Он всегда выбирал жертв только в продуктовом. Эта была подходящей: возраст — за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок на затылке (кончики посечены, корни просят краски). И обязательно неидельная фигура: либо слишком худая, либо наоборот. Эта была наоборот.

Он догнал её на кассе, молча встал за спиной. Женщины любят ушами, но для первого впечатления нужно завоевать нос и глаза. С первым справится его парфюм с древесными нотками. Она пробила три пива в стекле и пачку стиков, начала складывать всё в зеленый пакет, когда очередь дошла до него. Пьющая — хорошо. Пьющая вечером в четверг — ещё лучше.

— Бутылку вина, — он кивнул за спину кассирши, туда, где стоит, чтобы не стащили, дорогой алкоголь. Среди бутылок виски, коньяка и джина было две бутылки вина.

— Какого? — спросила кассирша не оборачиваясь.

Рядом звякнул пакет. Жертва уходила.

— Хм…Девушка, — он окликнул её. — Не подскажите, какое лучше взять?

Она на секунду замерла в дверях, смерила его взглядом.

— Не знаю.

— Давайте обе.

Он специально сказал это, глядя жертве прямо в глаза. В книгах пишут «смотрела дольше, чем надо», но он знал, изучил за время своей охоты, что нет никакого «дольше, чем надо». На самом деле это «столько, сколько надо». Сейчас она выйдет из магазина и остановится на крыльце покурить. И неважно, что пакет оттягивает руку, а ветер бросает в лицо пригоршни снега и капюшон не может защитить. Главное, она даёт ему время догнать, завязать разговор, доказать, что в магазине было не случайно. А если нет…Если ей что-то не понравится в нём, она всегда сможет сослаться на то, что просто остановилась покурить и собеседников не ищет. Но ей понравится. Это он тоже знал. За все два года случалось именно так. Почти всегда. Лишь однажды ему попалась та, которая едва не ушла. С ней пришлось повозиться, но на то он и охотник, что если наметил себе цель, цель от него не уйдет.

Он расплатился, сунул обе бутылку за пазуху и вышел в февральский вечер. Ветер гонял снежную поземку, бросал редкими пригоршнями в лицо, заставляя щуриться.

На крыльце никого не было. Где-то под ребром легонько кольнула паника. Неужели ушла? Потом начал соображать. От продуктового она не могла уйти далеко. Здесь, в двадцати метрах, двор, зажатый коробками панельных пятиэтажек. Свернуть могла только туда. Он поднял воротник пальто повыше и широко зашагал к пятиэтажкам. Теперь она не уйдет.

 

Она действительно остановилась покурить, но у подъезда, прямо на углу облезлой пятиэтажки. Пакет оставила на лавочке и, переминаясь с ноги на ногу, тянула электронку. Он едва не влетел в неё с разбега, не рассмотрев в вечерней темноте.

— Аккуратнее, молодой человек, — брови сшиблись, на лбу прорезалась морщина. Он поймал себя на мысли, что ей, возможно, даже немного за сорок.

— Извини. Здесь темно, — он уставился на неё испытующе, смотрел прямо в глаза.

— Мы уже на ты? На брудершафт не пили, — она улыбнулась, выпустила густой клуб дыма, — вроде.

— Не вроде, а пока, — он улыбнулся в ответ.

— Пока? Пффф. А собирались что ли?

— Отчего не выпить с хорошим человеком. Это я о себе, если что, — он протянул руку, по-прежнему смотря ей в глаза. — Валерий. Холост. Весел. Заинтригован.

Она откинула докуренный стик, коснулась кончиками пальцев его руки.

— Это всё очень интересно, Валерий. Но мне пора.

Она не сдвинулась с места, продолжала его изучать. Девочки с малых лет уверены, что встретят принца. Даже повзрослев, даже обзаведясь следами бытовухи на лице, даже имея два развода за спиной, даже не видя в жизни никого, кроме, как они сами говорят, козлов и мудаков, продолжают верить и ждать. И она сегодня дождалась.

— Мне тоже пора. Но разве это веская причина вот так обрывать то, что между нами?

— А что между нами? — она медленно одернула ладонь, поежилась, ныряя в воротник, поджала губы.

— О, это я сейчас расскажу!

Не давая опомниться, он взял её под локоть и широко улыбнулся.

***

Человек, назвавшийся Валерием, не прогадал. Маша любила выпить и жила в хрущевке рядом с магазином, где он её встретил. Беглый осмотр полуторки, куда Маша привела его, показал, что живет она, скорее всего, одна. Во всяком случае, следов присутствия родителей или сожителя в квартире он не заметил. Была, правда, захлопнутая дверь, ведущая в ту самую половину комнаты, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке за дверью могла бы быть детская, но даже если так, сейчас детей дома не было.

Никого, кроме них двоих. Охотник и жертва. И красное вино из тех сортов винограда, что своим рубиновым цветом напоминают кровь рыцарей и благородных девиц. Валерий поймал себя на мысли, что будь Маша лет на двадцать моложе, вся эта псевдоромантическая чушь про цвет вина помогла бы ему. Но перед ним сидела взрослая женщина с отеками под глазами и лишним весом, явно больше ценившая крепость напитков, нежели их цвет или связанные с ними легенды.

Выпить на брудершафт Маша согласилась, когда ополовинили первую бутылку. Кухонное тепло и сербская кадарка быстро раскрасили её щеки в красный, глаза осоловели. Губы у неё оказались сухими и холодными.

— Ты прости, Маш, — он отставил полупустой стакан с вином (винных бокалов на Машиной кухне не оказалось), накрыл её ладонь своей. — Лампочка гудит, аж на мозги давит. Не знаю, может, меня развезло так.

— Выключить? — она не убрала ладонь, придвинулась ближе, делая большой глоток.

— Что ж мы, как дураки, в темноте на кухне сидеть будем? — он обвел тесную кухню свободной рукой, пока правая поползла по запястью Маши выше. Цепкий взгляд успел запомнить: на столешнице у плиты лежит нож, над раковиной висит молоток для мяса.

Маша поймала его взгляд, замерла, её рука едва заметно дернулась и потянулась от него. Мысленно он успел обругать себя за резковатое «как дураки». Такие простушки, как Маша, понимают прямоту, граничащую с грубостью и бестактностью, но любая хочет видеть рядом, даже если не признается об этом вслух, воспитанного и галантного.

Она тяжело поднялась, к лицу хлынула кровь, залила краской до лба. Валерий спрятал лицо в стакане с вином, зацедил красное.

— Пойдем, — она обогнула его, задев полным бедром, скользнула рукой по плечу. — Посидим в темноте в комнате. Не как дураки.

Маша усадила его на промятый диван, свет зажигать не стала. Из окна в комнату проникала вечерняя мгла, и глазам пришлось привыкнуть, прежде чем он стал различать силуэты  пузатого телевизора на комоде, самого комода и массивного шкафа напротив дивана. Сама Маша юркнула в коридор, где-то глухо зашумела вода. Вернулась  уже со стаканами в руках, села рядом, так близко, что он чувствовал винный дух из её рта.

— Хочу ещё раз на брудершафт, — заявила она и обвила его руку своей. — Только до дна.

Вина в стакане оказалось наполовину. Пряная сербская кадарка способна разжижать и делать податливыми не только женщин, и когда Валерий почти залпом опрокинул в себя вино, в голове застучали молоточки. Губы Маши на этот раз оказались мягче и теплее. Он притянул её к себе.

Жертва попала в силок.

А потом провалилась в беспамятство.

***

Лезвие ножа скользило по голому животу мягко, оставляя цапки на коже. Туго связанное по рукам и ногам тело напрягалось каждый раз, когда нож замирал и давил чуть сильнее. На месте прокола выступала алая капелька, и тогда лезвие пускалось выписывать новые узоры. Связанная жертва мычала, косила взгляд вниз.

— Ну, тише-тише. Я почти всё. Ты удивишься, когда увидишь, что у меня вышло.

