Помните мой недописанный "завод"? Так вот, вчера я нашла этот завод вживую. Красный кирпич, постройка хз какого пыльного века, вокруг улочки, заросшие яблонями. Продолжение что ли написать?

Интересно. Кто ждёт продолжение? =)

Небольшая серая буханка урчала, обливалась каплями моросящего дождя и слегка подрагивала на весеннем ветру. В такт ей подрагивала и группа недовольных людей. Все как один — дымили и по очереди прихлебывали что-то из небольшого термоса.

Олеся почему-то сразу почувствовала, что именно к ним ей и нужно. Она слегка замялась у КПП и покрутила в руках временный пропуск со своей фотографией. На фото она выглядела свежее, чем в жизни. Почти чужая, из прошлой беззаботной жизни.

Она плохо помнила события прошедших недель, но дотягиваясь до отголосков воспоминаний, понимала, что это к лучшему.

— Я… стажер, — сказала она, не до конца веря самой себе, и протянула охраннику пропуск.

Юноша в будке медлил и пристально изучал протянутый ему документ.

— Меня назначили в Специальную группу, — добавила она речитативом.

Глаза у парня округлились, он мигом щелкнул замком, и, не глядя, махнул в сторону буханки:

— Они там. Вас… ждали.

Олеся была уверена, что ложь. Никто ее не ждал.

Она шла неуверенными, аккуратными шагами. Олеся напоминала себе дворняжку, которая ищет у случайных прохожих немного еды и тепла. В кармане пальто она стискивала письмо за подписью Старшого и надеялась, что этого хватит. Хотя, вспоминая свою последнюю встречу с Грифом, скорее рассчитывала на холодный прием.

Когда она подошла разговор у машины неловко оборвался. Киса приподняла бровь. Шалом осекся и машинально стряхнул с пальцев несуществующую грязь.

Мышь чуть отодвинулась в сторону, тряхнула головой и удивленно попыталась прочистить уши ладонью, как делают после душа неудачливые чистюли. Кеша не отрываясь смотрел на землю у ее ног, его мучило ощущение, что та двигалась с каким-то опозданием.

Гриф молчал, изучая Олесю с ног до головы. Его челюсть на пару секунд сжалась плотнее, как у собаки, готовой к прыжку. Затем он выдохнул и кивнул каким-то своим мыслям. Бросил окурок на асфальт и тут же достал две новые сигареты, раскурил по очереди и протянул одну Олесе.

— Она с нами. Что-то вроде подарка. Для поддержания контакта с Белым.

— А на кой черт нам с ними контакт держать, — протянул Кеша, все еще разглядывая тень под ногами Олеси.

—Спроси, что полегче. Но Старшой сказал, что ей либо к нам, либо обратно. А я, видимо, не настолько подонок, насколько мне хотелось бы.

Олеся кивнула, ее плечи немного расслабились.

— Я буду полезной. Обещаю, — тихо, почти про себя.

— Сомневаюсь, выглядишь как дерьмо. Забирайся в автобус. Без фокусов и без вот этого всего, — он обвел рукой ее целиком.

Серая буханка приоткрыла дверцу, как пасть. Металлический пол скрипнул.

— Кто-нибудь вообще знает, куда мы едем? — спросил Кеша, закидывая рюкзак.

— Устраивайтесь поудобнее, детишки. Сейчас будет сказочка. Если станет тошно — орать не надо. Просто дерните за веревочку, и мы вас тихонько выкинем в кювет.

— Кювет-то хоть нормальный? — крикнула Киса из глубины буханки, устраиваясь рядом с водительским креслом и вытаскивая из рюкзака фляжку. — Или опять, как в Ершово, прямо в навоз?

— Там был компост, — поправила Мышь. — Не так воняет, да и не настолько обидно потом вещи отстирывать.

Автобус фыркнул, дернулся и пополз по выцветшему асфальту. За окнами поплыли фешенебельные московские дома, которые постепенно сменялись облупленными фасадами, облезлыми рекламными щитами и рядами дачных домиков.

Олеся села отдельно, у окна. Старалась не смотреть ни на кого. Держала руки на коленях, спину прямо как первоклашка на первой контрольной. Изредка ее взгляд цеплялся за покосившиеся домики и в голове что-то болезненно кололо.

