- Папе. Просто пишу ему о том что у нас происходит. Может быть он там это читает... - голос Анны еле заметно дрогнул. Но Мила знавшая мать это заметила.

Анна встала со стула, отодвинула ящик стола и положила в него письмо. Мила увидела внутри стола еще несколько исписанных листов. Она подергала себя за пирсинг в ухе и пожелав спокойной ночи - отправилась спать.

С того момента - не было и пары дней, чтобы она не видела как мать убирает в ящик стола листок с письмом.

***

А месяц назад папа ответил.

***

- Мила, Милёк! - мать кричала из зала, стараясь пробиться через музыку в наушниках у дочери. Девочка услышала и зашла в комнату.

- Мила, - голос Анны дрожал. Она держала в руках лист бумаги на котором было написано что-то мелким подчерком, - Что это, Мила? - на матери лица не было. Дочь подскочила к ней, выхватила листок, а Анна осторжно села на диван, будто только этот лист бумаги держал её на ногах.

Ровным мелким почерком по бумаге в клеточку шли строки письма:

"Аня, спасибо что не забываешь меня. Я очень рад что у тебя и Милюськой всё хорошо и вы держитесь. Скоро зима, а там и весна, жаль что мы с тобой больше не пойдем как обычно 7 апреля к нашему дереву в парке. А про подтекающий кран - просто найди кого-нибудь, пускай перекроет воду, да ..."

Текст письма прерывался на слове "да" длинной линией сползающей вниз к краю листа.

Мила непонимающе подняла взгляд на маму:

- Что это? - она испугалась тому каким испуганным был её голос. - Мама, это что - папа написал?

Анна закрыла лицо руками, замотала головой в стороны и зарыдала, завыла. Мила выпустила листок из руки и села рядом с мамой. "Этого не может быть, это чья-то очень злая шутка." - подумала девочка. Она сама видела отца в гробу, и мать вцепившуюся в него, когда инфантильная тетка в ритуальном агенстве произнесла что родственники могут попрощаться с усопшим.

Дочь обняла маму, наглаживая её по спине и голове:

- Мам, не плачь, слышишь? Это кто-то очень зло пошутил. Ну в самом деле, не призрак же это, в конце-то концов? Слышишь, мама?
Анна отняла от лица руки и посмотрела на Милу:

- Только я и отец знали про 7 апреля и дерево в парке... Только Федя и Я! - она снова закрыла лицо руками и затряслась уже в беззвучном плаче.

***

Спустя три месяца - мать все так же писала письма в стол, и иногда получала ответы от отца. Она даже немного повеселела. А Мила с тоской и тревогой наблюдала за ней. Каждый вечер у матери превратился в тоскливое ожидание утра - когда она откроет ящик стола с надеждой увидеть письмо от отца. Если есть письмо - ходит счастливая. Если нет - ходит бесцветная весь день и так до следующего утра...

В дверь позвонили. Мила поглядела на часы - 8 вечера. Как по расписанию... Раздраженно вздохнув она пошла открывать дверь.

На пороге стоял Ярослав. Их сосед.

- Привет! Мама дома? - сосед улыбался держа в руках противень накрытый фольгой. От противня взлетел и ударил в нос запах приготовленной рыбы. Мила развернулась в свою комнату и крикнула на ходу - Мам, это дядя Слава.
Стоя за деврью комнаты, она слушала как Слава и Анна болтая проходят на кухню. Стук противня об стол. Звяк доставаемых тарелок. Цыньк извлекаемых вилок. Если попробовать забыть всё и на секунду представить - мама и папа готовят ужин. Впереди обязательные гос.экзамены в девятом классе. И целая вечность для того чтобы сказать как она их любит.

Лицо Милы скривилось, в уголках глаз блестнула слеза. Она смачно дала себе по щекам и встряхнула руками, головой, всем телом. Открыла дверь и вышла в кухню. На столе стояли тарелки, лежали приборы, запеченая рыба сверкала золотом кожи и алмазом лука.

***

Ночью в комнате было душно. Мила ворочалась под одеялом, но затем все же встала и открыла окно на проветривание. Она включила лампу стоящую на столе в изголовье кровати и из под матраса достала тетрадь в жестком переплете. Девочка легла в кровать, укрылась одеялом, провела пальцами по обложке тетради и открыла её на середине. По листам чернильными завитками тянулись мысли её отца.

Услышав стук в соседней комнате, Мила захлопнула тетрадь и спрятала её под одеяло. Минуту прислушивалась, затем соскользнув на пол на цыпочках прошла к залу где был включен торшер. На диване, уснув сидя у телевизора сидала мама, её рука свисала вниз, а на полу лежала ручка.

- Странно - подумала девочка, - Мама же вечером писала уже письмо? - подойдя тихонько к Анне, Мила осторожно укрыла её пледом, подобрала ручку и положила её на журнальный столик.

