joebwan

У Кольки Звездина был выходной.

Он, по своему обыкновению, шарахался по дому слегка поддатым, и вдруг приключилась с ним жажда деятельности. Нет, вы не подумайте будто Колька алкоголик какой – у него выходной, да к тому же вечер субботы, а значит, он имеет законное право проводить личный досуг как ему заблагорассудится. И вдруг он решил по хозяйству чего-нибудь полезное сделать, а память ему услужливо и выложила, что супружница его, Валька, давеча ворчала, собираясь ехать к маме, что будто видела как искрит розетка, когда она штепсель утюга из неё вынимает.

Колька подставил под антресоли в прихожей табуретку, на которой сидел за столом только что, выпивая, и встал на неё ногами, обутыми в тапки, выполненные в виде зайцев.

Громыхая какими-то одному ему известными железяками, незлобно матерясь и потея мохнатыми подмышками, вытащил из пыльных глубин антресолей ободранный чемодан. Кряхтя, слез с табурета, водрузил на него чемодан. Икнув, подергал замки. Открыл крышку и так стоял несколько минут, видимо, любуясь содержимым, вспоминая о чём-то своём, разглядывал и улыбался как ребёнок, обнаруживший под кроватью старые игрушки.

В кармашки поднятой крышки чемодана были вставлены разные отвёртки, кусачки, мотки разноцветной изоленты и другая полезная при ремонтах мелочь, а само тело чемодана было наполнено доверху разнокалиберными ключами, пассатижами и щипцами, плоскогубцами и бокорезами. Колька извлёк из карманчика небольшую отвёртку, и насвистывая "Прощание славянки", направился в залу, к розетке за диваном. Валька всегда гладила бельё при включенном телевизоре, и эта розетка была её любимой, она так сама говорила – любимая. Ну, раз любимая – значит, надо починить.

Колька присел на корточки, втиснувшись толстыми ляжками между диваном и телевизором, открутил маленький винтик декоративной крышки розетки, взял его губами чтоб не потерялся, одновременно с чем вынужденно прекративши насвистывать мелодию.

Разглядывая провода посидел примерно полминуты и решил вдруг, что перед таким важным и ответственным делом необходимо "накатить" ещё, иначе дело не будет спориться, да и вообще не по-людски это – работать в субботу трезвым. Не поднимаясь, стал пятиться назад, и так задом вперёд вылез из тесного промежутка, отчего телевизор покачнулся на узкой опоре, недовольно скрипнув пластмассой.

Выпив на кухне самогона из крохотной стопочки, Колька вернулся к розетке в благодушном и умиротворённом настроении, похрустывая пережёвываемым маринованным огурцом, держа его насаженным на вилку.

Колька поправил спадающие "трикушки", засунул в рот остатки огурца и принялся протискиваться к розетке, но теперь уже не на корточках, а на четвереньках, всем своим толстым задом как бы восклицая: знай наших!

– Так, ну и что у нас здесь? – с этими словами он принялся ковырять в розетке вилкой, по хмельной глупости думая, что это отвёртка. Тут его и звездорахнуло.

Повинуясь действию электрических синусоид, Колькин организм моментально и одновременно сократил все свои мышцы, а сам он, издав оглушающий пиликающий всхлип, дёрнулся так, что огромный телевизор, получив "под дых" мощной ягодичной мышцей, качнулся уже второй за этот вечер раз, но с большей амплитудой, не устоял на опоре и рухнул ещё не пришедшему в себя Кольке на голову, ударив по темени.

Оглушённый и обиженный, зато теперь уже абсолютно трезвый Колька сидел на полу, отряхивая с кучерявой шевелюры осколки пластика, вздыхал, сокрушённо мотая головой, и все его мысли были заняты размышлениями о Вальке и о её будущей реакции на его объяснения про коварные замыслы заморских капиталистов, специально изобретающих дорогущие самовзрывающиеся плазменные панели.

Логически проанализировав создавшуюся ситуацию, Колька решил оставить всё как есть до прихода супруги. Постоял, скорбно вздыхая над осколками телевизора, да и отправился на кухню, допивать самогон:

– Не мой день, – изрёк он с такой интонацией, что если бы рядом были свидетели случившемуся, то и они бы сразу закивали головами соглашаясь, и вздыхали, да уж, не твой сегодня день, Колюня, ох, не твой.

Долго ковыряя в банке оплавленной вилкой, Колька достал огурец покрупнее. Плеснул самогона в свою любимую субботнюю стопку. Могуче выдохнул из груди воздух, как учили отцы, и опрокинул стопку в рот, но проглотить не успел: самогон фонтаном извёргся из Колькиного рта. Удивлённо глянув на мокрую от самогона скатерть, он наполнил стопку ещё раз. Поднёс её ко рту, пригубил осторожно, попробовал хлебнуть и в ту же секунду его вырвало прямо на стол, разметав по скатерти непереварившийся ужин вперемешку с самогоном и огурцами.