Гриф отметил, с оттенком почти родительской гордости, что команда переварила услышанное куда легче, чем он сам. Никто не попытался тихо вылезти через окно, не начал рыдать в позе эмбриона и даже не потребовал внеочередной отпуск.

Кеша переспросил. Потом переспросил еще раз. Потом тихо сказал «понял», хотя, судя по выражению лица, понимание к нему так и не пришло.

Киса слушала с наигранной бравадой — скучающе и с легкой ухмылкой. Выдавало ее только медленное постукивание размалеванным ногтем по фляжке. Чем дольше говорил Гриф, тем чаще и сильнее ее становился стук.

Где-то между «узлом» и «богом» ноготь жалобно хрустнул.

Она тихо чертыхнулась, убрала фляжку и вытащила из рюкзака какие-то баночки, пилочку, миниатюрный фонарик и что-то подозрительно похожее на набор полевого хирурга.

Киса смешно бормотала себе что-то под нос, но из-за зажатого в зубах фонарика разобрать было сложно, по крайней мере до тех пор, пока автобус не подскочил на кочке. Киса едва не мазнула мимо, выронила одну из баночек и внятно процедила:

— Сука!

Мышь молча протянула влажную салфетку. Киса только отмахнулась:

— Не мешай. Сейчас если дрогну, буду с этим уродством до конца времен. Ты мне жизнь испортить хочешь?

Когда ноготь был спасен, Киса выдохнула и осела в кресле, как солдат после боя.

— Да и похуй! — улыбнулась она, уверенным движением хлебнула из фляги и передала ее вглубь буханки. — Кому бутеров?

Мышь что-то зачеркнула в блокноте, вырвала страничку, сложила из нее самолетик и запустила в окно. Она пожевала губу и неуверенно посмотрела на Кису.

— А у меня кипятильник аккумуляторный с собой — начала она, откашлявшись, — так что, давайте и правда перекусим.

Олеся, чтобы хоть чем-то занять руки и не чувствовать себя лишней, присоединилась к самой безопасной активности в радиусе ближайшей сотни километров — к возне с едой. Киса доставала из пакета бутерброды, Мышь деловито раздавала тонкие картонные тарелки.

Олеся осторожно взяла стопку бутербродов, лавируя в подпрыгивающей на кочках буханке. Разложила одну, другую, третью, стараясь не задеть никого, не помешать, не дышать слишком громко.

— С колбасой или с неизвестным содержимым? — спросила она у Кеши, протягивая импровизированный поднос из какой-то папки.

— Без разницы, — ответил он, не глядя. Потом добавил, чуть теплее, — Спасибо.

Она кивнула, протягивая ему тот, который выглядел вкуснее.  Внутри разлилось что-то неожиданно мягкое. Что-то, что чуть смачивало болезненные корочки переживаний, оставленные Белым. Будто кто-то незаметно плюнул на подорожник и приложил его к душе.

Наблюдая за ними Гриф отметил про себя, что дело явно было в его таланте рассказчика. Когда ты слушаешь что-то подобное от Старшого, все звучит как конец света, зачитанный стариком из похоронной службы. С драматическими паузами и тем самым взглядом, после которого хочется исповедоваться и лечь в землю пораньше.

Он же пересказывал то же самое, но с выражением человека, который когда-то подписался на «Конец света для самых маленьких» и теперь с упоением зачитывает всем желающим каждый выпуск.

Получалось у него лучше, чем у Старшого. Менее пафосно, с парой вставленных шуток, как будто все это можно будет потом обсудить на перекуре. Почти даже весело. Если не вслушиваться. И не задумываться.

Он, разумеется, никогда не признается, но к этой «лекции» он готовился. Долго и мучительно. Корпел над словами, чертил схемы на обрывках бумаги, а потом мял и прятал их в карман. Одна из бумажек и сейчас была с ним — теплая, мятая, с жирным отпечатком пальца и следом от кофейной кружки.

Шалом чуть наклонился к Грифу:
— И что мы, правда будем с ними говорить?

— Если получится, — Гриф затянулся и посмотрел в окно, — ваши-то вообще считают, что бог умер.

— А если не получится?

— Тогда, по ситуации, — он выдохнул дым.

Автобус снова подпрыгнул на яме. Где-то в моторе зарычало, потом стихло.

— У нас точно карта есть? — с надеждой спросил Кеша.

— Карта, — повторил Гриф. — Есть. Схема. Нарисована в прошлом веке на салфетке. Ее нашли у тела одного геодезиста. А Квока для нас любезно перерисовала.

