«Что важнее всего для писателя? Искренность. Что ещё важно? Опыт. Другие называют это судьбой. Я бы остановился на втором определении. Без судьбы, без опыта нет литературы.
У Ю. Додолева есть и судьба и искренность. Он без обиняков пишет о том, что пережито, — о войне, о времени после войны. Время это до сих пор болью отдается в его душе.
Боль за пережитое — вот что ещё важно для писателя.
Я думаю, критика была справедливо щедра по отношению к повести Ю. Додолева «Что было, то было».
«Тут не убавить, не прибавить, все это было на земле»,
— сказал А. Твардовский в поэме «За далью — даль». Ю. Додолев тоже не хочет ничего убавлять и ничего прибавлять. Впрочем, он прибавляет. В его повестях факты подняты на поэтическую высоту.
Проза Ю. Додолева — смесь патетики и реализма, смесь взрывчатая, потому что какая же патетика, когда людей убивают, когда они возвращаются с войны с пулей в легком, когда вдовеют молодые женщины, остаются без сыновей матери?
Юрий Додолев мало пишет о войне. Она приходит из снов, из воспоминаний. Время его повестей — послевоенное время. Этому времени меньше повезло в литературе, чем войне. Меж тем это была эпоха драматическая, эпоха перелома, когда все ломалось и переходило в иную жизнь — и душа, и быт. Все мы — и воевавшие, и невоевавшие — стряхнув сон войны, не знали, как жить. Как жили до войны — жить было нельзя, как жили во время войны — тоже. Надо было все начинать с нуля, а война висела на душе камнем, давила, не отпускала. Чувство свободы и освобождения смешивались с чувством стесненности, неустройства, незнания, как относиться к себе и людям.
Это незнание, колебание души, сбросившей иго войны и жаждущей обновления, праздника, счастья (отвыкли от него в войну), и показал Юрий Додолев.
Ю. Додолев смотрит правде в глаза, и он склонен идеализировать жизнь. Его герой, как правило, дон кихот, хотя за плечами у него окопы и госпиталь. Он все видел и все же находится в ожидании, в мальчишеском неведении относительно человека. Он даже наивен, но наивность эта прекрасна.
Таков Георгий Нырков в повести «Что было, то было», таков и Антон в повести «На Шаболовке, в ту осень…». Скитания Георгия Ныркова напоминают скитания многих людей после войны. Все искали какого-то места, где можно было бы усесться, прочно обосноваться, найти работу. Найти семью, дом. Дом был разорен, семьи развеяны, развеяна была и вера в то, что все это можно снова собрать, вернуть. Полстраны было в те годы на колесах. Возвращались из эвакуации, возвращались с войны, находили и не находили близких, а, если и находили, то не узнавали: и сами изменились, и те изменились. Не узнавали старых квартир, дворов, городов. Все и всё стронулось, преобразилось. Красавец Витька с костылем («На Шаболовке, в ту осень…») уже не тот красавец, бабник, что был до войны. Его тянет к сыну, к семье. Красавица Лида, его сестра, говорит: «Сейчас пожить хочется». Не дождалась она Антона, связалась со снабженцем Никодимом. Возвращение Антона для неё тоже ломка, стыд, но и невозможность вернуться в довоенное детство. Зато Вера дождалась своего мужа Ивана, хотя бил он её до войны, весь двор слышал, как плакала она от его побоев, а вот вернулся и вернулся иным. Награда, радость и откровение.
Зато чем награжден Никодим, который ловил в войну своё счастье да прогадал? Что делать Елизавете Григорьевне, его сожительнице, которая тоже, может быть, думала, что война будет вечно, и махнула рукой на жизнь? Пустота, одиночество. Автор горько спрашивает в конце повести:
«Что ждёт эту женщину? Что осталось ей?»
Двор на Шаболовке населён людьми. И каждого из них помнишь, к каждому проникаешься жалостью. И к Грише Попову, умирающему от туберкулеза, и к его невенчанной жене Галке (которую полюбил Антон), и к их младенцу, к Фёдору Ивановичу, к Вековухе. С нежностью написан Ю. Додолевым образ бабушки, хранительницы очага, доброго духа дома, бабушки, от которой тянется нить в прошлое, разматывается клубок связи эпох. Не так уж далека эпоха начала века от эпохи войны. Москва еще дышит этой преемственностью.
Вообще быт Москвы и по преимуществу любимого Ю. Додолевым Замоскворечья (где подскакивали на неровном булыжнике автомобили, выпуская фиолетовый дым, и где тротуары были похожи на побитое оспой лицо) с сыновним, чувством написан в повести. «На Шаболовке, в ту осень…», если хотите, ода Москве послевоенной — Москве голодной, Москве бедной, но и как бы крещенной войною на новую жизнь. С картинами Москвы врывается в повесть дыхание истории, рамки полотна расширяются, вбирая в себя, кажется, все пространство России.
Тем более это относится к повести «Что было, то было». Что это, как не песнь любви посреди разоренья, послевоенного разброда, несоединимости судеб, несоединимости бывшего тыла и бывшего фронта? Бывший тыл и бывший фронт (то есть люди воевавшие и остававшиеся в тылу) часто не понимают друг друга, страдают от этого непонимания и все же тянутся друг к другу.
Тем, кто воевал, не понять тех, кто не воевал, а тем, кто не воевал, есть что рассказать воевавшим. И они воевали, да как!
Соединение дается с кровью и со слезами. Не получается любовь у Вальки и у Георгия, у Серафима и Василисы, трудно склеиваются отношения Нади и Зыбина, тетка Ульяна остается одна. Какая-то растерянность перед новым состоянием — состоянием мира — овладевает этими людьми. Они не могут приспособиться к нему. Серафим ударяется в спекуляцию (хотя он воевал, и воевал неплохо), Гришка-семинарист — в пьянство, Егор Егорович, не веря в личное счастье, отдаётся работе.
