joebwan

Сегодня Генке пришлось отпроситься с работы.

По уважительной, конечно, причине – он сильно простыл на вчерашней рыбалке. Да и то, не сам отпросился, заставили. С ног ведь от болезни не валился, чувствовал себя не так уж и болезненно, и работать смог бы уверенно, хоть и не в полную силу, наверно. Так вот же, нашлись некоторые – разорались, мол, нечего бациллы тут разносить, смотри, всё вокруг соплями своими заразными забрызгал. Прочь с территории, марш лечиться! И выгнали с производства Генку домой, чтоб других не заразил. Ну, он и пошёл лечиться...

...Сейчас он ехал в громыхающем трамвае, шмыгал носом, досадуя, что пропустил целый рабочий день, переживал и сетовал, что теперь ощутимо потеряет в заработке и иногда чихал в рукав пальто.

«Но, запомни, ты всё должен приготовить лично, иначе не поможет» – Генка, усмехнулся про себя, вспоминая напутствие заводской уборщицы, тёти Оли. Та, потянув его за рукав, отвела в сторонку и поведала, как она сама выразилась, древний целебный рецепт от простуды.

«Да что же тут записывать, тётя Оля, я и так всё запомню, ведь это просто» – он улыбался, вспоминая, с какой заботой пожилая техничка делилась с ним своим, как она выразилась, безупречным средством от всех разновидностей гриппов.

Не доехав одну остановку до той, на которой обычно выходил, Генка покинул салон промёрзшего трамвая, и, зябко поёживаясь, рысцой заспешил к продуктовому универсаму.

«Бутылка водки да полкило лука. Так, да где же у них лук-то?» – на входе в зал корзинку Генка брать не стал; так и ходил по магазинным рядам с бутылкой водки, зажав её подмышкой – искал лук. Охранник торгового зала не сводил с него глаз. А Генка чихал всё чаще...

...А через пятнадцать минут он скорым шагом шагал по тротуару вдоль широченного городского проспекта, направляясь к подъезду своей обшарпанной "хрущёвки". Не так резво, как обычно, но всё же довольно прытко, он поднялся пешим ходом на свой пятый этаж, где отворил дверь квартиры. Быстро разделся, разулся, вздохнул и вдруг закашлялся – действительно простыл.

– Ты... всё... должен приготовить личноооо, – кривляясь, вслух передразнил пожилую советчицу Генка, – А кто же мне помешает? – жил он одиноко.

Пройдя на мизерную кухоньку своей однокомнатки, Генка выложил на стол всё купленное в гастрономе; пол-литровую бутылку недорогой водки и огромную луковицу. Постоял так, вспоминая или размышляя. Почесал растопыренной пятернёй затылок и вдруг чихнул и одновременно с тем закашлялся сухим больным кашлем. Пересилив и уняв першение в воспалённом простудой горле, полез искать что-то в кухонных шкафах. Через несколько минут на столе, рядом с бутылкой и луковицей, строем расположились запылённая стеклянная литровая банка, жестяная тёрка, мятый пакетик с молотым красным перцем и фиолетовая головка сильно ссохшегося чеснока. Звякнула эмалированной сталью об пластик столешницы миска, своим этим звоном будто командуя сигнал к немедленному действию.

«Натри на тёрке луковицу. Не торопись, и чаще вдыхай, в том лечение» – Генка, заливаясь "луковыми" слезами, водил полукилограммовым слезоточивым шаром по стальной пупырчато-зубастой поверхности ржавой тёрки.

«Слезись и терпи, так надо. Чеснока надави туда же, да побольше» – вспоминает советы и покорно исполняет рецепт. Проникся действием, сморкается в салфетку. Но теперь его уже начинало морозить.

«Перчика поищи, родной, но только непременно красного, туда же ссыпь, в нём жар целебный» – Генка ссыпал перец в миску, смешивая с едкой чесночно-луковой массой.

«И тогда уже залей всё ею, родною» – истекая слезами и соплями, он покорно исполнял рецепт, проникаясь уважением к мудрым знаниям древних знахарей, орудовал вилкой, смешивая зелье. Словом – поверил, и потому делал всё, как велено. Затем принялся пригоршнями собирать из миски перетёртую слезоточивую смесь, наполняя ею банку. Откупорил бутылку, вылил сорокаградусное содержимое её туда же. Взболтал, прикрыв горловину банки ладонью.

«И пусть настоится недолго. А сам лезь в постель, да укутайся теплее. Вся твоя хворь с потом и выйдет» – сейчас, расстилая простыни и покрывала, Генке было совсем уже не смешно. Его давила болезненная немощь – заболел.

«И как бы я сейчас в цеху железом ворочал?» – раздевшись догола он повалился на кровать, но вдруг тут же вскочил с постели, рванул почти бегом на кухню, шлёпая босыми ступнями по выцветшему линолеуму, к шкафам кухонного буфета. Вернулся, вооружённый столовой ложкой и рюмкой. Поставил банку на пол у кровати, лёг, укутался в одеяла. Включил телевизор, пощелкал кнопками на пульте, выбирая канал поинтересней.

