В 1815 году в Лондоне появился на свет будущий американский «император» Джошуа Абрахам Нортон. Вскоре после его рождения отец мальчика богатый негоциант вместе с семьей перебрался в Южную Африку. В день своего совершеннолетия Абрахам получил от батюшки стартовый капитал в размере 40 000 фунтов стерлингов, с помощью которых молодой человек решил завоевать США.

Обладая такими деньжищами, Нортон достаточно быстро стал своим парнем в Сан-Франциско. Будучи человеком от природы не очень работящим он занимался недвижимостью и биржевыми спекуляциями. За три года работы в США бизнесмен увеличил свое состояние до четверти миллиона долларов.

Однажды чёрт дернул его попробовать поспекулировать на американском продуктовом рынке. В 1852 году правительство Китая, которому грозил голод, запретило своим производителям экспортировать рис, после чего цена на «съедобный жемчуг» подскочила с 9 до 80 центов за килограмм. На волне злаковой паники Нортон купил 91 тонну риса по максимальным расценкам, которые уже на следующий день упали на 40%. Шесть последующих лет бизнесмен пытался оспорить заключение рокового контракта, но в 1858 году был вынужден признать себя банкротом.

Вместе с потерей состояния «лузер» лишился рассудка. В середине сентября 1859 года Нортон пришел в «Daily Evening Bulletin» самую популярную в городе газету, чей создатель Джеймс Кинг всего лишь через год после выхода первого номера (1856) был убит местным политиком Кейси, которого ему удалось изобличить как профессионального гангстера.

18.09.1859 г. газета с такой бурной историей в разделе необычных новостей сообщила читателям, что в их городе живет Джошуа Абрахам Нортон потомок французского королевского дома Бурбонов, тайно переданный на воспитание в английскую семью после второго отречения Наполеона Бонапарта.

Статья заканчивалась обращением императора США Нортона I к своим гражданам:

«По императивному требованию значительного большинства граждан этих Соединённых Штатов, я, Джошуа Нортон, ранее из Алгоа Бэй, Мыс Доброй Надежды, а сейчас, последние 9 лет и 10 месяцев из Сан-Франциско (Калифорния), декларирую и провозглашаю себя Императором этих Соединённых Штатов и облечённый таким образом принадлежащей мне властью сим приказываю и предписываю представителям различных штатов собраться в Музыкальном холле города 1-го дня февраля, затем тотчас же произвести такие улучшения в существующих законах, которые устранят всё зло в стране и таким образом обеспечат непоколебимую веру в существование стабильности и целостности, как в стране, так и за её пределами».

От души, насмеявшись над новым выпуском «Daily Evening Bulletin» санфранцисканцы превратили безобидного чудака в местную достопримечательность. Нортон I носил эксцентричные наряды, и долгое время появлялся на улице в окружении верных четвероногих друзей Буммера и Лазаруса. История этих собак достойна того, чтобы рассказать ее отдельно.

Чёрно-белый ньюфаундленд Буммер обитал рядом с салуном Фредерика Мартина в котором любили оттопыриваться городские журналисты. Пес был прекрасным крысоловом, которого с удовольствием подкармливали вкусняшками как персонал питейного заведения, так и его завсегдатаи.

В 1861 году Буммер отличавшейся невиданной даже для его породы силой отбил у стаи диких собак тяжелораненого кобеля. Несколько недель кряду пес, за которым наблюдали десятки корреспондентов и горожан каким-то собачьим образом уговаривал умиравшего пожевать то, что ему отдали посетители салуна. Постепенно больной кабель пошел на поправку и вскоре стал несменяемым спутником своего спасителя. Вторую собаку горожане прозвали Лазарусом, что переводится с иврита как «Бог помог».

Говорят, что именно после выздоровления Лазаруса парочка нашла себе хозяина в лице добродушного «императора» всея Америки. Мэрия города разрешила «Его Императорскому Высочеству» выпускать свои собственные деньги имевшие право хождения наравне с долларами. Нортон I мог бесплатного передвигаться на всех видах городского, речного и морского транспорта. С самого почетного жителя города не взимали плату за посещение любых развлекательных мероприятий.