Никого из них не осуждает Ю. Додолев. Он вообще писатель не осуждающий, а писатель понимающий. А понять, как говорится в пословице, значит простить.
Герои повести ищут преодоления одиночества, неприкаянности, непристроенности. Они влекутся друг к другу вопреки недоверию, осторожности, одичанию, которое тоже есть мета войны. Трогательна Надя, которую встречает Георгий в заброшенной будке на берегу моря, Надя, потерявшая ребенка, пережившая плен, позор матери-одиночки.
Всё, что с ней было, должно было, казалось, убить в ней и женственность и способность любить. Но в повести она оживает, медленно распрямляется, как примятый росток. И ей, может быть, выпадет счастье — счастье ломаное-изломаное, пришедшее после ломки, — но тем более дорогое.
Так же ждут лучших дней и обитатели ночлежки тетки Ульяны, и сама тетка Ульяна, и Анюта Давыдова, и Валька. Валька — центр повести «Что было, то было», на неё обращены все лучи, и от нее они расходятся, одаривая теплом всех, кого пожалела Валькина нескупая душа.
Валька расцвела в голодное время любви. То было время голода на любовь, и все принималось за любовь, как каждая корка хлеба, каждая мороженая картофелина считались едой. Валька готова стать этой картофелиной, этой случайной коркой, которая утоляет голод. Ей жаль людей. Она не распутница, она грешница. Но её грех высок, простителен, ибо тепло, отданное ею, переносится в охолодавшие за войну души. Валька — мадонна сорок пятого года, и написана она Ю. Додолевым как мадонна, как святая. Образ Вальки, может быть, один из самых чистых женских образов в литературе последних лет. Какой-то светлой печалью веет от этого образа, какой-то зазывающей ласковостью.
Повторяю, Ю. Додолев — писатель «идеальный» и писатель несладкий. На этих двух состояниях, на перепадах их и держится его проза. Есть в ней что-то неисправимо-детское, какая-то отчаянная мечтательность, которую не победить никакой логикой, никаким здравым смыслом. Пусть жизнь тяжка. Но герои Додолева верят в высокую любовь и высокие чувства.
Верит в это и их автор».
Игорь Петрович Золотусский — российский историк литературы, писатель, литературный критик. Исследователь жизни и творчества Николая Гоголя, председатель гоголевского Фонда. Член союзов писателей СССР и России, русского ПЕН-центра. Президент Международной ассоциации творческой интеллигенции «Мир культуры». Отец, разведчик, был репрессирован в 1937 году, мать — в 1941. Попал в детский приемник–распределитель НКВД, находившийся на территории Свято-Данилова монастыря, где изначально был похоронен Гоголь. В 1949 г. с серебряной медалью окончил «Первую мужскую школу имени В. И. Ленина». В 1961 году на Всероссийском семинаре молодых критиков Корней Чуковский высоко оценил его способности литературного критика. С 1993 член редколлегии, затем член общественного совета «Литературное обозрение», альманаха «Круг чтения». Президент Международной ассоциации творческой интеллигенции «Мир культуры», почетный председатель Общества любителей российской словесности. Член жюри литературной премии «Ясная Поляна».
Пост без рейтинга. Возможно, кому-то просьба покажется нелепой, но для меня, моей семьи это важно. Просьба обращена к жителям Волгограда и прилегающих районов. Недалеко от Волгограда рядом с дорогой Степной-Вертячий есть место с приблизительными координатами 48.874499 44.180424. Во времена Сталинградской битвы эта точка именовалась высотой 130.4. Бои за эту высоту стали одним из эпизодов общего наступления РККА с севера во фланг немецким войскам, наступавшим на Сталинград, с целью их отрезать. В ночь на 24.09.1942 северный фланг высоты 130.4 атаковали, в том числе, войска 310 отб 109 тбр. Командиром одного из танков Т-34, сожжённых в этой атаке, был мой дед. В общем, суть просьбы, если у кого будет возможность или кто будет проездом, сделать панорамные фотки этой высоты с разных сторон, особенно северного склона. Не знаю, как там всё выглядит на месте и насколько это возможно. Но буду безумно благодарен. С меня – деньги на бензин.
Видео на ютуб выложили буквально вчера, думаю дайка поищу ветерана, может есть какая-нибудь информация про него и нашёл. Нашёл информацию про командира на сайте Бссмертный Полк. Никитин Виталий Григорьевич - ветеран Великой Отечественной войны, боевой офицер, орденоносец.
В возрасте 18 лет в 1936 году был призван в ряды Советской Армии. Окончил Бронетанковое училище.
Служил на Дальнем Востоке, участвовал в защите восточных границ СССР у реки Халхин-Гол (на территории Монголии) с весны по осень 1939 года. С ноября по март 1940 года принимал участие в Советско-Финской войне. Получил первое ранение. Выздоровел, вернулся в строй. 22 июня1941года началась Великая Отечественная война.
///21 апреля 1945 года танковый взвод Никитина Виталия Григорьевича первым вошел в предместье Берлина, в город Эркнер. Отец рассказывал, как наших танкистов радушно приветствовали простые немцы:- «Измученные и голодные они выходили из своих укрытий, часто из подвалов и жали нам руки. Больше всего среди жителей Эркнера было стариков и детей, они с радостью приняли от нас угощение – кашу из фронтовой кухни».
Этот поступок благородства и доброты запомнился горожанам///
Правда, когда военные события произошли, он был подростком и работал в колхозе. А вот потом уже после великого Дня Победы, попал в армию, и его отправили на борьбу с бандеровцами. Позже был принят закон, согласно которому он тоже стал считаться фронтовиком или ветераном. Но подробности мне мало известны, поскольку с этим дедом общался мало, а считал своим дедом совсем другого человека.