«Всё выпей не спеша, а густое ложкой съешь. И лежи, потей. Усни и спи. К утру выздоровеешь» – долго Генка бездумно пялился в экран телевизора, яркими всполохами вспыхивающего в душной спальне его холостяцкой обители. Лежал под толстыми ватными одеялами, наливал мутную жижу в рюмку, пил. Ел ложкой противную лекарственную свою мешанину и потел всем телом – лечился. Пил и пьянел. Засыпал и ворочался. Очнувшись, прикладывался снова, и так почти до полуночи, пока не опустела банка. И тогда уже заснул до самого утра крепким сном...

...А утром следующего дня некоторые рабочие завода, на котором трудился герой этого рассказа, по крайней мере, те, что пришли на свои рабочие места раньше других, имели удовольствие наблюдать весьма прелюбопытнейшую сцену.

Молодой парень, сварщик четвёртого разряда Геннадий Седых, подхватил вдруг на руки пожилую уборщицу цеха Ольгу Савельевну, несколько раз провернулся с ней вокруг своей оси, при чём громко восклицал искренние благодарности означенной гражданке. После того поставил улыбающуюся женщину ногами на пол, поцеловал её в щёку и стремительно побежал вприпрыжку, громыхая подкованными каблуками тяжёлых ботинок, в направлении рабочей раздевалки...

«Опять, что ли, он?» – Саня Соколов резким движением обернулся всем телом к окну своей квартиры, прямо за которым располагалась огромная асфальтированная площадь – автостоянка новенького гипермаркета. Стоит Саня, будто окоченел, насупился: смотрит сквозь стекло на фасад огромного здания и на припаркованные автомобили. Ещё несколько минут назад он спокойно занимался домашними делами, а теперь заметно нервничал – губы сжались в узкую линейку, зубы стиснуты, и весь он как пружина на взводе. В серванте звонко подрагивала хрустальная посуда. Вдруг он развернулся и пошёл в прихожую. Хлопнула входная дверь, в замке провернулся ключ. Послышались гулкие торопливые шаги; Саня бегом спускался по маршевым лестницам...

Сегодня Андрей остался ждать супругу в машине. По магазинам ходить он не любил, соглашаясь лишь тогда, когда жена собиралась за продуктами; тогда он понуро ходил с нагруженной тележкой по рядам, будто отбывая повинность. Выгружал купленное в багажник, волок тяжелые пакеты в квартиру.

А сейчас он, лениво развалившись на кожаном сиденье, курил сигареты и слушал любимую музыку. Знал – меньше чем за час жена не управится: «С подругами своими пусть по бутикам шарахается, а я уж подвезу, ладно, так и быть».

Вдруг его внимание привлёк какой-то парень, по виду ровесник: тот ходил между рядами машин, странно вращая головой. Вглядывался или вслушивался, а может и принюхивался даже, в общем, что-то или кого-то искал, прочёсывая автостоянку подобно минному тральщику. «Пеленгатор мудаковатый» – Андрей забавлялся поведением странного молодого человека, посмеивался мысленно, – «Наркоман, что ли, впёртый?».

...К некоторым автомобилям Саня притрагивался рукой. Обходил кругом, прикладывал ладонь к крышке багажника. Задерживал руку на мгновение и тут же отходил в сторону, потеряв всякий интерес к обследованной таким странным образом машине. Скоро передвигался по рядам дальше. Очевидно – искал, прислушиваясь.

В это утро перед магазином выстроились рядами полторы сотни авто. «Найду, сука!» – спокойной и уверенной злостью твердил Саня неслышно сквозь стиснутые зубы...

Вот странный парень приблизился к капоту "тачки" Андрея. И теперь Андрей не ухмылялся, а настороженно и взволнованно наблюдал за передвижениями этого диковато выглядящего человека: «Псих, что ли?»

А тот заглянул в салон, увидел в нём водителя. Уперся чугунным взглядом, как ломом, в переносицу того. Обошёл машину по дуге кругом, притронулся к багажнику. Ухмыльнулся, как оскалился. Быстрым шагом направился к водительской двери.

– Э, бля, чо надо? – Андрей отпер и распахнул дверь, собираясь вылезти из машины, когда вдруг получил удар каблуком ботинка в передние зубы. А в следующую минуту Саня бил голову Андрея ногами молча и сосредоточенно, будто следуя инструкции. Замах, быстрый удар – машина покачивается на рессорах. Замах, поскрипывают дверные петли – хлёсткий удар. Пропустив несколько жёстких прямых тычков в лицо, Андрей теперь даже не прикрывался, защищаясь. Он потерял сознание. Обмяк, склонил голову на руль. Из его расслабленного рта выпало несколько зубов.

Избив водителя, Саня заглянул в салон, наклонился, потянулся внутрь. Оттолкнул безучастное тело, выключил автомагнитолу. Поискал что-то на панели, щёлкнул замком багажника. Вылез, закрыл дверь. Открыв крышку багажника, он уставился тяжёлым взглядом на мощный басовый динамик. Пнул его носком окровавленного ботинка, смяв защитную решётку и сплющив мощную мембрану. И тогда только развернулся и пошёл прочь, к подъезду своего дома.

...Если бы, в то раннее утро, нашёлся на площади внимательный наблюдатель, то он непременно обратил бы внимание, что в нескольких пятиэтажках, стоящих вокруг магазинной автостоянки, вдруг, как по команде, стали открываться форточки, фрамуги и балконные двери, впуская в квартиры птичьи обещания скорого наступления лета.