За благотворительность и социально значимые пожертвования «монарх» возводил американцев в графские и другие сиятельные титулы. Рестораны, бары, театры закрепляли за ним индивидуальные места, снабженные информационными медными табличками: «Место зарезервировано за американским императором Нортоном I».

Джошуа Абрахам Нортон пытался свататься к английской королеве Виктории и мечтал заключить оборонительный союз с русским «братом» Александром II.

В ноябре 1859 года Нортон I запретил губернатору Вирджинии казнить Джона Брауна американского борца за освобождение рабов. Император говорил, что 59 летний аболиционист психически нездоров, и предупреждал власти штата, что данная казнь поставит США на грань гражданской войны.

Монарх как в воду глядел, 2 декабря 1859 года Брауна казнили, а спустя шестнадцать месяцев «южане» и «северяне» взялись за оружие. Песня «Тело Джона Брауна» стала неофициальным гимном «северян»:

«Тело Джона Брауна гниет в могиле, милая,
Тело Джона Брауна гниет в могиле, милая,
Тело Джона Брауна гниет в могиле, милая,
Но душа его идет вперед.

Слава, слава, аллилуйя!
Слава, слава, аллилуйя!
Слава, слава, аллилуйя!
Душа его идет вперед».

12 декабря 1859 года император за открытое нарушение законов распустил Конгресс США, написав в манифесте: «Мошенничество и коррупция препятствуют выражению гласа народа, происходит постоянное открытое попрание законов группами, партиями, фракциями и чрезмерным влиянием политических сект; поэтому гражданин не имеет защиты личности и собственности, хотя он должен пропорционально оплачивать содержание правительства — в соответствии с изложенным, Мы настоящим запрещаем Конгресс и следовательно он теперь запрещён, и Мы приказываем и желаем, чтобы представители всех заинтересованных сторон явились в Музыкальный холл этого города 1-го февраля следующего года и сей же час предприняли более эффективные шаги по исцелению всего перечисленного зла».

Во время Гражданской войны (1861-1865) он через день носил военную форму северян и южан, поскольку не намеревался поддерживать ни одну из сторон в богомерзкой братоубийственной бойне.

1 октября 1863 года Нортон I через СМИ сообщил горожанам, что он рад тому обстоятельству, что его брат Александр II прислушался к его призыву и решил мощью русского флота поддержать США. В этот день в бухту Сан-Франциско вошла эскадра контр-адмирала Андрея Александровича Попова.

Местные власти опубликовали приказ российского флотоводца, отданный командирам четырех корветов и двух клиперов: «В случае появления в порту какого-либо корсара, снаряженного возмутившимися штатами, старший из присутствующих в порту командиров делает сигнал прочим судам приготовиться к бою и развести пары. Если же ворвавшийся в порт корсар прямо начнет неприятельские действия, то старший из командиров тотчас должен дать сигнал прочим судам сняться с якоря по способности и возмутителя общественного спокойствия атаковать».

В тот же год император предложил создать некий прообраз «ООН», организацию призванную примерять противоборствующие стороны в любой сложности военных конфликтах.

«Хозяин земли американской» запретил называть Сан-Франциско сленговым словом «Фриско» поразительно, но жители города и сегодня просят своих гостей не использовать в разговоре недостойное их красивого города прозвище.

Однажды ночью молодой «коп» недавно приехавший в город и пришедший служить в «San Francisco Police Department», задержал странного гражданина шедшего в военной форме «южан» и препроводил того в участок. Вызволять из узилища императора примчались начальник полиции и мэр города.

Когда в один из вечеров городские работяги изрядно набулькавшись виски решили устроить небольшую резню в китайском квартале дорогу им перегородил Нортон I гордо скрестивший на груди руки. Увидев императора и пьяно прокричавшись, что в Сан-Франциско стало слишком «китаез» толпа разошлась по городским салунам.

8 января 1880 года император скоропостижно скончался во время пешей прогулки. Экстренный выпуск газеты «Сан-Франциског Кроникл» сообщил своим читателям «КОРОЛЬ УМЕР». Журналисты из «Morning Call» опубликовали недопустимо длинный для СМИ поминальный заголовок: «Нортон Первый, Божьей милостью Император этих Соединённых Штатов и Протектор Мексики, окончил свою жизнь».