Колька поставил стопку на стол, положил рядом с ней вилку с нанизанным на неё огурцом. Постоял так с минуту, взял со стола графинчик с самогоном, поднял его на уровень глаз, всматриваясь пристально долго глядел, причём было ясно что смотрит он недобро, прищурясь и поигрывая желваками. И вдруг взял да и вылил из графина всё прямо в раковину.

Несколько минут спустя крышка розетки была привинчена на место, а сам Колька, вооруженный веником и совком, сметал осколки с ковра, насвистывая "Прощание славянки".

Три ночи подряд Иван просыпается в ужасе.

Вздрогнув, гонит сон прочь, садится в постели, дышит тяжело, и так несколько минут проходит, пока Иван полностью успокоится, пытаясь прогнать мысли о кошмаре, который и вспомнить-то толком не может, выкуривает сигарету и ложится снова. Сегодня он вскочил в четыре часа. Но, задолго до пробуждения метался по постели, стонал как стонут в больном бреду, кричал и звал кого-то, истекал потом – очнулся на мокрых простынях. Встал с постели, понимая что в этот раз ему точно не удастся уснуть, хоть и нужно поспать ещё перед рабочим днём, открыл настежь окно, вздохнул глубоко, задержал взгляд на полной луне.

Кошмар в этот раз был другим, и отличался в главном – сейчас Иван отчётливо помнил, что именно в ужас привело его, спящего: присутствие в спальне чего-то физически осязаемого, неимоверно тёмного и холодного, мощного и неумолимого.

Решив более не ложиться, Иван не спеша готовился к работе, курил сигареты и пил кофе, принимал прохладный душ и завтракал, и всё делал машинально и привычно, не задумываясь – все мысли были заняты тем нечто, будившим его по утрам леденящими прикосновениями.

Рассвело. Включился будильник, звонкой металлической трелью прорезав утреннюю тишину, и в тот же миг Иван вздрогнул и вскочил в испуге: комната наполнилась громкими хлопками, лампа на потолке качнулась от удара чего-то и потухла.

По комнате металась чёрная птица. Летели с крыльев перья, птица билась о стены и мебель, в испуге ища выход, кричала резким голосом. Иван растеряно и испуганно наблюдал, укрываясь руками, когда птица пролетала мимо него, и вдруг, так же неожиданно как появилась, исчезла, вылетев в окно. Оглядев комнату, усыпанную перьями и осколками хрустальной посуды и створок разбитого серванта, Иван махнул рукой и направился к выходу из квартиры.

Пора. Сегодня важный день.

Запирая дверь на ключ, он вдруг замер, почувствован спиной неясную угрозу. Резко обернувшись, Иван почти лицом к лицу столкнулся с каким-то человеком неряшливого вида. Тот стоял на лестничной площадке, уперев в Ивана, будто стальной лом, взгляд чёрных глаз.

– Если бы ты зыркнул в глазок перед тем как выйти, наверняка зассал бы открыть дверь!, – окатил тот смрадом зловонного духа, и громко захохотав, отодвинулся в сторону, тем самым освобождая путь к лифту.

Но на лифте Иван не поехал, он махнул на лестницу. Перепрыгивая по несколько ступеней сразу, быстро разменял десяток лестничных пролётов, когда услышал из шахты крики и стук: лифт встал с людьми...

Выбежал стремглав из подъезда, но ещё не успела за ним захлопнуться натянутая пружиной дверь, как Иван резко остановился, едва не потеряв равновесие и чуть не упав. Путь ему преграждал крупный ротвейлер: оскалив зубы, подёргивая чёрной верхней губой, зверь смотрел человеку прямо в глаза, глухо рыча.

Упала капля собачьей слюны. Вздыбился черный загривок. Тикают на запястье часы.

– Чёртов пёс, я же опаздываю...

– Басик, ко мне! – к ним приближалась девочка младшего школьного возраста. Пёс повернулся на зов, вильнул хвостом и побежал к хозяйке играючи пригибаясь, подпрыгивая и мотая огромной головой, – пописал? Идём домой.

Иван облегчённо вздохнул и прибавил шагу. Глянул на часы. Обернулся, и убедившись что ребёнок с псом скрылись за углом, побежал к проспекту по тропе, пересекающей городской сквер, к пятачку у автобусной остановки, на котором всегда стояли несколько автомобилей "бомбил". Впереди что-то громко лязгнуло, заскрежетало, и спустя несколько секунд грохотнуло.

Он оценивал и взвешивал свои шансы успеть вовремя на деловую встречу, когда путь ему преградила кучка людей, взволнованно жестикулирующих. Иван замедлил бег, перешёл на шаг:

– Успеваю, – вздохнул сбивающимся от бега вздохом полную грудь.

Люди окружили что-то, лежащее на краю тротуара.

Он приблизился к ним вплотную. На асфальте зияла глубокая вмятина, из которой торчал канализационный люк.

– Да он мне чуть машину не расхуярил, – орал какой-то таксист, – из-под колёс фуры вылетел как ядро, просвистел у меня над крышей! Да если бы в тот момент по этой тропе шли люди к остановке, поубивал бы!

Иван долго стоял среди всё прибывающих людей, щурился от лучей восходящего солнца и думал. Ему не хотелось никуда торопиться.