В первом случае женщина в черном, весь облик Которой был проникнут чистейшей красотой, встала рядом с прапорщиком и сказала Своим нежным голосом, который затронул дотоле неведомые его струны моей души:
– Не бойся… Не бойся, сынок. Я — Богородица. Я защищаю вас всех, всегда и везде. Прошу тебя об одном: чтобы ты никогда не ругался матом, пусть даже в самые трудные минуты своей жизни.
Во втором же случае ветеран и священник Валентин Бирюков рассказывает не менее удивительную историю о том, как Ангел явился ему и попросил всем передать про вред мата, ведь именно потому, что он не ругался и был спасен в свое время.
Очень актуально в наши дни.
Смотрите и слушайте в нашем новом выпуске прямо сейчас.
Ион Лазаревич Деген, один из самых ярких поэтов лейтенантской литературной плеяды Великой Отечественной, в отличие от множества своих товарищей по фронтовому братству и поэтическому цеху, прожил долгую творческую жизнь - 92 года. Хотя столько раз мог погибнуть на фронте - четыре ранения, в том числе три тяжелых, более двадцати осколков и пуль извлекли из его тела военные хирурги, а несколько остались навсегда, на долгую память. А еще несколько контузий и ожоги более 15% кожи. Про таких говорят: отпущен на поруки смертью. Такие либо быстро угасают после войны, либо живут очень долго. Ион Деген прожил до 2017 г.
Гвардии младший лейтенант Ион Деген (в центре) со своими боевыми товарищами, 2-я гвардейская танковая бригада, 1944.Обращает на себя внимание оригинальное расположение звездочки на погоне офицера справа.
Родившийся в 1925 г. в Могилеве-Подольском Винницкой области в семье провинциальных советских медиков-евреев, воспитанный советской школой, пионерской организацией и комсомолом, Ион Деген был из того племени молодых патриотов СССР, которые с началом Великой Отечественной войны страстно рвались на фронт, на защиту социалистического Отечества. Шли в первый бой, не совсем понимая опасности и тяготы войны, с которыми были знакомы в основном по кинофильмам и воспоминаниям красных героев Гражданской; но перед лицом врага и смерти сумели быть твердыми до конца. Начав войну страшным летом 1941 г. в 16 лет юным комсомольцем-добровольцем истребительного батальона, Ион Деген сумел, добавив себе возраст, влиться в подразделения отступавшей с тяжелыми боями через его родные места 130-й стрелковой дивизии Красной Армии, стал номером расчета станкового пулемета "Максим", был ранен, попал в окружение, выходил из него - и вышел, с раненой ногой переплыв Днепр.
Дислокация 130-й стрелковой дивизии (первого формирования) на карте боевых действий 18-й армии, август 1941.
После лечения в госпитале и эвакуации на Урал, едва не потеряв ногу, Ион Деген не долго проработал в тылу. Скрыв все еще недостающий для призыва возраст и последствия ранения, в июне 1942 г. он был зачислен в разведвзвод 42-го отдельного дивизиона бронепоездов и снова попал на фронт. Участвуя в битве за Кавказ, он стал командиром отделения разведки... И снова тяжелое ранение во время выполнения боевого задания за линией фронта, опасный путь к своим на плечах товарищей, госпиталь, борьба со смертью...
Бронепоезд «Металлург Кузбасса», вместе с однотипным "Сибиряком" входивший в состав 42-го дивизиона бронепоездов.
Ион Деген снова победил, и в третий раз бросил вызов войне. После выписки из госпиталя он был направлен в 21-й учебный танковый полк в поселке Шулаверы (Узбекская ССР), а впоследствии переведен в 1-е Харьковское танковое училище, дислоцированное в Чирчике (также Узбекистан). Весной 1944 года Ион Деген с отличием окончил училище и получил звание младшего лейтенанта.
Здание танкового училища в Чирчике, впоследствии получившего название Ташкентского высшего командного.
Ион Деген (второй слева) с боевыми товарищами, 1944.
С июня 1944 г. младший лейтенант Ион Деген дрался в составе 2-й гвардейской танковой бригады, сражался в Витебско-Оршанской наступательной операции, освобождал Прибалтику, вступил в Восточную Пруссию. Он получил производство в следующее воинское звание "лейтенант", стал командиром танкового взвода, сражался на танке Т-34-85, являвшимся одним из самых совершенных изделий советского танкопрома в годы Великой Отечественной и по праву названного "танком столетия" (этот ветеран десятков войн и конфликтов ХХ в. в разных уголках мира кое-где применяется и в наши дни)...
Т-34-85, согласно характерным тактическим обозначениям на башне, принадлежавший одной из гвардейских танковых бригад Красной Армии.
Ион Деген считается лучшим танковым асом 2-й гвардейской танковой бригады. На счету его экипажа 12 уничтоженных танков противника (в т.ч. 1 PzKpfw VI Tiger, 8 PzKpfw V Panther) и до 4 самоходных орудий (вероятно, в т.ч. 1 "Фердинанд", он же "Элефант", он же еще много как), большое количество других пораженных целей.
Немецкий танк PzKpfw VI Tiger, уничтоженный при освобождении Витебска, оставлен в качестве символа победы над гитлеровцами возле братской могилы воинов Красной Армии, 1944.
Однако, как говорил еще один блестящий советский танковый командир еврейского происхождения, дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович Драгунский, "каждый успешный бой танкиста приближает предел". 21 января 1945 г. танк гвардии лейтенанта Дегена был подбит, а пытавшиеся спастись из горящей машины танкисты попали под огонь противника и погибли... Считалось, что вместе со своими товарищами пал в бою и Ион Деген, однако он, получив тяжелейшие ранения, в третий раз был отпущен смертью на поруки.