— Отлично, — вздохнул Кеша. — Прям все как всегда.

Снаружи начиналась настоящая весна. Ветви деревьев ершились почками, а сквозь усталое серое небо прорывалось подобие солнца. Автобус шел туда, где срослось невозможное — в первый узел.

— По логике, — заметил Кеша спустя несколько часов дороги, — мы должны были въехать в карьер. Карта уверена, что здесь глина, яма и никаких признаков жизни.

— Тут и есть яма, — отрезал Шалом. — Просто хорошо прикрытая. Чтобы мы расслабились.

Где-то спустя еще полчаса автобус замедлил ход. Дорога ушла в никуда. Асфальт резко оборвался, сменяясь перелеском с еле заметной тропинкой.

— Ну, приехали, — сказал Шалом, глядя на разрисованную цветными карандашами импровизированную карту от Квоки. — По всем нашим научным данным, это оно.

— Оно — это что? — Кеша выглянул в окно. — Грязь, лес, воронье и, по-моему, тот самый сарай из ужастика.

— Там есть дым, — заметила Мышь. — Может, подскажут.

— Прекрасно, — хмыкнул Гриф. — Давайте пойдем и испортим день местному леснику.

Он уже тянулся к двери, когда заметил боковым зрением неладное.

Сидевшая тише воды Мышь начала неспешно, с редкой даже для нее осторожностью, вытаскивать из-под сиденья огнемет. Очень аккуратно, как будто доставала котенка, спящего в коробке. На ней — камуфляж, лицо сосредоточенное, движения почти грациозные. Почти. Потому что огнемет весил под двадцать кило и при извлечении чудовищно скрежетал, цепляясь за металлическое днище.

— Мышь, — нежно окликнул ее Гриф, — ты приволокла с собой огнемет?

— Неееет, — протянула она, как бы удивляясь самому вопросу. — Не совсем. Ну, может быть. Немного. Он маленький совсем.

— Мы идем поговорить с лесником, не штурмовать рейхстаг.

— В Белом тоже «просто поговорить» собирались, — буркнула Мышь. — А потом меня чуть в асфальт не зажевало.

Гриф подошел ближе, щелкнул пальцем по ее лбу.
— У тебя нож в ботинке, два пистолета и броня под кофтой. Может, тебе еще танк личный выписать?

Мышь прищурилась. В глазах вспыхнул нехороший огонек, и Гриф понял, что не стоило упоминать ее давнюю мечту.

— А можно?! Только не как все эти тяжеленные — я уже подобрала нам идеальную модель. Хочу маленький, маневренный, практически вездеходный.

Он усмехнулся.

— Оставь огнемет, — мягко, но твердо сказал он. — Не бери ничего, что видно за километр. И обещаю, что лично поговорю о дополнительном оснащении для нашей группы.

Она глянула на него снизу вверх. В глазах — упрямство и страх.

— Только если гранату разрешишь.

— Одну. Без фанатизма. И не в трусы, как в прошлый раз.

Мышь сочла сделку честной и даже выигрышной. Без огнемета — да. Но зато с моральным правом потом предъявлять. А еще — с четким осознанием, что ее опасаются настолько, что с ней торгуются. Это грело. Почти как бензин по венам. Она закинула на плечо слишком тяжелый для своих размеров рюкзак, довольно кивнула, подтянула штанину, проверила нож и шагнула вперед.

Гриф смотрел ей вслед, покачал головой и усмехнулся: ни дать, ни взять — герой в маленьких штанишках, но с большими амбициями.

Утоптанная тропа вывела их к покосившейся избушке. На крыльце сидел дед.

Очень правильный сказочно-сельский дед. В ватнике, с клокастой бородой, ушанкой, прижатой ветром к затылку, и многовековой грязью на резиновых сапогах. Он копался в чайнике на маленьком костре, и напевал что-то невнятное про квашеную капусту. Рядом с ним лежала собака неопознаваемой породы, грызла мосол и с надеждой поглядывала на подсыхающую на солнце рыбу под крышей избушки.

— А вы кто такие, чагой тут забыли? — Спросил дед, сплевывая на траву. — Тут эта… как бишь… частная тэрритория!

Гриф шагнул ближе, слегка развел руками и с самым миролюбивым выражением лица, на которое был способен, произнес:

— Добрый день, отец. Не волнуйтесь, мы по маршруту тут едем.