В опись имущества усопшего «монарха» вошли несколько долларов, коллекция тростей, бутафорское оружие, комплекты поношенной военной формы и головных уборов к ней. В секретере обнаружили поддельные телеграммы «отбитые» Нортоном Александру II с предложением заключить военный союз между двумя странами, и королеве Виктории, которой «Его Высочество» предлагал руку и сердце.

Горожане за несколько часов собрали сумму необходимую для организации пышных похорон. В траурный день проститься с императором пришли 30 000 человек (15% жителей города).

В 1934 году останки доброго чудака перезахоронили на новом городском кладбище. В этот день в городе были приспущены флаги, городской оркестр играл траурную музыку, а солдаты местного гарнизона трижды салютовали императору выстрелами из автоматических винтовок «Browning M1918». На установленном у могилы надгробии и сегодня можно прочитать: «Нортон I, император Соединённых Штатов и протектор Мексики».

Императора Нортона I можно встретить у Марка Твена в «Приключениях Гекльберри Финна» и Роберта Стивенсона в «Потерпевших кораблекрушение».

Многие искренне полагают, что значимость и величие человека зависят от его внешних достоинств: титула, должности и богатства. «Я уважаю тебя, — гласит их мораль, — если ты богат, если ты занимаешь высокое положение. Уважаю прилюдно, но в душе своей я завидую твоему положению и богатству, ненавижу тебя и желаю тебе бед и несчастий». При этом они от чистого сердца сострадают убогим, калекам и нищим, жалея их. На первый взгляд непонятным кажется, каким образом уживается в их душе мораль, возвеличивающая богатство, с чувством сострадания к нищим? Но если вглядеться пристальнее, то видим: противоречия нет, ибо нищие своим бедственным положением подчёркивают величие своих благодетелей. Однако, и нищий в той же мере, в какой благодарит на словах подателя милости, в душе ненавидит его. И должен существовать ещё кто-то ниже нищего, чтобы душа последнего на фоне его обрела своё величие. И тут Библия предлагает ему зловонного в струпьях святого Лазаря,[1] раны которому лизали псы. И вот умозрительно, видя святого в помойной канаве, которому нищий и сам бы мог бросить монету, будто богач, душа нищего возвышается к святости.
Ну а лазарям кто поможет обрести свою значимость? Кто же может быть ниже сточной канавы? Неужели ступени ведут и ниже? И для лазарей есть предмет возвышения — универсальный бессмертный юродивый, нищий, больной страдалец всех времён и народов пригвождённый навечно к кресту на Голгофе.
Итак, замкнулся порочный круг возвышенных и страдальцев.

© Сергей НикулинЪ

_________

[1] Имеется в виду евангельская притча о Лазаре: «…Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его» Евангелие от Луки, гл. 16, ст. 20-21.

«Сколько судеб, молча прожито, сколько книг не написано». (Е. Н.)