Прокол. И Новый виток по животу. Ещё прокол. Вечность спустя нож  отлип от живота.

— Смотри. Это смайлик. Улыбка. Жалко, правда, живот у тебя небольшой. А то можно было бы ещё чего нарисовать. Но, вроде, и так неплохо вышло. Правда, милый?

Маша нависла над Валерием, заглянула в округлившиеся от ужаса глаза.

— Я бы вытащила у тебя кляп изо рта, но ты же кричать будешь.

Валерий замотал головой.

— Ну, не ври. Будешь. Я же знаю.

Он забился, замычал, по лицу побежали слезы. Не обращая внимания, Маша встала и куда-то ушла. Вскоре вернулась с молотком для мяса. Увидев её, возвышающуюся над ним своей, как ещё недавно казалось, нелепой фигурой, Валера зажмурился до боли в глазах. Колено ожгло болью, из-под век брызнули звёзды.

— Это чтобы ты не убежал, дорогой. Ты же захочешь убежать, я знаю.

Молоток опустился на колено ещё раз.

— И вторую тоже.

Ноги прострелило новой порцией боли, к горлу подкатил ком блевотины, застрял во рту. Валерий попытался закашляться, давясь рвотой, та пошла носом.

— Ой, ну что же ты. Ты посмотри! Всё загадил. А мне убирать, — голос Маши изменился, стал грубее. — А мне, говорю, убирать, да, скотина?

Валерий попытался сжаться, свернуться в клубочек, ещё сильнее зажмуриться, чтобы не видеть, как молоток с налипшим на колотушку красным снова опустится, но веревки держали крепко, и каждый новый его рывок отдавался ещё большей болью, путы врезались в запястья и щиколотки.

— А это меня Витя научил. Шибари называется, — голос Маши вновь сделался ласковым. — Ты дёргайся, дергайся. Только сильнее себя затягиваешь, глупенький. Очень Витенька любил связывать…

Её голосу вернулись едкие злые нотки.

— А знаешь, Валерочка, что Витенька говорил, когда я лежала вот так перевязанная, а он меня охаживал по спине и ляжкам, — он схватила его за волосы, больно дёрнула. — Знаешь, падла, что говорил?

Валерий замотал головой.

— Я, говорил, Машенька, люблю тебя, — молоток взмыл над головой. — Это у него любовь такая была. Понимаешь?

Виталий как в замедленной съёмке увидел опускающий на голову молоток. В последний момент тот изменил траекторию. Плечо ожгло болью.

— Вот, смотри, — она откинула молоток и повернулась к Валерию спиной, задрала кофту. Через спину шли темные полосы рубцов. — Смотри, какая у Витеньки была любовь сильная. Следы на всю жизнь оставила.

— А это, — она развернулась к нему, задрала рукава. На бледной коже черными звёздами темнели рубцы. — Это Сашенька оставил. Любил до жути. Ревновал, правда, ещё сильнее. Боялся, что уйду. И вот, чтоб не ушла, отметины своей любви оставил. Окурком.

Маша присела над Виталием на корточки, заглянула в глаза. Он смотрел на неё, как заворожённый кролик на удава, не в силах отвести глаза. Пульсирующее болью тело ныло.

— А Феденька мой, знаешь, какой подарок мне оставил? Самый лучший. Феденька-то у меня химиком был. Ты ему спасибо скажи, он научил рассчитывать всё правильно. Сколько чего, чтоб спалось, сколько, чтоб хотелось. Тоже так любил сильно. Ни с кем не хотел любовь делить. Даже с собственным ребенком.

Лицо Маши дрогнуло, по нему пробежала едва заметная тень. Валерий попытался выплюнуть облеванный кляп, закричать во всё горло, что он – не такой. Ни разу в жизни не поднимал руки на того, кто слабее. Тем более на женщину. Да разве мог? Сам рос с одной только матерью, которая выгнала пьяницу-отца ещё в далеком Валерином детстве за то, что поколачивал.

Маша пристально смотрела ему в глаза. На секунду Валерию показалось, что она слышит его мысли, что сможет понять, если даст объясниться, и он пустился перебирать в голове дальше.

…рос без отца. В юношеские годы девушки на него внимания не обращали. Был робким и нерешительным. Повзрослев, угробил много времени и сил, чтобы наладить жизнь. Ходил к психологу. Психолог посоветовал быть увереннее. Увереннее Валерий стал, но жизнь так и не наладил…

Маша провела ладонью по его слипшимся от пота волосам, ласково погладила щёку. Валерий замычал, пытаясь делать это как можно чётче, чтобы она смогла расслышать его и через кляп.

…жизнь так и не наладил и выдумал себе амплуа охотника, а девушкам — жертв. Красивых и молодых избегал, потому что боялся, что те, как в юности, откажут и  посмеются. Остановил свой выбор на таких вот, как Маша, одиночках. На них и научился своей «охоте», которая неизменно приводила к ласкам на одну ночь. Наутро исчезал. Вскоре снова выходил на «охоту». Но ничего. Никогда. Плохого не делал. Женщин старался не обижать. Просто хотел немного любви…

— Знаешь, Валерочка, как хочется любви? — голос её звучал тихо, почти покаянно.

Валерий горячо закивал. Горячие крупные слёзы побежали по щекам. Одна скатилась на Машины пальцы. Та резко одернула руку и влепила ему звонкую обжигающую пощёчину. Вскочила на ноги. Глаза её горели гневом, грудь ходила ходуном, ноздри трепетали, как у дикого животного. Валерий не заметил, как в одной руке у Маши появился молоток, в другой — нож.

— Я научу тебя любить по-настоящему.

***

Смазывать петли, чтобы дверь не скрипела, её научил хозяйственный Саша. Тащить тело за штанины, потому что так легче — изобретательный Витя. Химик Федя научил её, что, если у тебя есть достаточно много соли, простой поваренной соли, тело можно замумифицировать дома.

Когда Валера перестал биться и бешено вращать глазами, а тело обмякло, Маша оттащила его к двери, ведущей в комнату, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке два на три метра оказалось тесновато, и ей пришлось положить Валеру прямо на иссохшего Витю. Между крупными когда-то Федей и Сашей он не умещался. Закончив, Маша распрямилась. Пот катил по раскрасневшемуся лицу, ел глаза. Уходя, она зацепила взглядом полочку, прибитую под самым потолком. Остановилась, провела рукой по иссушенному крохотному — рост пятьдесят три сантиметра — тельцу. Где-то в груди, поднимаясь и разрастаясь, кольнула тяжесть. Маша смахнула слезу, развернулась и вышла.

***

Когда Маша, толкая перед собой гружённую солью продуктовую тележку, подошла к кассе, была уверена, что никто не обратит на нее внимания (возраст за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок, кончики посечены, корни просят краски), ведь мужчины любят глазами. Но впереди оказалась пьяная развязная спина.

Оборот, и Маша увидела щербатый улыбающийся рот:

— Опа-ча, привет, хорошая!

Она никогда не выбирала жертв сама.

История одной болезни

Понедельник

Будильник прозвенел в пять двадцать. Да уж, поднять подняли, а разбудить забыли, так что некоторое время я сидел на кровати, слушая, как дождь стучит в окно, словно шаман в бубен, стремящийся ввести себя в состояние транса.

Ровно в шесть я закончил завтрак, сложил всё необходимое в рюкзак, бросил взгляд на тумбочку у двери и обнаружил там больничный пропуск: «Анатолий Нозолов, врач-психиатр» — снова чуть не забыл. В последнее время я стал каким-то рассеянным. Возможно, так влияет ворох работы, ставший виновником накопленной усталости, а может, и осень.

Дорога от дома до больницы в среднем занимает час пятьдесят. Я всегда любил это маленькое путешествие. В нём таится прекрасная возможность обратиться к себе: обдумать и принять важное решение, насладиться полëтом фантазии о волнующем будущем, которое едва ли станет реальностью, а может, наоборот, предаться воспоминаниям о тревожащем прошлом, мысленно исправляя допущенные ошибки, и всё это без оглядки на повседневные дела, что по зëрнышку крадут твою энергию, словно Эфон[1], клюющий печень Прометея.

