План у тебя, конечно, охуенный.

Цивилизованные европейцы в 19-начале 20 века запросто применяли твой план к "нецивилизованным" народам, которые отвергают власть Белого Человека (колониальных держав).

Вершина такой точки зрения прошлась калёной метлой по полякам и беларусам в 1939-44 годах.

Нынешние поляки считают, что перед ними стоят люди. Да, эти люди нарушают законы Польши, но это всё равно люди. Они не убивают поляков, можно пресечь их действия, не убивая.

Этих людей в чём-то можно понять, в чём-то можно сочувствовать.

Поляки пока не настолько озверели, чтобы объявить своих оппонентов нелюдью, которую надо убивать "по сто за каждого нашего".

Генерал Белоконев предложил убить сто человек в ответ на гибель сотрудника КГБ

Даже тот человек, который явлен нам сегодня, этот крайне несовершенный человек, человек, терзаемый сомнениями и соблазнами, человек, пытающийся усидеть сразу на двух стульях — природного и неприродного бытия, — неизмеримо совершеннее любого сверхизделия, любой даже идеальной машины

Получая всё новые технические возможности и всё больше попадая в зависимость от той среды, которую эти возможности формируют, человек и впрямь вступает в очень сложные и далеко не безоблачные отношения со средой, в которую его затаскивает прогресс.

Да, конечно, эта среда задается не только новыми завоеванными возможностями, но и их использованием. И это имеет решающее значение. Коммунисты всегда справедливо утверждали, что при капитализме эти новые возможности используются вовсе не для блага человека, а для извлечения прибыли. И что ужасающий характер создаваемая среда получает именно в силу этого.

Если при коммунизме целью окажется не прибыль, не господство новых хозяев над новыми рабами, а благо каждого человека и всего человечества — то триумфальное шествие прогресса приобретет новый, не столь зловещий характер.

Но фундаментальная проблема отношений между человеком и природой всё равно не получит своего окончательного решения. Потому что природа озабочена отнюдь не благом человека. Или, точнее, в природе определенным образом уравновешено всё то, что для человека желанно, и всё то, что человек хотел бы отвергнуть, на худой конец хотя бы нейтрализовать.

Свежий воздух, например, содержит в себе массу болезнетворных микробов. Что тут поделать? Уничтожить эти микробы? Но они являются неотменяемыми составляющими природного целого. Уничтожив эти микробы, человек сдвинет природное равновесие, разрушит природную целостность. И получит в ответ всё то, что возникает при подобных сдвигах.

Он получит и природные катаклизмы, и новые элементы природного целого. Кто сказал, что эти новые элементы окажутся для человека приемлемее предыдущих? И что катаклизмы, порожденные вмешательством в существующую целостность, не погубят человека и человечество?

А главное, природа не есть нечто внешнее по отношению к человеку. Он сам так же природен, как и его природное окружение. Преобразуя природу, как он будет преобразовывать самого себя? И может ли он преобразовывать природу вне себя, не подвергая определенным воздействиям свое внутреннее природное начало?

Конечно, человек к своему внутреннему природному началу не сводится. Человек отчасти вышел из природы и противопоставил ей себя. Причем он существует постольку, поскольку опирается на это противопоставление, в котором — суть гуманизма. И не только буржуазного, но и любого.

Но человек вышел из природы лишь частично. Он в существенной степени ориентируется не только на свое антиприродное (культурное, духовное и так далее), но и на свое природное начало.

Он не может, оставаясь человеком, слиться с природой.

Но он не может, оставаясь человеком, и избыть до конца всё природное как в окружающей среде, так и в себе самом.

И совершенно понятно, чем это чревато.

Человек уничтожит одни болезнетворные микробы или вирусы — придут другие, еще более опасные, еще в меньшей степени сочетаемые с тем «для блага человека и человечества», на которое при справедливом устройстве жизни будет ориентирован технический прогресс.