Юродивый и нищий,
Прозаик и поэт
За чаем в кухне
Как-то толковали…

Осенний октябрьский день подходил к концу. Небо затянуто было тучами и сумерки наступили быстро. На скособоченных старых столбах зажглись редкие фонари. На паперти городского храма стоял одиноко нищий, зябко ежась в стареньком пиджачишке, с брошюркой в руке. В воздухе пахло сыростью, нищий изрядно продрог и мыслями уже предвкушал тёплый чай и ужин, там, в другом конце города, у своего товарища, такого же бессребреника, как и он, зарабатывавшего на хлеб случайным заработком. Нищий с утра продавал возле храма книжечку со стихами. Он был немолод и был поэтом. В самиздатовской книжке напечатаны были его стихи — сорок лет поэтического труда. Но, как известно, прихожан мирская поэзия не прельщает вовсе; вот если бы он торговал псалмами или же, на худой конец сочинял бы вирши про бога… Но он воспевал в стихах любовь и Природу, — то извечное и великое, непостижимое и прекрасное, что воистину является настоящим богом, и которому человек нашёл простенькую замену в облике чужеродного идола в золочёном окладе. Потому и сегодня книжечку никто не купил. Но милостыню во спасение собственных душ, по случаю праздника, прихожане подавали щедро, и в пакете у нищего набралось много мелочи и конфет.
Была «родительская» — поминали усопших по именам. «Помяни рабу божию Тамару», «помяни Анну…», — подавая милостыню, просила то одна, то другая, спешащая на вечернюю службу богомолка. А какую Анну или Тамару — не ведомо. «Анн и Тамар на свете много, — размышлял поэт. — Не понятно, как можно поминать, вспоминать по имени тех, кого не знал и никогда не видел?» Христиане же о таких вещах не мнят; имена они получают по святцам, и нельзя христианину без имени, ибо сказано в святом писании: «У кого нет имени, тот не войдёт в царство божие».
Когда служба закончилась, из храма толпой повалили верующие. Выходя из дверей, они оборачивались постными лицами к храму и, воздев очи к золочёному кресту на колокольне, троекратно осеняли себя крестным знаменьем, совершая поклоны. И с последним поклоном, будто сбросив с себя невидимые оковы набожности, с каким-то радостным облегчением превращались в простых обывателей, оживлённо лопочущих о мирских делах. Из этой серой толпы прихожан отделилась девушка и быстро подошла к нищему. Она прижимала к груди зелёного цвета ученическую тетрадку.  Оглянувшись, она быстро протянула её нищему и сказала вполголоса:
— Там… В общем, там стихи. Вы посмотрите и мне скажите, получилось у меня или нет.
Нищий взял тетрадку и хотел было её раскрыть, но она остановила его:
— Нет, нет. Не здесь. Потом откроете и прочитаете.
И взволнованно теребя в руках концы платочка, продолжала: — Вы уж там сами решите, хорошие они или нет. Ангела вам хранителя, — и с этими словам она повернулась и быстро, не оглядываясь, зашагала прочь.
Спрятав тетрадку и книжку своих стихов в пакет, нищий направился к остановке, откуда ходит автобус в тот дальний район, где живёт приятель. Каждый вечер, когда стемнеет, он едет к приятелю. У того есть квартира, где на кухне можно выпить горячего чаю, а то и поужинать и, согревшись, беседовать. Приятель — бывший актёр и прозаик; и беседы с ним об искусстве, литературе и просто о жизни восполняют недостаток живого умственного общения, которого нет под храмом среди опустившихся нищих и алкашей.
Купив по дороге хлеба, пару бананов и два апельсина, нищий пришёл к товарищу. Тот уже поджидал его и сварил гречневой каши из старых запасов крупы.
За ужином разговор зашёл о поэзии Серебряного века. Поэт с жаром говорил о Валерии Брюсове, творчеством которого восхищался.
Приступили к чаю.
— Да, чуть не забыл, — спохватился поэт и зашелестел пакетом, доставая из него тетрадку, которую ему дала девушка. Он пробежал глазами по аккуратно написанным женской рукой столбцам и протянул тетрадь прозаику. В тетради были такие строки:

Ты всё же уехал, а я осталась,
Но перед тем, как сказать «прощай»,
Я сквозь слёзы тебе прошептала:
Ты только помнить меня обещай.

И далее в том же духе. Прозаик предложил убрать лишние местоимения, предлоги и связки. В результате получилось следующее:

Ты уехал, а я осталась,
Перед кратким «прощай»,
Я сквозь слёзы тебе шептала:
Помнить меня обещай…

— Интересно было бы поговорить с этой девушкой о её стихах, — сказал прозаик, оторвав взгляд от тетрадки. — Может в будущем она станет знаменитою поэтессой.
— Сложно предугадать, — отвечал поэт, аккуратно насыпая ложечкой сахар в чай. — В наше время, когда молитвенник возведён в ранг литературы, а книги классиков сдаются тоннами в макулатуру, она, в лучшем случае, будет стоять, как я, под храмом, по копеечке собирая на издание своих стихов.

Прозаик тем временем поправил и другое четверостишие:

За моим окном плачет дождь,
Капли медленно текут по стеклу.
Больше ты ко мне не придёшь,
Я тебя уже не верну.