Алексей Гаврилович Шустроухов (он же, но только для близких друзей, Лёха Шустрик), опаздывал на работу.

Зажав подмышкой потертый кожаный портфель типа "дипломат", Лёха с каждым шагом отмахивал свободной рукой, отводя её далеко от туловища, что создавало некоторые неудобства встречным пешеходам. Большинство из них просто загодя сторонились, уступая дорогу, другие же, получив несильный толчок рукой Шустрика, недовольно озирались и бранились на спешащего толстяка. Когда же ему попадался пешеход, движущийся в том же направлении, что и он сам, Леха шустро шёл на обгон, предварительно требуя посторониться:

– Разрешите обогнать! – рявкал он сзади чуть ли не в самое ухо, отчего человек торопливо отскакивал в сторону, и потом некоторое время смотрел на спешно удаляющуюся широкую спину Алексея Гавриловича. Сам он гордился тем, что обладал быстрой походкой, впрочем, с несколько тяжеловатой поступью; весил Лёха полных сто пятьдесят килограммов. Шаги его были широки, а когда ему приходилось проходить по каким-нибудь деревянным настилам или мосткам, удары стоптанных каблуков гулко отражались от стен, а сами стены вибрировали и дрожали, возмущенно потрясая оконными стеклами.

Был Лёха Шустрик молод и энергичен, о своём, немного избыточном, весе осведомлён, в силу этих обстоятельств на службу всегда ходил пешком, и обратно, впрочем, тоже. Таким образом он старался сдерживать неуклонно увеличивающийся вес, полагая что сих мер вполне достаточно и совсем не комплексовал и не стеснялся, будучи молодым человеком, обладающим здоровой уравновешенной психикой.

В описываемое утро Алексей Гаврилович как всегда вышагивая хорошо знакомым путём к офису, где имел честь трудиться старшим управляющим менеджером отдела по управлению менеджментом, насвистывал мелодию популярного молодёжного шлягера, как вдруг встал как вкопанный. Перед ним на тротуаре стоял огромный автомобиль, припаркованный так, что продолжить свой путь Лёха Шустрик мог, лишь преодолев некоторые трудности. Собственно, ему на выбор предлагалось два пути. Первый способ требовал обойти злонамеренную моторизированную преграду справа, для чего нужно было выйти на саму проезжую часть дороги, по которой нескончаемым потоком, брызгая грязью, торопливо неслись автомобили. Следуя вторым свободным путём, необходимо было пройти по тротуару, обогнув авто слева, но обязательно под наклонённой опорой телеграфного столба, а точнее, между двумя столбами, один из которых был наклонён своим верхом к другому. Все пешеходы, как один, не задумываясь и не замедляя шага, выбирали второй путь, в то время как Лёха стоял перед помехой задумчиво и молча, раздражённо ожидая, что вот сейчас явится владелец проклятого транспорта и вопрос разрешится сам собой. Выходить на полотно дороги он считал чересчур рискованным занятием, а проходить под столбом не позволяло суеверное чувство опасности, привитое ему в раннем детстве.

Прождав так пятнадцать минут, ежеминутно поднося наручные часы к носу, Лёха почти смирился с мыслью о неминуемом опоздании; до начала рабочего дня оставалось чуть больше пяти минут, и почти столько же требовалось, чтобы дойти до рабочего кабинета.

И вдруг, будто прозрев от отчаяния, он обнаружил ещё три способа преодолеть затруднение – да, точно три пути, по крайней мере, теоретически существовавшие, не были замечены им ранее при анализе сложившейся ситуации.

Первый способ – разбежавшись издалека, перепрыгнуть авто, Лёха Шустрик отмёл как физически им лично неосуществимый. На обдумывание второго способа решения он потратил полминуты и тоже отверг его – лезть под днищем пикапа по грязному тротуару категорически не хотелось.

Третий же способ, казалось, был вполне осуществим; между вертикальным столбом и задним бортом ставшего уже ненавистным ему японского транспортного средства, оставался небольшой просвет, очевидно предоставлявший путь выхода из этой сложной ситуации.

"Главное чтоб голова пролезла", вспомнилась Лёхе древняя прописная истина, когда он решительно сделал шаг вперёд. Подойдя вплотную к промежутку между сталью и бетоном, Алексей Гаврилович молниеносным взглядом оценил ширину просвета равной четырём дециметрам, что вселило в него уверенность в успешном прохождении миссии. Выдохнув воздух, он вставил в проём голову, затем просунул руку с "дипломатом", втиснул плечо, и, извиваясь и пыхтя от натуги, принялся ввинчиваться всё глубже.

Он багровел лицом, шумно дышал, толкая своё тело мощными ногами и упираясь руками в столб. Хватая толстыми пальцами фары машины, Лёха был великолепен в своём напряжении: тяжелый тарантас раскачивался на рессорах и скрипел полированными бортами.

"Ну, ещё чуток", мысленно умолял судьбу Лёха, яростно обливаясь потом и не обращая никакого внимания на смешки и откровенный гогот прохожих зубоскалов. Рвался неистово вперёд, геройски сопел, упираясь спиной в черное железо, давя на него что есть силы, и даже сверх неё – теперь металл уже поддавался, прогибался, скрежеща ненавистными частями.