***

Утром Анна была весела, и даже, кажется, напевала. Она протирала стекла на кухонном гарнитуре. Мила собиралась в школу и заметила письмо лежащим на письменном столе. Оглянувшись на мать она взяла его и быстро пробежала глазами. Отец писал как крепко их всех любит, сокрушался что не может их увидеть и обнять. Ну чисто капитан дальнего плаванья, за исключением того что уплыл за гремящие моря. Мила положила листок письма в то же место где его взяла. Бросив через плечо - Мам, я ушла - хлопнула входной дверью.

***

Сосед все чаще появлялся у них. Миле он даже нравился. Улыбчивый, рукастый, рассказывал смешные истории. И видно было, что и маме он нравится. Но она не смела показывать этого никому, и уж тем более Ярославу. И отец стал писать всё чаще. Иногда его письма как и первое - обрывались посередине, иногда заканчивались неизменным - Люблю, Целую. Иногда мама показывала письма дочери, иногда нет, и тогда она сама находила их и читала. Всё это было похоже на какой-то плохой фильм ужасов - призрак пишущий письма живет в их доме... Мила подергала пирсинг на ухе и нахмурилась. Что-то не давало ей покоя, но она не могла понять что.

***

Слава выпрямился вылезая из под раковины. Положил разводной ключ на стол, и включил воду в кране. Вода с шумом ударила в мойку, зазвенела по ней, зашуршала в гофре канализации.

-Ну, хозяйка, принимай работу! - улыбнулся сосед.

Анна улыбнулась ему в ответ.

- Спасибо, Слава. А то он давно подтекал, замучились банки подставлять.

Слава вытирал руки после мытья.

- Аня, мы с тобой давно общаемся. И... Я.. - Вячеслав старательно вытирал руки, - Давай сходим куда-нибудь?

Анна непонимающе посмотрела на него.

- Ну прогуляться, или в кино там... - Слава смутился под взглядом Анны и стал собирать вещи.

- Слава, - Аня положила руку ему на плечо, - Я подумаю.

Сосед улыбнулся.

- Хорошо, буду ждать!

Щелкнув замком на ящик, он легко подхватил его за ручку и взъерошив прическу вышел в коридор, а затем в подъезд.

- До завтра! - Слава махнул рукой и закрыл дверь.

Мила посмотрела на мать, там улыбаясь только уголками поджатых губ составляла в мойку посуду.

- Ты пойдешь? - она вопросительно посмотрела на мать.

Анна обернулась на дочь:

- А ты считаешь - нужно?

Мила пожала плечами.

- Он хороший.

Анна кивнула ей в ответ. Но вечером снова писала письмо для Федора.

***

Субботнее утро снова началось с письма отца. Мила сидела за компьютером в зале, когда Анна вошла в спалю. Растрепанные волосы, небольшие синяки под глазами, ночнушка. Поцеловав дочь она подошла к столу и достала письмо. 15 секунд смотрела на него, затем опустилась на колени возле стола, с сипением втягивая воздух. Уже на вдохе в её горле и груди рождался тягостный, похоронный вой. Сжимая в руке клочок бумаги, Аня застонала и зарыдала в голос.

Мила не ожидавшая такого, подскочила в кресле и кинулась к матери. Ззаметалась между желанием обнять и успокоить и испульсом принести воды. Решилась. Убежала на кухню. Вернулась с графином и кружкой. Мать рыдала так, будто только что схоронила отца.

Мила набрала воды в рот прямо из графина, отянула мать за волосы от пола и брызнула ей в лицо водой. Аня захлебнулась звуком от неожиданности и замолчала смотря на дочь невидящим взглядом. Девочка налила воды в кружку, сунула её матери в руки, и поднесла её к губам. Со словами - пей, мама - она обняла её за плечи и прижала к себе. Аня машинально сделала несколько глотков. Гроза начинавшаяся в их квартире переродилась в дождик слез и тихое скуление. Аня прижалась к дочери, сложила голову ей на плечо, обильно заливая её футболку слезами.

Мила потянулась к листку оставшемуся на полу. На измятом листе, аккуратным почерком отца было всего несколько слов:

"Аня, ты всегда забываешь, что весна начинается не с календаря, а с того момента, когда ты впервые улыбаешься солнцу. Я рад, что в вашем доме снова пахнет рыбой и слышен смех.
А мне нужно идти, как и вам. Люблю, целую. Прощай."

Девочка опустила руку с листом бумаги, и подняла мать с пола.

- Мам, пойдем. Я тебе капелек накапаю. И чай заварю. Пошли на кухню.

Девочка увлекала её за собой, оглядываясь на другое письмо отца, которое она сегодня вытащила из стола до прихода матери.

***

Слава ждал у кинотеатра, успев добраться туда с работы пораньше. Завидев их, он запрыгал на месте и замахал рукой, чтобы его издали было видно среди праздношатающихся. Аня заметила его и тоже помахала рукой. Мила улыбнулась, поправила цепочку на груди и поотстав от матери, воткнула наушники в уши. В них Беннингтон пел "I've become so numb I can't feel you there". Вокруг расцветал апрель. 7 число.