У одних скупых хозяев жила серая мышь.

Хозяева долго не могли смекнуть, отчего у них запасы гороха уменьшаются? А мышь их горохом питалась и так она его любила, да так хвалила, а аппетиту её и медведь мог позавидовать. И стали хозяева горох считать. Весь пересчитали, каждую горошину на учёт поставили и описали. Хотят установить что у них действительно недостача имеет место. И вот убедились: факт хищения гороха установлен и документально зафиксирован.

Собрали семейный совет и постановили установить капкан, глядишь – вор и попадётся.

Неделю ждали. Запасы гороха тают на глазах, а капкан пуст. А всё потому, что мышь была очень умной, и между прочим, в некоторых вопросах, даже умнее своих хозяев. Впрочем, какие они ей хозяева? Мышь жила абсолютно свободной, ни от кого не зависела материально, сама себе голова.

Так вот, мышь сразу смекнула что капкан представляет для неё опасность, и благополучно обходила его стороной.

А гороха-то всё меньше остаётся; мышь его ест, лакомится и так ей нравится такое пропитание и всё её существование, что хозяевам пришлось пополнять запасы гороха.

Собрали хозяева опять семейный совет, посовещались, посоветовались, подумали и решили отравленные приманки в кладовых разложить. Так и поступили. Провели внеочередной учёт гороха, пересчитали весь его, данные внесли в реестр, и сели ждать, когда вор нажрётся яду и подохнет в мучительных конвульсиях.

А серая мышь не так проста, она только носом своим усатым повела два раза – влево раз и вправо разок, принюхалась и сообразила, что приманка отравлена и для неё представляет угрозу. Умна мышь! Как жила припеваючи на гороховых россыпях, так и живёт дальше в своё удовольствие, сыта и довольна, знай себе: мышеловок и яда опасайся и будет всё ништяк.

Пригорюнились хозяева. Запасы гороха тают, а вор не пойман. Понимают они, что так никаких средств не напасёшься. И стали они искать кардинальное решение, и там ищут и там, спрашивают везде, и в справочных службах были и в интернет заглянули. Грустят и скорбят, ответа ищут, аж исхудали. Но, мир полон добрых людей, им и посоветовали завести кота. Как они обрадовались! Пустились в пляс, песни поют – и вприсядку и фокстрот, и Бони Мэ с шампанскими винами взахлёб!

А на утро, как уж головушки у них трещали у болезных, а собрались они с силами и совет стали держать. Кота ведь кормить надо. Он же жрёт, и не мало! А это опять убытки. А потом куда его, этого обжору, девать прикажете? А если его самого сожрут, тогда как быть и с каких шишей неустойки выплачивать?

Долго спорили, кричали друг на друга, чуть даже не подрались, а решение придумали. Постановили кота арендовать, то есть прибрести во временное пользование.

Надолго не откладывая, ведь гороха всё меньше, он же каждую секунду будто в чёрную дыру ухает, побежали хозяева на трамвайную остановку, в пункт проката котов, значит, курс держат.

Домчались быстро. В двери ломятся, вбегают в офис и орут, мол, кота нам самого лучшего подайте, скорее, но чтоб не дорого. А котов там всяких видимо-невидимо! Все по полочкам разложены и отсортированы. И по цвету, и по длине шерсти, и по способностям к мяуканью, и по громкости урчания, да всё в каталогах и файлах; можно хоть сразу выбрать, а можно и заказать – хоть из Австралии привезут, только плати.

Они толпой к картотеке ринулись, окружили, облапили, папки перебирают, курсорами водят, мышками кликают – ищут подходящего кота. А их всё консультанты обхаживают, наживу почуяли: и справа зайдут, и слева приблизятся, да всё выспрашивают, не помочь ли чем?

– А вот, таки, да!, – огорошили хозяева консультантов, – а покажите нам кота, который лучше других справляется с похитителями гороха!

– А вот, таки, нате, – парируют консультанты, – вот чемпион. Самый лучший истребитель гороховых лиходеев. Зовут Васькой. Изволите наличкой, в кредит, пакет нужен?

И заключили договор аренды на сутки. А чего зря средства переводить? Кот чемпион, полон хвост медалей, значит, управится быстро, одних суток с лихвой должно хватить на поимку горохового вора.

Домой решили ехать на маршрутке, с ветерком. Семейным советом постановили. А то, мало ли чего у кота на рельсах растрясётся и поломается вдруг, ну и не стали рисковать, раз уж так раскошелились.

И вот, принесли хозяева кота Ваську в дом, распаковали, стали инструкцию по инсталляции читать. А там! Правил-то сколько! И всё по параграфам, да по пунктам: вот так нужно, а вот эдак не смейте, а вот за это вы лишитесь гарантии, а так вот если, то на вас вся ответственность ложится и придавить может. Расписано досконально, да всякими разными шрифтами, но кто же инструкции подробно читает? Короче, махнули хозяева рукой, авось не зря у кота на хвосте столько бирок с сертификатами пришпилено – сам разберётся, не маленький. Выпустили Ваську в кладовую и пошли спать – утро вечера мудрее.