Но, объёмный живот предательски саботировал доблестное решение, и, когда Алексей Гаврилович уже готов был осознать поражение, уже начал гнать зарождавшиеся панические мысли прочь, тогда вдруг заорала сирена автосигнализации. От неожиданного громкого воя дёрнувшись всем своим полновесным телом, неистово рванулся он как раненый зверь из смертельного захвата охотничьего капкана и взвыл страшным голосом. Казалось, что даже столб закачался от мощного толчка. Визгливо заскрипела об асфальт резина автомобильных покрышек, затрещало что-то в блестящем кузове, жалостливо пискнул лопнувший бампер и в тот же миг Лёха вырвался из тисков. Упав на тротуар, он быстро подхватил портфель, стремительно вскочил и бегом помчался к офису, мелькая каблуками.

Как несущийся в атаку бронепоезд сшибает расставленные на путях кегли, разбрасывал он зазевавшихся на пути прохожих.

– Дорогу мне! – кричал Лёха Шустрик подобно сирене пожарного экипажа, спешащего по вызову.

– Прочь с дороги, – проворно перепрыгивая лужи и стараясь при этом не наступать на канализационные люки, он бежал мощно и даже грациозно; обильные его телеса размахивались в такт огромным шагам, а капли пота летели во все стороны, сверкая в лучах утреннего солнца.

Вбежав в здание своей конторы, Алексей Гаврилович сбавил прыть, когда чуть не снёс с опоры механизм турникета и с замиранием дыхания, волнуясь, посмотрел на офисные часы. Внутренне победно ликуя, но стараясь не слишком шумно отдышаться и не привлечь к себе ненужное ему сейчас внимание, он шествовал по коридорам здания, сдержанно здоровался с сослуживцами, спешащими на рабочие места, кивал в ответ на их уважительные приветствия.

Войдя в личный кабинет, Алексей Гаврилович Шустроухов первым делом плюхнулся на стул и просидел так несколько минут, будто собираясь с мыслями перед новым рабочим днём. Затем он, не вставая, подкатился на снабжённом колёсиками стуле к столу. Водрузил на стол портфель и открыл его. Аппетитные запахи тут же наполнили кабинет – весь объём "дипломата" был заполнен разнокалиберными свёртками. Улыбаясь и сглатывая рефлекторные слюни, Лёха извлёк и развернул один из пакетов. Внутри оказался огромный, лоснящийся жиром кусок многослойного мясного пирога.

– И пусть весь мир подождёт. Давай, иди к папочке, – ласково произнёс Лёха, держа двумя руками прямо перед лицом эту, внушительных размеров кулебяку, разинул рот и принялся увлечённо поглощать свой законный завтрак.

Жила в некоем лесу дикая свинья.

Внешне она была обычной представительницей своего рода; как и все её соплеменники, такая же поджарая и резвая, мускулистая и прыткая, вполне симпатичная и даже не слишком щетинистая самка кабана. Жила она как все лесные свиньи – ничем особенным от других особей не выделяясь. Кроме одного: так уж получилось, что той свинье дал бог ума чуть более других, а проще говоря, выдалось ей уродиться шибко умной, как в народе говорят.

На третьем году своей свиной жизни, рассуждая о нелёгкой лесном бытии, свинья вдруг сообразила, что могла бы жить лучшим образом. Услышала она от лесных птиц, что некоторые её родичи устраиваются на службу к людям, за что те их кормят, поят, содержат в тепле и даже купают. В чём заключалась поросячья служба, птицы не уточняли, да свинья особо их и не расспрашивала, уж очень ей любо было в чистоте жить – а в лесу какая чистота? Редко когда хоть в луже удавалось искупаться, да и то, в порядке живой очереди; свиней много, а лужа, бывало, одна на всё стадо. А злые блохи и свирепые клещи так доставали бедную свинью, что она как будто только умнее становилась от их укусов. Безуспешно отбрыкиваясь от жалящих лесных кровопийц, свинья бродила со своим стадом по дубовой роще, лениво рылась под стволами деревьев, разыскивая свежие жёлуди и размышляла. Она думала о личной гигиене, воображала как тоже могла бы жить в чистоте, служа людям, ведь не хуже других свиней была, что было искренней правдой, если даже не более того. Конечно, некоторые нюансы смущали рассудительную свинью, как то, к примеру, почему все служивые свиньи были лысыми, о чём птицы поясняющих подробностей не выдавали, твердя своё – что видели, мол, о том и рассказали, они дескать врать не приучены.

Вот так и жила свинья – терзаясь сомнениями, мечтала о лучшей жизни, однако, никаких решительных действий не предпринимая. Жила как все; жрала что свиной бог пошлёт, мылась когда придётся, в общем, страдала и маялась свинья. Рутинно и однообразно текла её жизнь до тех пор, пока в один ненастный осенний день свиное стадо не приблизилось к какому-то человеческому поселению. И тогда, в то время как вся её родня, едва заслышав лай, учуявших их свиной дух собак, намерилась обойти селение стороной, умная свинья сбавила шаг и незаметно для сородичей отстала от своего стада.