Подбитый Т-34-85 советской 25-й гвардейской танковой бригады.
Он выжил и, несмотря на сохранившуюся на всю жизнь хромоту, в послевоенные годы окончил медицинский институт и несколько десятилетий работал хирургом.
Гвардии лейтенант Ион Деген после ранения, 1945.
Ион Лазаревич Деген (справа) в послевоенные годы.
В 1977 г. Ион Лазаревич Деген переехал в Израиль, где продолжал трудиться врачом. Местом последнего успокоения советского танкового аса и скромного израильского медика Иона Дегена стало кладбище Кирьят-Шауль в Тель-Авиве.
Ион Лазаревич Деген в Израиле на фоне танка "Меркава Мк1".
*** Поэтическое творчество Иона Дегена широко известно благодаря его жесткому и реалистичному стихотворению "Мой товарищ" (дек. 1944 г.), крайне неоднозначно принятому советской поэтической богемой. Однако в тени этого произведения часто теряются его другие фронтовые стихи, выразительность и сила которых - в очень правдоподобном и даже натуралистичном изображении войны и судьбы человека на войне:
НАЧАЛО Девятый класс окончен лишь вчера. Окончу ли когда-нибудь десятый? Каникулы - счастливая пора. И вдруг - траншея, карабин, гранаты,
И над рекой до тла сгоревший дом, Сосед по парте навсегда потерян. Я путаюсь беспомощно во всем, Что невозможно школьной меркой мерить.
До самой смерти буду вспоминать: Лежали блики на изломах мела, Как новенькая школьная тетрадь, Над полем боя небо голубело,
Окоп мой под цветущей бузиной, Стрижей пискливых пролетела стайка, И облако сверкало белизной, Совсем как без чернил "невыливайка".
Но пальцем с фиолетовым пятном, Следом диктантов и работ контрольных, Нажав крючок, подумал я о том, Что начинаю счет уже не школьный. Июль 1941 г.
РУСУДАН Мне не забыть точеные черты И робость полудетских прикасаний И голос твой, когда читаешь ты Самозабвенно "Вепхнис тхеосани".*
Твоя рука дрожит в моей руке. В твоих глазах тревога: не шучу ли. А над горами где-то вдалеке Гортанное трепещет креманчули.
О, если бы поверить ты могла, Как уходить я не хочу отсюда, Где в эвкалиптах дремлют облака, Где так тепло меня встречают люди.
Да, это правда, не зовут меня, Но шарит луч в ночном батумском небе, И тяжкими кувалдами гремя, Готовят бронепоезд в Натанеби.
И если в мандариновом саду Я вдруг тебе кажусь чужим и строгим, Пойми, Ведь я опять на фронт уйду. Я должен, Чемо геноцвали гого**.
Не обещаю, что когда-нибудь... Мне лгать ни честь ни сердце не велели. Ты лучше просто паренька забудь, Влюбленного в тебя. И в Руставели. Весна 1942 г.
*"Витязь в тигровой шкуре". ** Моя любимая девушка (груз.)
ИЗ РАЗВЕДКИ Чего-то волосы под каской шевелятся. Должно быть, ветер продувает каску. Скорее бы до бруствера добраться. За ним так много доброты и ласки. Июль 1942 г.
ОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАКЕТА Из проклятой немецкой траншеи слепящим огнем Вдруг ракета рванулась. И замерла, сжалась нейтралка. Звезды разом погасли. И стали виднее, чем днем, Опаленные ветви дубов и за нами ничейная балка. Подлый страх продавил моим телом гранитный бугор. Как ракета, горела во мне негасимая ярость. Никогда еще так не хотелось убить мне того, Кто для темного дела повесил такую вот яркость. Июль 1942 г.
ЖАЖДА Воздух - крутой кипяток. В глазах огневые круги. Воды последний глоток Я отдал сегодня другу. А друг все равно... И сейчас Меня сожаление мучит: Глотком тем его не спас. Себе бы оставить лучше. Но если сожжет меня зной И пуля меня окровавит, Товарищ полуживой Плечо мне свое подставит. Я выплюнул горькую пыль, Скребущую горло, Без влаги, Я выбросил в душный ковыль Ненужную флягу. Август 1942 г.
647-Й КИЛОМЕТРОВЫЙ СТОЛБ СЕВЕРО-КАВКАЗСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ. Маслины красивы под ветром. Сверкают лиловые горы. Но мрачный отсчет километров Заметил я у семафора.
Не снится километровый, Увы, этот столб мне не снится. Шестьсот сорок семь до Ростова, А сколько еще до границы!
Я знаю, что вспомнят когда-то, Как сутки казались нам веком, Как насмерть стояли солдаты Вот здесь, у подножья Казбека.
...Противны мне, честное слово, Белесые листья маслины. Шестьсот сорок семь до Ростова, А Сколько еще до Берлина! Октябрь 1942 г.
*** Воздух вздрогнул. Выстрел. Дым. На старых деревьях обрублены сучья. А я еще жив. А я невредим. Случай? Октябрь 1942 г.
СОСЕДУ ПО КОЙКЕ. Удар болванки... Там... Когда-то... И счет разбитым позвонкам Ведет хирург из медсанбата. По запахам и по звонкам Он узнает свою палату. Жена не пишет. Что ж, она... Такой вот муж не многим нужен. Нашла себе другого мужа. Она не мать. Она - жена. Но знай, Что есть еще друзья В мужском содружестве железном. И значит - раскисать нельзя. И надо жить И быть полезным. Декабрь 1942 г.