В дороге я частенько размышляю о возможностях ИИ в психиатрии. Этой идеей я загорелся ещё в студенчестве: здесь множество вызовов и дилемм, но мне кажется, я знаю, как с этим справиться. В интернете я нашёл единомышленников, и завтра с одним из них мы наконец встретимся, чтобы обсудить всё очно.

Рабочий день начинается в восемь, но в семь пятьдесят нужно уже быть на месте. За эти десять минут заведующий мужским отделением психиатрической больницы номер один, Владимир Викторович Анимов, проводит утреннюю планëрку: заслушивает информацию от ночной смены о поступивших за ночь пациентах (а по понедельникам не только за ночь, но и за выходные), о динамике состояния больных, а также доклад о «конях»[2] от эпилептоидных[3] санитаров. Мне вообще кажется, что все санитары психиатрических отделений — эпилептоиды, иначе как ещё можно выносить такую работу? Хотя, может, и не все, но большая часть наверняка. Этот коротышка Виктор уж точно эпилептоид: он прямо излучает какую-то вязкость. Это мелочный, злопамятный и скупой человек. В прошлом месяце кто-то стащил его ноутбук, и теперь он отрывается на пациентах. Он явно испытывает чувственное наслаждение, когда выпадает случай применить к ним силу. Вот и сейчас с какой страстью он говорит о ночном происшествии:

— Владимир Викторович, разрешите доложить о вновь поступившем пациенте? — несколько заискивающе спросил Виктор.

— Разрешаю, — с улыбкой ответил заведующий отделением, — отчего ж не разрешить?

— В ночь с пятницы на субботу, около двух часов,  по скорой в отделение гнойной хирургии поступил мужчина сорока лет. Вероятно, в психозе[4]: несмотря на седацию[5], он пришëл в сознание в операционной и разнëс её. Потом вооружился скальпелем и никого к себе не подпускал: всё кричал, что мы украдём его пупок. —  Смеяться над больным человеком грешно, но все присутствующие невольно улыбнулись, и Виктор продолжил:

— Еле удалось скрутить его для повторной седации.

— А с чем привезли пациента? — поинтересовался заведующий отделением.

— Флегмона[6] пупка.

— И как он только умудрился её заработать? — покачивая головой, спросил заведующий отделением скорее в пространство, нежели у самого Виктора.

— Со слов жены, муж уже с месяц вёл себя странно: жутко боялся, что кто-то дотронется до его пупка, да так, что с неделю назад зашил его, и тот воспалился. В пятницу вечером поднялась температура, жена вызвала скорую, муж вёл себя буйно, и они уже вызвали психбригаду.

— А жена больного с чем-нибудь связывает его состояние?

— Да, на прошлой неделе он обожрался «кислоты[7]».

— Что ж, будем разбираться, — распорядился заведующий отделением.

Остальная часть утренней планерки прошла рутинно, без особых историй, и мы приступили к своим рабочим обязанностям: сперва утренний обход, опрос пациентов, назначение препаратов, после — амбулаторный приём и бумажная работа.

Ровно в двадцать часов заканчивается рабочий день и начинается ночная смена. Сегодня она выпала на мою долю. Никогда не угадаешь, как пройдёт очередное ночное дежурство: может, кто-нибудь из пациентов выдаст психотический эпизод и станет опасен для себя и окружающих, а может, обострение пройдёт и без агрессии — с песнями и плясками. А может, всё будет спокойно, и удастся подбить недописанные отчёты. В любом случае, утренняя апатия сменилась неожиданным подъёмом сил, так что я готов ко всему.

Вторник

В половине второго позвонила Манька:

— Привет Толь! Я сегодня в детском дежурю, нужна консультация, можешь подойти? — протараторила она.

— Хорошо Мань, иду.

Из-за скудного финансирования больниц персонала всегда не хватает, так что живём мы здесь по принципу мушкетёров: один за всех и все за одного.

Детское отделение расположено на противоположной стороне больничной территории от нашего, и кратчайший путь к нему пролегает через систему подвальных коридоров, связывающих между собой все корпуса обители Гиппократа. Атмосфера в этих подвалах, как в ужастиках: мерцающий свет ламп, облупившиеся стены, запах застоявшейся сырости. Несмотря на то, что все помещения, включая подвал, могут быть открыты только трëхгранным ключом, который имеется лишь у персонала, медсëстры всё равно опасаются этого маршрута. Причём пугает их не столько антураж помещений, сколько наши же пациенты.

Настроение было прекрасное! В пути я насвистывал неопределённую весёлую мелодию, как вдруг на очередном повороте столкнулся с кем-то в лоб. От удара меня качнуло, я задел угол заворачивающей стены и, не удержав равновесие, завалился на бок.

— Вы не ушиблись? — спросил я, после того как встал и поспешил на помощь «коллеге». Однако вместо кого-то из персонала я увидел поднимающегося на ноги сгорбленного мужчину, одетого во всë чёрное.

— Вы как здесь оказались? — вскрикнул я от неожиданности.

— Она знает, — прохрипел незнакомец.

«Видимо, один из пациентов прошмыгнул за кем-то из сотрудников больницы. Надо бы отвести его обратно в палату»

— Знает не только она, они все знают! Виктор знает! — не унимался он.

— Что они знают? — спросил я как можно более дружелюбно и медленно двинулся в его сторону.

— ОНИ ВСЁ ЗНАЮТ! — прокричал он и пустился наутёк.

Я бросился в погоню, но, так и не сумев нагнать беглеца, остановился, чтобы перевести дыхание. Осмотревшись, я заметил, что дверь, ведущая из подвала на территорию больницы, открыта.

«Вот дерьмо!»

Я запер дверь и побежал в отделение к Маньке.

Как только я переступил порог детского отделения, моему взору предстала типичная для него картина: медсëстры и санитары пытались успокоить разбушевавшихся маленьких пациентов, гонялись за ними по всему отделению, а те, в свою очередь, злостно матерясь, убегали от них. Когда же их удавалось поймать, они сквернословили с удвоенной силой, начинали брыкаться, царапались и кусались. Я прошёл на сестринский пост и позвонил охране, чтобы рассказать о происшествии в подвале. После этого обзвонил все отделения и попросил их провести перекличку больных: так мы сможем установить личность беглеца.

Закончив последний телефонный разговор, я увидел Маньку, выглядывающую из процедурного кабинета. Это была шебутная девушка, которая даже сейчас выглядела бодрой, несмотря на то что дежурила вторые сутки подряд. Иногда мне казалось, что ей вовсе не нужен сон. Она жестом позвала меня к себе.

В кабинете самозабвенно танцевала девочка лет восьми. Она крутилась, словно циркуль, упираясь левой ножкой в пол, а правой вычерчивая окружность; после меняла точку опоры — новая окружность, и так двигалась по кругу. На вытянутых руках она держала плюшевую куклу, которую то громко ругала, то плевала на неё, то прижимала к себе, как бы утешая.

— И так уже полчаса, — прокомментировала Манька, — поставила на уши всё отделение, перебудила других детей. Я отвела её сюда, пока персонал успокаивает остальных.

— Почему не седировали?

— Она плохо это переносит. Я пыталась с ней говорить, но она не реагирует.

— Шизофрения?

— Подозреваем.

Я встал таким образом, чтобы траектория безумного танца проходила через меня, и когда в очередном «па» девочка оказалась рядом со мной, резким движением руки вырвал у неё куклу. Несчастный ребёнок застыл в кататоническом ступоре[8]. Словно волна арктического океана, меня накрыло холодное и тёмное чувство, будто кукла была движущей силой, которая играла девочкой. Они поменялись ролями, и вся жизненная энергия была в этой чëртовой игрушке, а не в маленьком пациенте. Что ж, болезнь устанавливает свои правила, и больные вынуждены по ним жить. Я сказал Маньке, чтобы она позвала санитара, и тот отнёс девочку в наблюдательную палату.