Оставшись одна, свинья первым делом принюхалась, а вторым делом присмотрелась. Когда оба этих дела были сделаны со всей свиной тщательностью, ей стало очевидно, что в селении определённо живут свиньи, и она даже знает где именно стоит их жилище.

Сердце радостно волнующейся свиньи забилось в учащённом ритме, когда она вошла во двор, в центре которого величественно возвышался над прочими строениями огромный свинарник. Конечно, появление её не могло остаться незамеченным; тут же перед свиньей отворились двери и она, довольно похрюкивая, прошествовала царственной походкой вовнутрь фермерского свинарника. Так свинья устроилась на службу.

Шли дни. Свинья постепенно освоилась на новом месте, подружилась с завсегдатаями этого, как оказалось, очень даже приличного заведения, и почти совсем забыла о своей былой жизни в лесу. Ей нравилось жить в этом свинарнике; птицы не соврали во всём, кроме одного – и на новом месте свинья по-прежнему тосковала, мечтая об огромном водоёме. И хотя теперь ей совсем не досаждали кровососущие твари, чувствовала себя несколько обманутой в своих нехитрых надеждах, громко вздыхала и утешалась лишь обилием пищи. Уж чего-чего, а едой свинья и её товарки снабжались распрекрасно, она о таком и мечтать не смела в прошлой своей, полуголодной лесной жизни. И тогда целиком отдалась новому занятию – опустошению корыт, быстро пытливым умом сообразив, что в том и заключается её служба людям. И понимала и знала, что вот в чём заключается истинно свиное счастье: наличие любимой работы. Гордилась собой, достигнутым успехам радовалась, совсем уверилась, что обрела своё место в жизни. Понимала, как важно хорошо нести свою службу, усердствовала в работе, стараясь не отставать от других свиней – жрала много, а двигаться совсем перестала. Всё своё время, когда не спала, у корыта лежала, старательно наполняя желудок...

Яркий луч утреннего солнца полз по бетонному полу свинарника, приближаясь к мохнатой морде огромной, мирно похрапывающей спящей свиньи. Подобравшись к чёрному пятаку свиного рыла, пятно света замерло, будто готовясь к восхождению, набралось сил, не спеша вскарабкалось по подергивающееся щетине и вдруг осветило глаз спящего зверя. Свинья открыла глаза, без интереса мельком глянув на стоящих неподалёку людей, не поднимаясь, заглянула в корыто. Принялась жрать из него, брызжа и чавкая, всем своим видом как бы говоря: ах, как же хорошо, как здорово, я так безмерно счастлива!

– Алексей, к вечеру три свиньи выбери пожирнее и поджарого кабанчика. Есть заказ, – хозяин фермы обращался к своему работнику, задумчиво оглядывая один из загонов, – Вижу, Кабаниха набрала норму. Вот её заколи. Созрела.

Повадился лис на хутор ходить, цыплят воровать.

Хитрый и осторожный зверь: что ни утро, обнаруживает хозяйка недостачу. Пропадает птица каждую ночь регулярно и непреклонно, а куда именно она девается не ясно абсолютно. Хозяин весь курятник внимательно осмотрел, но никаких следов воров не обнаружил. Тогда он тщательно заделал все щели в стенах, а на дверь навесил амбарный замок. Но нет, не помогло это – хищения продолжаются; при утреннем подсчёте всегда, то курочки, то петушка не хватает. Залез хозяин на крышу курятника, и там осмотрел всё внимательно, прорехи замазал, дыры заколотил. И это не помогло – как и прежде, каждое утро, хоть одной птицы, да не хватает. Отругала хозяйка хозяина, обозвала всячески обидными словами, неумёха, мол, и толку от тебя никакого. А мужику обидно, он ей тоже отвечает, да в такой же манере, в общем, слово за слово поругались они. Кричат друг на друга, руками машут, чуть до драки не доходит эта их ссора. Да и как тут не поругаешься, когда курятник стоит на замок запертый, дыр в нём нет, а птица пропадает. В такой ситуации любой и каждый рассвирепеет, право дело.

Громкая брань хозяев разбудила мирно спящего кота. Сел кот, слушает о чём хозяева спорят, ну и умывается заодно, чтоб время зря не терять. Вдруг, аж подпрыгнул когда услышал что они говорят о собаке. Решают, значит, завести псину, посадить её на цепь, чтоб курятник охраняла. Хозяева даже ругаться перестали, совсем уже мирно сидят, породы собачьи перебирают, планируют длину цепи и место установки конуры, а кот от тех речей сильно пригорюнился. Терзается мыслями горькими, знает ведь он о собаках абсолютно всё, и понимает, что ждёт его жизнь не такая вольная как прежде и ему жизненно необходимо что-то предпринимать. Тяжело вздохнув, кот спрыгнул с телевизора и решительно направился во двор. Там он, обойдя курятник вокруг, внимательно всматриваясь и принюхиваясь, обнаружил под крыльцом присыпанный травой подкоп и сразу догадался кто ворует хозяйскую птицу. Ухмыльнулся кот, по усам видно, что придумал как ему теперь быть, стремглав вскарабкался на курятник, и лёг на крыше в наблюдательной позиции.