— По маршруту? — переспросил дед, все еще не глядя на них. — Турысты, значится?

— Скажите, — осторожно начал Кеша. — Здесь рядом должен быть... ну... вход. Или тропа. Или место. Особое.

Дед приподнял бровь и впервые посмотрел на них прямо.

— Особое место? — переспросил он. — Вы, часом, не сектанты какие? Был тут один. С березой жил до осени, да об осину терся поганец.

— С деревьями не разговариваем, к счастью. Мы из московского Отдела, если вам это о чем-то говорит.

— Какого?

— Нулевого, — ответил Гриф, не моргнув.

Дед задумался, выдохнул, взял рюмку, осушил ее, поморщился.

— Ну хоть не попы, — пробурчал он. — Они тут уже были. Проповедовали. Один вона до сих пор в пруду жаб крестит и рыб отмаливает.

Он хмыкнул, не то со смехом, не то с горечью, налил себе еще мутной жидкости в рюмку, занюхал рукавом, скрипнул табуреткой и снова уставился в чайник.

Пауза затянулась. Шалом кашлянул. Кеша обернулся, проверяя, остался ли автобус на месте. Мышь привычным движением проверила пульс у самой себя.

— Мы… — начала было Киса, но дед резко качнул головой, будто отгонял назойливую муху.

— А вы это… — Киса нахмурилась, перебирая в памяти обрывки странных сказок, которые ей читали когда-то пьяные родственники и старые ведьмы под видом воспитателей. — Вы не… проводник, случайно? Типа… мудрый старик у дороги.

— Я-то можа и проводник, а вам на кой?

— Если честно, — сказал Гриф, — карта вела сюда, а нам дальше надо.

— Карта у вас говно, — кивнул дед. — Но в целом — почти пришли. Коли Бог даст, то и дойдете.

— Простите, а вы кто, собственно? — все еще сомневаясь, уточнил Кеша.

— А он у вас не самый смекалистый, да?— хохотнул дед. — Живу я тут. И работаю, кем придется. Проводником, сторожем, местным блаженным. Иногда дохтуром. У нас тут людев мало, вот и крутимся по-маленьку. Вы, конечно, можете попробовать пойти без меня — авось тропа сама откроется. Только вот, чаще всего открывается она ямой под ноги.

Он усмехнулся, подхватил бутылку и чайник и похромал в дом.

— Проходите уж, раз пришли. Хоть хреновухи хлопнем, пока тропа думает, пущать вас или нет.

— Это как — тропа думает? — осторожно поинтересовался Кеша.

— Так, как ты, сынка, не умеешь. Шевели давай пердимоноклем, пока я не передумал.

Внутри пахло всем сразу: дымом, вареной картошкой, квашеной капустой, хреном, псиной, керосином и как будто немного церковной ладанкой. Олеся, войдя, замешкалась — запах был почти домашний, но вот какой именно, она понять не могла. Слишком много воспоминаний на квадратный метр воздуха.

— Не пугайтесь, по сусекам не лазьте, по кладовке не шарьтесь, — перечислил дед, наливая хреновуху в эмалированные кружки с надписью «Москва 1980». — А то опять как в прошлый раз: один в берлогу провалился, второй со стенкой обручился, третий в шкафу схоронился. Вонищи потом было, тьфу!

Гриф принял кружку, чокнулся с Кисой и кивнул:

— А тропа-то где нужная?

— А вы выпейте сначала, там и поглядим.

— А вы что, всех этим поите? — фыркнула Мышь.

— Всех, не не всех, — ответил дед и достал деревянную миску с ярко пахнущей капустой. — Без этого никак. Так заведено. Не ты, девонька, правила писала — не тябе хаять.

Выпили, потом еще выпили до тех пор, пока голова кругом не пошла. Пили и за Бога, и за странствующих, и за здоровых, и за больных. В какой-то момент Гриф невпопад пошутил, что только за за пса-Борьку еще не пили. Выпили и за него тоже.

— Ну че, раз тропа не спешит, надо вас к делу пристроить. Так... Чтобы, значится, проявились вы. Тропа у нас, как баба старая. Сердитая, с характером, без дел не пущает. Надо, значится, обряд соблюсти. Обряд древний, от пращуров еще. Называется… хозяйственный уклад! Без него никак.