Обычно мне очень тяжело даётся работа с детьми: наблюдать за тем, как шансы на полноценную жизнь угасают в едва начавшейся жизни  невероятно сложно. Но с Манькой, почему-то всё становится нипочём.

— Я слышала, у вас пациент сбежал, — сказала она, как только мы вышли в коридор.

— Да, я как раз встретил его в подвале по дороге к тебе. Постой, а откуда знаешь, что у нас? С чего ты вообще взяла, что у нас?

— Он что-нибудь говорил обо мне?

— В смысле?

— Я всё знаю, Толь. Он должен был передать! — при этих словах она, как-то неестественно рассмеялась.

Внезапно моё сознание помутилось: мне стало трудно дышать, в ушах звенело, перед глазами всё расплывалось, а сердце колотилось, где-то в районе горла…

Не помню как, но я снова оказался в подвальных коридорах. Я куда-то шёл… но куда именно?

Что она знает? Кто ещё знает? Беглец говорил, что Виктор знает. Но что они знают? Меня не покидало гнетущее чувство тревоги — я сам стал тревогой. Тысячи иголок-мыслей, ни одну из которых нельзя было поймать, кололи мою голову и словно что-то нашептывали мне. И всё же, среди этого хаоса голосов, один зазвучал чётко:

«Это твоя идея! Они украдут её! Беги, ублюдок!»

И я побежал… но куда я бегу?

Я обнаружил себя неприкаянно слоняющимся по территории больницы, прямо как наши пациенты во время прогулок. Теперь мне всё стало ясно… абсолютно всё… Это всё Виктор! Он хочет украсть мою идею, а вместе с ней и всю мою славу! Моё величие! Он всегда мне завидовал, теперь-то я припоминаю: я видел, как он следил за мной на улице, в магазине, как здесь не сводил с меня взгляда.

«Не позволяй ему, ты — тварь!»

О, нет! Я не позволю ему этого сделать! Но как? Нужно украсть ноутбук у программиста, с которым сегодня встреча. Да! Я уже давал ему некоторые методики диагностики больных для «обкатки». Наверняка он заодно с Виктором. Они хотят выудить все мои идеи, но я им не позволю!

Мы договорились встретиться в городской библиотеке. Я сам не заметил, как уже оказался там. Более того, я не помню, как сюда добрался. Помню только, что за мной следили: провожали взглядами, шептались. Они все были связаны друг с другом! Цель их проста — проследить, чтобы я прибыл на место. Я сел за столик у окна: отсюда мне видно, кто входит и выходит. Библиотекарь доложила им о моём прибытии, значит, скоро они явятся.

— Анатолий? — отвратительный толстяк протянул мне руку. Он держит меня за идиота, но я-то всё знаю! Я кивнул ему и пожал его отвратительно толстую ладошку с вонючими пальцами-сардельками.

— Рад познакомиться лично, — продолжил толстяк, доставая ноутбук из чехла.

«Возьми его, ты — ссыкло поганое!»

— А где у вас туалет? — отвернувшись, спросил толстяк библиотекаря. Это, какой-то тайный код. Пора действовать!

«Беги, мразь!»

Я схватил ноутбук со стола и побежал, что есть силы.

«Они сзади, они видят тебя, ты тупая тварь!»

Куда бежать?

«Обратно в больницу! Этого они не ожидают!»

Точно — в больницу!

Среда

Я решил не пользоваться транспортом: там они меня выследят. Поэтому побежал через лес. Не знаю, сколько я был в пути, но в подвал я спускался уже под покровом ночи. Что дальше?

«Виктор! Убей его!»

Убить?!

«Убей! Без него они — никто!»

Да, точно! Я убью его, и никто не помешает мне! Великие дела требуют жертв! Меня поймут, и даже больше! Я получу Нобелевскую премию! За гуманизм! Эти идеи очень важны, и только я — Я В СОСТОЯНИИ ЭТО СДЕЛАТЬ!

В подвальных коридорах я отыскал техническое помещение, а в нём — садовые ножницы. Там же я спрятал ноутбук. Что дальше?

«Спрячься, тупой ублюдок!»

Да! Нужно спрятаться! Я подожду его под лестницей! Рано или поздно он сюда спустится!

Пот  струился рекой, голова гудела, но я знал — Я ЗНАЛ, — что нужно делать! Вот он! Но не один! С подельником!

«Убей обоих! Давай, ты — бесхребетная скотина!»

Я стал красться гуськом. Вот он! Уже совсем рядом! Одним чётким ударом сзади я всадил садовые ножницы в его короткую бычью шею, и он моментально рухнул на пол. Его подельник, быстро оценив ситуацию, дал дëру.

«За ним, гнида!»

Я побежал. О, как я бежал! Налево! Направо! Вверх по ступенькам! Тщетно! Второй сбежал! Он скрылся за дверьми мужского отделения!

«Ах ты ж тупая мразь! Беги обратно! Прячься!»

И я побежал. Вниз! Направо! Налево! Я вернулся в техническое помещение. Теперь никто мне не помешает, и никто не отнимет мою славу! Моё величие! НИКТО!

***

Ровно в восемь пятнадцать в дверь постучали:

— Следователь Митрофан Алифьев, разрешите войти? — представился посетитель.

— Да, пожалуйста, присаживайтесь, — ответил заведующий мужским отделением психиатрической больницы номер один, Владимир Викторович Анимов, указывая на стул. — Вы по поводу трагедии, что разыгралась в стенах этого здания в ночь со вторника на среду?

— Так точно.

— Я уже беседовал с кем-то из ваших коллег.

— Я бы хотел составить собственное мнение о подозреваемом перед тем, как рапортовать наверх.

— Что вы хотите знать?

— Давайте с начала и по порядку.

Тяжело вздохнув, заведующий отделением начал излагать историю болезни:

— Анатолий Нозолов учился по направлению “психиатрия“: проходил у нас практику, но так и не успел её закончить. Однажды принял ЛСД, и у него случился психоз, с которым его доставили к нам. Сначала мы думали, что это просто наркотический психоз, а оказалось — дебют шизофрении. Прогноз был неблагоприятным: после снятия острого психотического эпизода состояние характеризовалось выраженной негативной симптоматикой: апатией[9], абулией[10], разорванностью мышления и речи — при отсутствии позитивной: галлюцинаций, паранойи, бреда. Раз в полгода ложился на плановую госпитализацию.

— Подождите, я правильно понимаю, что ЛСД спровоцировал болезнь? — уточнил следователь.

— Да, — кивая, ответил заведующий отделением, — лишний раз заставляет задуматься, стоит ли играть со своей психикой, крутить русскую рулетку, принимая всякую дрянь.

После недолгой паузы он продолжил:

— При последней госпитализации отмечалось ухудшение состояния: замкнутость, нежелание идти на контакт. Знаете, больных шизофренией не устраивает реальность: она не соответствует им, и они создают собственную — внутреннюю реальность — и пытаются как бы навязать её миру. Анатолий так и не смог принять свой диагноз. Это был очень перспективный молодой человек: он часто и много говорил о возможностях ИИ в психиатрии, мечтал о том, как будет внедрять инновации в нашу науку, а тут такое. В ноутбуке Виктора, который он украл в прошлом месяце, он так натаскал чат-джипити, что тот счёл его здоровым. Хотя, возможно, сама болезнь не признавала отведённой нами ей категории и смогла утвердить себя таким образом.

— Подождите, хотите сказать, что он целый месяц свободно посещал подвал, и никто этого не заметил?

— С сестринского поста из шкафчика пропал дубликат ключа: каким-то образом ему удалось его украсть. У нас жуткий дефицит персонала, так что после отбоя он мог незаметно покидать палату. К тому же окончательно он пропал лишь за сутки до трагедии.

— Что ж, благодарю за помощь, — сказал следователь, протягивая ладонь для рукопожатия, — одного только не пойму: если он был таким увлечëнным человеком, зачем ему наркотики?