К вечеру хозяин смастерил неподалёку от курятника собачью конуру, рядом с ней вбил в землю стальной кол и прицепил к нему длинную цепь с ошейником на конце. Кот видит эти приготовления и понимает; завтра хозяева обзаведутся сторожевым псом...

Наступила ночь. Кот глаз не смыкает, настороженно вслушивается в ночную тишину, ушами водит. Расширенными зрачками таращится в темень, усами шевелит, принюхивается – бдит.

Только перевалило за полночь, явился лис. Смело, но осторожно, он пересек двор хутора, держа курс прямо к крыльцу, над которым затаился внимательный пушистый наблюдатель. Когда ночной вор уже собирался юркнуть под крыльцо, кот спрыгнул с крыши прямо перед ним, преградив путь. Лис остановился, посмотрел по сторонам, ожидая подвоха, оглянулся зачем-то, а затем потянулся носом к коту, осторожно обнюхивая кошачьи усы. Кот покорно позволил обследовать себя – он с пониманием относился к правилам звериного этикета. Лис же, впервые в своей жизни видя так близко домашнего кота, скоро успокоился, чувствуя особым звериным чутьём что опасности тот не представляет, а наоборот, настроен весьма дружелюбно.

– Мявк, Лис, – первым поздоровался кот.

– Тявк, Кот, – ответил ему лис, миролюбиво поведя огромным хвостом.

Два зверя, лесной и домашний, но ведь оба хищники, быстро нашли тему для беседы – расспрашивали друг друга о жизни, рассказывали о себе, об особенностях жизни в лесу и под одной крышей с людьми. Кот хвалился тем, что он всегда сыт и чист, спит в тепле, оставаясь однако вольным зверем:

– Я сам по себе. Гуляю когда хочу, сплю когда хочу. И всегда сыт. А захочу, так меня хоть весь день за ухом почёсывать будут.

Лис делился с котом своими заботами, рассказывал как тяжело бывает найти пропитание, о том, как некомфортно бродить по лесу в мокрой шкуре, не успев укрыться от дождя в неуютной сырой норе. Пожаловался на больную лапу, которую в сильный мороз чуть не обморозил, из-за чего с тех пор прихрамывает:

– Эх, Кот, завидую я тебе. Вот бы и мне так же вольготно устроиться.

– Я тебе помогу, – дружески предложил помощь кот, погладив лиса лапой по голове, – хочешь, будем жить вместе. Будешь также всегда сыт, не нужно будет охотиться, разве что в охотку, поймаешь мышь если вдруг скучно станет. Не будешь никогда мокнуть под дождём и мерзнуть в зимнюю стужу. Сейчас я научу тебя что нужно делать.

Они улеглись под крыльцом, и там кот долго рассказывал, а лис только иногда спрашивал и так они проговорили до самого рассвета.

А когда ранним утром хозяин вышел из дома, собираясь ехать в соседнюю деревню за собакой, он вдруг чуть не упал с крыльца от представившегося ему неожиданного зрелища. Выронив изо рта папиросу, он даже громко окликнул хозяйку, будто не веря собственным глазам и ища у неё поддержки:

– Людк, а Людк, глянь чё делается!

Из дверей выглянула хозяйка, посмотрела в направлении взгляда хозяина и громко икнула. Из её расслабленной руки на крыльцо выпала чайная ложечка, громко звякнув и расплескав по ступенькам ягодное варенье.

В свежевыструганной конуре, наполовину высунувшись из неё наружу, лежал крупный лис, блистая в лучах восходящего солнца огненно-рыжей шубой. Положив морду на ошейник, он, казалось, счастливо улыбался, глядя на удивлённых людей прищуренными желтыми глазами. А перед ним, взад-вперёд, ходил кот. Хвост его стоял трубой, а сам он, каждый раз проходя мимо лисьей морды, тёрся об неё своей, как бы поддерживая и ободряя, мол, всё будет хорошо, вот увидишь.

Сегодня Олежку приняли в пионеры.

Но, за несколько дней до этого, Олег повязывал на ворот белой рубашки галстук и красовался так перед зеркалом, выходил с бравым видом на балкон, ожидая что прохожие обратят на него внимание – гордился грядущим событием. Прохожим, разумеется, было всё равно, и тогда Олежка выбегал во двор, ходил между беседующих соседей, гордо приосанившись. Старался привлечь к себе внимание и ждал когда же хоть кто-нибудь похвалит его, мол, вот какой молодец Олежек – смотрите, он уже пионер, да и отличник, наверняка.

Он, конечно же, понимал, что так поступать нечестно, знал что нельзя обманывать людей, наряжаясь пионером, ещё не будучи им, но всегда отмахивался от собственной ропщущей совести – дескать, ерунда это, через три дня всё равно меня примут и тогда никакого обмана уже не будет.

И вот сегодня ему повязали алый галстук, но гордо бегать по двору совсем не хотелось. Да, он радовался тому, что теперь он полноценный советский пионер, но только вот радость его омрачали мысли о собственной бессовестности.

Придя со школы, Олежек уронил ранец с учебниками и тетрадками на пол в прихожей и не стал даже переодеваться в домашнюю одежду, а как был в нарядной школьной форме, так и уселся на подоконнике. Он смотрел в окно на спешащих прохожих и думал о том, как теперь будет честным пионером, не станет обманывать маму и даже перестанет воровать из её копилки.