Он хищно оглядел команду, потирая руки. В глазах у него плясали огоньки не то веселья, не то бесхитростного деревенского коварства. Гриф сразу понял — дед планировал устроить трудовой лагерь под вывеской эзотерического пропускного пункта и облагородить их трудом себе на пользу.

— Ты, светлая, с блокнотом, — махнул он рукой. — Возьми вон веничек да пыль пройди. Только осторожно — у печки икона висит. С ликом деда Лени. Не простая икона, там сила — кому каша, кому революция. Не чихай на нее. И не лапай!

Мышь растерянно взяла веник. В доме было действительно пыльно, как будто он копил осадок времен, а не мусор. Она начала мести — аккуратно, по углам. В какой-то момент ей показалось, что веник становится чуть тяжелее.

Через пару минут из соседней комнаты послышался кашель, звон посуды и тихое:

— Мать его в корень, оно шевелится…

— Пыль должна жить. Не убивай, просто угомони! — крикнул ей дед и повернулся к Шалому. — Ты, скуластый, мне не нравишься. Важный больно. Поди Борьку вычеши и отмой хорошенько, а то линяет, как черт ретивый. Спасу от него нет.

— Что? — Шалом побледнел. — Это же собака. Она же грязная.

— Терпи. Чистый дух не рождается без грязи, — философски протянул дед.

Борька, почуяв внимание, перевернулся на спину, показав пузо, покрытое ковром колтунов и блох. Поглядел на Шалома с нежностью.

Шалом с мольбой посмотрел на Грифа, но тот только развел руками, совершенно не скрывая удовольствия от предстоящего зрелища.

— Я не... Я собак боюсь! — Шалом пятился. — У меня... у меня аллергия на сено. И на пыль. И, по-моему, на собак тоже.

— Отлично! — обрадовался дед. — Значится, точно сработает ритуал!

Шалом сел рядом с псом, извлек из кармана маску и полиуретановые перчатки. Борька урчал от удовольствия и время от времени пытался облизать ухо.

Гриф отошел чуть в сторону, прислонился к кривой ограде. Курил медленно, почти задумчиво, но взгляд у него был настороженный, оценивающий. Он за свою рабочую жизнь уже вдоволь насмотрелся на таких «стариков» с мягкими глазами и острыми зубами.

Он не вмешивался. Пока. Просто наблюдал, как дед раздает команды — с азартом хозяина, которому наконец-то привалили безропотные гости. Театральничал, морщил нос, щурился.

Он скользнул взглядом по своим. Шалом уже весь съежился, глядя на собаку, Мышь усердно, как и все, за что бралась, махала веником. Кеша старался делать вид, что он — предмет интерьера. Киса держалась молодцом — с наглостью и рюмкой, словно эта изба принадлежала ей.

Гриф выдохнул дым и хмыкнул.

— Сейчас и козу доить заставит. Или курицу исповедовать.

Он легонько толкнул в бок курящую рядом Олесю.

— Смотри, как радуется. Чистой воды дедушка из сказки.

— Мгм, — неопределенно отозвалась Олеся.

Гриф краем глаза глянул на нее. Они были не то чтобы близко знакомы, но вместе хлебнули такого, что обычно сближает. Он помнил ее другой — яркой, язвительной, живой, даже слишком. А сейчас ее будто в отбеливателе прополоскали. Пинать такую уже не тянуло.

— Тебя будто на медленном огне вываривали, — тихо пробормотал он, скорее себе.

Олеся снова промолчала. Только затянулась сильнее.

Гриф фыркнул, отвел взгляд — не его дело. Но все равно неприятное чувство жалости и сожаления застряло где-то под кожей.

Прищуренные стариковские глаза по-хозяйски изучили оставшуюся рабочую силу. Взгляд задержался на Кеше. Тот нервно сглотнул.

— Ты, малахольный. Городской ты чересчур, суетный. К пчелкам пойдешь, рамки деревянные доставай и вона туда складывай.

— К... к пчелам? — Кеша попятился. — Может, лучше… грядки?

— Дак я тебе сразу грядки и доверил, — хохотнул дед. — Ты главное помни мудрость народную — пчелки страх да суету чуют за версту.

Он хмыкнул, потрогал бороду:

— Будешь орать, махать руками и бегать — получишь ценный урок. Не будешь — примут как родненького.

— А если... они меня того, до смерти?