— А это ирония самой жизни, — сказал заведующий отделением, протягивая руку в ответ, — существует миф, что, приняв психоделик, можно понять, как мыслит шизофреник. Думаю, его сподвиг на это научный интерес.

Попрощавшись, следователь ушёл. Снова повисла тишина. Было даже слышно, как жизнь идёт дальше своим чередом: как жужжит муха под лампой в кабинете, как раздаются голоса за его дверью и как дождь стучит в окно, словно шаман в бубен…

 

 

 

 

 

 

 

 

 


[1] Эфон — огромный орëл

[2] «Кони» — буйные пациенты

[3] Эпилептоид — психотип, характеризующийся склонностью к педантизму, ригидностью мышления, упорством, импульсивностью, контролю и дисципилине

[4] Психоз — расстройство психики, при котором искажается восприятие мира и из-за этого меняется поведение

[5] Седация — медицинская процедура по вводу лекарственных средств для создания состояния сниженной сознательности или успокоения

[6] Флегмона — острое гнойное воспаление жировой клетчатки

[7] «Кислота» — наркотик, психоделик

[8] Кататонический ступор — психопатологическое состояние, при котором снижается или полностью отсутствует произвольность движений, речи и реакции на внешние раздражители

[9] Апатия — патологическое отсутствие сил

[10] Абулия — патологическое отсутствие воли

Это перевод истории с Reddit

Городок Спектрал-Лейкс, штат Вашингтон, славится тем, что хроники его истории буквально забиты байками о призраках. В любом сувенирном магазине, мотеле или музее вам непременно сунут в лицо яркие листовки с рекламой наших «призрачных туров».

Большинство историй связано с озером Спектрал — самым большим из местных, — но у меня всегда была особая привязанность к озеру Лаллабай. Дядя Чан-Хо (все имена изменены) руководил там летним лагерем, да и жил я рядом почти всё детство.

Когда родился мой брат, отец устроился в Сиэтле, и мы на несколько лет переехали. Вернулись только, когда мне исполнилось шестнадцать.

Маленький город уже смертельно надоел. Дома сидеть не хотелось: отец вечно на работе, а мама уехала обратно в Корею. От скуки Кен, мой младший брат, лип ко мне, как назойливая мушка: задавал глупые вопросы, лез в личное пространство.

Мне нужна была подработка, а «закрытый» отель с привидениями не набирал сотрудников. Дядя Чан-Хо кинул спасательный круг: предложил смену спасателя во второй половине дня и пустил пожить в отдельный домик — чувствуй себя взрослым.

Байки о Лаллабай, конечно, тоже были. До переезда ходили слухи о детях, которые входили в воду искать пропавшие игрушки и сами пропадали. Я считал, это просто страшилки, чтобы уберечь нас от утопления: для прибрежного городка гибель на воде — не редкость.

Первые недели работы прошли легко. Местные дети и так умели плавать; опасения вызывали лишь приезжие.

Пара ребят время от времени нуждалась в помощи — ничего серьёзного. То драка за игрушку, то водяная битва. В целом смены были приятными.

Особенно радовало, что мог проводить почти всё время с другой спасательницей, Бетани, — без вечного вмешательства брата. Она тоже родом из Спектрал-Лейкс. Однажды после своей смены она осталась болтать со мной: я крутил свисток и почти не решался смотреть в её сине-зелёные глаза.

— Тебе повезло начать в этом году, — сказала она, перехватывая чёрный хвост. — Прошлый был ужасный.

Я наблюдал, как двое детей пытаются забраться на огромный бревно у границы буйков. Оно провернулось, и они с хохотом упали в воду.

— Что случилось? — спросил я, жмурясь от солнца.

— Мальчик утонул. Забрался ночью по спору. Утренний спасатель нашёл его и сразу уволился, — она поёжилась, отрывая руки от облупленной краски стула. — Полиция решила: ноги запутались в корягах. Но тот спасатель убедил меня: это были синяки от рук.

— Дядя мне не говорил, — нахмурился я.

— Не хотел пугать, наверное, — она натянуто улыбнулась, но я всё равно порозовел и отвёл взгляд.

И вовремя: заметил оранжевое пятно у буйков. Из воды высунулись коричневые пальцы и исчезли.

Я прыгнул с вышки, захватив спасательный круг. Вода была ледяная — непривычно холодная для лета. Нащупал купальник, схватил ребёнка за руку и вытянул на поверхность.

Девочка с шумом выдохнула. Я уложил её на буй и буксировал к берегу. Она выкашляла остатки воды; серьёзной помощи не потребовалось.

— С ней всё хорошо!? — крикнула подруга.

— Ха! Кэйти не умеет плавать! — выкрикнул какой-то вредина.

Красные глаза Кэйти наполнились слезами.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Я уронила Барби… хотела достать… она пропала навсегда! — и девочка снова разрыдалась.

Мне почудилось, что её щиколотки покраснели, но Бетани, обняв, уже успокаивала Кэйти.

— Хочешь эскимо-Соника? У меня в морозилке, — предложила она.

После звонка родителям и длинного разговора с дядей наступили сумерки. Вернувшись в домик и скидывая плавки, я спохватился: пропал свисток. Дешёвка, но дядя скупой. Пошёл искать по берегу — слишком темно, решил оставить до утра.

Поужинав, рухнул в постель. Кен прислал с телефона отца: «Съел Такос, понравились». Он всё время берёт папин телефон, чтобы докладывать мне ерунду.

Обычно перед сном рублюсь в гача-игры, но глаза слипались, и я выключился.

Меня окружала холодная вода, веки будто заледенели. Я барахтался в темноте; что-то склизкое обвилось вокруг щиколотки. Я закричал, но звук поглотила толща. Рвал ногу — без толку: словно привязан к дну.

Нужно вниз, к корням. Запас воздуха таял. Сердце бухало в ушах. Пальцы коченели. Я тянулся к водорослям, пытаясь разорвать, но они были, как резина.

Силы уходили. Вода давила со всех сторон, мир сужался. В бреду мне чудился запах маминой кухни — это вода хлынула в нос. Слышалась её улыбка — лишь пузырьки вырывались из лёгких.

Внезапно что-то коснулось меня — будто прядь волос или фатин. Опять. И опять. И я услышал свисток.

Несовершенный, с вмятиной после проделок Кена. Но именно его звук заставил меня двигаться. Водоросль ослабла, глаза раскрылись: темно, но видно дно, мусор, растения. У ног — кукла Барби-русалка, потерянная Кэйти. Я поднял её: почему-то было важно вернуть.

Свисток повторился, зовя из глубины. Лёгкие полны воды, я шагал по дну, как астронавт по Марсу. Раз уж это сон, почему бы не посмотреть?

Шёл сквозь ледяную пустоту. Кольца для ныряния, утонувшая лодчонка, битое стекло, в которое я порезался. Кровь всплыла красной лентой. Темнело. И вдруг впереди — голубой огонёк.

Я приблизился.

Размытые силуэты строений — уменьшающиеся, кривые, словно кто-то построил их прямо здесь. Дома из дрейф-вуда, двери вырезаны в днищах перевёрнутых лодок: старые плоскодонки, рафт XIX века, современный катер. Один домик выложен раковинами, другой украшен сетями и рыбьими костями. К «домам» прикреплены округлые тени — позже я понял, что это…

Игрушки лежали везде: фарфоровая кукла продавщицей у прилавка, пластмассовые солдатики караулят тропу, растрескавшийся чайный сервиз, под блюдцем сидит краб.

Источник света — старый рыбацкий фонарь, окрашивающий всё неземным синим. В центре — целая игровая площадка из Костко, та самая, что когда-то купил дядя. Исчезнувшая площадка. Внутри сжимали перекладины маленькие белые руки. Лица не видно. На запястье — розовый браслет из бусин.

Руки медленно выпустили брусья, вновь появились, протянули мне свисток. Пальцы опухшие, как у утопленника. Я пытался взять, но они не отпускали. И шёпот девочки скользнул в мозг:

«Не спасай их».