*** Я не мечтаю о дарах природы, Не грежу об амброзии тайком. Краюху мне бы теплую из пода И чтобы не был этот хлеб пайком. Февраль 1943 г.
*** И даже если беспредельно плохо, И даже если нет надежды жить, И даже если неба только крохи Еще успеешь в люке уловить, И даже если танк в огне и в дыме, И миг еще - и ты уже эфир, Мелькнет в сознанье: Танками другими Планете завоеван будет мир. Лето 1943 г.
*** Сгоревший танк на выжженном пригорке. Кружат над полем черные грачи. Тянуть на слом в утиль тридцатьчетверку Идут с надрывным стоном тягачи.
Что для страны десяток тонн металла? Не требует бугор благоустройства. Я вас прошу, чтоб вечно здесь стояла Машина эта - памятник геройству. Лето 1943 г.
КУРСАНТ. (Уцелевшие отрывки из поэмы). Мой товарищ, мы странное семя В диких зарослях матерных слов. Нас в другое пространство и время Черным смерчем войны занесло. Ни к чему здесь ума наличность, Даже будь он, не нужен талант. Обкорнали меня. Я не личность. Я сегодня "товарищ курсант". Притираюсь к среде понемножку, Упрощаю привычки и слог. В голенище - столовую ложку, А в карман - все для чистки сапог. Вонь портянок - казарма родная - Вся планета моя и весь век. Но порой я, стыдясь, вспоминаю, Что я все же чуть-чуть человек. То есть был. Не чурбаны, а люди Украину прошли и Кавказ. Мой товарищ, ты помнишь откуда В эти джунгли забросило нас? Ты помнишь? Там, Казбек лилово-белый, Щемящая краса терских стремнин И песни смерти... Как она нам пела Мелодии снарядов, пуль и мин. Ты помнишь? Боль палаты госпитальной В окно втекала и в дверную щель. И взгляд сестры прощальный и печальный, Когда я влез в помятую шинель. Январский Каспий. Волны нас швыряли. Три дня в снегу, в неистовстве ветров. А мы портвейн ворованный вливали В голодное промерзшее нутро. Полз товарняк в песках Туркменистана. Пустых манерок стука не унять. А мы с тобой за хлеб и за сметану Меняли все, что можно обменять. И вот Чирчик. Курсантская рутина. Вожденье танков. Огневой тренаж. Мы воровать с бахчей неутомимо Шныряем в Майский через Игрек-Аш. И день за днем: "Налево!" и "Направо!" А где-то фронт. Без нас. А жизнь бежит. И мой портрет чуть-чуть не по уставу Казненью командиром подлежит. ............................ Рано утром, еще до занятий Мы уже без приклада винтовка. Нам и пол послужил бы кроватью, Но сегодня политподготовка, И глубокие мягкие кресла Нашей Ленинской комнаты мебель, И курсанты вместили в них чресла, Словно ангелы - в тучки на небе. Для курсанта и штык - подголовник. Ну, а здесь так удобно, так славно! Но втыкает наряды полковник (Полковой комиссар лишь недавно). Потому, применив способ старый, Незаметный, в убогом убранстве, На полу у сапог комиссара Я устроился в мертвом пространстве. Хоть я весь до костей комсомолец, Прикорнул, недосып досыпая. И гудит комиссар-богомолец, Забивает на темени сваи. Я готов изучать неустанно Все, что может в бою пригодиться. Но на кой...? Продолжать я не стану: Вдруг услышат чиновные лица. .................................. Сапоги - дерьмо им название. Гимнастерка моя альбинос. Я еще до первичного звания Не дожил, не дозрел, не дорос. Не замечен я даже босячками, Так внешность моя хороша. У меня лишь еще не запачканы Подворотничок и душа. Мне бы девушки славной участие, Тихой нежности ласковый цвет, Мне бы... Много ли надо для счастья мне? Видно, много, коль счастья нет. ............................... Случайное знакомство. Продолженье. И нет преград. И все на свете за. И вдруг, - Зачем?! - В последнее мгновенье Мораль свои включила тормоза. За девственность, наивность, простодушье Что я могу взамен ей подарить? И подавляю сладкое удушье, И обрываю трепетную нить, И прячусь за стеною невидимой, Какую-то причину оброня. Я знаю, как ужасно уязвимы Не только жизнь, но дизель и броня. А после злюсь, что плохо притираюсь, Хотя два года службы на горбу. Со всеми пью, ворую, матюкаюсь, Так почему не преступил табу? Не знаешь? Врешь! Ведь это знанье горько. Ответ ломает призрачный покой: Увы, не сапоги, не гимнастерка, А просто я какой-то не такой. ............................... Нет времени для глупых размышлений, Что я не стану гордостью народа. Пишу поэму местного значения Для роты только или лишь для взвода.
Мечтаю не о дивах царскосельских, А как бы кашей расщедрилась кухня. И нет во взводе мальчиков лицейских - Кирюша ведь не Пущин и не Кюхля.
Не знаю ни Платона ни Сократа, Ни языка ни одного толково. Зато по части бранных слов и мата Заткну за пояс запросто Баркова.
Ни няни не имел ни гувернанта. Сызмала хлеб мой скудный был и горький. За все дела - погоны лейтенанта, И те пока еще лежат в каптерке.
Так пусть калибр моей поэмы плевый (Я даже не Кумач, не то что Пушкин), Зато убьет не пистолет кремневый Меня - противотанковая пушка. ...................................