А тем временем мышь тоже без дела не сидела – употребляла хозяйский горох со свойственным одной лишь ей умением. Половину запасов слопала, другую половину надгрызла, старалась на грани физических возможностей, но дело сделала, и тогда уж, с чистой совестью, спать улеглась. И так крепко спала сытая мышь, что совсем проспала запуск кота. Ни сном, ни духом не ведала она о новой опасности.

Рано утром, проснувшись привычно проголодавшейся, мышь наскоро привела себя в порядок; пописала и причесалась. Направилась в кладовую, завтракать горохом. Высунула усатый нос из норы, только собралась сделать пробный внюх на предмет новых опасностей, как Васька её цапнул когтями! Ухватил за загривок, поднял, держит в лапе крепко, обнюхивает довольно, и слюни капающие шершавым языком слизывает.

Тут всё и поняла мышь – это настоящий профессионал, и настали последние мгновения её мышиной жизни, а потому нужно в срочном порядке придумывать, как если не выжить, то хоть облегчить свою погибель, впрочем, без особой на то надежды. Знает, вот сейчас начнут ею играться, подбрасывать вверх, подкидывать и всячески издеваться, уж такие у котов проклятые игрища: то даст надежду на спасение, то сцапает опять. И всё с садистской ухмылкой на полосатой морде.

Взмолилась мышь, плачет очень реалистически, артистично причитает:

– Котька, коток, пушистый бочок, не ешь меня, я тебе ещё пригожусь!

– Да я и сам хотел предложить обойтись малой кровью, – обнадеживающе отвечает ей Васька, вытирая свободной лапой слюни с усатой морды, – будем договариваться на моих условиях, или я тебя сию же секунду несу показывать хозяевам?

– Будем, будем! На твоих, на твоих!, – пищит мышь.

И рассказал ей кот о великих делах. О том, как делаются медали на кошачьи хвосты, как раздаются нечестные поддельные документы о кошачьих достоинствах, о том, как тяжело пробиться в мире ядрёной конкуренции среди профессиональных истребителей расхитителей зерновых, и ещё много чего. А мышь слушала, раззявив рот, и только ахала, причитала и восклицала в негодовании: да как они смеют? Ведь мы же тоже звери! И как бороться, когда их столько? Ой, и вы там бедненькие, жалко вас... Всплакнула даже, смахивая слёзы хвостом...

Много о чём говорили тогда кот и мышь пока хозяева спали... И согласилась мышь на условия кота с радостью, да и не условия то были вовсе, как оказалось при ближайшем осмыслении, а соглашение о сотрудничестве, конвенция: вот вам правила, расписанные по пунктам, извольте соблюдать.

Мышь у этих хозяев горох не тронет впредь. Да и зачем, когда есть другие кладовые, и им не счесть числа? Домина вон какой – высотка! И Васька тоже не в накладе – почёт и уважение ему от людей, как опытному охотнику.

На том и порешили.

Рейсовый автобус ЛАЗ "Турист" мчался через холмы по шоссе, окружённому виноградниками, простирающимися вдаль до самых горизонтов. В салоне, среди прочих пассажиров, ехали двое, при первом же взгляде на коих, любой внимательный человек понимал, что это отец и сын.

Накануне вечером батя позвал Юрку съездить вместе к своему старинному другу.

Юрка дядю Олега помнил и уважал; когда-то они были соседями, их семьи жили в одном городке, дружили. Согласился составить компанию отцу, тем более что дел особо важных у него не было.

Ехать предстояло не слишком долго – чуть дольше часа до столичного автовокзала, от которого можно было быстро домчаться на городском транспорте в новостройки пригородного микрорайона, где и обитал Олег.

В дороге они случайно заговорили о стихах, и тогда Юрка признался отцу что пробует писать, и даже вслух прочёл ему несколько своих наивных юношеских стихов, записанных в небольшом блокноте. Читал негромко, стесняясь других пассажиров. Им же, конечно, было всё равно; мало ли бывает в переездах чудаков, таких романтичными стихами не удивить. И от отца не ждал Юрка восторженных оваций, отнюдь, просто заметил, что тот сильно чем-то озабочен; стихи хвалил, но как будто из одной только вежливости, для поддержания разговора.

Олег жил в новенькой панельной девятиэтажке. Гостей он ждал, и когда раздалась трель дверного звонка, сию же секунду распахнул дверь, обрадованно обнял обоих, и таким образом прямо с порога потащил гостей к столу. Сервированный простой закуской и украшенный бутылкой коньяка, небольших размеров журнальный столик ярко выделялся среди спартанского убранства комнаты.

Пара кресел, полупустой деревянный сервант, тумба с цветным телевизором и этот столик – были единственной мебелью аскетического жилья Олега.

Несколько часов отец и Олег беседовали, и всё это время Юрка чувствовал себя слегка "не в своей тарелке". Не считая рюмки коньяка и шоколадной конфеты, проглоченными "за встречу", за столом он не сидел; выходил курить на балкон, смотрел в соседней, так же просто обставленной комнате, альбомы с фотографиями, листал старые технические журналы, сшитые вместе толстыми стопками, ходил по квартире, скучая, но не показывая того.