Образ жизни и питание железной (но ржавенькой) волей поддерживались на том же уровне. Шли месяцы. Настал март 2020. Скинул ещё ненужных килограммов (около 20). В гости заехала сестра с мужем, соответственно - посиделки, пиво, коньяк, вобла, шоколадка, отличный фильм "Призрак и Тьма", кура-гриль... Душевно посидели, гости остались с ночевой.

А в пять утра меня разбудил раскалённый чугунный стержень, обвившийся вокруг моей поясницы. Он как гремучая кобра сдавливал кишки, кусая их ядовитым жалом и вынуждая мышцы сокращаться в режиме корейского рандома. Больно, ска! Вытерпел я примерно пять минут, бо все спят ещё, а я стеснительный скромняга. Потом начал стонать, как раненый в сраку буйвол. Не орал лишь потому, что разжать челюсти было невозможно.

Явилась сестра:"Ты чего? Что случилось?" А у меня аж в глазах темнеет, и не могу найти положения, чтобы боль хоть немного отпустила -- просто пялюсь в стену, сидя на полу у кровати и обхватив остатки брюхла, да делаю предсмертное "Ыыыыыыыы!" Вырвало. Вызвали скорую. Даже по нашим провинциальным меркам медики приехали молниеносно -- минут через пятнадцать. Хвала им и почёт! Сразу опросили (пил? что ел? где болит? паспорт? вес? возраст? цвет кожи?), вкололи обезбол и сказали, что сейчас самое время для госпитализации. Ок. Даже сам одеться могу, ведь боль утихомиривается. Повезли меня в хирургию.

В больнице я тогда провёл не больше недели: анализы, ЭКГ, УЗИ, отвратная еда, скрипучие койки, Мэри-ипатьиёфсраку-Поппинс... Захорошел, зарумянился, вернулись кудри и потенция. Но по ТВ в общем корридоре нескончаемо вещали об импортном вирусе с просторов дружественного Китая, предрекая всему миру гроб, гроб, кладбище, пидор. Мне было сказано, что камней в моём жёлчном пузыре -- мама не горюй, и что операция неизбежна, но сейчас её делать можно только планово -- через пару месяцев, если коронавирус не нарушит планов. Выписали.

Проходит три недели. Сижу дома, смотрю тогда ещё православный Ютьюб, отдыхаю после смены, доедаю йогурт. И тут -- хуякс! Скрутило так, что аж дыхание спёрло. Холодный пот. Страх. Чёзанах?! Было очень резко и неожиданно. Больно, ска! Вызываю скорую. Боль усиливается. Медики приехали даже быстрее, чем в прошлый раз, но для меня каждая минута была длиннее, чем сопля слона, и тянулась, как ипотека... Прибыли, вкололи что-то, подождали. Боль не уходит. Меня везут в привычную хирургию, где медсестра так и не поверила, что в этот раз я не бухал, оно само. Мне сначала хужеет. Потом херовеет. Когда мне уже похуёвело, я сблевал сквозь зубы и заумолял пристрелить меня. С липкой зелёной кушетки пересадили в кресло-каталку и повезли на УЗИ. По пути меня опять вырвало на коридорный кафель. Я попросил прощения у медсестры, но она с бледным лицом ответила, что ничего страшного. В кабинете УЗИ и моя медсестра, и оператор УЗИ (не знаю, как правильно) вдвоём разгибали меня для удачного снимка. Было больно, ска...

Мне в тот день сделали кучу уколов от боли. Привезли в палату, выгрузили на койку, а я вцепился руками в рамку изголовья и не мог отпустить, потому что боль никуда не девалась и не становилась легче. Поставили капельницу. Медсестра сказала, что уже должно было отпустить, ведь они влили в меня максимум разрешённой дозы. А мы же не такие! Мы терпели ещё несколько часов (без упрёка медперсоналу). К вечеру смог уснуть.

С утра был бодрячком. Но пришёл сначала хирург, заявив, что операция будет на днях, а потом и анестезиолог с вопросами про вес, рост, возраст, цвет кожи, отношения с алкоголью и любимого режиссёра. Мол, удалим твой жёлчный, и всех делов. Отвечаю:"Да скорей бы уже."

Я просто слонялся по коридору потом, принимая периодические капельницы и на сдачу выдавая анализы. Через пару дней побывал на ФГС. Неприятно, ска!

Утро перед операцией и не помню -- обычное весеннее утро. За окном солнышко плавило снег на крышах домов, бегали двухэтажные собачки, робко пробивались из-под юбок первые коленки... Только побрил живот и хозблок -- "Пошли резаться, уважаемый!"

Заводят в операционную. Ох, бля! Знакомая полутьма, кафель, занавески, запах, гландовские флэшбеки. И я был готов сквозануть оттуда роем диких меринов, но это отношение... Оно было оооочень мягким и тёплым, располагающим, родным. Две ассистентки были просто на высоте. Одна молоденькая, другая -- не очень, но в дуэте они дополняли друг друга, вытесняя тревогу за пределы больницы. Обе прекрасны, хоть я так и не увидел их без масок.

Меня воздвигли на операционный стол, сунули в вену иглу, ещё что-то расспрашивали. Помню, когда велели снять футболку, одна из них восхищённо воскликнула:"Да ты похудалец! Много скинул?" И я на ходу рассказывал про способы борьбы с внутренним (и не очень) сумоистом в рамках российского быта, и искромётно пошучивал на тему "штаны падают при виде вас", пока меня готовили к препарациям. Где-то здесь я и начал слегка нервничать, потому что обзор был ограничен, тело прикреплено к столу, а судьба предрешена. Явился анестезиолог с предложением рассказать мой любимый анекдот, попутно орудуя с капельницами вне моего поля зрения. И я такой:"Заходят как-то в бар Чапаев, танк Т-911, Обама и небольшое стадо мамонтов..." И всё. Отруб основательный. НИ-ЧЕ-ГО. Это в плане телесных ощущений.

В наркозном же бреду я насмотрелся мультиков за милую душу. И переливчатые калейдоскопы из расплавленных осколков цветного пластелина, и падения с высот в сыпучие недра разума, и крокодил Гена, жаждущий в тот самый анекдот, и сиськи Джессики Альбы, и схема устройства сверхсветового двигателя.

Потом открываю глаза. Хочу не разговаривать, а мычать. Из живота торчит трубка, а изо рта -- шланг. Пить охота так, что даже кушать не могу. Голову повернуть тоже не могу. А справа ненавязчивый рёв типа "Гаааааль! Бляяяя! Гааааааааааль!". Слева -- тишина. Подходит медсестра, которая молодая:"О, пришёл в себя. Моргни, если всё окей." Моргнул четырежды. "Всё прошло удачно, ты до утра побудешь здесь, в реанимации под наблюдением. Трубку интубационную чуть позже вынем, терпи пока. Молодчина."

А я-то чё? Я и не помню ж нихера...

Но ОЧЕНЬ хочется пить. Вода мерещится. Когда попытался сглотнуть сухостой, вырвало настолько жёлтой жижей, что я решил, будто под наркозом мне скормили одного из Симпсонов.

Потом заходил хирург. Спрашивает:"Как самочувствие?" А я такой:"Как будто часть меня уже не со мной..." Ухмылка. Взгляд исподлобья. И в сторону:"Э, анестезист. Он говорит, будто часть него уже не сним! Ха-ха! Вот ведь юморист, долбоё..." -- звук стихает.

Слышу слева:"Валер, эт ты? Валерка!" Сестра (закатывая глаза):"У нас тут с тобой двое. Женщина с белой горячкой и дедулик с деменцией. Скучать не дадут." И упорхнула.

А вышеназванный дуэт скучать и не дал. Когда через пару часов из моего горла извлекли трубку и я смог поворачивать голову, то быстро сообразил, что нахожусь в Чистилище. Тётка справа -- дородная мадама лет сорока пяти, в телесах -- всё время звала Галю, блядь, ёбаного в рот и пиздеца ссаного, пытаясь скинуть с себя простыню и выпнуть капельницу. Возле неё была основная движуха. Делириум тременс, хуль. А когда она вырубалась от влитых медикаментов, то восставал из мёртвых дедок слева (он был за ширмой почему-то) и искренне, неистово звал Валеру. И один раз от нехуй делать я откликнулся.

Дедулик: Валера! Валера, ты где где?!

Я: Да здесь я! Заёб орать, дорогой!

Дедулик (обрадованно): Валерааааа! Скорее сюда иди! Тут раков просто дохуищщи! Наловим, наварим, семью угостишь! Ну!

Я (с интересом): Где раки?

Дедулик: Да вот прямо тута! По стенам ползают! Полно! Иди скорее!

Я (охуев слегка): Не, спасибо, мне ещё огород поливать...

И так всю ночь.

А через три дня меня выписали, отрезав от жёлчного пузыря и десяти дней социальной жизни. И при выходе из больницы я пошёл за жижей для электронной сигареты. Город был пуст. Ни машин, ни пешеходов, ни ветра. И магазин оказался закрыт. Чуть не решил, что очнулся 28 дней спустя, но...

Пришло время Ковид-19, маму его через пень в душу.

Пы. Сы. Я не Валера.

"Выросту, тоже буду трактор водить, — думал Колька. — С большой телегой. Как дядя Витя из лесхоза. И лодку куплю резиновую".

Мальчик достал складной нож из кармана, поднял веточку ивы, которая валялась прямо под ногами, и начал строгать.

— Сейчас, Колька! Недолго осталось. Сетка полная, зараза. Карась крупный.

— А жарить карасиков будем? — уточнил Колька и проглотил слюну в предвкушении.

— И жарить, и парить. Всё, что душе угодно. Ещё и соседке Наталье Петровне с десяток дадим. Нам ведь, Колька, не жалко. Верно, я говорю?!

— Угу, — ответил Колька. – Ты только аккуратнее, пап. Волнительно мне как-то.

Мальчик пристально наблюдал за тем, как отец вызволял карася из смертоносного плена. Карась упрямился, брыкался, поблёскивая металлом на солнце. Лодка раскачивалась и сильно кренилась.

— Давай-ка, брат, не упрямься, – смеялся отец.

Мальчик сунул нож в карман, а заточенную, словно карандаш веточку бросил в мутную воду.

— Пап, а у меня тоже будут усы, когда я выросту? — спросил Колька.

— Ну это, брат, как пожелаешь, — засмеялся отец.

— Я хочу быть как ты. Таким же сильным и смелым.

В тишине было слышно, как рыба плещется в лодке. На другом берегу в колке запела кукушка.

— Похоже, за корягу зацепилась. Сейчас мы её, Колька, распутаем.

Отец снял пиджак, склонился к воде как можно ближе. Пришлось намочить руки по локоть, чтобы нащупать корягу. Лодка раскачивалась, пока отец пытался высвободить сеть. В какой-то момент лодка сильно накренилась и перевернулась. Отец упал в воду.

— Папка! Папка! — закричал мальчик.

Несколько всплесков и всё стихло. На поверхности воды появились пузыри воздуха. Отца больше не было видно. Перевёрнутая лодка, гонимая ветерком, скользила в сторону камыша. По воде медленно расползались круги. Колька вскочил и заплакал.

— Ну где же ты, папка?! — сквозь слёзы закричал мальчишка. – Нас же мама дома ждёт!

Колька заметался по заросшему травой берегу. Ухватил ручонками свои белые кудри и завыл словно волчонок. Он рванул к грунтовой дороге, потом остановился и начал размахивать руками, кричать, пытаясь привлечь внимание водителя трактора.

— Сейчас, папка, я тебе помогу.

На мгновение мальчик замер у берега и просто смотрел на воду. Но уже через секунду-другую пришёл в себя, сбросил галоши, вытащил складной нож и полез в смертоносную муть. Благо место падения было совсем близко, а старица неглубокая. Колька дошёл вброд и принялся на ощупь искать отца. Через мгновение он коснулся чего-то мягкого окутанного сетью и услышал, как в висках бешено застучал пульс. Мальчик загнал лезвие ножа под нити и принялся резать. Сеть оказалась прочная. Детские руки с трудом справлялись с этой задачей.

— Я знаю, что ты живой, — сквозь слёзы шептал мальчик. — Потерпи немного, папка. Потерпи.

Наконец, Колька высвободил отца из смертельного плена и потянул к берегу. Он пытался приподнять голову отца над водой, но силы в руках было недостаточно. Местами Колька проваливался под воду, и зелёная застоялая муть попадала в лёгкие. Мальчик кашлял, чихал, но не отпускал. Наконец, он дотащил его до берега и сел на илистое дно, чтобы отдышаться. Лицо отца было белое, словно бумага, а губы синие.

— Папка! — закричал мальчик и начал бить отца ладошками по щекам. — Просыпайся. Слышишь? Нас же мама ждёт. Ты ведь обещал. Ты обещал.

Через мгновение Колька упал на широкую грудь отца и просто лежал. Где-то вдалеке ревел трактор, солнце припекало сырые белые кудри, а мальчик просто лежал, обнимая холодное тело. Он гладил мокрые волосы отца и говорил сквозь слёзы: — Но почему именно мой папка? Почему?

- «Браунинг», - тожественно объявил Федор, сверкнув глазами. - Первый номер, аглицкий. Такой у самого Ильича!

Уголовник, на секунду забыв о боли, жадно потянулся здоровой рукой к трофею.

- Был уговор! Пистоль – мой…

Но, едва он пошевелился, как лицо скривилось в новой страдальческой гримасе.

- Чтоб вас черти в Аду жарили! – прошипел Степан, сплюнув в снег.

Вольский, деловито поправив пенсне, опустился на корточки рядом с вором. Его тонкие пальцы интеллигента, столь обожаемые некогда гимназистками, теперь привыкшие к шершавым страницам «Капитала», скользили по распухающему на глазах предплечью.

- Больно! – взвизгнул Корж, дернувшись всем телом, будто его ударили электрическим током. Его лицо побледнело еще больше, став белее свежего номера «Правды», а по щетинистым щекам закапали слезы, растапливая снежную пыль. – Мать твою! Ты, сволота, совсем пролетарскую солидарность потерял?

Иван Захарович, прищурившись сквозь запотевшее пенсне, продолжал методично ощупывать поврежденную руку.

- М-мда… - протянул учитель с интонацией земского врача. – М-мда, голубчик. Дела твои, прямо скажем… - самоназначенный лекарь замолчал, выдерживая театральную паузу.

- Что? Что там? – забеспокоился вор, подергивая шеей. – Говори уж как есть…

- Да у вас, батенька, перелом, - констатировал Вольский, пожевав губами. – Лучевая кость. Не смертельно, но чувствительно…

- Сам знаю, что чувствительно! – огрызнулся Степан.

Гущин, стоявший рядом, затянулся самокруткой, по-солдатски спрятав огонек в ладонь, и усмехнулся, выпуская облако дыма:

- Да, брат. Теперь ты не боец… а коли не боец – то обуза!

- А вы как хотели? – пожал плечами Иван Захарович, протирая пенсне краем шарфа. - Рожденный ползать летать не может! Лермонтов, знаете ли…

Последнюю фразу интеллигент произнес с ностальгическим вздохом, вспомнив былое.

- Не знаю я твоего Лермонтова, и знать не хочу, – прошипел уголовник, скривившись от новой волны боли, прокатившейся по всему телу. – Делать-то что?

- Шину наложим, - равнодушно ответил учитель, возвращая пенсне на нос. - Яшка, метнись, принеси две вот таких палки, - он показал размер ладонями, как рыбак показывает пойманную рыбу. – Добротные, прямые, крепкие. И… будет чуточку больно!

- Какую еще чуточку, сволота недобитая?

Малой, исполняя наказ, рванул в кусты, поднимая снежную пыль. Корж попытался отползти, но Гущин с Черновым схватили его за плечи. Командир, до того наблюдавший со стороны, сдвинул папаху на затылок и сделал шаг вперед. Только мертвый Юсуп лежал под сосной с застывшей на синих губах ухмылкой. И не было понятно, над чем потешается покойник – над своей участью, или судьбой тех, кто еще дышал.

- Ладно, делайте, что хотите, - выдохнул боец, обмякнув. - Комиссар, дай спирту, хоть глоток! Боль унять…

- Спирту нет, - качнул головой Осипов.

– Может, у него, - пострадавший дернул подбородком в сторону бирюка. – Может, у этого черта лесного какие травы есть? Знаю я их, мельников! Все с нечистой водятся!

- Да нет таких трав, чтобы переломы вмиг заживляли! Нет же? - оглянулся на проводника учитель.

- Нет, - коротко ответил Егор, даже не шевельнувшись.

- Шина, затем - только время, только покой, - назначил Вольский лечение, глядя на распухшую руку. – Много времени.

- Ладно, хлопец, - вздохнул Григорий, хлопнув Коржа по плечу. – Сейчас Иван Захарович тебя подлатает, посадим на коня - и марш в деревню. По нашим же следам обратно пойдешь – не заплутаешь. Там дядя Игнат за тобой присмотрит, пока мы не вернемся.

- Нет! – неожиданно запротивился уголовник. – Не поеду никуда! Я лучше с вами, с революционными товарищами. На кого я вас покину?

- Чего это ты вдруг? – удивился Чернов, на мгновение перестав крутить «Браунинг» в руках. – То здоровый в бой не рвался, се увильнуть норовил, а то с перебитой рукой геройством загорелся? Не похоже на тебя, браток…

Гущин, все еще сжимая крепкой солдатской ладонью цевье трехлинейки, нахмурил седые брови.

- Да. Подозрительно как-то… как петух в жопу клюнул! Али совесть заела?

- Да откуда у него совесть? – хохотнул балтиец.

- Бабу он убил, - мельник впервые произнес столь длинную фразу. – Снасильничал и убил. Душегубец.

Лес затих. Даже ветер перестал шевелить еловые лапы. Степан замер, втянув голову в плечи, забыв про болезненный перелом.

- Откуда ты?.. – изумленно прошипел он, но тут же встрепенулся и быстро-быстро затараторил, глотая слова: – Не верь ему, Григорий Иванович! Не верь контре! Не было такого! Вот те крест… - он дернулся, попытавшись перекреститься травмированной рукой, и, когда не получилось, неуклюже перекрестился левой. – Не было! Эта кулацкая морда на честного жулика клевещет! Правильно ты, Лавр Аристархович, говорил: кончать его нужно!

Григорий медленно повернулся к проводнику.

- Повтори, - потребовал он.

Но Егор снова молчал. Его лицо, на котором мелькнула было тень живого чувства, вновь стало каменным. И, признаться, после такой неожиданно длинной речи никто не надеялся, что мужик скажет еще хоть слово до самого вечера.

Неизвестно, откуда бирюк знал о произошедшем в деревне, но – странное дело – никто не усомнился в его словах. Осипов вдруг отчетливо вспомнил вчерашнюю ночь. Как он уходил к старосте, поделиться скудным пайком. А когда вернулся – уголовника среди спящих не было. Лавр еще сказал, что тот отошел по нужде.

Степан рванулся к своей винтовке, но Гущин, ветеран трех войн, крепко держал оружие. Его жилистые пальцы даже не дрогнули, когда душегубец попытался выдернуть трехлинейку из цепкой хватки пулеметчика. Матрос между тем, проверив магазин трофейного «Браунинга», отвел затвор, вернувшийся на место со звуком церковного набата. Вторя ему, звонко провела пружина кобуры комиссарского «Маузера».

- Нет, ну… а чего она? – залепетал Корж, пятясь на карачках назад, оставляя на снегу нелепые следы. - Под Леху-Варнака легла, а под меня, честного революционера – западло?

Его отступление прекратилось внезапно - спина наткнулась на ноги Яшки, вернувшегося с палками для шины. Паренек замер, широко распахнув глаза. Лицо Малого выражало полное смятение и непонимание происходящего.

- Не смей, гнида, - прорычал Федор. – Не смей пачкать имя Революции своей поганой пастью!

- Григорий Иванович? – Шелестов метнул испуганный взгляд на Осипова. – Товарищ комиссар?

- Не суйся, малец, - предостерег Гущин, не сводя глаз с Коржа. –Не твое это дело.

- На вот, - матрос протянул Яшке тулуп Степана. – Примерь-ка лучше. Ему больше не пригодится.

- Чё это вдруг? Чё это – не суйся? – взвизгнул убийца, внезапно оживляясь. Его глаза, вдруг ставшие большими и круглыми, как у голодного щенка, вымаливающего кость, устремились к пареньку. – Малой, родненький, я ж всегда к тебе по-хорошему! Как к родному сыну! А они… - он рванул головой в сторону чекистов. - Они меня, калеку немощного, порешить ни за что хотят!

Гущин тяжело вздохнул, вешая на плечо уже почти бесхозную винтовку:

- За дело, гражданин Корж, - произнес он, глядя куда-то вдаль. - За дело.

Степан вдруг полез в карман, яростно скребя грязную подкладку.

- Вот вам! Нате, подавитесь!

Он швырнул в снег царский червонец. Вероятно – тот самый, которым главарь банды расплатился с бабой за ночь. Золотая монета, тускло блеснув, бесследно исчезла в пушистой белизне. Это не была попытка откупиться – Корж слишком хорошо знал этих людей. Понимал, что боевые товарищи, теперь – бывшие, его не простят. Это был жест отчаянья. Последняя, жалкая попытка убедить самого себя: вернул награбленное – все, теперь можно и в Рай с чистой совестью. Вряд ли сам преступник в это верил…

- Ты подымись, собака, если по-людски умереть хочешь, - сочувственно прохрипел Лавр.

Уголовник начал вставать, наигранно кряхтя, но вдруг передумал и рухнул на колени. Снег хрустнул под его весом.

- Да вы чего, братцы? – захныкал он, размазывая по лицу слезы. – За что, родненькие? Христом-Богом молю! Из-за какой-то деревенской бабы?..

- Именем Революции… - сухо произнес комиссар, поднимая ствол «Маузера».

- Ты, Григорий Иванович, обожди, - внезапно перебил командира матрос.

Проговоренный, уже склонивший голову, встрепенулся. В его глазах мелькнул лучик надежды. Неужто – помилуют?

- Ты, Степка, сними валенки, - продолжал Чернов, зябко кутаясь в бушлат. – Ишь, какое дело, братец… сапоги у меня вовсе не греют, а тебе-то куда уж? Тебя-то валенки уже не согреют…

- Ага, - мрачно усмехнулся Лавр. – Тебе-то уже не замерзнуть…

- Да, - неожиданно поддакнул Вольский. – С покойника обувь снимать – еще то удовольствие.

- Валенки? – внезапно взревел Корж. В его голосе зазвучала такая первобытная злоба, что даже повидавший жизнь балтиец невольно отшатнулся, а Яшка и вовсе сиганул за спину Осипова. – Ах, вам валенки подавай?

Убийца повалился на спину и начал судорожно стаскивать обувь, работая одной здоровой рукой. Пимы не поддавались. Он хрипел, корча рожи и катаясь по снегу, словно сражался с невидимым зверем.

- Вот черт, - выдавил запыхавшийся уголовник, стащив кое-как один валенок. – Валенки вам подавай?! Нате вам валенки!

Вдруг он, как оголодавший пес, зачищающий швырнутую кость, вцепился зубами в войлок. Корж тряс головой с бешеной силой, пытаясь разорвать голенище, рычал сквозь стиснутые зубы, изо рта побежала пена, смешиваясь со слезами и талым снегом. Но добротно скатанные пимы, пережившие не одну зиму, оказались крепче отчаянья и злобы.

Вольский, бросив на бывшего товарища последний взгляд, полный жалости, отвернулся. Его тонкая натура не могла перенести этого зрелища – как человек под страхом смерти в одно мгновение превратился в дикого зверя.

- Кончай его, командир, - зевнул Чернов. В его голосе прозвучала неожиданная усталость. – Чего с этой нелюдью цацкаться?

- Да и темнеет уже, - добавил старый солдат.

Чекист выпрямил спину, встал полубоком и медленно, с церемониальной торжественностью поднял «Маузер». Лучи заходящего солнца озарили его каменное лицо багряными бликами.

- Именем Революции, - гулко разнесся по заснеженному лесу голос комиссара. – Гражданин Корж приговаривается к высшей мере социальной защиты.

- К чертовой матери, - процедил Лавр, не вынимая самокрутку изо рта.