Проснувшись, я мечтаю об отбое, Но в краткий миг пред тем, как в сон свалюсь, Я вспоминаю о последнем бое И будущих поэтому боюсь. Боюсь за жизнь солдат мне подчиненных (Что свяжет нас в бою - трос или нить?), Боюсь, раненьем дважды обожженный, Что не сумею трусость утаить. Боюсь, хотя последовавшей боли Я даже не почувствовал в пылу. Боюсь атаки в городе и в поле, Но более всего - сидеть в тылу. По сердцу холод проползает скользкий, И я постигнуть не могу того, Что вступят танки в Могилев-Подольский, А среди них не будет моего. .................................. Последний раз в курсантском карауле И снова в смерти сатанинский свист. Я поклонюсь своей грядущей пуле. Я не герой, хотя и фаталист. На сотни лет во мне предсмертных стонов, На тысячи - искромсанных войной. Я припаду к Земле низкопоклонно: Не торопись меня как перегной Впитать в себя. И не спеши стараться Вдохнуть меня в травинку или в лист. Мне не к лицу трусливо пригибаться. Я не герой. Я только фаталист. ........................... Мой товарищ, не странно ли это, Годовщину в тылу отмечать? Скоро снова чирчикское лето. Но не нас оно будет сжигать. Нам пришлепнут с просветом погоны. Нас назначат на танк иль на взвод. И в привычных телячьих вагонах, Словно скот, повезут на завод, И вручат нам с тобой экипажи. Но сквозь жизнь, как блестящая нить: Удалось нам в училище даже Человека в себе сохранить. ..................... Апрель 1943 -февраль 1944г.
*** Дымом Все небо Закрыли гранаты. А солнце Блеснет На мгновенье В просвете Так робко, Как будто оно виновато В том, Что творится На бедной планете. Июль 1944 г.
*** На фронте не сойдешь с ума едва ли, Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали Все, что в могилу можно закопать. Комбриг уперся подбородком в китель. Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель, Как правильно танцуют падеспань. Лето 1944 г.
БОЕВЫЕ ПОТЕРИ Это все на нотной бумаге: Свист и грохот свинцовой вьюги, Тяжкий шелест поникших флагов Над могилой лучшего друга,
На сосне, перебитой снарядом, Дятел клювом стучит морзянку, Старшина экипажу в награду Водку цедит консервной банкой..
Радость, ярость, любовь и муки, Танк, по башню огнем объятый, - Все рождало образы, звуки В юном сердце певца и солдата.
В командирской сумке суровой На виду у смертей и агоний Вместе с картой километровой Партитуры его симфоний.
И когда над его машиной Дым взметнулся надгробьем черным, Не сдержали рыданий мужчины В пропаленной танкистской форме.
Сердце болью огромной сковано. Слезы горя не растворили. Может быть, второго Бетховена Мы сегодня похоронили. Лето 1944 г.
*** Ни плача я не слышал и ни стона. Над башнями надгробия огня. За полчаса не стало батальона. А я все тот же, кем-то сохраненный. Быть может, лишь до завтрашнего дня. Июль 1944 г.
*** Все у меня не по уставу. Прилип к губам окурок вечный. Распахнут ворот гимнастерки. На животе мой "парабеллум", Не на боку, как у людей.
Все у меня не по уставу.
Во взводе чинопочитаньем Не пахнет даже на привалах. Не забавляемся плененьем: Убитый враг - оно верней.
Все у меня не по уставу.
За пазухой гармошка карты, Хоть место для нее в планшете. Но занят мой планшет стихами, Увы, ненужными в бою.
Пусть это все не по уставу. Но я слыву специалистом В своем цеху уничтоженья. А именно для этой цели В тылу уставы создают. Июль 1944 г.
НОЧЬ НА НЕМАНСКОМ ПЛАЦДАРМЕ Грохочущих ресов багровый хвост. Гусеничные колеи в потравленном хлебе. Пулеметные трассы звезд, Внезапно замершие в небе.
Придавлен запах ночной резеды Раздутым пузом лошади. Рядом Кровавое месиво в луже воды На дне воронки, вырытой снарядом.
Земля горит. И Неман горит. И весь плацдарм - огромная плаха. Плюньте в того, кто в тылу говорит, Что здесь, на войне, не испытывал страха.
Страшно так, что даже металл Покрылся каплями холодного пота. В ладонях испуганно дым задрожал, Рожденный кресалом на мякоти гнота.
Страшно. И все же приказ Наперекор всем страхам выполнен будет. Поэтому скажут потомки о нас: - Это были бесстрашные люди. Июль 1944 г.
*** Команда, как нагайкой: - По машинам! И прочь стихи. И снова ехать в бой. Береза, на прощанье помаши нам Спокойно серебрящейся листвой.
Береза, незатейливые строки Писать меня, несмелого, звала. В который раз кровавые потоки Уносят нас от белого ствола.
В который раз сгорел привал короткий В пожаре нераспаленных костров. В который раз мои слова-находки Ревущий дизель вымарал из строф.
Но я пройду сквозь пушечные грозы, Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей, И может быть когда-нибудь, береза, Еще вернусь к поэзии твоей. Лето 1944 г.
*** Наверно, моторы и мирно воркуют, Наверно, бывает на свете покой, Наверно, не только на фронте тоскуют, Когда зажигается вечер такой,
Наверно, за слушанье щебета птичек Солдата не надо сажать под арест, Наверно, помимо армейских медичек, На свете немало хороших невест.
Наверно непитых напитков названья Не хуже, чем трезвая: марка - "Сто грамм". Наверно, сплошных диссонансов звучанье Нежнее урчанья летающих "рам".
Наверно,., Как много подобных "наверно", Как остро я понял и как ощутил При свете ракеты холодном, неверном, Затмившем сияние мирных светил. Лето 1944 г.
ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ Генеральская зелень елей И солдатское хаки дубов. Никаких соловьиных трелей, Никакой болтовни про любовь.