О чём говорили мужчины, Юрка особо не прислушивался – речь шла о какой-то тяжёлой работе, про поощрения за заслуги перед отечеством и про страх. Позвякивали хрустальные стопки. Булькал из горлышка стройной бутылки молдавский коньяк...

Тогда, всё это время, не покидало Юрку странное ощущение, какая-то неясная тревога и удивление от понимания того, что дядя Олег так странно изменился, буквально до неузнаваемости. Не таким помнил его Юрка, хотя и прошло с их последней встречи не более двух лет. Тот теперь стал своей зеркальной противоположностью: весь его облик был другим, будто какой-то злой волшебник отобрал молодое, здоровое тело, вручив взамен дряхлое, старческое и немощное. Болезненно белая, дряблая кожа, вся в странных синих прожилках на руках и груди под расстёгнутым воротом рубахи. Ожиревший и сутулый, уменьшенный в росте, одышливый, лысый чересчур: странно безбровый. И этот, покрытый испариной мертвенно белый лоб. Они же с батей ровесники, обоим по сорок лет, как такая разница возможна, – поражался Юрка мысленно, сравнивая своего отца с его другом.

И одновременно со всеми изменениями это был тот же самый дядя Олег, каким его помнил Юрка – он так же шутил и точно так же улыбался, рассказывая какие-то истории. Юрка украдкой разглядывал Олега и недоумевал от дикости ситуации: как такое вообще возможно? Подменили тело!

Почти всю дорогу домой ехали молча. Юрка чувствовал что бате хочется помолчать и не лез к нему с разговорами. Чиркал шариковой ручкой в своём блокноте, пытался писать стихи, но рифмы не складывались, а строки получались уродливые, страшные все как на подбор.

Да какой ты, нафиг, поэт, – решил как отрезал он, впихивая блокнот в задний карман тесных джинсов и отворачиваясь к окну.

В краснеющих, жарких лучах садящегося солнца, проносящиеся за окном автобуса виноградники отсвечивали малиновым светом, тем самым будто обещая скорые богатые урожаи. Наблюдая за проносящимися мимо живописными видами, Юрка даже негромко причмокнул, почти явственно ощутив во рту терпкий вкус молодого красного вина.

Побеспокоить отца сын решился лишь тогда, когда автобус подъехал к месту высадки пассажиров, на платформе автовокзала родного города. Толкнул батю в бок:

– Пап, приехали, – и после паузы, нерешительно:

– А... что с дядей Олегом, отчего он такой... так странно выглядит?

Пробившись сквозь толпу пассажиров, ринувшихся на посадку в очередной "столичный" рейс, когда почти вышли за пределы автовокзала, Юрка дождался отцовского ответа:

– Дядя Олег умирает. Звал прощаться...

Юрка не знал что на это ответить. Растерялся от чрезмерной для его юного ума серьёзности происходящего разговора, просто шёл рядом с отцом, топая об асфальт подкованными подошвами тяжёлых ботинок и молчал.

– Жене дал развод. Всё ей оставил... Как зверь какой, со своей смертью прячется наедине...

Юрка шагает рядом с батей, молча слушает.

– Вот так съездил на заработки...

Остановились, отец поискал в карманах, похлопывая по куртке и брюкам ладонями, вытащил пачку сигарет. Закурив, произнёс странное, незнакомое Юрке слово:

– Чернобыль, – и выпуская дым через ноздри, поторопил:

– Прибавим шагу давай, Юрок, мать дома волнуется. Шире шаг!

В слесарке громко спорили о чём-то. Петька подошёл к железной двери, постоял, прислушиваясь. По тому, как он переминался с ноги на ногу, могло показаться, что внутрь заходить ему совсем не хочется.

Поправив на плече лямку брезентовой сумки, он толкнул дверь и перешагнул через порог, склонив голову; из-за высокого роста Петька периодически ударялся лбом о разные выступы.

Когда он вошёл в прокуренную темень полуподвального помещения, служащего одновременно складом, мастерской и комнатой отдыха для работников жилищно-эксплуатационного управления, его будто и не заметили - спор ни на секунду не прекратился. Петька прошел к стеллажам с инструментами, подвинул ногой железный табурет и сбросил на него тяжёлую сумку; та громко отозвалась лязгом металла.

Сейчас он стоял спиной к столу, служившему попеременно верстаком и буфетной стойкой, за которым расположились двое; электрик и водитель. Петька принялся раскладывать на полках инструменты, доставая их из сумки.

– Неее, Саныч, погоди! Ты от ответа не увиливай! Ты прямо отвечай на поставленный вопрос!, – это говорил водитель, имя которого Петька не запомнил при первом знакомстве с новым для него коллективом. Тогда, около недели уже прошло, Петька мысленно заклеймил шофёра прозвищем "мутный типчик", и с тех пор не знал как обращаться к нему; "тыкать" или "выкать". Полулёжа в старом ободранном кресле, закинув ногу на ногу, водитель курил, не вынимая сигареты изо рта, из-за чего речь его отдавала каким-то приблатнённым акцентом.

Его собеседник, толстопузый и добродушный электрик Саныч, Петьке понравился сразу. Сейчас он сидел напротив водителя, уперев руки локтями в стол – правой ладонью подпирает гладко выбритую пухлую щеку, мизинцем левой руки ковыряет в покрытом седой порослью ухе. Между его губ торчит головка изжёванной спички, которую он перекатывает языком из одного уголка рта в другой. Молчит, только спичка мелькает. Туда-сюда, влево-вправо. Смотрит пристально, упёр взгляд в глаза водителю и не отвечает.

– А давай молодого спросим, – водитель повернул голову к Петьке, похохатывая через слово:

– Эй, Петрушка, тебе какие больше нравятся? Такие, на которых лежишь как на перине, или плоские как доски? Будешь сейчас у нас третейским судьёй.

Петька уже закончил разбираться с инструментом. Теперь он стоял у железного шкафа – снимал рабочий комбинезон, переодевался в чистое. Рабочий день закончился.

– Оглох, что ли? Такие, как в витринах и на обложках журналов красуются нравятся больше, или дородные и пухленькие да мягонькие? Какие? – и хохотнул, почти по-поросячьи хрюкнув. При этом сигарета вылетела у него изо рта и приземлилась на столешницу.

Переодевшись и закрыв шкаф, Петька повернулся, и уже только проходя мимо мужиков, ответил на ходу, будто швырнул, коротко:

– Любимые.

Когда за ним закрылась дверь, Саныч шумно выплюнул спичку, и постучав себя костяшками пальцев по лбу, обратился к собеседнику выпучив глаза и багровея:

– Васька, ты нахуя так с ним?

– Чего? В смысле?

– А то будто не знаешь что Петя вдовец, месяц назад у него жена умерла при родах.

– Да не знал я!, – водитель выпрямился в кресле и принялся тушить окурок,– я не знал, бля!

– Ну, значит, теперь будешь знать. Вставай, пора по домам. Выходи, я запру.

Они снова разругались из-за пустяка. Второй раз за этот день.

Танька поспешно оделась и выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью. Саня вышел в прихожую, прислушался к цоканью стальных набоек о бетонные ступеньки, повернул ручку замка и принялся внимательно осматривать потолок. От частых ударов тяжелой дверью пятном отслоилась штукатурка. От притолоки к плафону лампы по потолку пробежала тонкая трещинка.

– Хлопает она. Ишь, моду взяла. Ну и беги, – чуть не сплюнув на пол, Саня махнул рукой и вернулся за стол, но тут же вскочил. Постоял у окна кухни, всматриваясь вниз, дождался когда Танька поспешно выбежит из подъезда, проводил взглядом уменьшенную расстоянием фигурку. Вздохнул и почесал ухо. Злость уже прошла, будто и не ругались пять минут назад.

– И вот из-за чего грызёмся? – пробормотал Саня, обидчиво надув губы. Задумался.

Из ничтожных пустяков выплёскиваются вон какие ссоры; не так спросил, она чуть громче ответила, и всё: опомнишься уже когда ругань во всю, как локомотив, на тебя летит, искры из-под стальных колёс брызжут, и не остановить – зашибёт.

Саня открыл холодильник, постоял так несколько секунд, взял с полки бутылку пива, откупорил.

Так что же, люди правильно говорят, что это от жизни такой нынешней народ звереть принялся?

А что если, продолжал размышления Саня, это какая-то проверка? На вшивость, ага. Тут Саня ухмыльнулся, отхлебнул из горлышка бутылки и даже причмокнул от удовольствия, смакуя вкус пива.

Вот зачем эта злость приходит, и главное, откуда она является? Вот же, несколько каких-то минут назад человек процветал в умиротворённом благодушии, и вдруг, как из пушки пальнуло картечью и вот он, свирепея, уже готов броситься с кулаками на обидчика, а ведь его всего лишь зацепили плечом, проходя мимо.

Саня поставил пустую бутылку рядом с ведром для мусора и достал из холодильника другую, точно такую же.

Стоя у окна и попивая холодное пиво, Саня смотрел на зажигающиеся огни города и думал о жизни. Не о своей жизни, а вообще, как он сам говорил – о глобальном смысле существования. Иногда хмурил брови, и тогда отпивал из горлышка чуть чаще. Ухмылялся, вспоминая о чём-то смешном, но такие моменты наступали редко.

Когда у мусорного ведра выстроились ровным рядом пять пустых бутылок, Саня достал из кармана домашних вытертых джинсов мобильный телефон, и плохо отмытым от мазута пальцем ткнул в кнопку с зелёной пиктограммой. Постоял, приложив ладонь, с телефоном в ней, к уху. Прошелся по кухне, сбил пальцами ноги табурет, даже не заметив препятствия. Отхлебнул из горлышка бутылки. Набрал номер ещё раз. Послушал гудки.

Через десять минут преступно пьяный Саня вёл свои старые Жигули по переулку в частном секторе, крутил головой, вглядываясь в окна домов, искал нужный среди почти одинаковых бывших шахтёрских бараков. Посёлок засыпал. Гасли окна.

– Чуть что, так бежит к Светке своей... Ну и выходила бы за неё! А, вот та антенна, – Саня остановил автомобиль посреди большой лужи, собравшейся под тающим грязным сугробом. Чертыхаясь, сделал несколько шагов по грязной воде.

Калитка, запертая изнутри, поддатому молодцу не преграда – перелез через ограду, спрыгнул на грязный от печной сажи снег. Обошёл дом вокруг, заглядывая в окна, постучал в дверь.

Перешагнул порог, споткнулся обо что-то. Глянул вниз; Танькины сапоги валяются. Саня, облегчённо вздохнув, зашёл в прихожую, скинул свои мокрые кроссовки.

– Эй, хозяева!, – позвал Саня и шагнул вперёд, двигаясь на звук включенного телевизора.

На столе в кухонке остатки простецкой закуски, печь жаром пылает. Саня, оставляя на линолеуме влажные отпечатки ступней, прошёл в дом, в большую комнату. Увидел: вот на диванчике сидит жена с подругой. Телевизор смотрят.

– А, вот вы где, – Саня нарочно громко хлопнул в ладоши, дескать как я вас застукал, оцените ситуацию, и вообще мы совсем не ссорились, а если и да, то я виноват и готов просить прощения. Понимает он, что женушка всё своей лучшей подруге рассказала, и они весь вечер его судили да обкладывали.

На звук его голоса девушки не обернулись, на хлопанье ладонями никак не отреагировали. Обиделась, значит, сильно. Из телевизора реклама орёт. Саня прошёл вглубь комнаты, присел на корточки возле дивана.

Танька сидит перед ним, уронив голову на грудь, подруга рядом, глаза закрыты. Напились, что ли?

– Рота, подъём!, – по-казарменному гаркнул.

Молчат. Толкнул жену легонько в плечо – завалилась набок. А в доме жарища и Саню оттого самого "развозит", но разбудить подруг не может, хоть сам ложись рядом и спи. Испугался, трясёт за плечи поочерёдно то одну, то другую. Кричит, зовёт.

И вдруг, как обухом в лоб – они не спят! Щёлкнул ли в тот миг у Сани встроенный автопилот, или это его ангел хранитель решил помочь и вступился, но бросился Саня скорее к окнам, настежь их да нараспашку, открывает проветривать. И громко кроет матом весь женский род, хватает и тащит волоком, ухватив за пятки, баб на улицу, и там по щекам лупцует, снегом щёки трёт, приводит в чувство, будит и орёт обоим в лица.

– Чуть не угорели, дуры!

И тихий шепот ему в ответ:

– ... я... на тебя... обиделась...

Разбудил. Отвернулся, вытер слёзы с щёк:

– ну, извини. Поехали домой.

Серёга Афонин твёрдо решил жениться. А он если решил чего, так выполняет обязательно. Такой вот принципиальный. Это потому, что у Серёги своя собственная метода, лично им изобретённая.

Другие, бывало, ляпнут второпях обещание, а потом места себе не находят; укоряют себя, дескать зачем пообещал, теперь выполнять придётся. Некоторые из них, конечно, не держат слово – махнут рукой, надеются что люди позабудут обещанное. Есть и такие, из кого обещание сделать дело и клещами не вытянуть, зато если уж скажет, то выполнит обязательно.

Но так то ведь если другим сделать обещано, вслух да ещё и при свидетелях, а как быть с самим собой, когда личный тет-а-тет? Сказал сам себе, себе самому пообещал выполнить, дал зарок, да, но так никто же того не слыхал. Решение личное, вслух не высказано, всё в личных интимных размышлениях происходило, значит можно не выполнять? Многие ответят положительно, то есть, скажут да, можно не делать и в ту же секунду забудут о деле.

А Серёга не такой, в том и разница. Он самого себя никогда не обманывает. Так прямо и говорит, мол, я себя уважаю, потому и врать не стану себе никогда. Решил дело сделать, считай что пообещал. Надо выполнять. И всегда выполняет, такой человек.

Но ведь женитьба дело особенное, требующее подхода индивидуального, разностороннего, да ещё и обоюдного. Сложное дело, и Серёга понимает, что справиться с этой задачей в одиночку у него никак не получится. И так и сяк обдумывал, даже отважился спросить у матери совета. Ходил вокруг да около два часа, пытался обходными путями выведать у неё как ему быть с женитьбой, но мать не понимала, чего он странно так вертится вокруг, краснеет и вопросы заковыристые задаёт, тем более ей было не понятно, что сам-то выглядит трезвым. И вдруг, всплеснула руками, догадалась: жениться, что ли, собрался, Серёня? А на ком?

А ему и ответить нечего. Нет у Серёги подходящей кандидатуры. Вот уже три дня так ходит сам не свой, приглядывается к девушкам и к молодым женщинам. Изучает и анализирует, сортирует и отсеивает, выбирает и присматривается. Дошло до того, что на не молодых вовсе посматривает, но и среди них ни одной подходящей!