— Значит, не сдружились, — пожал плечами дед. — Бывает. Но ты постарайся. Оно ж тебе надо, не им.

Кеша шумно выдохнул и на пошатывающихся ногах пошел договариваться с пчелами.

— Все хорошо, — пробормотал он себе под нос. — Это все просто метафора. Это просто… агротуризм.

Гриф позволил всему этому спектаклю происходить, и когда пауза наконец возникла, он шагнул ближе.

— Ну, командуй, отец, — лениво протянул Гриф. — Воды натаскать, дров наколоть? Или, может, корову подоить, если она сама не против?

Дед аж засиял, как самогон на солнце. В глазах вспыхнула неуемная жажда власти сельского жителя, которому внезапно подогнали бригаду бесплатных работяг.

— А шо, давай дрова! — обрадовался он. — Топор у березы, дрова — за сараем. Только ты это… аккуратнее там. Дровишки у нас…

— Что? — весело перебил Гриф. — С характером? Так и не таких кололи.

— Эх ты, зубоскал. Все бы тебе враз, с наскоку. А тут не про силу. Тут с любовью надо, — сказал дед с мягким прищуром. — А то был тут у меня один — маг-теоретик. Так потом без глазу и остался.

Гриф уже шагал в сторону сарая, не дожидаясь полного списка побочных эффектов.

Он взял первое полено и аккуратно поставил его на колоду.

— Ну, понеслась, — пробормотал Гриф, занес топор и со всей силой рубанул.

Топор с глухим звоном соскользнул. Не отскочил, а именно соскользнул, как по камню. Полено осталось невредимым. Только лениво качнулось.

Гриф выругался, размял шею и плечи, ударил сильнее. Полено сорвалось с колоды, влетело ему ребром в голень и приземлилось на пальцы ноги. Больно. Так, что дыхание сперло.

— Ах вы ж…

Он выпрямился, сжал зубы, стиснул рукоять топора так, что хрустнули суставы. От злости потемнело в глазах.

— Сейчас я вас, чурки сучкожопые...— процедил он и занес топор.

Удар получился идеальный — с выверенным замахом, нажимом, злостью. Но полено стояло, как ни в чем не бывало. Ни трещинки. Зато топор резво отрекошетил и въехал Грифу прямо по скуле.

Лицо вспыхнуло болью, в глазах посерело, а под седалищем вдруг оказалась земля.

— Мразь… — выдохнул Гриф, хватаясь за лицо. Под пальцами пульсировала и наливалась гематома.

Он бросил топор, сел на колоду рядом с поленом и ссутулился. Челюсть сводило. Скулу жгло от удара. Ему хотелось спалить все эти поленья прямо так, не разрубая. Но внутри поселилось сомнение.

Он посмотрел на топор. Потом на полено. Потом — на себя.

"Ну и кто из нас упертая деревяшка?"

Он тихо вздохнул, поднялся. Потрогал полено. Оно было теплым. Почти... живым.

— Ну, не по правилам начал, — Гриф откашлялся и продолжил, — Многоуважаемое полено, обращаюсь к вам от имени отопительного фронта. Прошу добровольно принять участие в согреве ближайшего населения. Гарантируем бережное обращение и достойное посмертие в печке.

Секунда тишины — и Гриф ловко занес топор. Лезвие прошло легко, ровно, с приятным хрустом. Полено распалось на две идеально ровные половинки.

Он застыл. Потом выдохнул. И вдруг понял, что челюсть, которую сводило с самого утра немного отпустило.

С крыльца донеслось:

— Вооот, — довольно прокрякал дед. — А то все зубоскалишь. Не хватит злобы-то на всех. С любовью надо, с любовью.

Гриф фыркнул, но не возразил. Просто поднял следующее полено.

Киса, наблюдая за этим театром дровяной дипломатии, ухмыльнулась, достала из рюкзака бутылочку самогона, припрятанный на особый случай. Случай, по ее внутреннему алкотестеру, был более чем особый.

— Ну, раз Гриф у нас тут уже почти вступил в половой контакт с бревном, мне уже ловить нечего. Может еще по одной? — Она похлопала бутылку по худым бокам.

Дед засопел, но весело, по-доброму, и раскатисто рассмеялся.

— Во, женщина! По уму живет. Все видит, все понимает. Угощай уж меня старого — как родную впущу.