Я очнулся у кромки воды перед рассветом. Волны лизали босые ноги, будто звали назад. Мне показалось, в тёмной ряби шевелятся детские пальцы.

Я отбежал и вырвал мутную воду, ощущая ил в горле. Душ, полбутылки ополаскивателя — чувство мерзости не уходило. Дрожащий, я сидел под одеялом, но не согревался.

Скоро дети придут купаться. Я вспомнил ночной шёпот и помчался к дяде. Наловчился соврать: мол, ночью хулиганы раскидали шприцы, да и в знак уважения к вчерашним инцидентам стоит закрыть пляж. Дядя согласился. Дети разочарованно вздохнули.

Но вечером надо было что-то придумать, когда уборщики ничего не найдут…

По пути к домику узрел Бетани. Она улыбнулась:

— Облом с пляжем. Но платят же?

— Тебе платят. Я получаю еду и крышу.

— Это вообще законно?

— По законам семьи Чой — да.

Она вздохнула:

— Раз уж ты свободен… нужен пополнение запаса эскимо. Дети без них не могут. Сбегаешь в магазин? Дядя занят.

Я согласился: уйти подальше от озера казалось спасением.

До лавки полчаса пешком; нога болела, но я заполнил корзину. Вдруг телефон завибрировал:

«Скоро увидимся! — Кен»

Странно. Второе сообщение:

«Тебя нет :( ну ладно. Бет следит за мной — Кен»

Брат в лагере с Бетани? Но купания ж нет! Ноги похолодели — я бросил корзину, кинулся обратно. По дороге порезанная ступня кровоточила, женщины в машине подвезли меня, видя моё состояние.

На берегу — пусто. Лишь игрушечный катер Кена покачивался у буйков.

Я шагнул в воду. Знал, где он. Погрузился, позволив озеру снова вобрать меня.

Голубой свет манил. Я шёл быстрее, поднимая тучи ила. Впереди слышались смешки.

У площадки сидела Бетани, скрестив ноги, будто на пикнике. Перед ней — труп девочки, опутанный водорослями. Гниющая, без глаз, с улыбкой, она «налаивала» чай. На её запястье — такой же браслет.

— Где Кен!? — заорал я.

Бетани встала, заслонив сестру:

— Ему хорошо здесь.

— Дай мне брата!

Тени в домиках шевельнулись: дети-трупы, мальчик с скакалкой, девочка с рыбой в рёбрах, «шары» над крышами — это висящие вверх ногами тела, за шею привязанные к водорослям.

Свисток раздался из большой хижины-лодки. Я рванул, оттолкнув Бетани; её запястье хрустнуло.

Внутри Кен лежал на ложе из водорослей, свисток во рту. Его сердце билось. Я обнял его, подтянул к боку и вырвался наружу. Холодные пальцы тянулись; я резал водоросли осколком бутылки, раня себя.

— Пожалуйста, не уходи, — шепнул голос девочки.

Бетани схватила меня — я полоснул и по её руке. Она вскрикнула, уронив кровь, и утопленники окружили её.

Мы вырвались. С поверхности выблевали остатки озера и, обливаясь слезами, доползли до берега. Я держал Кена, как когда-то новорождённого, благодарил Бога и стучал ему по спине.

— Я нашёл твой свисток… — прошептал он.

— Молодец. Ты свободен.

Наутро я заявил дяде, что ухожу: нужна оплачиваемая работа. Он ворчал, спрашивал, где Бетани — она не отвечала на звонки. Я пожал плечами. Её так и не нашли.

Кен больше не плавает, зато освоил велосипед. Я учусь в колледже в Корее, живу у мамы.

Но даже за тысячи километров чувствую озеро. Слышу, как песок колышется под водой, как сестры смеются, играя. Иногда улавливаю плеск: Кен бросает в Лаллабай старые игрушки.

Он надеется, что озеру они понравятся.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Зашнуруйте берцы потуже, господа любители лесного экстрима. Забудьте про уютные костры и пение комаров. Выбросьте карту и компас – они здесь бесполезны, как зонтик в урагане чужого бреда. Мы погружаемся не в чащу, а в кишечник первобытного страха, где деревья – это ребра гигантского трупа, а тишина звенит лезвием тупого ножа. Добро пожаловать в «Ритуал» Адама Нэвилла – не хоррор, а медленное удушье в смрадных объятиях древнего леса, где главный монстр – не тварь в темноте, а трещина в мужской дружбе, разъеденная страхом и виски дешевле стыда.

Предыстория

Четверо старых приятелей: Хатч – альфа-самец на грани кризиса, Дом – его тень с пивным брюшком и комплексами, Фил – вечный циник с нервным тиком, и наш проводник в ад, Люк – режиссер музыкальных клипов, разбитый жизнью и разводом, прячущий панический страх за маской иронии. Их великая идея? Мужской поход по диким лесам северной Швеции. Не для единения с природой, а чтобы сбежать от жен, ипотек и собственной жалкой несостоятельности. Их снаряжение? Дорогие гаджеты, дешевый алкоголь, тонна невысказанных обид и ноль туристических навыков. Их маршрут? Прямиком в пасть к тому, что дремало под корнями тысячелетиями.

Главный Герой? Лес.

Не пейзаж. Живой, дышащий кошмар. Не просто «темный и страшный». Он гниет на корню. Воздух пропитан сладковато-трупным запахом разложения и немой угрозой. Деревья – уродливые, скрюченные великаны, застывшие в предсмертной агонии. Тропа? Исчезает, как надежда, под ногами. Каждый шаг – хруст костей под валунами, скольжение по липкому мху, напоминающему кожу. Нэвилл не описывает пейзаж – он вживляет тебя в гниющую плоть земли, где солнце – редкий гость, а тени ползают как черви. Это не место для похода. Это гигантская ловушка, настроенная на отчаяние.

Сюжет

Это не прыжок с парашютом в экшн. Это ползучее погружение в трясину. Сначала – сломанная лодыжка Дома. Потом – безнадежное блуждание по лабиринту безвыходных ущелий. Затем – звериные туши, подвешенные на ветвях в жутком, нечеловеческом порядке. Ритуал. Первая капля ледяного пота страха. Находка: покосившаяся избушка, пропитанная мочой, страхом и чем-то... древним. А внутри – тотем. Не просто идол. «Червь». «Червяк». «Пожиратель». Деревянный кошмар с оленьими рогами и пустотой вместо лица. И книги. Старые, в кожаном переплете, исписанные безумием и кровью. «Смотри. Читай. Познай».

И вот – Они.

Не прыгающие из кустов монстры. Культисты. Не готичные сатанисты, а что-то гораздо страшнее: дикое, дегенеративное потомство леса и безумия. Молодые, дикие, с глазами пустых банок из-под пива и рваной кожей вместо одежды. Их ритуалы? Не пафосные церемонии, а грязный, животный ужас: вой, пляски на костях, каннибализм как акт глубочайшего поклонения. Их божество? «Мать». «Старуха». «Та, что в земле». Тварь, для которой избушка – лишь прихожая в ее бесконечное, гниющее чрево. Нэвилл не щадит: запах гниющего мяса и человеческих экскрементов, мерзкие подробности их «быта», их абсолютная, нечеловеческая чуждость – все это не для слабонервных. Это антропология ада, записанная дрожащей рукой.

Главная сила книги – первая половина. Нэвилл виртуозно варит адский бульон из:

1. Клаустрофобии леса: Небо – щель, горизонт – стена из гниющих стволов.

2. Распада группы: Мужская дружба трещит по швам под грузом страха, усталости, взаимных упреков. Хатч превращается из лидера в тирана, Дом – в обузу, Фил – в сгусток паранойи, Люк – в единственного, кто еще пытается думать сквозь панику.

3. Экзистенциального страха: Страх не только смерти, но и того, как ты умрешь, и того, что эти твари сделают с твоим телом и душой.

4. Атмосферы гнетущего безумия: Лес говорит. Шепотом ветра, скрипом деревьев, видениями, которые могут быть галлюцинацией... а могут и нет. Грань реальности размыта.