Степан вдруг затих. Он перестал метаться, кувыркаться, перестал рвать зубами валенок. Подняв голову, он уставился на своих палачей, и в глазах, еще секунду назад затянутых пеленой безумия, мелькнуло что-то человеческое. Может, осколок раскаяния. А может - последняя надежда на чудо.

- Гриш… братцы… родненькие мои… - только и успел прошептать уголовник.

Грохот выстрела разорвал уральскую тишину. Вороны, едва вернувшиеся на облюбованную ель, снова взметнулись в небо, шумно хлопая крыльями и карканьем проклиная чужаков. Тело Коржа дернулось в последней судороге и рухнуло в снег. Пятно крови расползалось вокруг, как чернильное пятно на промокашке.

Чернов первым подошел к трупу. Он молча снял второй валенок, аккуратно отряхнул его, постучав войлоком об войлок.

- Добротные, - пробормотал матрос, пробуя пальцами толщину голенища. – Глядишь – и меня переживут.

- Небось, у какого буржуя экспроприировал, - заметил пулеметчик.

Вольский ничего не сказал, только поправил пенсне нервным жестом. Яшка всхлипнул и отвернулся, пряча слезы. Бирюк стоял, как вековой дуб. Показалось, что в глубине его глаз что-то мелькнуло. То ли усталость от жестокости, то ли удовлетворение свершившейся... нет, не справедливостью. Лишь расплатой за преступление.

Примерив обновку, Чернов, притоптывая, сделал несколько шагов туда-обратно и довольно крякнул. Пимы пришлись в пору, будто на него и делались. Яшка, кутаясь в тулуп Коржа, походил на переодетую куклу. Подол свисал ниже колена, рукава пришлось закатать чуть ли не на треть, а из-за огромного воротника торчали нос да глаза. Но даже такой наряд был благом по сравнению с его прежней телогрейкой, которая держалась больше на честном слове и пролетарской солидарности, чем на нитках.

Растянув под сосной фуфайку Малого, балтиец принялся расшнуровывать вещмешок Коржа.

- Тэкс… посмотрим, что тут у нас, - пробормотал Федор, вываливая содержимое на подстилку.

Каждый новый предмет падал со своим особым звуком. С глухим стуком – помятые банки тушенки – настоящая роскошь. С мягким шлепком – шмат сала, завернутый в пожелтевшую газету. На ней оставалась часть лозунга «Вся власть» - дальше текст обрывался, запечатанный въевшимся жиром. С сухим шелестом – сухари, перевязанные тряпицей. Самая большая ценность – узелки с махоркой и чаем – были запрятаны на дне мешка.

Все нашло новых хозяев. Делили честно, как в коммуне, как могли – поровну. И портянки, и клубок ниток, и прочий нехитрый, но дефицитный в столь непростое время скарб.

- На, Малой, - сказал вдруг Гущин, протягивая Яшке найденную там же жестянку с ландринками. – Чтобы жизнь… слаще была!

Шелестов ухватил коробку с той опаской, будто ему в руки сунули не леденцы, а гранату без чеки.

- Разве так можно, Григорий Иванович? – покосился он на комиссара, ища поддержки или запрета.

Осипов, чиркнув спичкой о пряжку портупеи, закурил и кивнул:

- Так – не можно. Так нужно.

Вольский было открыл рот, собираясь разразиться лекцией о тяготах военного коммунизма, о том, как сахар стал роскошью, а конфеты – пережитком буржуазного прошлого, но взглянул на юнца – на его по-детски открытое лицо, на глаза, которые еще не разучились удивляться и радоваться, и передумал.

Что он знает о прошлом? Да и сколько ему лет? Этого Яшка и сам не мог сказать наверняка. Одно точно: большая часть его жизни – война. То Германская, то Гражданская. Что он помнит о былых временах? Да ничего! И неизвестно, сколько ему отмеряно. Доживет ли малец до того светлого будущего, в котором, наконец-таки, свершится Мировая Революция, в котором все эксплуататоры, буржуи, помещики и кулаки будут повержены и начнется новая, беззаботная жизнь? Пусть радуется, пока может. Пока умеет.

- Экспроприируй экспроприированное, - подмигнул учитель парню.

- Тоже тебе, - Чернов вручил Яшке «Браунинг», по-отечески сдвинув ему шапку на глаза.

- Правда-правда? – подпрыгнул Шелестов, поправляя шапку.

- Правда, - заверил матрос. – Осторожно только, сам себя не подстрели, чекист!

Дрожащими руками Малой схватил пистолет, раскрыв рот от восторга. Он с нежностью провел пальцами по царапинам на воронении, по рифленой рукоятке, нащупал предохранитель. В движениях молодого чекиста была какая-то странная смесь детской радости и взрослой серьезности.

- Спасибо, дядя Федор!

- Владей, братец!

Иван Захарович отвернулся, пряча слезы. Светлое будущее, несомненно, наступит. Но в суровом настоящем ребенок больше радуется «Браунингу», снятому с покойника, чем коробке леденцов. Тоже, кстати говоря, не матушкой подаренных.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.