Человек попытается придать природе более благой характер, нацелив на это свой технический прогресс, а природа ответит на его попытки наращиванием чего-то такого, что человек не может считать для себя благом, и что и впрямь благом для человека не является.

Кто знает, не с этим ли мы столкнулись, заполучив новые заболевания вместо старых, уничтоженных героическими усилиями мудрецов и подвижников во славу человека, для вящего блага оного и так далее?

И что же будет делать в такой ситуации тот реальный природный человек, который и ценностью-то обладает лишь в качестве такового?

Мы видим, что собирается делать человечество, преодолевая коварство матушки-природы, создающей всё новые напасти на месте тех, которые человек уничтожил, преследуя свои благие цели.

Отвечая на это коварство, человек пытается всё более обособиться от природы как на уровне внешнего по отношению к нему природного фактора, так и на уровне фактора внутреннего.

То есть рано или поздно города накроются непроницаемыми колпаками, насыщаемыми искусственным воздухом. Возникнет тотальный контроль за составом человеческого организма. А поскольку такой контроль, сочетаемый с искусственным воздухом, искусственной пищей, искусственной водой и так далее, не обеспечит желательного результата, то рано или поздно человек захочет вдобавок к искусственной внешней среде иметь искусственную внутреннюю среду, то есть искусственное тело.

И человеку кажется, что это искусственное тело подарит ему самое желанное из того, что забирает природа, — бессмертие.

Но ценой обретения подобного сомнительного дара станет отказ от человечности как таковой. И тем, кто укажет на несоразмерность цены и полученного результата, скажут: «А вы нам докажите, что так много потеряно вместе с этой самой природозависимостью. Так ли много она дала? Можете вы нам назвать, что именно она дала, кроме возможности заболевать и гибнуть? Между прочим, все удовольствия нам может дать и искусственная среда. В конце концов, вы же знаете, что в мозгу есть центры удовольствия. И что их можно задевать вне всякой связи с тем, что нам даровано матерью-природой. Так что если речь идет об удовольствиях, то мы всё сохраним и усилим. А что, собственно, мы потеряем?»

Как отвечает разум — человеческий, да и любой другой — на такой вопрос о приобретениях и потерях?

Ведь не все потери и приобретения можно свести к определенным количественным показателям, измерив оные в метрах или килограммах. Но даже сведя их к подобным количественным показателям (а это, повторяю, невозможно), человек не получит желанных для него решений фундаментальной проблемы собственного бытия. Он не сможет, установив, что при таких-то параметрах жизни приобретены будут два килограмма чего-то этакого, а потеряны сто грамм — тоже чего-то этакого — сказать себе: «Поскольку два килограмма приобретений полностью компенсируют сто грамм потерь, и поскольку потерянное и приобретенное могут быть сведены к общему эквиваленту, то я, конечно же, почту за благо взять два килограмма и потерять сто грамм. Ведь я тем самым в чистом виде приобретаю один килограмм девятьсот грамм. Выигрыш очевиден».

«Дудки, братец homo, — скажет человеку природа, — у тебя не только нет единого эквивалента как количественного, так и качественного. Причем нет его не в силу твоей недоразвитости, а по причине невозможности обретения оного. У тебя вдобавок нет инструментов, позволяющих сохранить приобретения в условиях отказа от потерь. Потому что зачастую приобретения и потери находятся в очень прочном и коварном соотношении. Кроме того, ты только поначалу, в простейших случаях, сможешь с точностью определить, в чем именно твое благо. Ну, например, благо — не замерзнуть на холоде. Или избегать голода и жажды. Или продлевать потомство, любить, дружить.

Добившись простейших благ, которые сейчас тебе кажутся недостижимыми (кому казались достижимыми достойные условия жизни для всех людей на планете в каком-нибудь XVI или даже XIX веке?), ты окажешься перед очень сложными выборами. И под вопросом окажется сама возможность поставить во главу угла свое благо, каким бы духовным и утонченным оно ни было.