Именно копилка-то больше всего его и беспокоила. Олег покосился на стоящую на холодильнике розовую глиняную свинью. Та с немым укором смотрела на него, всем своим видом осуждая новоявленного юного пионера, как бы говоря, ишь какой выискался! Мать перерабатывает, берётся за любые работы чтоб его, оболтуса, вырастить, откладывает полтинники в меня, копит для него же, а он их на лезвии ножа из моей щели ворует чтоб мороженое покупать и в кино ходить! А ещё пионер, глядите-ка; галстук красный нацепил, постыдился бы! И свинья еле слышно хрюкала, пытаясь отвернуться от него, бессовестного мальчика, к стене.

Просидев так целый час, вздыхая и поглядывая на копилку, Олег вдруг спрыгнул с подоконника и решительным шагом прошёл к книжному шкафу. Там, на одной из полок, гордо возвышаясь среди прочих книг, стоял его кляссер с марками. Встав на цыпочки, Олежек достал кляссер с полки, открыл на первой странице. Постоял, листая страницы, несколько минут. Вдруг захлопнул альбом, сунул его подмышку и пошёл в прихожую. Хлопнула входная дверь. В замке провернулся ключ.

Мама пришла с работы, как обычно, поздно вечером. Когда она, пройдя в комнату, потрепала сына по макушке и устало присела рядом с ним, Олежка прижался к ней щекой.

– Уроки сделал, пионер?

– Ага. Мам, я пропылесосил ковёр и пыль вытер где смог достать. На комоде протёр тоже.

Она поцеловала сынишку в лоб и поднялась. Проходя мимо комода, машинально провела по лакированной поверхности пальцами, коснулась ими копилки. Олежка смотрел как мамины пальцы, как ножки маленького человечка, пробежали по доске, толкнули глиняную свинью, пробуя сдвинуть с места, но та осталась стоять будто приклеенная.

– Олежек, свинка наша такая тяжелая уже, – она с натугой подняла копилку, заглянула в узкую щель, – Полная доверху! А давай сегодня разобьём её?

Олежка, радостно улыбаясь, молча кивал головой. В его широко раскрытых детских глазах светилось счастье.

Уже с самого раннего детства маленький Серёжа знал – за что бы он ни взялся, какое бы начинание ни задумал свершить, у него никогда ничего не получалось сделать по-человечески, или хотя бы так же, как у других детей. Всегда и всё у него выходило наперекосяк. Возьмёт игрушку поиграть, та тут же и сломается. Надумает рисовать – нечаянно выльет краску на новую рубашку. Отправится кататься на велосипеде, так обязательно цепью штанину порвёт. И так во всём, всего не перечислить, так много было у Серёжи неприятностей.

Повзрослев, Сергей Васильевич смирился со своей долей, привык к частым ударам судьбы, и даже тайно радовался, что его неприятности не повзрослели вместе с ним. Да, конечно, неприятностей у него было много, происходили они с ним часто, но все они были мелкими,  хоть и злыми. И в сущности своей пустяками были, в сравнении с бедами других людей.

Будучи человеком весьма неглупым, Сергей Васильевич умудрился сделать утешительный для себя вывод о существовании некой "Теории Неприятностей", согласно которой все людские беды поровну поделены между всеми людьми и народами, вот только они как дождь – одних мочит редко, но поливает ураганным ливнем, другим же достаётся каждый день попадать под мелкие капельки. Себя он, конечно, относил ко второй категории людей, чему и был рад: дескать, уж пусть лучше так будет, чем годами припеваючи жить, до тех пор, пока однажды ком накопившихся неприятностей одним махом свалится, тяжёлым молотом зашибив горьким горем.

Теперь можно с уверенностью сказать, что жизнь в постоянном ожидании неприятности могла бы свести любого человека с ума, но в случае с Сергеем Васильевичем всё было с противоположной точностью: он вообще не думал о предстоящих неприятностях, настолько привык к ним за долгую свою жизнь. О случившихся уже, конечно, думал, переживал и досадовал, но не ждал вовсе очередных козней судьбы и в этом был счастлив.

Иногда Сергей Васильевич вёл счёт своих произошедших с ним за день неприятностей, но делал это машинально, зная по собственному опыту, что после того, как с ним произойдёт около дюжины конфузов, вероятность повторения новых значительно уменьшается. Впрочем, устойчивой закономерности в этом вопросе Сергей Васильевич выявить так и не сумел: вся дюжина могла пронестись с утра, но так же могла побеспокоить лишь поздним вечером. Вечерние дюжины неприятностей Сергей Васильевич называл "чёртовыми" – за то, что они всегда выпрыгивали как чёртик из табакерки, но такие дни случались очень редко, и почему-то почти всегда по пятницам. Но в эту пятницу, ровно в шесть часов утра, Сергей Васильевич уже знал, что чёртовой дюжины не будет, а сама эта пятница есть обыкновенный, как большинство других, обычный рутинный день. Вот как он начался:

