Вскоре после вечера Анны Павловны в Москве был день именин матери и меньшой дочери у богатых знакомых князя Василия, Ростовых, обеих звали Наталья. С утра не переставая подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной. Она была женщина с восточным типом худого лица, изнурённая детьми, которых у ней было двенадцать человек. Граф Ростов встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
— Очень, очень вам благодарен, за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, ма шер. Душевно прошу вас от всего семейства, ма шер . — Эти слова с одинаким выражением на полном, весёлом лице говорил он всем без исключения и изменения.
— Марья Львовна Карагина с дочерью! — басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
— Замучили меня эти визиты, — сказала она. — Ну, уж её последнюю приму. Чопорна очень. Проси, — сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «Ну, уж добивайте».
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицею улыбающеюся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Очень, очень рада» — и опять, зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени — болезни известного богача и красавца екатерининского времени старого графа Безухова и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вёл себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
— Я очень жалею бедного графа, — говорила гостья, — здоровье его и так было плохо, а теперь это огорченье от сына. Это его убьёт!
— Что такое? — спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухова.
— Вот нынешнее воспитание! Ещё за границей, в царстве Зверя — продолжала Мария Львовна, — этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
— Скажите! — сказала графиня.
— Он дурно выбирал свои знакомства. Сын князя Василия, он и один Долохов, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухова выслан в Москву. Анатоля Курагина — того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга.
— Да что бишь они сделали? — спросила графиня.
— Это совершенные разбойники, особенно Долохов, — говорила гостья. —Можете себе представить; втроём достали где-то одичавшего упыря, завязали ему пасть, спилили когти, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина с спиной к упырю и пустили чудище в Мойку; упырь плавает, а квартальный на нем.
— Хороша фигура квартального, — закричал граф, помирая со смеху.
— Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
— Насилу спасли этого несчастного, — продолжала гостья. — И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! — прибавила она. — А говорили, что так хорошо воспитан и умён. Вот всё воспитание заграничное и жизнь под сенью Антихриста куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
— Как старик Безухов был хорош, — сказала графиня, — ещё прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
— Теперь очень переменился, — сказала Мария Львовна.— никто не знает, ежели он умрёт, кому достанется огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил.
— Однако, ма шер, это славная штука, — сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням: — Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, пытаясь высвободиться от плавающего в Мойке дикого упыря, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие.
Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, ещё одна девочка немного постарше первой и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг вбежавшей девочки.
— А, вот она! — смеясь, закричал он. — Именинница! Ма шер именинница!
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребёнок, а ребёнок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась чему-то, толкуя отрывисто про куклу, сделанную в виде молодой упырицы в сарафане, которую вынула из-под юбочки.
— Видите?.. Кукла... Мими... Видите.
Клыки куклы были измазаны вишнёвым вареньем. Девочка упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
— Ну, поди, поди с своим уродом! — сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. — Это моя меньшая, — обратилась она к гостье.
— Скажите, моя милая, — сказала Мария Львовна, обращаясь к Наташе, — как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она серьёзно посмотрела на гостью.
— Мадам, какая же она мне дочь, если это кровопийца-душегуб? Вы что, клыки не видите? Я насилу вырвала от неё кролика! – и девочка вынула из под юбочки ещё одну фигурку, на сей раз сделанного из плюша милого кролика, шубка которого торчала разодранными клочьями.
Графиня в ужасе вскрикнула.
— Да кто же сделал для неё эту жуткую куклу? Николя! Борис!
Между тем все это молодое поколение: Борис Друбецкой — офицер, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой, Николай — студент, старший сын графа, Соня — пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша — меньшой сын, — все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и весёлость, которыми еще дышала каждая их черта. Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Борис и Николай, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица. Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими, куклу, он знал ещё молодою девицей с не испорченным ещё характером, как она в пять лет на его памяти состаре́лась и как у ней по всему черепу треснула голова и она стала кидаться на плюшевых кроликов. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, прыснула от смеха и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести её быстрые ножки.
Борис вышел тихо в двери и пошёл за Наташей; толстый мальчик сердито побежал за ними.
Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отенённым длинными ресницами взглядом и густою чёрною косою, два раза обвивавшею её голову. Плавностью движений и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котёнка, который будет прелестною кошечкой.
— Да, ма шер, — сказал старый граф, обращаясь к Марии Львовне и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет, и меня, старика: идет в военную службу, ма шер. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба-то? — сказал граф вопросительно.
— Да, ведь война с упырями, говорят, объявлена, — сказала гостья.
— Давно говорят, — сказал граф. — Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ма шер, вот дружба-то! — повторил он. — Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
— Совсем не из дружбы, — отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь, как будто от постыдного на него наклепа. — Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе и ненавижу упырей.
Он оглянулся на кузину и на гостью-барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
— Я уж вам говорил, папенька, — продолжал Николай, — что, ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, — говорил он, все поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошечью натуру.