И тут-то перед тобой встанет вопрос о том, что ставить во главу угла. Ты начнешь мучительно разрешать этот вопрос, его мучительность будет при этом нарастать, в итоге ты сойдешь с ума, и, захохотав, кинешься в бездну. Так что ты лучше, того, не зарывайся. И не ломай свою несчастную башку, пытаясь постичь непостижимое, а благослови безошибочность инстинктов, которые одни только и могут стать безусловным и всегдашним ориентиром в вопросе о том, что именно является благом.

Но чтобы эти инстинкты не уничтожались разного рода заумью, необходимо твое возвращение к природной простоте. Начнешь от нее отходить слишком далеко, инстинкты разрушатся. А вместе с ними разрушатся и все ориентиры. Жить же без ориентиров ты не сможешь.

А что будет означать потеря всяческих ориентиров, а вместе с ними и жизненности? Это будет чревато суицидом, причем на общечеловеческом уровне. Так что, уходя от матушки-природы, ты движешься в объятия матушки-смерти. А коли так, возвращайся в мое лоно, пока не поздно. И не кичись своими бессмысленными техническими возможностями».

Получив такую беспощадную отповедь, человек всерьез задумывается, чем на нее ответить. Ницшеанские потуги на возврат в природу в виде такого ответа явным образом окажутся недостаточными.

Какова простейшая возможность реального ответа на вышеизложенный ультиматум природы? Которая в этом ультиматуме, читатель, будет говорить не о чистом воздухе, здоровом питании и прочих экологических частностях! А о неизбежной и независящей от устройства жизни губительной путанице в том, что касается блага, находящегося по ту сторону уже завоеванной очевидности.

Простейшая возможность тут состоит в том, чтобы освободиться от той природности, которая находится внутри тебя. И присовокупить к абсолютно искусственной, антиприродной внешней среде с ее абсолютно безопасным и упоительным воздухом, бесконечно комфортными и целебными водоемами и так далее, и тому подобное — такую же искусственную и антиприродную внутреннюю среду, она же — тело.

С недавних пор началось обсуждение недостаточности того определения жизни, которое Энгельс дал в «Анти-Дюринге». Напомню, что Энгельсом было сказано: «Жизнь есть способ существования белковых тел, и эта форма существования заключается по существу в постоянном самообновлении химических составных частей этих тел».

Под ударом оказалась однозначная связь между жизнью и белком, притом что Энгельсу при тогдашнем уровне развития науки эта связь казалась единственно возможной.

Теперь утверждается, что на основе кремния (структурно заменяющего углерод в составе белка) тоже возможна полноценная жизнь. Но дело не в кремнии и не в белке, а в том, чтобы соорудить человека как сверхсовершенное сугубо техническое изделие, снабженное в числе прочего и компьютером, обладающим неописуемой скоростью и столь же неописуемой мощностью.

В этот компьютер можно-де, мол, заложить и самые тонкие ориентации по части благого и не благого, и даже возможность развития этих ориентаций по мере накопления почти неограниченных информационных возможностей.

«Вот тебе, матушка-жизнь, и ответ на твою предъяву о необходимости разыграть представление под названием «возвращение блудного сына». Не будет никакого возвращения. Движемся вперед, к технократической сверхчеловечности, не имеющей ничего общего с «белокурой бестией» Гитлера или «сверхчеловеком» Ницше. А также к разного рода биологизаторской ереси. Вот он — гуманизм будущего, он же разминаемый уже сегодня трансгуманизм.

Да, покамест о нем говорить еще рано. Еще с банальными протезами не разобрались по-настоящему. Но это же покамест! Технический прогресс носит неотменяемый характер. И при каком-то его уровне то, что сегодня кажется утопией, станет вполне осуществимым суперпроектом. А уж когда его осуществим, так запляшут лес и горы.