Тут от ульев донесся возмущенный голос Кеши:

— А почему я, извините, пчел умасливаю, Гриф дрова уговаривает, Шалом псину расчесывает, Мышь уже на пылевого клопа похожа, а она — бухает?!

Следом раздалось немелодичное ойканье и громкое жужжание.

— Потому что женщина, — назидательно произнес дед, — и потому что с характером и душой чистой, шо самогонка. А ты, малец, пока характер не вырастишь — пообщайся с пчелками. Можа и выйдет из тебя чего путное.

— Но они жалят, — жалобно пробормотал Кеша. — Они реально… они вообще не добрые. Ай!

— А ты их убаюкай, — посоветовала Киса, вытянув длинные ноги. — Спой что-нибудь нежное.

Дед деловито кивнул Кисе, а на Кешу только рукой махнул. Он с гордостью оглядел трудящихся. Его взгляд зацепился за худенькую фигурку, облокотившуюся на дверной проем. Он нахмурился, почесал шею, хлопнул еще сто грамм и ударил себя ладонью по лбу.

— Точно! — воскликнул он.

Олеся посмотрела на него в упор. Устало, слишком устало, чтобы бояться.

— Есть тут у нас одно место. Никто туда не ходит. Даже я. Пошел один раз, так тут и торчу с тех пор.

Он замолчал. Взгляд сделался тяжелее.

— Вот туда и иди. Посиди. Если место заговорит — слушай. И внимательно слушай.

Олеся механически кивнула. Но не сразу пошла, замешкалась.

Он коснулся ее плеча — легко, почти по-отечески. И добавил уже совсем тихо:

— Гляди. Может, и не зря тебя подарили этим олухам.

Тропа нашлась сама. За клумбой с названиями вроде «Марья-искушай» и «Кукорь-отказник», между двух камней, заросших мхом. Воздух немного подрагивал и пах железом, как от горячей пули, только что вытащенной из тела. Земля под ногами была теплой и мягкой.

Под ногами шепталась трава, а каждый шаг отзывался упругим, тяжелым ощущением в теле. Олеся почувствовала, что до нее тут шли другие. Женщины, Мужчины, дети и старики. Те, кого мир легко выбросил на изнанку.

Дойдя до берега речушки, она присела у плакучей ивы и инстинктивно обняла ее. В груди защемило. Ей казалось, что кто-то медленно вытягивает чудовищно длинную и зазубренную занозу.

Где-то внутри завелась простая, тихая песня из далекого детства. Того, которое было только ее —  не украденным, не чужим. Она не помнила эту песню, но узнавала.

И этого хватило. Чтобы ощутить себя любимой. Без условий. Без страха. Не потому что пригодилась, не потому что научилась быть удобной, не потому что кто-то не заметил подмены. А потому что была. Просто была.

И вдруг — ясная, чистая мысль, как полоска света от приоткрытой в темноте двери. «Мама меня любила».

Настоящая. Живая. Та, что пела ей, когда еще можно было петь. Пусть совсем недолго. Пусть плохо помнится. Но это было. Было по-настоящему.

И этого оказалось достаточно, чтобы что-то внутри перестало быть бесформенной алчущей дырой. Не зарасти, нет. Но хотя бы обрести контур.

***

День клонился к закату. Кеша, от укусов похожий на прыщавого подростка, стоял возле ульев и пел что-то на мотив «Ложкой снег мешая». Пчелы жужжали в такт одобрительно или угрожающе — тут мнения расходились.

Из-за угла показался Шалом. Его рубашка была усыпана сероватыми комками псиной шерсти. В руках — расческа без нескольких зубьев. В глазах — пустота.

— Я закончил, — глухо сообщил он. — Он теперь блестит, а я — нет.

Пес, оказавшийся белоснежно-белым, чихнул, облизался и мирно улегся у ног деда — чистый, довольный и в целом крайне недурственный.

Гриф шел с очередной охапкой идеальных дров. Он выглядел подозрительно расслабленным и отрешенным.

— Поблагодарил, похвалил, поклонился, — отчитался он. — Одно даже само любезно раскололось. Как-то по-человечески у нас вышло.

— Вот это я понимаю! — дед восхищенно развел руками. — Уважение — фундамент мироздания. А коли с любовью, то и печь чище горит.

На крыльце сидела раскрасневшаяся Киса. Нога на ногу, рубашка расстегнута почти по пупка, самогонка в руке. Ее лицо светилось довольством женщины, которая вовремя поняла, что у других просто не тот уровень прокачки души.