Слабость? Вторая половина.

Когда Люк (единственный, кто еще держится) попадает в лапы к культу, темп меняется. Экзистенциальный ужас уступает место более прямолинейному, почти фолк-хоррору с пленом, пытками и ожиданием жертвоприношения. Культисты, при всей их мерзости, иногда балансируют на грани карикатуры (особенно их лидер). Физическое описание «Матери» в финале, хотя и мощное по мерзости, немного разочаровывает после столь мастерски созданной атмосферы незримого, древнего ужаса. Из тонкого психологического кошмара книга местами превращается в крепкий, но более традиционный хоррор про монстра и жертв.

Герои

Они не супермены. Они среднестатистические неудачники, загнанные в угол. Их реакции – паника, истерика, трусость, глупая бравада. Люк – самый проработанный; его внутренний монолог, его страх, его попытки сохранить рассудок – стержень повествования. Хатч – отличная иллюстрация токсичной маскулинности, рушащейся под давлением. Фил и Дом – менее выразительны, но служат важными триггерами конфликтов и жертвами обстоятельств.

Финал

Это не победа света. Это выживание, вырванное когтями и зубами, ценой невообразимых травм – и физических, и душевных. Это Люк, выбравшийся из пасти ада, но навсегда оставивший там часть себя. Его возвращение в «цивилизацию» (в дождь, под стук вертолетных лопастей) – не триумф, а горькая ирония. Он спас тело. Но его разум? Он навсегда застрял в том лесу, у «Червя», слушая вой «детей» и ожидая скрежета когтей «Матери» под полом. Последние строки – не точка. Это открытая рана, сочащаяся первобытным страхом.

Вердикт

«Ритуал» – непростая, но мощная книга. Это шедевр атмосферного ужаса первой половины и крепкий, хоть и не безгрешный, хоррор второй. Нэвилл мастерски лепит гниющую, дышащую враждебностью среду и доводит до кипения страх обычных людей в необычном аду. Он не боится быть грязным, мерзким, неудобным. Это не развлечение. Это испытание. Испытание ваших нервов, желудка и веры в то, что лес – это место для пикника.

Оценка

Четыре из пяти. Почему не пять? Потому что вторая половина слегка сбавляет обороты, спускаясь с вершин экзистенциального кошмара в долину более предсказуемого фолк-ужаса. Но атмосфера первой части и общая гнетущая мощь романа заслуживают твердой 4/5. Читать? Обязательно. Если вы готовы испачкать душу и услышать, как шелестит под вашим окном не ветер, а что-то гораздо, гораздо древнее и голоднее. Просто не планируйте поездку в Скандинавию после. Никогда.

Это перевод истории с Reddit

Для начала: я не говорю о «Сатанинской библии» или о чём-то, написанном людьми. Я — гот-атеист и раньше даже пробовал лавеянский сатанизм.

Около двух недель назад я познакомился с девушкой. Она была красивая: растрёпанные тёмные волосы, бледная кожа, макияж, готичная, как я, и с ноткой панка.

Она представилась как Кайя, мы встретились на моей работе.

Мы быстро нашли общий язык и договорились о свидании; всё шло отлично, но после первой интимной встречи Кайя призналась, что хочет отношений в формате «друзья с привилегиями». Я согласился, хоть и был немного разочарован — она мне нравилась.

Иногда Кайя вела себя странно: то отвечала на сообщения мгновенно, то не выходила на связь часами, не любила есть на людях и всё время норовила затеять какую-нибудь драму.

Это вполне можно было счесть причудами, и я думал, что она просто чудаковатая, но потом заметил кое-что ещё: я ни разу не видел, чтобы она ела что-нибудь, кроме перекусов; её татуировки выглядели чуть иначе каждый раз; и она всегда избегала людей на улице.

Это пугало, но я мог предположить, что она просто асоциальна или страдает расстройством пищевого поведения. Я несколько раз звонил ей, но она не отвечала, и я уже собирался звонить в полицию, когда она прислала мне такое сообщение:

«Не переставай быть волком, ты найдёшь это под деревом с двумя вороньими гнёздами на кладбище. Прости. Ты больше никогда меня не увидишь. Я знаю, как ты любишь мои рога».

После этого она больше не выходила на связь.

Я отправился на кладбище и нашёл два дерева, подходящие под описание, но только у одного были свежие следы раскопок. Я немного покопал и нашёл деревянную коробку.

Внутри было три предмета: пузырёк крови, бутылка водки и дневник с трёхзначным кодовым замком.

На обложке книги по-шведски было написано: «Славься Дьявол».

Мне стало жутко, но я всё ещё пытался дозвониться до Кайи. Ничего слишком страшного пока не происходило; я попытался сорвать замок, но не смог, и тогда случилось по-настоящему пугающее.

Я не обращал внимания на дерево, а когда увидел, что с другой стороны находится могила, решил проверить её — мне стало неловко, что я тревожу мёртвых, — и увиденное повергло меня в ужас.

Могила была старая и обветренная, а перед ней лежал, как мне показалось, оленьий череп.

Не успел я толком рассмотреть всё, как из дерева выпало воронёнок и с громким ударом рухнул на землю перед могилой, свернув шею.

Тогда я заметил имя на надгробии: Кайя Смит, родилась в 1876, умерла в 1912. В этот момент второй воронёнок рухнул на землю и погиб.

Я принёс коробку домой, и мне по-настоящему страшно. Прошёл день, а я так и не смог открыть замок на дневнике.

Честно говоря, я начинаю думать, что Кайя была какой-то демоном или призраком.

Я ищу ответы или хоть какой-нибудь знак от Кайи — и ничего.

Буду сообщать, если удастся открыть замок.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Как сказано в названии, моя давно умершая тётушка внезапно объявилась и пытается заполучить четырёхзвёздочный отель моего дяди — своего мужа — явно не из благих побуждений.

Но сначала — хорошая новость.

Меня повысили!

Дядя всё чаще ставил меня подменять старого ночного портье под предлогами вроде «пусть оправится от мононуклеоза» или «не хочу ещё одного срыва из-за голосов в вечной чёрной бездне». Какие-то причины звучат убедительно, а какие-то — просто смешно.

Большинство сотрудников — мои двоюродные или троюродные братья и сёстры, либо приезжие. Предыдущая ночная портье была одной из немногих местных: она выросла в городке у самого края мира (простите, место держится в секрете) и всю жизнь видела бездну за двором. Казалось бы, должна привыкнуть.

Другое дело — работать в отеле, где балконы нависают над непроницаемым мраком, а гости нередко появляются либо со слюной, стекающей по клыкам, либо вовсе безо рта…

Тем не менее.

Она официально уволилась пару дней назад, и угадайте, к кому дядя обратился, чтобы закрыть вакансию? Сначала к двум моим старшим двоюродным братьям. Они отказались от ночных смен, и следующим выбором оказался я.

Выбор вышел удачным. Пока другие ездили в лагеря или играли в футбол, мама каждое лето отправляла меня работать в «Гранд Деликуэс». Первые годы я трудился на кухне или убирал номера, а со старших классов стал коридорным.

Основная обязанность — носить багаж и помогать гостям устраиваться. Были и другие: после выезда крысиных людей я проверял, не прячется ли кто-нибудь под кроватью; если из льдогенератора полз зелёный туман, направлял гостей в другие коридоры; а когда появлялись трупы (такое случается нередко — многие приезжают сюда умереть), первым обнаруживал тело и вызывал службу, чтобы его выбросили в бездну за краем мира.

В целом коридорному здесь относительно безопасно. Большинство гостей — обычные люди, озабоченные лишь тем, подают ли на завтраке тофу-бекон (не подаём). Но я набрался опыта. Я буду отличным ночным портье: готов заселять кровопийц и в тысячный раз объяснять человеку безо рта: «Нет денег — нет номера». Я прочитал (ладно, пролистал) руководство сотрудника и даже умею проверять чеки. Я привык к странностям отеля.