Бессмертное сверхразумное существо устремится в космос и утвердится на его необъятных просторах. Никаких сопливых рыданий по поводу загадочности смысла это существо исторгать из себя не будет. В нем будет безупречно всё — и система мотиваций, и система ценностей, и всё, что связано со стимуляцией поведения, то есть с удовольствиями, как простейшими, так и самыми тонкими.

Вам мало удовольствий, хотите счастья? Смоделируем счастье! Кстати, вот вы ковида пугаетесь! А это еще первая ласточка, грядут неизмеримо более тяжелые заболевания. А то, что мы вам предлагаем, решит проблему любых заболеваний однажды и навсегда.

Новое сверхсложное, сверхмощное и сверхразумное существо болеть не будет вообще. А если в его сверхкомпьютере заведется какой-то вирус, то сам же сверхкомпьютер его и уничтожит. Или же он будет уничтожен системой, подключенной к этому сверхкомпьютеру и призванной уничтожать вирусы. Главное — уйти от природной телесности. Тогда не будет природы ни вне нас, ни внутри нас. Избыто будет тогда проклятье человеческой двойственности: человеческой несводимости к природе и человеческой зависимости от нее.

И никаких тебе проблем с переходом от капитализма к коммунизму! Потому что капитализму очень даже выгодно иметь в качестве работника не человека, а робота. Который, в отличие от человека, абсолютно предсказуем. Который лишен духовных мук, связанных с его отчуждением от родовой сущности. Который не пьет, не сходит с ума, не сворачивает с магистрального пути на те или иные криминальные или деструктивные тропки. И не страдает от своей смертности, в том числе и по причине отсутствия оной. А также потому, что это страдание не предусмотрено в изготавливаемом изделии.

Капитализм уже сейчас мечтает о роботах. Просто в реальности технические изделия, хотя бы отдаленно напоминающие по своим возможностям этого самого треклятого человека, увы, отсутствуют. А то, что имеется, обладает пока что комически малыми возможностями. Но ведь это пока что. Ну так мы пока что «за неимением гербовой бумаги пишем на простой». За неимением полноценного робота пользуемся человеком, которого стремимся в максимальной степени превратить в робота. Для чего нам и нужна эта самая цифровизация. Она покамест нужна. А потом наступит настоящее царство цифр, в котором люди будут не нужны. Ни в качестве работников, ни в каком-либо ином качестве.

Человек — это отвратительно двойственное существо, пытающееся усидеть на двух стульях. Пройдет какое-то время, и его место займет существо внеприродное, определившееся во всем с упоительной окончательностью, и упоительно эффективное».

Читателю может показаться, что этот длинный трансгуманистический монолог изобретен мною, что называется, на кончике пера. Но, к сожалению, это не так. Мне приходилось не раз выслушивать нечто подобное от людей, обладавших немалыми властными возможностями и

упивавшихся своей исключительностью.

В числе таких людей были не только наши соотечественники, которые воспроизводили рассуждения своих иноземных высоколобых знакомых, но и сами эти иноземцы. И если бы такие умники-разумники обладали не только властными возможностями (а я говорю о тех, кто ими обладал), но и технологическими ресурсами, необходимыми для осуществления такого проекта, то у них бы не залежалось. Но технологических возможностей пока что нет. Вот и приходится вертеться то с генетическими заморочками (хоть они и не имеют отношения к природной органике, но природа-то при их реализации в каком-то виде всё-таки остается), то с утопиями достижения полноты психологического контроля над теми существами, которые самими утопистами справедливо именуются постлюдьми.

Конечно, покамест такой триумф технического прогресса, превращающегося в постантропотехнический прогресс, он же триумф материи, он же триумф количества, является фантазией воспаленных антигуманистических умов. Но, к сожалению, фантазия порой становится точкой притяжения, изменяющей траекторию движения задолго до прибытия в эту точку.