Проснувшись от звонков двух, из пяти установленных на одно и то же время будильников, Сергей Васильевич, не вставая с постели, привычно собрался проверить, не нагадил ли его кот на прикроватный коврик, когда обнаружил что торшер, стоящий у его спального ложа, категорически не намерен включаться. Отклеив от абажура запасную лампочку, приклеенную к тому скотчем, Сергей Васильевич выкрутил из патрона светильника перегоревшую, как он полагал, лампочку, и вкрутил новую. Пощёлкав выключателем, и убедившись что на работу ему придётся собираться в темноте по причине отключения в сети тока, он опустил ноги в тапочки, в коих обнаружил склизкую прохладу подсохшего кошачьего дерьма, чему совершенно не удивился, однако, а только смиренно вздохнул. Нащупав в полумраке спальни мобильный телефон, в надежде использовать экран устройства как фонарик, Сергей Васильевич вздохнул чуть громче, когда сообразил, что его верный электронный друг находится в состоянии полного разряда батареи, и поднявшись с кровати, собрался на ощупь добираться в ванную.

С переменным, но совсем не завидным успехом, Сергей Васильевич пробирался по квартире к ванной комнате, уронив по пути, поочерёдно: торшер, радиолу, гладильную доску, с забытым на ней и включенным в розетку утюгом и самовар. Последний, как показалось Сергею Васильевичу впотьмах, опрокинувшись, разлил своё содержимое на папку с важными документами, приготовленными загодя для похода в налоговую инспекцию.

Далее, следуя по намеченному пути, он всмятку раздавил зарядное устройство своего мобильного телефона и наступил на хвост спящего кота, который спросонья и от обиды сильно исцарапал и прокусил Сергею Васильевичу ягодицу. А уже на подходах к ванной, когда стало чуть лучше видно окружающую обстановку, освещаемую светом уличных фонарей, Сергей Васильевич сообразил, что он напрочь сбился с пути и теперь перед ним находилась балконная дверь, а ему необходимо срочно менять курс на противоположный, если он всё ещё надеется успеть на службу без опозданий.

Шустро, но, как уж повелось, неловко развернувшись, Сергей Васильевич локтем зацепил стоящую на телевизоре хрустальную вазу, полную пластмассовых цветов, отчего та упала, угодив ему по мизинцу левой ноги. От резкой боли Сергей Васильевич дёрнулся, поскользнулся на скользком экскременте, наполнявшем его правый тапок, и, взмахнув руками, грузно рухнул всем своим центнером на телевизор.

"Сбился со счёта", – беззлобно констатировал Сергей Васильевич про себя, поднимаясь с усыпанного хрустальными осколками ковра. К его радости сейчас же в провода подали ток; заурчал холодильник, включился торшер, начал нагревание забытый утюг, кот принялся просить еду. Наступило обычное утро Сергея Васильевича...

Примерно через час, а точнее, ровно в семь часов сорок пять минут, не отклонившись от обычного своего распорядка ни на одну минуту, Сергей Васильевич покинул свою квартиру, оставив в ней одинокого, но сытого кота, отключенный от электрической сети утюг и разбитый телевизор. Скорым шагом выходя из подъезда, Сергей Васильевич, конечно, не мог знать что в доме снова отключили свет на два часа, и всё это время в шести лифтовых шахтах томились в ожидании спасения четверть сотни соседей. Как и большинство обычных людей по пути на службу, Сергей Васильевич тоже, был целиком поглощён мыслями, и все они были о нём самом, о его личных делах, поэтому он особенно по сторонам не заглядывался, иначе обратил бы внимание, что вокруг него эпизодически происходят странные случаи. Вот, лишь малая их часть, как если бы за нашим героем следовал не слишком внимательный наблюдатель:

Купив в газетном киоске какое-то лёгкое чтиво, и уже отходя от него, он нечаянно перегородил путь постороннему прохожему, который, уходя от столкновения, поскользнулся и упал в лужу на тротуаре, вывихнув при этом плечо. А переходя дорогу по пешеходному переходу на зелёный свет светофора, Сергей Васильевич даже не обернулся на звук столкновения четырёх автомобилей; по паре авто на каждую полосу движения.

И потом, пока он десять минут шёл пешком, увлечённый своими заботами, в радиусе пятнадцати метров от него и одновременно с ним, передвигалось никому невидимое облако неприятностей, результатом чего стали два десятка разбитых автомобилей, пять десятков потерянных кошельков, пять потерявшихся собак, пять обгаженных голубями праздничных костюмов, два спонтанных энуреза, один выбитый падением на тротуар лицом зуб, три квартирных пожара, десять выпадений граждан из окон. Двадцать из ста встреченных Сергеем Васильевичем прохожих поперхнулись собственной слюной, а все те прохожие кого он обогнал, торопясь на службу, внезапно испытали требование организма облегчить кишечник, причём, настолько мощное, что пятеро поддались немедленно.

Но, ничего из перечисленного Сергей Васильевич вообще не заметил. Он спешил на любимую работу, зная, что никаких неприятностей сегодня с ним случиться уже не должно. Знал и верил, что вся его дюжина пронеслась, а он её с честью выдержал. Посмотрев на Сергея Васильевича сейчас, любой увидел бы в нём здорового, сильного мужчину, который уверенно и с завидной бодростью шагает по мостовой, улыбаясь своим счастливым мыслям.

Впереди его ждал день обыкновенного человека.