— Ну, ну, хорошо! — сказал старый граф. — Всё горячится. Алый Рассвет всем голову вскружил; все думают, как это он из живой мумии попал в властители Европы, все жаждут бороться с ним. Что ж, дай Бог, — прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Алом Рассвете. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
— Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, — сказала она, нежно улыбаясь ему.
Соня страстно-озлобленно взглянула на Николая и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Все оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
— Как секреты-то этой всей молодёжи шиты белыми нитками! — сказала Мария Львовна, указывая на выходящего Николая. — Беда – двоюродные братья и сестрицы, — прибавила она.
— Да, ваша правда, — ответила графиня. — До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, — говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них.
— Да, славные, славные ребята, — подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. — Вот подите! Захотел в гусары! И Наташенька: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить. Вы знали, что нынче на границе у всех иностранцев клыки измеряют?..
— Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
— О нет, какой рано! — сказал граф. — Как же наши матери выходили в двенадцать-тринадцать лет замуж?
— Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? — сказала графиня, тихо улыбаясь.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
— Что за манера! Уж сидели, сидели! — сказала графиня, проводя гостей.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Когда же заслышались его шаги, Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Из двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что-то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде. Соня шептала что-то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
— Соня! что с тобою? можно ли это? — сказал Николай, подбегая к ней.
— Ничего, ничего, оставьте меня! — Соня зарыдала. – подите к ней!
— Соня! мне весь мир не нужен! Ты одна для меня все, — говорил Николай. — Я докажу тебе.
— Я не люблю, когда ты так говоришь.
— Ну, не буду, ну прости, Соня! — Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» — подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
— Борис, подите сюда, — сказала она с значительным и хитрым видом. — Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, — сказала она и провела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
— Какая же это одна вещь? — спросил он.
— А хотите меня поцеловать? — прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волнения.
— Какая вы смешная! — проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи, и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
— Вы влюблены в меня? — спросила его Наташа.
— Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас... еще четыре года... Тогда я буду просить вашей руки.
— Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... — сказала она, считая по тоненьким пальчикам. — Хорошо!
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
— Навсегда? — сказала девочка. — До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.
Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и действительно был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связыванье квартального с упырём. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Пьера не тревожили, и он всё время проводил один наверху, в своей комнате.
В тот день Пьер ходил по комнате, изредка останавливаясь в углах, строго взглядывая сверх очков и делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой.
— Англии конец... Конец!, — проговорил он нахмуриваясь и указывая на кого-то пальцем. — Месье Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к... — Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Алым Рассветом и мысленно уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон, — как увидел входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера.
— Вы меня помните? — спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. — Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
— Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, — отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
— Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. — сказал Борис.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчёлы напали на него.
— Ах, вы Борис! Ну, что вы думаете о Булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Алый Рассвет переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнёв бы не оплошал!
Борис ничего не знал о Булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльнёве в первый раз слышал.
— Мы здесь, в Москве, больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой. А вам должно казаться, — говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, — вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача.
«Так и есть», — подумал Пьер.
—Может быть, вам неприятно, вы меня извините, но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо... Вы поедете со мной сегодня обедать к Ростовым?
И Борис, видимо, свалив с себя тяжелую обязанность, сделался опять совершенно приятен.
— Нет, послушайте... Мы так давно не видались... детьми еще... — сказал Пьер. — Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. — Он пожал руку Борису. — Вы знаете ли, я ни разу не был у графа Ростова. Он меня не звал... Но что же делать?
— И вы думаете, что Алый Рассвет успеет переправить армию? — спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды Булонского предприятия.
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на оттоманке и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым лицом, человек, уже приближавшийся к старости. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Другой, свежий, розовый гвардейский офицер слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк.
Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
— Ну, как же, батюшка, Альфонс Карлыч, — говорил Шиншин, посмеиваясь. — С правительства доходец хотите получать, с роты доходец получить хотите?
— Нет-с, Петр Николаевич, я только желаю доказать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаевич, мое положение.
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво.
— Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать. Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду. А я откладываю и еще отцу посылаю, — продолжал он, пуская колечко.
— Ну, батюшка, вы и в пехоте и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с оттоманки. — А упырь-то ведь, сказывают, всяко одно и быстрее человека, и быстрее лошади бежит.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу.
— Вы недавно приехали? — спрашивала у него графиня. — Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно. Выдали вы упырей?
— Очень интересно, мадам. Но придворные Алого Короля... да, я понимаю, что здесь никто не зовёт его королём... простите великодушно, не любят, когда их так называют. Эшке-зу-арах – алый дар, который они получили от него, делает их теми, кто...
Графиня переглянулась с Анной Михайловной, но не успела ничего сказать, потому что что в комнату вошла Мария Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей.
— Имениннице дорогой с детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу, целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде?
— Ну, что, казак мой?, — говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. — Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из ридикюля яхонтовые серёжки и, отдав их Наташе, обратилась к Пьеру.
— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на упыря верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
— Ну, что ж, к столу, я чай, пора? — сказала Марья Дмитриевна.