Напоминаю читателю о размышлениях Маркса в его «Критике гегелевской философии права». Мол, теория становится материальной силой, как только она овладевает массами. И предлагаю свою вариацию на эту тему, согласно коей мифы становятся материальной силой, когда они овладевают элитой. В пределе можно сказать, что безумие становится материальной силой, когда оно овладевает высокопоставленными безумцами. Ковид уже доказал справедливость такой моей вариации на известную марксистскую тему, которая, как я уже оговаривал, очень сложно вписывается в представление об абсолютном материализме Маркса. Теория как нечто нематериальное оказывается важнее всего материального, ибо она сама становится материальной силой.

Непростой интеллектуальный вираж для какого-нибудь начетчика от марксизма. Если, конечно, он задумается всерьез по поводу того, что именно сказано его якобы материалистическим гуру. Но начетчик никогда не задумается. А те, кто над чем-то задумывается в современном мире, уже не слишком склонны вчитываться в какие-то там «Критики гегелевской философии права». А зря…

Но я в данном случае обсуждаю именно мифы и сознание элиты. Причем той элиты, которая располагает возможностью влияния на направление сегодняшних процессов и процессов ближайшего будущего. И вполне способна повлиять на эти процессы, исходя из того, что раньше или позже полуприродный человек будет заменен чем-то совсем неприродным. И готовиться надо якобы именно к этому. А раз к этому надо готовиться, то какая там судьба гуманизма? Кому она нужна, такая судьба в условиях относительно скорой аннигиляции полуприродного существа, именуемого человеком?

Знаменитый тезис сталинского любимца генерала госбезопасности А. М. Джуги, приписанный самому Сталину и касающийся возможности устранения Тито при авиационном налете, «нет человека — нет проблемы», был отвергнут самим вождем, который сказал Джуге: «Запомни раз и навсегда: мы не авантюристы. От твоего предложения за версту отдает эсеровщиной. Не будет Тито, будет на его месте другой. Индивидуальный террор не выход».

Но я напоминаю читателю это утверждение, приписываемое Сталину, лишь потому, что нынешние антигуманисты, проклинающие кровавого тирана, всерьез убеждены, будто такое соотношение между человеком и проблемой справедливо в том, что касается главной проблемы человека — проблемы гуманизма. То есть они убеждены в этом, поскольку речь идет об одной проблеме, которая действительно исчезает, если нет человека. Не конкретного какого-то человека, а человека вообще. Отсутствие человека вообще порождает и отсутствие проблемы гуманизма. Это воистину так. Вот только что такое это самое отсутствие человека вообще?

Если бы химера идеального суперустройства, превышающего по своим возможностям человека, была правомочна хотя бы в качестве утопии, чья реализация перенесена в суперотдаленное будущее, то уже сегодня многое могло бы повернуться в крайне нежелательную сторону. Потому что было бы сказано: «Вот куда надо идти. Вот где горит звезда пленительного счастья. Вот наш вожделенный идеал. Так идем же в ту сторону. А дойдем ли, и когда дойдем — так ли важно! Важно, куда идем!» И для многих подобный призыв мог бы показаться убедительным.

Но то-то и оно, что даже тот человек, который явлен нам сегодня, этот крайне несовершенный человек, человек, терзаемый сомнениями и соблазнами, человек, пытающийся усидеть сразу на двух стульях — природного и неприродного бытия, — неизмеримо совершеннее любого сверхизделия, любой, даже идеальной, машины.

Но для того чтобы обнаружить это обстоятельство, надо вернуть в сферу современных неспекулятивных раздумий всё то, что изгнано из этой сферы так называемым материализмом. Причем я говорю здесь о материализме очень узко понимаемом. Материализме, который, конечно же, никогда не согласится рассматривать себя как вульгарный материализм, но который при этом обладает главной особенностью такового. То есть при всех своих изощренностях категорически отказывается признавать, во-первых, свою собственную историческую обусловленность, и, во-вторых, наличие чего-то кроме себя самого.

Историческая обусловленность материи — не общества, не состояния производительных сил, не тех или иных человеческих обстоятельств, а любой материи, сколь угодно далекой от человеческой историчности, — была открыта исследователями, обнаружившими историчность всего материального космоса. А также всех материальных микрочастиц.

Было обнаружено, что историчен, например, атом. То есть в какой-то промежуток времени он возник, а до него существовали элементарные частицы (электроны, протоны, нейтроны), но в атомы они почему-то долго не собирались. Очень-очень долго они не собирались в атомы, а потом решили собраться.

Почему решили собраться — отдельный вопрос. Но то, что сначала атомов не было вообще, а потом они возникли, можно считать или несомненным фактом, или очень респектабельной и совсем близкой к факту гипотезой. Принятие которой при построении картины мира уже является обязательным. А ведь еще недавно оно не было обязательным.

И Маркс, и Энгельс, и Ленин и их последователи не могли даже представить себе чего-то подобного. А ведь, казалось бы, они-то в силу их особого почитания истории должны бы были на эту тему пофантазировать.

Сумел ведь Ленин очень продуктивно пофантазировать на тему о том, что электрон так же неисчерпаем, как атом. В момент написания Лениным его не лучшей книги «Материализм и эмпириокритицизм» никакие научные факты и теории не придавали ленинской идее неисчерпаемости электрона сколь-нибудь серьезного характера. Над этим можно было посмеяться. Но Ленин оказался прав. И эта правота была научно обоснована Марри Гелл-Манном и Джорджем Цвейгом аж в 1964 году. То есть через 42 года после смерти Ленина. И через 56 лет после написания книги «Материализм и эмпириокритицизм».

Но даже Ленин не мог признать, что электрон и вся неживая материя так же историчны, как человеческое общество. Потому что и для Ленина, и для Маркса, и для того же Лукача, и для их последователей исторично только живое. Причем в буквальном, интеллектуально-чувственном переживаемом смысле слова исторично только то, что связано с человеком. А если еще точнее, то только то, что связано с той частью развития человечества, которая задается существованием классового общества. История — это борьба классов, говорят марксисты. Нет класса — нет истории.

Первобытное общество — это общество без классов. Оно внеисторично.

Коммунизм преодолевает классовое устройство — он как бы тоже внеисторичен. Да, порой вульгарные материалисты доходят и до этого.

Между тем, как мы помним, Энгельс писал о коммунизме в «Анти-Дюринге»: «То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».

То есть даже Энгельс, а Маркс тем более, утверждали, что при коммунизме история не кончается, а люди впервые начнут творить историю сознательно. То есть фактически закончится предыстория. И начнется история. В этом феноменальное и абсолютно благое отличие великих марксистов, ушедших от Гегеля, от самого Гегеля с его идеей конца истории.

Но если под историей понимать только развитие во времени, то в эпоху до обнаружения факта возникновения Вселенной, то есть Космоса, ни о каком развитии во времени всего неживого и речи не было. Да, существовала гениальная идея образования Солнечной системы из некоей туманности, которая уплотнялась, развивалась, нагревалась и так далее. Да, эта же идея могла касаться отдельных планетарных тел и даже отдельных звезд и галактик. Но никогда до момента появления доказательств справедливости теории Большого взрыва подобные идеи не доводились до своего абсолютного предела. Никогда не говорилось о том, что всё материальное когда-то возникло. И в этом смысле оно исторично. Никогда не говорилось, что когда-то возникли и кварки, и пространство, и даже время.

И вот вдруг сказали и обосновали, что это именно так. Но если это так, то какое влияние это оказывает на обсуждаемую в данном исследовании судьбу гуманизма в XXI столетии?

(с)пёрто https://rossaprimavera.ru/article/5bc52e79

Данная статья относится к Категории: Публицистика

«Трудно сказать, воздействует ли тоталитаризм на стихи так же однозначно губительно, как на прозу. В силу взаимодействия целого ряда причин поэту дышится в автократическом обществе легче, чем прозаику. Прежде всего, бюрократы и прочие «практичные» лица, как правило, слишком презирают поэта, чтобы вникать в то, что он там пишет. Во-вторых, то, что он пишет, то есть «содержание» стихотворения, переложенное на прозу, не представляет особого значения даже для самого поэта.

Мысль, заключённая в стихотворении, всегда проста и не более для него существенна, чем для картины - первоначальный сюжет. Стихотворение - это сочетание звуков и ассоциаций, подобно тому как картина - сочетание мазков. Больше того, короткие фрагменты поэтического текста, например припев в песне, могут и вообще не нести смысла. Вот почему поэту довольно легко удаётся обходить опасные темы и избегать еретических высказываний; а если он их даже и допускает, они могут проскочить незамеченными. Но самое главное хорошие стихи в отличие от хорошей прозы не обязательно результат индивидуального творчества.

Поэтические произведения некоторых жанров, например баллады, или, с друой стороны, продукты искусственных версификаторных форм могут создаваться коллективно, в творческом содружестве.

Были ли древние английские и шотландские баллады первоначально сочинены отдельными авторами или родились в гуще народной - вопрос спорный; но они по меньшей мере внеличны в том смысле, что беспрерывно изменяются в изустной передаче.

Даже в публикации два варианта одной баллады никогда не совпадают полностью.

У многих примитивных народов стихи сочиняются всей общиной.

Один начинает импровизировать, скорее всего подыгрывая себе на каком-нибудь музыкальном инструменте, другой вступает со своей строкой или рифмой, когда первый замолкает, и так оно продолжается, пока не сложится песня или баллада, которая не имеет конкретного автора.

В прозе такое задушевное сотрудничество совершенно невозможно. Во всяком случае, серьёзную прозу приходится писать в одиночестве, тогда как волнующее осознание себя частью творческой группы и в самом деле способствует созданию определенного типа версификации. Стихи - и, возможно, хорошие стихи на своём уровне, хотя уровень этот не будет самым высоким,- могли бы выжить даже в условиях наиболее драконовского режима.

Даже общество, где свобода и индивидуальность истреблены, всё равно будет нуждаться либо в патриотических песнях и героических балладах, славословящих победы, либо в замысловатых льстивых виршах; и такие стихи можно писать по заказу или сочинять коллективно, не обязательно лишая их при этом художественной ценности.

Проза - другое дело: ставя границы собственной мысли, прозаик тем самым убивает творческое воображение.

Но история тоталитарных обществ, групп или объединений, исповедующих тоталитаризм, показывает, что утрата свободы враждебна всем формам литературы.

За годы гитлеровского режима от немецкой литературы почти ничего не осталось, и в Италии положение было немногим лучше.

Русская литература, насколько можно судить по переводам, после первых лет революции пришла в заметный упадок, хотя отдельные её поэтические произведения, очевидно, лучше прозаических. Русских романов, заслуживающих серьезного к себе отношения, за последние пятнадцать лет появилось в переводах считанное число, а может быть, и вообще не появилось.

В Западной Европе и в Америке большие отряды литературной интеллигенции либо прошли через членство в коммунистической партии, либо горячо её поддерживали, однако это массовое левое движение породило удивительно мало книг, которые стоит прочесть. С другой стороны, и правоверный католицизм, похоже, крепко порушил определённые литературные жанры, в первую очередь роман.

Много ли наберётся за три столетия добрых католиков, которые в то же время были и хорошими романистами? Просто есть вещи, со славословием несовместимые, и тирания - одна из них.

Не написано ни единой хорошей книги во славу инквизиции.

Поэзия может уцелеть в тоталитарные времена; некоторым искусствам или полуискусствам типа архитектуры тирания могла бы даже пойти на пользу; но прозаику остается единственный выбор - между молчанием и смертью. Проза, какой мы её знаем, - это дитя разума, протестантской эпохи, независимой индивидуальности.

