью. Каждый раз, когда стрелки сходились в этом положении, случалось что-то необратимое.

Любопытное совпадение. Или нет.

Лиза открыла дверь, придерживая полупрозрачный халатик рукой. Её глаза блестели лихорадочным блеском, а дыхание сбивалось.

— Доктор, помогите мне, — выдохнула она тихо, хватая его за рукав. — Меня мучают такие же сны, как у вас. Я вижу их каждую ночь.

Тонкая ткань слишком легко открывала бледную кожу, почти прозрачную в тусклом свете прихожей. Её волосы пахли чем-то сладким и удушливым — как испорченные цветы.

— Я так рада, что вы зашли, Николай Алексеевич.

Её губы растянулись в улыбке, но глаза оставались неподвижными, стеклянными, как у куклы.

Обед был лёгким. Слишком лёгким. Салат с вялыми листьями, мясо, которое таяло во рту, словно его уже разложили бактерии.

Вино — тёмным, как старая кровь. Он не жалел об измене. Не мог жалеть. Аня последнее время была какая-то... неживая.

Операционная. Запах. Сладковатый, тяжёлый, гнилой. Как вскрытый труп на третий день. Он моргнул — и вдруг увидел их. Ассистенты. Медсёстры.

Но их кожа была серой, обвисшей, местами порванной, обнажая жёлтые кости. Глаза — мутные, как у выловленной рыбы, застывшие в последнем ужасе.

Один из хирургов повернулся к нему. Его челюсть отвалилась, повиснув на сухожилии.

— Доктор, вам плохо?

Голос звучал нормально. Слишком нормально. Орлов резко потёр глаза.

Мертвецы исчезли.

"Усталость. Только усталость".

Он задержался снова. Коридор был пуст, но...

Поскрипывание. Как будто кто-то стоит за дверью. Дышит. Медленно. Очень медленно. Он осторожно подошёл. Шёпот.

Не язык — не русский, не человеческий вообще. Звуки, которые не должны исходить из горла. Щелчки. Хруст. Шуршание, будто под кожей кто-то шевелится.

Он распахнул дверь. Коридор. Но не тот. Длиннее. Длиннее... Бесконечный тоннель из дверей, уходящий в темноту. Свет мигал, как в дешёвом хорроре, но это не было кино.

Он достал телефон, включил фонарик. Луч выхватил из тьмы их. Персонал. Пациенты. Все стояли, выстроившись вдоль стен. Их головы повернулись к нему одновременно. Шеи скрипели, как несмазанные петли.

— Проснуться.

Он сжал кулаки, впился ногтями в ладони.

— ПРОСНУТЬСЯ!

Не выходило.

Он побежал. Коридор изгибался, растягивался. Каталки сами выезжали под ноги. Инвалидные коляски поворачивались, преследовали. Палаты были пусты. На кроватях — только отпечатки тел, тёмные, как запёкшаяся кровь.

Он закричал. Сильные руки схватили его, посадили в кресло-каталку. Шприц блеснул в тусклом свете.

Он узнал запах — пропофол.

Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поплыло:

Медсестра наклоняется к нему.

Её лицо расползается, как воск.

— Спи, доктор.

Утро

Он очнулся в своей палате отдыха для врачей. Голова гудела, будто в неё вбили гвоздь.

На столе — записка:

«Вы переутомились. Отдыхайте. Завтра — важная операция».

Но под ней — другие буквы.

Будто кто-то писал тем же пером, но нажимал сильнее, продавливая бумагу:

«НЕ ОПЕРИРУЙ ЕГО».

«Тридцать один час»

Часть четвертая: Распад

Он проигнорировал записку. Какой-то розыгрыш, чья-то глупая шутка. Он не мог отказаться от операции — он был хирургом. Его долг — спасать.

Но не смог игнорировать.

Пациент лежал в воде, красной и густой, как сироп. Вены на запястьях зияли аккуратными разрезами — слишком точными для самоубийцы. На зеркале кровью было выведено:

«ОН ВИДЕЛ ТОЖЕ»

Буквы стекали, но не вниз — в стороны, будто кто-то писал изнутри стекла. Орлов провёл пальцем по надписи. Зеркало было тёплым.

Телевизор. Аня.

Она сидела перед выключенным экраном, уставившись в чёрное стекло.

— Ты пахнешь ею, — сказала Аня, не поворачиваясь. Её голос звучал одновременно слишком близко и бесконечно далеко, будто доносился из глубин ванной комнаты.

— Я спасаю людей, — ответил он.

— Ты их хоронишь.

Она повернулась. Её глаза были затянуты мутной плёнкой, как у мертвеца на третьи сутки.

— Кто ты? — прошептал он.

Аня улыбнулась.

— Ты же сам меня выписал.

Он ушел к Лизе.

Он проснулся от ощущения влажных пальцев на шее. Лиза лежала рядом. Её кожа была холодной и скользкой, как у только что вынутого из воды трупа.

— Я ведь тебя предупреждала, — прошептала она, не открывая рта.

Стены дышали. Потолок капал чем-то тёплым и солёным.

Он побежал.

Улицы Вороново пустовали. Фонари горели тёмно-красным светом, освещая следы чьих-то босых ног — все вели к больнице.

В окне своего дома он увидел себя. Тот Орлов прижимал к груди что-то маленькое и свёрнутое в одеяло.

Оно дёргалось.

Операционная

Персонал ожидал молча, облачённый в белые халаты с лицами, копириющими его собственное

На столе лежала Аня.

— Начинаем, — сказал главврач и протянул ему скальпель.

Лезвие блеснуло.

Часы показывали 3:33.

Тридцать первый час операции.

Последнее осознание

Орлов вдруг понял.

Это не город.

Это его разум.

И он медленно разрушается.

Анна умерла ночью, когда он ввёл последнюю дозу препарата. Монитор показал прямую линию, и комната наполнилась звоном тревожного сигнала. Он помнил каждое мгновение: её расширившиеся от удивления глаза, свою дрожащую руку, капельницу, качающую смертельную жидкость. Теперь эта сцена прокручивалась в голове снова и снова, превращаясь в нескончаемый фильм ужасов.

Неудачная анестезия.

Ошибка в дозировке.

И теперь он не может уйти.

Потому что он — тоже часть этого места.

Часть кошмара, который сам создал.

И часы продолжают тикать.

***

Если интересен мой стиль, я пишу книгу. Она совершенно бесплатна, ссылка в моём профиле.