И получилось:

За окном плачет дождь,
Его слёзы текут по стеклу.
Ты ко мне не придёшь,
Я тебя никогда не верну…

— Да ты, я гляжу, и сам бы мог писать стихи, — сказал поэт. — Чего не пишешь?
— Ты знаешь, не хочу быть посмешищем, — отвечал прозаик, — вдруг стихи выйдут банальными.
— Значит, быть юродивым, нищим — сие не посмешище? А учиться писать стихи, учиться излагать мысль красиво — тривиальность?
— Да о чём мне писать? — удивился прозаик. — Воспевать нищету да сирость? Или плакаться во стихах? Так ведь излияния личной тоски на бумаге — ещё не есть поэзия, а всего-то банальная пошлость, облечённая в рифму.
— Прославь слогом то, что нельзя изречь по имени!
— Что-то новое. Это как?
— А вот как. В стихах эта девушка не упоминает имя своего любимого, разлуку с которым она омывает слезами дождя. И, быть может, от этого эти простые рифмы волнуют душу.
— Да, ты прав, поэт. Назови она имя парня, и… шелест крыл Пегаса сменил бы стук его копыт о землю.
— Разве есть имена в Природе? — продолжал поэт, будто бы рассуждая с самим собой. — Для нас, людей, все воробушки на один манер, как близняшки. А они друг у друга душу видят. Там различия на другом — на высшем уровне. Потому свою горлицу голубь всегда отыщет среди тысяч других голубок. И лебединая верность — она без клички, без имени.
— Это верно, не как у людей, — согласился прозаик, — нынче Маша, что Глаша, а Глаша, что Саша. Имена людей уровняли их, — всё принижено до стандарта.
— Возьми настоящую любовь: она возникает независимо от того, какое имя у любимого человека. Мы любим прежде душу. А имя нам нравится, как нравилась бы одежда любимого человека. Потому-то имя, что ту одёжку, и поменять несложно. И, как любой наряд, имя тленно; потому, кто привязан к имени, ветшает и погибает вместе с ним.
— А христиане верят в обратное.
— Христианство — силки для легковерных; оно лишает главного — данной от рождения людям духовности.
— Жаль людей, попавших в его тенета, — сказал с сожаленьем прозаик.
— А мне их не жаль, — возразил поэт. — Не жаль потому, что в церковь попадают охочие вечной жизни. Они неспособны ценить даже эту жизнь, но им вдобавок нужна и вечная.
— Это точно. Людей с нехристианскими именами они презирают. Выходит, как если бы людей презирать за одежду.
— Из-за придуманных кем-то имён бранятся, — с досадой произнёс поэт. — А всё потому, что утратили свою уникальную безымянность!
— А как же ты сделаешь себе имя в литературе? — вдруг задал каверзный вопрос прозаик. — Без имени нет ни писателя, ни поэта.
— Настоящему писателю или поэту нет нужды в громком имени.
— Это как же? А Пушкин? А Лермонтов?.. Кто бы сегодня знал их без их имён?
— Видишь ли, — неспешно отвечал поэт, осторожно отпивая из чашечки дымящийся чай. — Имя нужно читателю, а не творцу.
Он поставил свою чашку на блюдце и продолжал:
— Разве знаем мы имя бога, сотворившего всё и вся? Он велик не по имени, а своим творением. Точно так и с творцами в искусстве: мы не знаем по имени автора «Илиады», и кто написал «Одиссею», чьё стило начертало нам «Слово о полку Игореве».[1] И Шекспир не писал «Трагическую историю о Гамлете, принце Датском»; «Ромео и Джульетта» ведь тоже не им написана.[2] Но попробуй изъять эти ложные имена из умов читателей? Они взбунтуются! Ничего не выйдет!
— Кому нужна ложь?
— Известное дело, кому, — отвечал поэт. — Тем, кто питается ложью, сделав её своим призванием. Да возьми хотя б «Тихий Дон». Агасферово племя же захлебнётся кровавой пеной, доказывая, что «Тихий Дон» написал малограмотный вор Мишка Шолохов, а не великий казачий писатель Фёдор Крюков.[3] Одно боль в душе вызывает — что славу наших классиков бездарные плагиаторы себе присваивают.
— Они ж и обвинят тебя самого во лжи, заявив, что нищий вздумал переписать историю, — засмеялся прозаик.
— Да мне то что? Пусть Шекспир или кто ещё. Имя — ноль. Да и автору всё равно — он давно стал вечностью. Вот ты себе псевдоним подбирал ни день, ни два, — для себя ли? Нет. Для читателей. Чтобы им было проще тебя отыскивать средь других псевдоимён. Так и в жизни: имя — такая ж ложь. Важно то, что останется — результаты творчества. Но и в том, что останется, безымянность выше имени. Вот у Блока Прекрасная Дама, — она без имени! В том величие и чистота её божественной женственности. А назови он её, скажем, Дусей — и возвышенность вмиг улетучилась.
— Однако, Дульсинея Тобосская вдохновляла ведь Дона Кихота на подвиги? — возразил прозаик.
— Ну так… и Дездемона вдохновила Отелло на своеобразный «подвиг», как и Кармен своего Хосе, — ответил ему поэт. — Но образы этих женщин не больше своих имён и их времени. А вот Прекрасная Дама Блока возвышается до Вселенной и пребывает в вечности.
— Выходит… — задумчиво произнёс прозаик, — постигая свою безымянность, обретаешь в душе Вселенную и вливаешься в вечность.
— Несомненно. Величие в безымянности! Вот это и есть духовность.
Поэт помолчал.
— Однако, брат, мне пора, — поднимаясь со стула, сказал он. — Благодарствую за хлеб-соль!
— Ещё ведь не поздно… — попытался удержать гостя хозяин. Ему о многом хотелось поговорить с приятелем.
— Завтра рано вставать. С утра в церкви служба, потом крестины — имянаречение. Навесить младенцу имя для церковников архиважно, — и, улыбаясь, поэт добавил: — Милостыню хорошую будут давать.

Источник: https://proza.ru/2023/09/13/293

Здесь мы видим очень краткое описание жизни некоторых ветхозаветных пророков. И конечно же это было не безумие, а особый христианский подвиг... Так они якобы доводили до людей некую волю божью. Блин, а словами сказать не могли? И в этом же абзаце намекают, что это не предел возможного. И тут возникает вопрос: а куда делись в наши дни все юродивые и пророки? Ответ до неприличия прост: никуда. Просто все они сейчас пребывают в специальных закрытых медицинских учреждениях. И православию с этим нехотя пришлось смириться. Читаем далее:

Здесь говорится о неком афинском законодателе прошлого. Чтобы лучше скрыть свои намерения он прикинулся придурком и начал подстрекать граждан к нарушению запрета. Ну, и чего он скрыл в итоге? И самое прикольное: граждане послушались какого-то идиота. Нормально так? И далее в качестве примера такого безумия в Древней Греции приводится Диоген Синопский:

Ладно. Далее говорится о каких-то представлениях христиан о подвиге юродства:

И опять же: нормально так послать весь мир по известному адресу, забиться в какую-то щель и оттуда что-то кукарекать. И это пример для подражания? У христиан да. Ладно. Далее ещё интереснее:

У христиан безумие понимается в каком-то духовном смысле. Ась? Это как? И тут приводятся цитаты клинического бреда апостола Павла. Далее мы видим отлично известную политику христианства поменять местами белое и чёрное:

Тут всё понятно. И вот мы узнаём кого христиане считают умными:

Не надо ничего уметь и знать надо только слепо выполнять какую-то волю божью. И надо быть умными в каких-то небесных делах. Я уже наглядно всё это представил кучей православных проповедей. Нужна ли такая жизнь хоть кому-то из современных людей? И как оказывается очень нужна некоторым. Они называют себя глубоко верующими. Далее кратко, но ярко рассказывается о некоторых юродивых на Руси:

Оказывается все эти придурки и чмыри имели какой-то духовный авторитет в народе. Не за какие-то достижения в труде и общественной жизни, а потому что придурки и чмыри. Ладно. Далее идёт описание какого-то очередного придурка и чмыря:

Этот инвалид был ещё и физическим уродом. Но вроде как-то добивался каких-то контактов с императором и дарил какой-то душевный свет всем христианам. М-да... В следующем абзаце вообще полный мрак:

Здесь вам и какая-то посмертная помощь и история с привидением... Полный пакет мистической чуши. И вот эти божьи люди борются со всеми практиками спиритизма... Почему? А просто так. И в заключение статьи какой-то китаец считает безумие русской культурой:

Вот так прославил русских... На этом пока всё. В упомянутой "Православной энциклопедии" пока нет статьи о юродстве. Этот том ещё не издан. Но есть биографии многих почитаемых придурков. В следующей части темы поговорю о блаженных. Спойлер: никаких принципиальных отличий от юродивых блаженные не имеют.