А умерщвление свободы мысли парализует журналиста, социолога, историка, романиста, критика и поэта - именно в такой последовательности. Не исключено, что в будущем возникнет литература нового типа, которая сумеет обходиться без личных чувств и честного изучения жизни, но в настоящее время ничего подобного невозможно представить. Куда вероятнее, что, если либеральной культуре, в условиях которой мы существуем с эпохи Возрождения, придёт конец, то вместе с ней погибнет и художественная литература.

Разумеется, печатное слово останется, и любопытно прикинуть, какого рода материалы для чтения уцелеют в жестком тоталитарном обществе. Скорее всего останутся газеты - пока телевидение не поднимется на новую ступень, - но, если исключить газеты, уже теперь возникает сомнение: ощущают ли огромные массы народа в промышленно развитых странах необходимость в какой бы то ни было литературе? Во всяком случае, они намерены тратить на печатные издания гораздо меньше того, что тратят на некоторые другие виды досуга.

Вероятно, романы и рассказы раз и навсегда уступят место кинофильмам и радиопостановкам. А может, какие-то формы низкопробной сенсационной беллетристики и выживут - её будут производить своего рода поточным методом, сводящим творческое начало до минимума.

Человеческой изобретательности, видимо, достанет на то, чтобы книги писали машины.

Механизированный процесс уже, как легко убедиться, запущен в кино и на радио, в рекламе и пропаганде, а также в примитивных разновидностях журналистики. Например, диснеевские фильмы делаются, по существу, фабричным методом, когда работа выполняется частью механически, частью - бригадами художников, каждый из которых подчиняет собственный стиль общей задаче.

Сценарии радиопостановок обычно пишут измотанные литподёнщики, которым заранее заданы тема и её освещение; но и здесь то, что выходит из-под их пера, - всего лишь заготовка, а уж продюсеры и цензура перекраивают её по-своему. Сказанное справедливо и в отношении бесчисленных книг и брошюр, которые пишутся по заказу правительственных служб. ещё больше напоминает фабрику производство рассказов, романов «с продолжением» и стихов для дешевых журнальчиков.

Газеты типа «Райтер» пестрят объявлениями литературных мастерских, предлагающих вам готовенькие сюжеты по несколько шиллингов за штуку.

Некоторые в придачу к сюжету поставляют начальные и завершающие фразы для каждой главы. Другие готовы снабдить вас чем-то вроде алгебраической формулы, с помощью которой вы сами можете конструировать сюжеты. Третьи предлагают наборы карточек с персонажами и ситуациями, так что достаточно перетасовать и разложить колоду, чтобы хитрый сюжет составился сам собой.

Таким или иным сходным образом, вероятно будет делаться литература в тоталитарном обществе, если оно сочтёт, что литература пока что ему необходима.

Воображение - и даже, насколько возможно, сознание - будет исключено из процесса писания.

Бюрократы станут планировать книги по основным показателям, а сами книги - проходить через столько инстанций, что в конце концов сохранят не больше от оригинального произведения, чем сходящий с конвейера «форд».

Само собой разумеется, все производимое таким способом будет хламом; но всё, что не хлам, будет представлять опасность для государственного устройства.

Если же говорить о литературном наследии, то его потребуется изъять или на худой конец, тщательно переписать».

Джордж Оруэлл, Подавление литературы / «1984» и эссе разных лет, М., «Прогресс», 1989 г., с. 281-284.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Джордж Оруэлл (Эрик Артур Блэр) — британский писатель, журналист и публицист. Значительно повлиял на современную популярную и политическую культуру / CC BY 2.0

Image by Hans Braxmeier from Pixabay

Image by Steve Buissinne from Pixabay

Image by นิธิ วีระสันติ from Pixabay

Image by Stefan Keller from Pixabay