Солнце скрылось, не выглянув даже. Тучи черные к лесу ползут. И тревожно следят экипажи За мучительным шагом минут.
В тихих недрах армейского тыла Впрок наш подвиг прославлен в стихах. Ничего, что от страха застыла Даже стрелка на наших часах.
Сколько будет за всплеском ракеты, Посылающей танки в бой, Недолюблено, недопето, Недожито мной и тобой.
Но зато в мирной жизни едва ли В спешке дел кабинетных сомнут Тех, кто здесь, на исходной, узнали Беспредельную тяжесть минут. Сентябрь 1944 г.
БАБЬЕ ЛЕТО Как трудно обстановку оценить Солдату, что становится поэтом, Когда за танком вьется бабье лето, Когда горит серебряная нить, Как дивный хвост приснившейся кометы,
И думаешь, что завтра, может быть, Ты не увидишь нежной паутины, Кровавых ягод зябнущей калины, Что экипажу остается жить До первого снаряда или мины...
Я так хочу, чтоб этот ад утих. Чтоб от чумы очистилась планета, Чтоб в тишине теплилось бабье лето, Чтобы снаряды не врывались в стих, Чтобы рождались не в бою поэты.
Стоп! Обстановку надо начертить. Распята карта. Хоть война большая, Она еще мечтаний не вмещает. Но светится серебряная нить И обстановку оценить мешает. Сентябрь 1944 г.
*** Случайный рейд по вражеским тылам. Всего лишь танк решил судьбу сраженья. Но ордена достанутся не нам. Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.
За наш случайный сумасшедший бой Признают гениальным полководца. Но главное - мы выжили с тобой. А правда - что? Ведь так оно ведется,., Сентябрь 1944 г.
*** Есть у моих товарищей танкистов, Не верящих в святую мощь брони, Беззвучная молитва атеистов: - Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного, Пред боем, как и прежде на Руси, Безбожники покорно просят Бога: - Помилуй, сохрани и пронеси. Сентябрь 1944 г.
ДЕНЬ ЗА ТРИ Багряный лист прилипает к башне. Ручьем за ворот течет вода. Сегодня так же, как день вчерашний, Из жизни вычеркнут навсегда. Изъят из юности. В личном деле За три обычных его зачтут - За злость атак, За дождей недели И за несбывшуюся мечту О той единственной, Ясноглазой, О сладкой муке тревожных снов, О ней, невиденной мной ни разу, Моих не слышавшей лучших слов. И снова день на войне постылый, Дающий выслугу мне втройне. Я жив. Я жду С неделимой силой Любви, Утроенной на войне. Октябрь 1944 г.
*** В экипажах новые лица. Мой товарищ сегодня сгорел. Мир все чаще и чаще снится Тем, кто чудом еще уцелел.
...Тают дыма зловещие клубы, На Земле угасают бои. Тихий ветер целует губы, Обожженные губы мои. Ти- ши- на. Только эхо умолкшего грома - Над Москвою победный салют. Но сейчас, страх взнуздав многотонный, Люди молча атаки ждут. Октябрь 1944 г.
*** Зияет в толстой лобовой броне Дыра, насквозь прошитая болванкой. Мы ко всему привыкли на войне. И все же возле замершего танка Молю судьбу: Когда прикажут в бой, Когда взлетит ракета, смерти сваха. Не видеть даже в мыслях пред собой Из этой дырки хлещущего страха. Ноябрь 1944 г.
*** Туман. А нам идти в атаку. Противна водка, Шутка не остра. Бездомную озябшую собаку Мы кормим у потухшего костра. Мы нежность отдаем с неслышным стоном. Мы не успели нежностью согреть Ни наших продолжений нерожденных, Ни ту, что нынче может овдоветь. Мы не успели... День встает над рощей. Атаки ждут машины меж берез. На черных ветках, Оголенных, Тощих Холодные цепочки крупных слез. Ноябрь 1944 г.
ЗАТИШЬЕ Орудия посеребрило инеем. Под гусеницей золотой ковер. Дрожит лесов каемка бледно-синяя Вокруг чужих испуганных озер.
Преступная поверженная Пруссия! И вдруг покой. Вокруг такой покой. Верба косички распустила русые, Совсем как дома над моей рекой.
Но я не верю тишине обманчивой, Которой взвод сегодня оглушен. Скорей снаряды загружать заканчивай! Еще покой в паек наш не включен. Ноябрь 1944 г.
*** Когда из танка, смерть перехитрив, Ты выскочишь чумной за миг до взрыва, Ну, все, - решишь, - отныне буду жив В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне, Тебя коснется истина простая: Пехоте тоже плохо на войне. Пехоту тоже убивают. Ноябрь 1944 г.
*** Солдату за войну, за обездоленность В награду только смутные мечты, А мне еще досталась вседозволенность. Ведь я со смертью запросто на ты.
Считаюсь бесшабашным и отчаянным. И даже экипажу невдомек, Что парапет над пропастью отчаяния - Теплящийся надежды уголек. Декабрь 1944 г.
Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен, ты просто убит. Дай на память сниму с тебя валенки. Нам еще наступать предстоит. Декабрь 1944 г.
Осколками исхлестаны осины. Снарядами растерзаны снега. А все-таки в январской яркой сини Покрыты позолотой облака.
А все-таки не баталист, а лирик В моей душе, и в сердце и в мозгу. Я даже в тесном Т-34 Не восторгаться жизнью не могу.
Так хорошо в день ясный и погожий, Так много теплой ласки у меня, Что бархатистой юной женской кожей Мне кажется шершавая броня.
Чтобы царила доброта на свете, Чтоб нежности в душе не убывать, Я еду в бой, запрятав чувства эти, Безжалостно сжигать и убивать.