— Ну что, товарищи, — сказала она, разливая остатки из бутылки деду и себе. — Работный день окончен? Или кто-то еще не просветлился достаточно?

Дед хохотнул и легонько похлопал Кису по щеке.

— Эх ты, девка. Тебя жизнь молотила, а ты только крепче стала. Ни злобы, ни кислятины. Вон, аж свет из глаз идет.

Киса уже тянулась за шуткой, но замерла.

Что-то в этом касании проникло под кожу, мышцы и кости. Где-то глубоко внутри нее эхом отдавалась та боль и тоска, которую она чувствовала на границе. Отголосок тех, кому она протянула руку из простого человеческого сострадания.

Короткий миг — и все утихло. Но в груди осталась мягкая тяжесть, как после слез или долгого взгляда в темноту.

Она встретилась с дедом глазами. Тот молчал. Уже без смешков. Понимал.

— Ну вот, — только и сказал он. — И хорошо. А теперь — мыться, жрать, да спать всем! А по утру пущу уж вас, так и быть.

Мыться пошли по очереди, молча. Парилка в пристройке была не столько баней, сколько музейным экспонатом из старых досок и ржавого таза. Вода теплая — и ладно. Мышь вылезла первая, вся обдатая паром, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами и счастливым лицом. Гриф глянул на нее и вдруг подумал, что она красивая. Просто так, без подвоха. И тут же сплюнул про себя — не вовремя.

На кухне варились яйца, квашеная капуста уже стояла в миске. Шалом нашел на полке чуть черствый хлеб и сосредоточенно резал его на идеально ровные кусочки. Дед гремел посудой, наливал клюковку по кружкам, бурчал про «ни рыбы, ни мяса» и вытаскивал из печи что-то дымящееся. Киса, закутавшись в полотенце, пыталась украсть кусок еще до подачи, и получила ложкой по пальцам.

Кеша сидел на длинной лавке с безучастным выражением лица. Он даже куртку не снял — видно было, что у мальчика лимит был исчерпан много часов назад. Киса села рядом, обняла за плечи, потом запустила пальцы в волосы и тихо гладила, глядя в окно. Через пару минут Кеша уже спал у нее на плече, в полном бессилии, с открытым ртом. Киса подложила под него свернутый плед и придвинула миску с едой поближе — авось проснется, перекусит.

Гриф ел молча. Хлеб с солью, яйцо, немного самогонки. Аккуратно, почти медитативно. Шалом косился на него, как на диковинку. Гриф не злился, не ругался, не сверлил взглядом. Просто ел и как-то странно улыбался. Это настораживало. Или, наоборот, внушало надежду. Шалом и сам не понял.

С чаем никто не церемонился — разбавили кипятком из кастрюли, кинули заварку прямо по чашкам. Мышь размешивала ножом, Киса зачем-то нюхала кружку, дед рассказывал, как однажды случайно принял экспедицию с Мосфильма и проводил их в соседний овраг. «Кричали, мол, не тот сценарий, — говорил он, — а шо мне, у меня тут все не по ихнему».

Олеся вернулась затемно, села по-турецки рядом с Грифом, грея пальцы о кружку.

Он подвинул ей миску с капустой и остатками картошки.

— Это она вкусная, или я просто одичала?

— И то, и другое, — сказал он. — Жри, пока есть. Потом снова будут сухпайки и тухлый воздух.

— Хороший был день вообще-то, — сказала Олеся.

— Был. И есть, — сказал Гриф. — Странно даже.

Он встал, потянулся. Посмотрел на нее сверху вниз, потом — на остальных. Кеша спал. Киса его укрыла, обмазала какой-то мазью из дедовых закромов и привалилась рядом. Шалом курил, сидя на пороге и подкармливал пса своей порцией еды. Мышь говорила деду, что его самогон пахнет детством. А тот кивал с видом мудрого наставника — мол, так и должно быть.

Гриф прошелся вокруг печки, поставил на огонь еще картошки. Просто так, на завтра.

— Завтра снова в жопу мира, — сказал он негромко. — А сегодня можно просто пожрать и поспать, ну не красота ли?

Олеся кивнула.

А в доме пахло картошкой, псиной и чем-то родным. Все, кто мог, спали. Все, кто не мог — лежали, наслаждаясь весенней свежестью и теплом печи.