А слово-то дал, решил жениться, значит нужно выполнять. Давай, женись, не увиливай, - торопит сам себя Серёга и даже уже стал переживать, а вдруг взялся за непосильное дело? Ну не на первой же встречной жениться, в самом-то деле, и всё для того лишь, чтоб слово самому себе данное сдержать! Волнуется Серёга, спорит сам с собой мысленно, доказывает что с какой стороны ни глянь, а выходит так, что погорячился он с решением, и жениться вроде как уже не хочется, но и слово сдержать нужно. Проблема.

И со стороны, наверное, заметно как переживает Серёга – ходит понурый, курить стал больше, и приятели вон даже беспокоятся, интересуются Серёгиным самочувствием, чаще зовут махнуть рюмаху или тяпнуть пивка, сочувствуют, значит. Да что он им объяснять станет, сами-то почти все женатые, а кто не женился ещё, так и у тех всё просто: могут хоть каждый день новую претендентку приглашать и всяко её рассматривать. Вот взять хоть Шурика, друга. Ему хоть какие нравятся, всех любит, невзирая на габариты и профили с анфасами. Такой человек. Я, говорит Шурик, в любви обильный, а бабы это чуют своими сокровенными чувствами, вот и уважают, льнут ко мне, и я тоже делюсь с ними, мне любви не жалко. И в самом деле, не нужно ему жениться, и все это понимают.

А Серёга не такой, он Шурику явная и категорическая противоположность, хоть и дружат они с малых лет. И девки его все как под копирку, все шлюхенции, Серёге не чета. Шурик их часто к Серёге домой водит - мать Серёги сутками дежурит, вот Шурик и пользуется. Бывало и предлагал даже первым попользовать, Шурик совсем не жадный. Вчера снова заявился с очередной, говорит – пассия моя. Серёга полночи ворочался, невольно слушая как они за стенкой делятся друг с другом своими обильностями.

Не выспался из-за них, а вставать рано и весь день крутить баранку. Серёга таксист. И случилась с ним в то утро вот такая история.

Прогрел мотор, выехал из гаража, поехал. Едет, Серёга, рулит и зевает неистово, а сам по сторонам поглядывает, высматривает, кого бы подвезти? Вот видит толпа у пятиэтажки; мужиков штук пять, и баба одна. Она стоит почему-то на четвереньках, но одетая сама, и видно что молодая. Серёга только собрался подъехать ближе, почуял клиентов профессиональным таксистским носом, и наблюдает что мужики бабу под ручки поднимают, и к дороге волокут, прямо к Серёгиной машине курс проложили, заметили его, значит.

И вот эта компания, чуть ли не отрывая дверные ручки рвут двери, толкают бабу в салон, орут как вороны друг на друга, и по всему видно что сильно торопятся ехать. Серёга взволновался, забыл про личные переживания, стал на этих сумасшедших существующих орать, в свою очередь, мол вы мне машину сейчас перевернёте, и намекает матом чтоб они убрали из салона свою проститутку, а иначе он сейчас... и уже начинает доставать из-под сиденья полицейскую дубинку.

И вдруг до него доходит, что баба совсем даже и не баба, а вполне себе такая миловидная молодая девушка, вот только всё лицо у неё в крови, и сама она не в угаре алкогольном, а орёт от боли и вида собственной крови. Паникует.

– Давай, лети в травму, – это один из мужиков бьёт по капоту, – быстрее, бля! Гандон какой-то выбросил в окно противень с горелой курицей, ей по лицу попал! Пиздуй скорее, пока кровью не истекла!

Серёга жмёт педали, стартует резво, а в салоне вой, аж глушит уши.

– Ты, это, не ори, я мигом довезу, – слов не находит нужных и ком в горле встал. Не видел никогда подобного и криков таких страшных не слыхал.

Растерялся Серёга, в зеркало пытается взглянуть на потерпевшую, а её как кинули в салон, так и лежит; одни только сапоги и видно, подняться не получается, карабкается за сиденьями.

Серёга газует, обгоняет, переживает – быстрее в больницу привезти страдалицу, а тут и пробки как обычно и даже больше, хоть сам вой подобно пожарной сирене, чтоб дорогу уступали. Гонит по городу, и не заметил даже как она притихла там, на сиденье. Вдруг аж подпрыгнул от внезапности. Прямо за ухом услышал голос, не громко, но Серёга же весь от нервов напряжён, рулём вильнул:

– Поверните, пожалуйста, зеркало. Мне необходимо увидеть своё лицо.

Он зеркало крутнул одной рукой, а другой рукой баранку крутит, заложил крутой вираж, бойко заруливает к больничке, на стоянку перед приёмным покоем. Только он навострился из машины выскочить, бежать к дежурных докторам, а пассажирка опять как давай реветь! Серёга глянул, присмотрелся, протёр глаза и снова смотрит. Безносая! И всё смешалось на её лице – кровь, сопли, жир куриный в пряностях... Она бормочет что-то, слышно только, еле-еле, что не нужна такая никому теперь.

Серёга сгрёб её в охапку, из машины тащит, поднял, и на руках несёт, бегом бежит, и орёт благим матом:

– Ты мне нужна. Быстрее доктора сюда! Скорее, помогите! Врачи! Беда! Спасите мою невесту!