И меркнет день. И нет небесной сини. И неизвестность в логове врага. Осколками исхлестаны осины. Снарядами растерзаны снега. Январь 1945 г.
БАЛЛАДА О ТРЕХ ЛЕЙТЕНАНТАХ Случилось чудо: Три экипажа Из боя пришли почти невредимые, Почти без ожогов, не ранены даже, Лишь танки - потеря невозвратимая. Как сказано выше, случилось чудо. В землянку вселили их, в лучшее здание. И повар им тащит вкуснейшие блюда, А водку - танкисты, подбитые ранее. Три командира трех экипажей Водки не пьют. Консервы запаяны. На лицах маски газойлевой сажи. В глазах преисподней недавней отчаяние. Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться: - Подлюги! Какую машину угробили! Мотор в ней был, не поверите, братцы, Не дизель, а просто перпетум мобиле. Второй лейтенант, молчаливый мужчина, Угрюмо сжимал кулаки обожженные: - В бессонном тылу собиралась машина Забывшими ласку голодными женами. Мерцала коптилка в притихшей землянке. Третий лишь губы до крови покусывал. Судьбы тысяч сожженных танков Безмолвно кричали с лица безусого. Все судьбы. Вся боль - своя и чужая Глаза не слезами - страданьем наполнила. Чуть слышно сказал он, зубы сжимая: -Сгорели стихи, а я не запомнил их.
Три экипажа погибших танков Из боя пришли почти невредимые. Выпита водка вся без останков. Утеряно самое невозвратимое. Декабрь 1944 г.
*** За три часа до начала атаки нам показали кинофильм "Серенада Солнечной долины". Вальс кружили снежинки ленивые. На холмах голубел хрупкий наст. Мы лыжню обновляли счастливые.
Но сейчас это все не для нас.
Мы по горло сыты снегопадами. Не до лыж в эту подлую дрожь. Черный наст искорежен снарядами. Красный снег для лыжни непригож. Январь 1945 г.
УЩЕРБНАЯ СОВЕСТЬ Шесть "юнкерсов" бомбили эшелон Хозяйственно, спокойно, деловито. Рожала женщина, глуша старухи стон, Желавшей вместо внука быть убитой.
Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал. Когда мой танк, зверея, проутюжил Колонну беженцев - костей и мяса вал, И таял снег в крови, в дымящих лужах.
Шесть "юнкерсов"? Мне есть что вспоминать! Так почему же совесть шевелится И ноет, и мешает спать, И не дает возмездьем насладиться? Январь 1945 г.
*** Полевая почта - Пять обыкновенных цифр. Пять обыкновеннейших цифр. Что они значат для непосвященного человека? А для меня... Сотни километров дорог. Каких там дорог? - Красных нитей маршрута на карте. Пыль. Господи, какая пыль! Выедающий глаза газойлевый дым. Грязь. Поглощающая всего без остатка. Бои. Черное пламя из люков и щелей. Черные безымянные обелиски дымов, Подпирающие тяжелое небо, Готовое рухнуть кровавым дождем. Истлевающие фанерные надгробья. Но только сердце, пока оно бьется, Сохранит имена. Изменяющаяся география Земли - Курганы трупов, озера крови, Ставшие привычной деталью пейзажа. Холостяцкие танцы в землянке. Бои. Грубость грубее гробовой брони. И руки, Осторожно извлекающие тебя из подбитой машины. Танковая бригада. Полевая почта - Пять обыкновеннейших цифр. Что они значат для непосвященного человека? Апрель 1945 г.
ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ (Вместо заключительного слова во время выступления в Центральном Доме Литераторов). Я не писал фронтовые стихи В тихом армейском штабе. Кровь и безумство военных стихий, Танки на снежных ухабах Ритм диктовали. Врывались в стихи Рванных шрапнелей медузы. Смерть караулила встречи мои С малоприветливой Музой. Слышал я строф ненаписанных высь, Танком утюжа траншеи.
Вы же - в обозе толпою плелись И подшибали трофеи.
Мой гонорар - только слава в полку И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку Щедрый главбух Литиздата. Лето 1945 г.
ЧАСЫ В железном корпусе помятом, Бесстрастно время отмеряя, Часы с потертым циферблатом - Вы были часть меня живая.
Зубчаток медные кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка - Как-будто часть меня живая.
Стары и очень некрасивы, И невозможные педанты. За ваш размер, за стук ретивый Прозвали в роте вас "куранты".
Я часто думал: неужели Нам вместе суждено умолкнуть? (Застынут в карауле ели, Роняя скорбные иголки).
Ведь и зубчатки, и кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка, Все было часть меня живая.
Я помню песню на привале - Унылый суррогат молитвы. Часы солдатам подпевали, Как метроном диктуя ритмы.
Я помню песню пулемета, Его безумную чечетку, И похвалу: мол, он работал, Как вы - уверенно и четко.
Я помню танк. Одно мгновенье - Обугленная груда стали. В немецком сидя окруженье, Часы со мною замирали,
Все - и зубчатки, и кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка, Как-будто часть меня живая.
Я верил прочно, беспредельно, Что талисман вы мой счастливый, Что раз мы с вами нераздельны. То всю войну мы будем живы.
Под гимнастеркою солдатской И ремешок ваш был приличен. Я относился к вам по-братски И вид ваш был мне безразличен.
Но я, надев костюм гражданский (О, час желанный и счастливый!), Заметил ваш размер гигантский И циферблат ваш некрасивый...
Вы вдруг предстали в новом свете... Стал забывать я дни былые. На модном вычурном браслете Я захотел часы другие.
А циферблат смотрел с укором, И стрелки двигались незримо... Да, человек, ты очень скоро Забыл друзей незаменимых. Сентябрь 1945 г.