И всё же я был ошеломлён, когда около трёх ночи чуть больше недели назад через раздвижные двери вошла моя тётя Синтия — жена дяди Роя, умершая десять или одиннадцать лет назад.

Её портрет висит рядом с дядиным в комнате отдыха. Я помню её лицо в гробу, а потом видел, как гроб засыпали тонной земли. Дядя не любит говорить об этом — он её безумно любил. Но она определённо была мертва.

Так что простите: первое, что я смог выдавить, было:

— Э-э…

— Боже, надо поговорить с уборкой, — сказала она, едва взглянув на меня. — Пыль буквально хрустит на зубах.

— Э-э…

— Чего уставился? — рявкнула она. — Где та девочка, что сидела здесь раньше?

— У неё… э-э… мононуклеоз. Она уволилась, а я её заменил.

Тётя Синтия фыркнула:

— Поговорю об этом с Роем, уж будь уверен.

Именно эти слова вернули меня в чувства. Моё место? Она угрожает моей работе? Сидеть сложа руки нельзя.

— У вас есть бронь? — спросил я. — На эту ночь всё занято.

— Бронь! — завизжала она, ткнула мне в грудь, и из точки касания прошёл настоящий разряд. — Это мой отель! Как ты смеешь!

Затем она обошла стойку и исчезла в коридоре. Когда я попытался её догнать, след простыл.

Тётя Синтия никогда не кричала на меня. Даже когда я ребёнком сломал ей москитную дверь, она была спокойна.

Кто это тогда?

Одна из прелестей ночной смены: если начинается пожар (фигурально), все спят. Либо тушишь сам, либо нет. Будить дядю и объяснять, что мой первый подвиг как ночного портье — впустить в отель демоническую покойную жену, я не рискнул. Пришлось ждать утра.

Перед сном я нашёл кузена Фрэнсиса.

— Помнишь тётю Синтию?

— Ага.

— Так вот, кажется, прошлой ночью она заходила. Живая.

Фрэнсис пожал плечами:

— Я однажды видел, как Ганди заселился с демонической монахиней.

— И что?

— Оказалось, он всего лишь её фамильяр.

Беседа вышла полезной, как дырка в голове. Я решил обратиться к источнику — к дяде, хоть тема жены для него болезненна.

— Слушай, — начал я намёками тоньше паутины, — ничего странного не происходило?

— А?

— Ну, может, кто-нибудь заходил к тебе сегодня или прошлой ночью?

Он вздохнул, сложил бумаги, поправил очки:

— Что случилось?

— Ничего! Всё отлично! Просто… интересно.

После этого я пулей вылетел из кабинета.

Ладно, решил я, забуду. Здесь всякое мерещится. Наверное, приснилось.

Но следующей ночью она вернулась.

Теперь она была в дядиной парадной форме с бейджиком «Тётя Синтия» — странный титул, но ладно. Она снова раскритиковала чистоту лобби, перелезла через стойку, попыталась войти в компьютер, разозлилась, что пароли не подходят, и ушла.

То появлялась, то нет. Я перестал упоминать это кузенам, а дяде — тем более. Каждый раз она говорила, что собирается поговорить с ним, но, похоже, так и не поговорила.

Дядя Рой не ночует здесь, в отличие от нас: он вырос на краю мира и живёт в городке. Может, тётя не может покинуть «Гранд Деликуэс»? Я видел, как она входит, но никогда — как выходит. И днём её не было.

Так продолжалось неделю. Странно, но терпимо.

А два дня назад, когда она снова рычала на меня, в лобби вошла другая семья: пожилая женщина и её взрослая дочь — обычные люди.

— Простите за поздний час, — извинилась старшая, насквозь промокшая — снаружи лил дождь.

— Ничего страшного. Вы Пантелли? — уточнил я.

— Да. Ещё раз простите, наша машина…

— Как вы смеете! — взвизгнула Синтия.

Мы с Пантелли оцепенели. Я ещё не видел, чтобы тётя сталкивалась с гостями.

— Посмотрите, вы всё заливаете! — вопила она. — Портите мой отель!

— Простите, я не подумала, — начала женщина.

— Нет, — сказал я. — Погода ужасная. Поднимайтесь в номер, а мы уберём.

— Мы абсолютно не… — попыталась Синтия.

— Заткнись! — оборвал я. — Что бы ты ни задумала, оставь в покое мою работу и отель.

— Это мой отель!

— Нет. Не твой.

Мы уставились друг на друга. Пантелли схватили ключ и поспешили к лифту.

Минуту мы стояли нос к носу. Наконец она фыркнула, поправила бейджик и удалилась:

— Я ухожу, — бросила она.

Только позже я понял, что она сказала не «пойду поговорю с Роем», а просто «ухожу».

Я убрал лужи полотенцами и увидел чемодан у стойки — его забыли в суматохе.

Бывший коридорный остаётся коридорным.

Я покатил чемодан к лифту, поднялся и подошёл к их номеру. Постучал.

Тишина.

— Вы забыли сумку, — сказал я. Ноль реакции. — Оставлю у двери.

Отошёл, но тревога не отпускала. Они здесь всего пару минут — не могли уснуть, и как не заметили пропажу?

Я вернулся, постучал ещё раз; ответа не последовало. Тогда открыл мастер-ключом.

— Захожу, — предупредил я. Молчание. Приоткрыл дверь и вошёл. Комната пуста.

Куда они делись?

Проверил ванную: сумки на кроватях, свет горит. Лёд брать пошли? Но ключ-карты лежали на комоде. Они не выходили.

Заглянул под кровати, в шкаф — пусто. Наконец дрожащими пальцами отодвинул штору балкона.

Тётя Синтия держала младшую Пантелли за шею, спиной к себе. Та билась, болтая ногами над перилами. Тётя же свободной рукой запихивала себе в рот пряди её волос, глотала их, давилась, отрывая с мясом целые клочья, словно голодный птенец. Между укусами бормотала: «Портят мой отель» и «мерзкие невоспитанные гости».

От старшей Пантелли остались лишь лоскуты одежды, разбросанные по балкону.

Мне понадобилось несколько секунд.

— Хватит! — выдавил я.

Глаза тёти метнулись ко мне. Она сорвала ещё один клок, а потом швырнула девушку в бездну.

Из тьмы протянулись руки. Девушка завизжала, но руки дёрнули её вниз, и она исчезла; крик оборвался.

— Я говорила: это мой отель, — сказала тётя.

Я не слушал. Подскочил, захлопнул стеклянную дверь и защёлкнул замок.

Стекло могло треснуть, но тётя не забилась и не закричала. Она просто стояла, глядя на меня через стекло, запертая на балконе.

Дядя снял трубку с первого гудка.

— Да? — сонно.

— Она здесь, — сказал я. — Твоя жена.

Он ничего не спросил, только щёлкнул трубкой. Через несколько минут был в отеле.

— Где? — спросил он, и я отвёл его в номер.

Почти два часа они разговаривали. Я сидел у двери. Ради его безопасности, убеждал себя, хотя что бы я сделал? Она нечеловечески сильна.

— Собрание, — сказал он, выйдя, и я собрал кузенов и местных работников. Когда все, кто не дежурил, собрались в комнате отдыха, дядя указал на Синтию. Они договорились: теперь они совместные менеджеры. Всё, что прикажет Синтия, считаем приказом дяди.

Тётя улыбнулась, а в конце взглянула прямо на меня, поправила бейджик и подмигнула.

Я работаю в отеле на краю света. Всю жизнь дядя решал любые проблемы, но, кажется, эта — слишком большая даже для него.

Я не знаю, что делать. Не знаю, о чём они говорили и почему он позволил ей остаться после того, что она сделала с двумя гостями. Пока я знаю одно: когда идёт дождь, я буду раскладывать полотенца у дверей.

Тем, кто собирается к нам, — милости просим. В этом есть особая прелесть: лежать в постели и смотреть в бесконечную чёрноту.

Только, пожалуйста, если приедете, берите зонт, когда идёт дождь.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit