Серия «Повесть "Невидаль"»

- «Браунинг», - тожественно объявил Федор, сверкнув глазами. - Первый номер, аглицкий. Такой у самого Ильича!

Уголовник, на секунду забыв о боли, жадно потянулся здоровой рукой к трофею.

- Был уговор! Пистоль – мой…

Но, едва он пошевелился, как лицо скривилось в новой страдальческой гримасе.

- Чтоб вас черти в Аду жарили! – прошипел Степан, сплюнув в снег.

Вольский, деловито поправив пенсне, опустился на корточки рядом с вором. Его тонкие пальцы интеллигента, столь обожаемые некогда гимназистками, теперь привыкшие к шершавым страницам «Капитала», скользили по распухающему на глазах предплечью.

- Больно! – взвизгнул Корж, дернувшись всем телом, будто его ударили электрическим током. Его лицо побледнело еще больше, став белее свежего номера «Правды», а по щетинистым щекам закапали слезы, растапливая снежную пыль. – Мать твою! Ты, сволота, совсем пролетарскую солидарность потерял?

Иван Захарович, прищурившись сквозь запотевшее пенсне, продолжал методично ощупывать поврежденную руку.

- М-мда… - протянул учитель с интонацией земского врача. – М-мда, голубчик. Дела твои, прямо скажем… - самоназначенный лекарь замолчал, выдерживая театральную паузу.

- Что? Что там? – забеспокоился вор, подергивая шеей. – Говори уж как есть…

- Да у вас, батенька, перелом, - констатировал Вольский, пожевав губами. – Лучевая кость. Не смертельно, но чувствительно…

- Сам знаю, что чувствительно! – огрызнулся Степан.

Гущин, стоявший рядом, затянулся самокруткой, по-солдатски спрятав огонек в ладонь, и усмехнулся, выпуская облако дыма:

- Да, брат. Теперь ты не боец… а коли не боец – то обуза!

- А вы как хотели? – пожал плечами Иван Захарович, протирая пенсне краем шарфа. - Рожденный ползать летать не может! Лермонтов, знаете ли…

Последнюю фразу интеллигент произнес с ностальгическим вздохом, вспомнив былое.

- Не знаю я твоего Лермонтова, и знать не хочу, – прошипел уголовник, скривившись от новой волны боли, прокатившейся по всему телу. – Делать-то что?

- Шину наложим, - равнодушно ответил учитель, возвращая пенсне на нос. - Яшка, метнись, принеси две вот таких палки, - он показал размер ладонями, как рыбак показывает пойманную рыбу. – Добротные, прямые, крепкие. И… будет чуточку больно!

- Какую еще чуточку, сволота недобитая?

Малой, исполняя наказ, рванул в кусты, поднимая снежную пыль. Корж попытался отползти, но Гущин с Черновым схватили его за плечи. Командир, до того наблюдавший со стороны, сдвинул папаху на затылок и сделал шаг вперед. Только мертвый Юсуп лежал под сосной с застывшей на синих губах ухмылкой. И не было понятно, над чем потешается покойник – над своей участью, или судьбой тех, кто еще дышал.

- Ладно, делайте, что хотите, - выдохнул боец, обмякнув. - Комиссар, дай спирту, хоть глоток! Боль унять…

- Спирту нет, - качнул головой Осипов.

– Может, у него, - пострадавший дернул подбородком в сторону бирюка. – Может, у этого черта лесного какие травы есть? Знаю я их, мельников! Все с нечистой водятся!

- Да нет таких трав, чтобы переломы вмиг заживляли! Нет же? - оглянулся на проводника учитель.

- Нет, - коротко ответил Егор, даже не шевельнувшись.

- Шина, затем - только время, только покой, - назначил Вольский лечение, глядя на распухшую руку. – Много времени.

- Ладно, хлопец, - вздохнул Григорий, хлопнув Коржа по плечу. – Сейчас Иван Захарович тебя подлатает, посадим на коня - и марш в деревню. По нашим же следам обратно пойдешь – не заплутаешь. Там дядя Игнат за тобой присмотрит, пока мы не вернемся.

- Нет! – неожиданно запротивился уголовник. – Не поеду никуда! Я лучше с вами, с революционными товарищами. На кого я вас покину?

- Чего это ты вдруг? – удивился Чернов, на мгновение перестав крутить «Браунинг» в руках. – То здоровый в бой не рвался, се увильнуть норовил, а то с перебитой рукой геройством загорелся? Не похоже на тебя, браток…

Гущин, все еще сжимая крепкой солдатской ладонью цевье трехлинейки, нахмурил седые брови.

- Да. Подозрительно как-то… как петух в жопу клюнул! Али совесть заела?

- Да откуда у него совесть? – хохотнул балтиец.

- Бабу он убил, - мельник впервые произнес столь длинную фразу. – Снасильничал и убил. Душегубец.

Лес затих. Даже ветер перестал шевелить еловые лапы. Степан замер, втянув голову в плечи, забыв про болезненный перелом.

- Откуда ты?.. – изумленно прошипел он, но тут же встрепенулся и быстро-быстро затараторил, глотая слова: – Не верь ему, Григорий Иванович! Не верь контре! Не было такого! Вот те крест… - он дернулся, попытавшись перекреститься травмированной рукой, и, когда не получилось, неуклюже перекрестился левой. – Не было! Эта кулацкая морда на честного жулика клевещет! Правильно ты, Лавр Аристархович, говорил: кончать его нужно!

Григорий медленно повернулся к проводнику.

- Повтори, - потребовал он.

Но Егор снова молчал. Его лицо, на котором мелькнула было тень живого чувства, вновь стало каменным. И, признаться, после такой неожиданно длинной речи никто не надеялся, что мужик скажет еще хоть слово до самого вечера.

Неизвестно, откуда бирюк знал о произошедшем в деревне, но – странное дело – никто не усомнился в его словах. Осипов вдруг отчетливо вспомнил вчерашнюю ночь. Как он уходил к старосте, поделиться скудным пайком. А когда вернулся – уголовника среди спящих не было. Лавр еще сказал, что тот отошел по нужде.

Степан рванулся к своей винтовке, но Гущин, ветеран трех войн, крепко держал оружие. Его жилистые пальцы даже не дрогнули, когда душегубец попытался выдернуть трехлинейку из цепкой хватки пулеметчика. Матрос между тем, проверив магазин трофейного «Браунинга», отвел затвор, вернувшийся на место со звуком церковного набата. Вторя ему, звонко провела пружина кобуры комиссарского «Маузера».

- Нет, ну… а чего она? – залепетал Корж, пятясь на карачках назад, оставляя на снегу нелепые следы. - Под Леху-Варнака легла, а под меня, честного революционера – западло?

Его отступление прекратилось внезапно - спина наткнулась на ноги Яшки, вернувшегося с палками для шины. Паренек замер, широко распахнув глаза. Лицо Малого выражало полное смятение и непонимание происходящего.

- Не смей, гнида, - прорычал Федор. – Не смей пачкать имя Революции своей поганой пастью!

- Григорий Иванович? – Шелестов метнул испуганный взгляд на Осипова. – Товарищ комиссар?

- Не суйся, малец, - предостерег Гущин, не сводя глаз с Коржа. –Не твое это дело.

- На вот, - матрос протянул Яшке тулуп Степана. – Примерь-ка лучше. Ему больше не пригодится.

- Чё это вдруг? Чё это – не суйся? – взвизгнул убийца, внезапно оживляясь. Его глаза, вдруг ставшие большими и круглыми, как у голодного щенка, вымаливающего кость, устремились к пареньку. – Малой, родненький, я ж всегда к тебе по-хорошему! Как к родному сыну! А они… - он рванул головой в сторону чекистов. - Они меня, калеку немощного, порешить ни за что хотят!

Гущин тяжело вздохнул, вешая на плечо уже почти бесхозную винтовку:

- За дело, гражданин Корж, - произнес он, глядя куда-то вдаль. - За дело.

Степан вдруг полез в карман, яростно скребя грязную подкладку.

- Вот вам! Нате, подавитесь!

Он швырнул в снег царский червонец. Вероятно – тот самый, которым главарь банды расплатился с бабой за ночь. Золотая монета, тускло блеснув, бесследно исчезла в пушистой белизне. Это не была попытка откупиться – Корж слишком хорошо знал этих людей. Понимал, что боевые товарищи, теперь – бывшие, его не простят. Это был жест отчаянья. Последняя, жалкая попытка убедить самого себя: вернул награбленное – все, теперь можно и в Рай с чистой совестью. Вряд ли сам преступник в это верил…

- Ты подымись, собака, если по-людски умереть хочешь, - сочувственно прохрипел Лавр.

Уголовник начал вставать, наигранно кряхтя, но вдруг передумал и рухнул на колени. Снег хрустнул под его весом.

- Да вы чего, братцы? – захныкал он, размазывая по лицу слезы. – За что, родненькие? Христом-Богом молю! Из-за какой-то деревенской бабы?..

- Именем Революции… - сухо произнес комиссар, поднимая ствол «Маузера».

- Ты, Григорий Иванович, обожди, - внезапно перебил командира матрос.

Проговоренный, уже склонивший голову, встрепенулся. В его глазах мелькнул лучик надежды. Неужто – помилуют?

- Ты, Степка, сними валенки, - продолжал Чернов, зябко кутаясь в бушлат. – Ишь, какое дело, братец… сапоги у меня вовсе не греют, а тебе-то куда уж? Тебя-то валенки уже не согреют…

- Ага, - мрачно усмехнулся Лавр. – Тебе-то уже не замерзнуть…

- Да, - неожиданно поддакнул Вольский. – С покойника обувь снимать – еще то удовольствие.

- Валенки? – внезапно взревел Корж. В его голосе зазвучала такая первобытная злоба, что даже повидавший жизнь балтиец невольно отшатнулся, а Яшка и вовсе сиганул за спину Осипова. – Ах, вам валенки подавай?

Убийца повалился на спину и начал судорожно стаскивать обувь, работая одной здоровой рукой. Пимы не поддавались. Он хрипел, корча рожи и катаясь по снегу, словно сражался с невидимым зверем.

- Вот черт, - выдавил запыхавшийся уголовник, стащив кое-как один валенок. – Валенки вам подавай?! Нате вам валенки!

Вдруг он, как оголодавший пес, зачищающий швырнутую кость, вцепился зубами в войлок. Корж тряс головой с бешеной силой, пытаясь разорвать голенище, рычал сквозь стиснутые зубы, изо рта побежала пена, смешиваясь со слезами и талым снегом. Но добротно скатанные пимы, пережившие не одну зиму, оказались крепче отчаянья и злобы.

Вольский, бросив на бывшего товарища последний взгляд, полный жалости, отвернулся. Его тонкая натура не могла перенести этого зрелища – как человек под страхом смерти в одно мгновение превратился в дикого зверя.

- Кончай его, командир, - зевнул Чернов. В его голосе прозвучала неожиданная усталость. – Чего с этой нелюдью цацкаться?

- Да и темнеет уже, - добавил старый солдат.

Чекист выпрямил спину, встал полубоком и медленно, с церемониальной торжественностью поднял «Маузер». Лучи заходящего солнца озарили его каменное лицо багряными бликами.

- Именем Революции, - гулко разнесся по заснеженному лесу голос комиссара. – Гражданин Корж приговаривается к высшей мере социальной защиты.

- К чертовой матери, - процедил Лавр, не вынимая самокрутку изо рта.

Степан вдруг затих. Он перестал метаться, кувыркаться, перестал рвать зубами валенок. Подняв голову, он уставился на своих палачей, и в глазах, еще секунду назад затянутых пеленой безумия, мелькнуло что-то человеческое. Может, осколок раскаяния. А может - последняя надежда на чудо.

- Гриш… братцы… родненькие мои… - только и успел прошептать уголовник.

Грохот выстрела разорвал уральскую тишину. Вороны, едва вернувшиеся на облюбованную ель, снова взметнулись в небо, шумно хлопая крыльями и карканьем проклиная чужаков. Тело Коржа дернулось в последней судороге и рухнуло в снег. Пятно крови расползалось вокруг, как чернильное пятно на промокашке.

Чернов первым подошел к трупу. Он молча снял второй валенок, аккуратно отряхнул его, постучав войлоком об войлок.

- Добротные, - пробормотал матрос, пробуя пальцами толщину голенища. – Глядишь – и меня переживут.

- Небось, у какого буржуя экспроприировал, - заметил пулеметчик.

Вольский ничего не сказал, только поправил пенсне нервным жестом. Яшка всхлипнул и отвернулся, пряча слезы. Бирюк стоял, как вековой дуб. Показалось, что в глубине его глаз что-то мелькнуло. То ли усталость от жестокости, то ли удовлетворение свершившейся... нет, не справедливостью. Лишь расплатой за преступление.

Примерив обновку, Чернов, притоптывая, сделал несколько шагов туда-обратно и довольно крякнул. Пимы пришлись в пору, будто на него и делались. Яшка, кутаясь в тулуп Коржа, походил на переодетую куклу. Подол свисал ниже колена, рукава пришлось закатать чуть ли не на треть, а из-за огромного воротника торчали нос да глаза. Но даже такой наряд был благом по сравнению с его прежней телогрейкой, которая держалась больше на честном слове и пролетарской солидарности, чем на нитках.

Растянув под сосной фуфайку Малого, балтиец принялся расшнуровывать вещмешок Коржа.

- Тэкс… посмотрим, что тут у нас, - пробормотал Федор, вываливая содержимое на подстилку.

Каждый новый предмет падал со своим особым звуком. С глухим стуком – помятые банки тушенки – настоящая роскошь. С мягким шлепком – шмат сала, завернутый в пожелтевшую газету. На ней оставалась часть лозунга «Вся власть» - дальше текст обрывался, запечатанный въевшимся жиром. С сухим шелестом – сухари, перевязанные тряпицей. Самая большая ценность – узелки с махоркой и чаем – были запрятаны на дне мешка.

Все нашло новых хозяев. Делили честно, как в коммуне, как могли – поровну. И портянки, и клубок ниток, и прочий нехитрый, но дефицитный в столь непростое время скарб.

- На, Малой, - сказал вдруг Гущин, протягивая Яшке найденную там же жестянку с ландринками. – Чтобы жизнь… слаще была!

Шелестов ухватил коробку с той опаской, будто ему в руки сунули не леденцы, а гранату без чеки.

- Разве так можно, Григорий Иванович? – покосился он на комиссара, ища поддержки или запрета.

Осипов, чиркнув спичкой о пряжку портупеи, закурил и кивнул:

- Так – не можно. Так нужно.

Вольский было открыл рот, собираясь разразиться лекцией о тяготах военного коммунизма, о том, как сахар стал роскошью, а конфеты – пережитком буржуазного прошлого, но взглянул на юнца – на его по-детски открытое лицо, на глаза, которые еще не разучились удивляться и радоваться, и передумал.

Что он знает о прошлом? Да и сколько ему лет? Этого Яшка и сам не мог сказать наверняка. Одно точно: большая часть его жизни – война. То Германская, то Гражданская. Что он помнит о былых временах? Да ничего! И неизвестно, сколько ему отмеряно. Доживет ли малец до того светлого будущего, в котором, наконец-таки, свершится Мировая Революция, в котором все эксплуататоры, буржуи, помещики и кулаки будут повержены и начнется новая, беззаботная жизнь? Пусть радуется, пока может. Пока умеет.

- Экспроприируй экспроприированное, - подмигнул учитель парню.

- Тоже тебе, - Чернов вручил Яшке «Браунинг», по-отечески сдвинув ему шапку на глаза.

- Правда-правда? – подпрыгнул Шелестов, поправляя шапку.

- Правда, - заверил матрос. – Осторожно только, сам себя не подстрели, чекист!

Дрожащими руками Малой схватил пистолет, раскрыв рот от восторга. Он с нежностью провел пальцами по царапинам на воронении, по рифленой рукоятке, нащупал предохранитель. В движениях молодого чекиста была какая-то странная смесь детской радости и взрослой серьезности.

- Спасибо, дядя Федор!

- Владей, братец!

Иван Захарович отвернулся, пряча слезы. Светлое будущее, несомненно, наступит. Но в суровом настоящем ребенок больше радуется «Браунингу», снятому с покойника, чем коробке леденцов. Тоже, кстати говоря, не матушкой подаренных.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

Кони, почуяв передышку, тяжело пыхтели, выпуская в морозный воздух клубы пара. Морозный воздух превращал их дыхание в белесые облачка, рассыпающиеся инеем. А мельник стоял неподвижно, и от его рта не поднималось ни единого дымка, словно он – не живое существо, а каменный истукан, вытесанный из уральского гранита.

Ночлег устроили под разлапистой елью, чьи низко опущенные ветви создавали подобие шалаша. Малой с Черновым отправились собирать хворост – Яшка семенил за матросом, как щенок за старой собакой, то и дело проваливаясь в снег по пояс. Гущин смахивал с «Льюиса» налипший снег, бережно похлопывая рукавицей по металлу. Вольский, пристроившись на обомшелом валежнике, повернул книгу к лунному свету. Его глаза были прикрыты, а губы беззвучно шевелились, заучивая приглянувшиеся строки. Временами он вздыхал – то ли от холода, то ли не соглашаясь с Марксом.

- Висельная тропа… - поморщился Корж, распеленав шмат сала. – Нарочно удумали такое, честной народ пужать!

Он плюнул в снег, и слюна прожгла маленькую дыру.

- А как бы ты назвал? – приоткрыл глаза Иван Захарович. – Светлый путь?

- Ну… тропа в Светлое будущее! Звучит?

- Звучит-звучит, - заверил пулеметчик, доставая портсигар с самокрутками. – Только ж разве такой тропой дотопаешь до светлого будущего? Чтобы в светлом будущем оказаться, нужно всех буржуев перевешать!

- Прямо всех до единого, дядя Лавр? – спросил вернувшийся с охапкой хвороста Шелестов, с любопытством косясь на старого солдата.

- Прямо всех до единого, - неожиданно ответил за Гущина комиссар. – Вот как последнего буржуя вздернем на суку – так сразу, в тот же день, светлое будущее и наступит.

- Так это ж… это ж пахать да пахать, - с грустью вздохнул Степан, вызвав всеобщий смех.

Бирюк устроился в стороне от чекистов, прислонившись к стволу сосны. Он просто сидел на снегу, положив руки на колени, равнодушно глядя в темноту. И продолжил сидеть так же, когда пламя устроило пляску на хворосте.

- Эй… как там тебя? – крикнул Лавр, обернувшись через плечо. – Айда, погрейся.

Егор не шевельнулся. Только его губы, скрытый заиндевевшей бородой, чуть дрогнули, будто он что-то прошептал, но ветер унес слова прочь.

- Оставь его, - распорядился Осипов, постукивая папиросой по портсигару.

- И то верно, - процедил Федор, на секунду перестав разминать челюстями жесткую тушенку. – Неча на кулака тепло тратить!

- А как же декрет о равенстве всех трудящихся? – напомнил Иван Захарович, закладывая страницу старой синей пятирублевкой и закрывая книгу.

- Так то – трудящихся. А то – морда кулацкая! Эксплуататор! – произнес Чернов нарочито громко, чтобы мельник не мог не расслышать.

Пусть Егор не подавал повода, но матрос продолжал видеть в нем классового врага. И все, включая самого бирюка, понимали, что единственное, что мешает Чернову разрядить Наган в мужика, прикрываясь громким именем Революции – нужда в проводнике. А когда эта нужда отпадет, когда отряд настигнет банду Варнака… тут уже судьба Егора была прозрачна, как воды Байкала.

- Как думаешь… думаете, товарищ начальник, - проговорил вполголоса Корж, подавшись вперед. – Не убегёт? Может, связать его?

Проводник издал тихий смешок.

- Не нужно, - мотнул головой Григорий, задумчиво глядя на огонек папиросы. – Не убегёт.

Первыми в караул заступили Степан с Яшкой. Уголовник с мальчишкой – странная пара, но причина крылась в том, что Осипов не доверял им по-отдельности в полной мере. Малой мог заснуть – не со зла, а из-за беспечности юности. После одиночного бодрствования Коржа члены отряда могли лишиться сухарей, тушенки, солонины, а то и часов и портсигаров.

Затем, когда луна, огромная и медная, поднялась выше елей, их сменил Вольский, с неизменным пенсне на носу и книжкой под мышкой. Следующим принял вахту матрос, за ним, когда начали бледнеть звезды – Гущин. Командир взял последнюю смену, когда предрассветный холод становился особенно злым.

Банда не вызывала опасений – Варнак успел уйти далеко. Иным лихим людям в этих местах, тем более в такую погоду, тоже делать нечего – даже волки предпочитали отлеживаться в логовах.

Но чекист все равно проверял кобуру каждые четверть часа. Его тревожил мельник.

Эта молчаливая глыба, застывшая у сосны, беспокоила больше любой банды. Его политическое кредо оставалось загадкой, как и то, почему он избрал отшельничество в это смутное время. Кто он? Дезертир? Беглый каторжанин?

Никто не знал, какие тайны хранило прошлое Егора, и что-то подсказывало, что расспрашивать эту каменную махину совершенно бесполезно. За весь путь он проронил едва ли больше десятка слов, и то – каждое было вытянуто из проводника, как ржавый гвоздь из мореного дуба.

Где-то далеко тоскливо и протяжно завыл волк, грозя клыками луне, но даже этот звук не заставил мужика вздрогнуть.

Когда небо на востоке начало синеть, сперва – робко и боязненно, как ребенок, совершающий первые шаги, но после – смелее и смелее, расплескав по краю бледно-розовую полосу, комиссар отбросил в сторону давно потухшую папиросу.

- Эй, проклятьем заклейменный! Подъем! – разорвал предрассветную тишину голос Григория.

Проводник утром оставался в той же позе, в которой застыл вечером– спиной к сосне, с руками на коленях. Осипов было подумал, что мужик и впрямь околел за ночь, но тот, заслышав приближающийся скрип снега, медленно распахнул глаза и повернул голову.

- Пора?

- Пора, - вздохнул Осипов, поправляя портупею.

Путь продолжили в том же порядке: впереди – несгибаемая фигура бирюка, за ним растянулась вереница всадников. Погода пока не улучшилась, но и хуже не становилась, что уже хорошо. Свинцовое небо висело низко, как прокопченный потолок, казалось – протяни руку, и пальцы зацепятся за шершавые складки облаков. Оно давило на плечи чекистов незримым весом, заставляя инстинктивно пригибать головы.

- Угораздило же этого Варнака в горы податься, - недовольно ворчал Корж, выпуская пар из-под поднятого воротника. – Нет бы в Одессу рвануть! Там тепло… и море!

- Там Котовский без нас управился бы, - зевнул Григорий, разминая затекшую шею.

Около полудня, когда бледное солнце едва проглядывало сквозь облака, Егор внезапно остановился и ткнул пальцем в сторону. Там, чуть дальше от тропы, которую никто, кроме проводника не видел, в небольшой ложбинке чернело кострище – неровное пятно золы, припорошенное снегом.

- Банда Варнака, больше некому в эти дебри лезть, - заметил Федор.

Гущин неторопливо спешился и поворошил угли носком сапога. Пепел взметнулся серой пылью, оседая на белом покрове волнистыми узорами, напоминая море про которое недавно говорил Степан.

- Дня два назад были, - определил Лавр. – Не дольше.

Комиссар назаметно вздохнул. В деревне говорили, что Варнак пришел три дня назад и ушел утром. Он опасался, что вынужденный крюк до мельницы позволит банде оторваться, но нет. Отряд медленно, но верно настигал беглецов, как охотничьи псы - добычу.

- Гляньте, братцы! – неожиданно воскликнул матрос, взметнув руку вверх.

Все разом задрали головы. Там, в десятке саженей над землей, среди хвои, покачивались сапоги. Добротные, кавалерийские, с раструбами. И, разумеется, такие добротные сапоги не могли пустовать – из них торчали ноги, еще выше сходящиеся вместе и перерастающие в туловище.

- Юсуп, - опознал висельника Осипов, прикрыв ладонью глаза от тусклого, но слепящего зимнего солнца. – Из банды Лехи-Варнака. Тот самый, что весной телеграф брал.

- Это ж насколько человеку жизнь опротивела, что он на такую высь вскарабкался, чтобы вздернуться, - присвистнул Лавр, снимая шапку.

Старый солдат привычным жестом занес щепоть, чтобы перекреститься, но рука замерла на полпути и погладила усы, скрывая порыв.

Если б не петля, сдавившая шею, могло показаться, что бандит и не мертв вовсе – так хорошо сохранили тело морозные дни. Лицо посинело, но не обвисло. Губы оскалились, обнажив черные, как гнилушки, зубы. Фуфайка, перехваченная коричневой портупеей, побелела от инея, будто ее обваляли в крупной соли.

- А может, не сам, - предположил Вольский, щурясь сквозь стекла пенсне. – Может, свои же вздернули? Не поделили чего…

- Да сам он, - отмахнулся Чернов. – Больно он кому нужен – на такую высоту тащить, чтобы вздернуть.

- Сам-сам, - со знанием дела заверил уголовник. – Нема дураков, на такую верхотуру подымать эту тушу! Если б не сам – перышко под ребрышко, да весь разговор! Либо, - он сделал выразительный жест, отгибая большой палец, словно курок. - Либо маслину в бубен…

Командир затянулся папиросой, чуть ссутулившись от пронизывающего ветра. Дым вырвался из его ноздрей серыми клубами и тут же развеялся. Чекист долго смотрел на висельника, затем перевел взгляд на бирюка, стоящего поодаль. Мельник тоже смотрел вверх, и его лицо, как обычно, не выражало ничего – ни скорби, ни испуга, ни даже любопытства.

- Яшка! – рявкнул комиссар.

- Да, Григорий Иванович… - мгновенно вытянулся паренек.

- Заберись-ка, срежь веревку.

- Я-то? Не, я не полезу, - замотал он головой, побелев.

- Чего это? – Осипов медленно повернулся к подчиненному всем корпусом.

- Я покойников боюсь… - смущенно пробормотал Шелестов, отводя глаза.

- И как тебя, такого, в ЧК занесло? – фыркнул Корж, но вдруг звонко шлепнул себя по лбу. – Так ты еще никого…

Молодой боец, еще больше смутившись, покраснев, как рак, шмыгнул за спину Григория Ивановича.

- Может, у тебя еще и бабы до сих пор не было? – продолжал веселиться Степан.

- Было у меня все! - чуть не плача выдохнул Малой.

- Охолонись, - предостерег уголовника Гущин.

Повисла тяжелая, неловкая тишина.

Осипов, надув щеки, медленно выдохнул струйку табачного дыма. Обвел взглядом соратников. Вольский отпадал сразу. Этот – человек интеллигентный, книжный червь, по деревьям лазать не приучен. Лавр с Федором – старые волки, рабоче-крестьянского происхождения, но годы уже не те. Их суставы без того хрустели громче, чем сучья на морозе.

Обращаться к мельнику – только время терять. Мужик суровый, упрямый. К тому же… Григорий покосился на бирюка. К тому же он не был уверен, что ветви выдержат рослую фигуру.

Сам комиссар, конечно, мог бы, но не мог. Ему, как командиру, карабкаться на сосну не по чину.

Оставался последний вариант.

- Корж… - повернулся чекист.

- Не-не, - поморщился тот, еще не дослушав. – Кто я вам? Обезьяна цирковая, или белка ученая, чтобы по деревьям скакать? Да и вообще – Совнарком волю объявил! Захотел человек – вот и висит себе. Имеет на то полное право! Наше дело – сторона…

- Эх… - нарочито громко вздохнул матрос, легонько пихнув локтем пулеметчика. – А портупея-то знатная… аглицкая! Не у каждого златопогонника такая!

Гущин сперва недоуменно покосился на товарища, но через мгновение сообразил, куда тот клонит.

- Да, хороша, шельма, - поспешно поддакнул солдат. – Ишь, кожа какая! Глянь, братец, что там в кобуре торчит? Не пистоль ли?

Чернов, прищурившись, сделал вид, что внимательно разглядывает что-то вверху, даже приставил ладонь козырьком.

- Кажись… а ведь точно – пистоль! Кажись – «Браунинг»!

- Да не, - флегматично отмахнулся Лавр. – Небось, простой, солдатский «Наган»…

- Точно говорю тебе – «Браунинг», - зашелся в споре Федор. – Хотя… может, и простой «Наган». Жаль, что проверить некому…

Яшка заерзал, заметался, как дитё перед прилавком с конфетами. Глаза его бегали то от лица к лицу, то вверх, к замерзшему телу. Он даже подпрыгивал, будто это помогло бы определить модель пистолета, скрытого клапаном кобуры. Жажда обладания собственным пистолем боролась с боязнью мертвецов.

Но не на мальца была рассчитана эта провокация…

- Ладно, черт с вами, - вдруг сдался Степан, яростно швыряя окурок в снег, где тот угас со злобным шипением. – Полезу. Но чур – пистоль мой! – он погрозил товарищам грязным ногтем. - А ежели еще что полезное окажется – тоже себе заберу!

Гущин с Черновым победно переглянулись.

Корж начал готовиться к восхождению, всем своим видом демонстрируя, что делает огромное одолжение. Сперва неспешно снял с плеча винтовку, доверил ее Лавру. Затем скинул тулуп, встряхнул его от снега и вручил Федору. Посмотрев наверх, оценив высоту, цокнул языком, сорвал с себя помятую шапку и, не глядя, швырнул ее Шелестову. Яшка с готовностью поймал головной убор.

Теперь, поплевав на ладони, потерев их друг о друга, чуть присел, выискивая подходящую опору, и вдруг резко выпрямился, вцепился пальцами в нижнюю ветку.

Корж карабкался по дереву с удивительной ловкостью деревенского кота, приметившего жирного голубя на ветке. Огромная сосна, возмущенная вторжением, лишь раздраженно вздрагивала, окропляя снежной пылью поднятые лица чекистов.

- Вашу ж мать… - прошипел он, угодив рукой в липкий янтарь смолы. – Чтоб вас всех черти на том свету в кипятке варили!

Выше, ближе к висельнику, ветви становились тоньше и коварнее, гнулись под весом уголовника. Некоторые настороженно потрескивали, но пистолет в кобуре мертвеца манил сильнее, чем свет кабака после фартового скачка.

- Не разглядел, братец? – крикнул снизу Чернов, сложив ладони рупором возле рта, подзадоривая древолаза. – «Браунинг» там, али чего?

- Али чего, - процедил Степан сквозь крепко стиснутые зубы, уже почти поравнявшись с мертвецом.

Юсуп болтался в метре от него, совершая жуткий танец, как кукла на единственной нитке. Тело медленно поворачивалось, будто покойник старался напоследок налюбоваться этим неприветливым миром, озирая окрестности – заснеженные ели, тяжелое серое небо, пики гор на горизонте. Словно он собирался унести эти воспоминания с собой в могилу. Лицо мертвеца сохранило гримасу последнего удивления – широко раскрытые глаза, оскал почерневших зубов.

- Есть! – воскликнул вор, вытянув шею, как гусь перед атакой. – Есть пистоль!

- Режь давай, - крикнул в ответ Гущин, потирая замершие руки.

Корж, кряхтя, достал из-за голенища финку с костяной рукояткой, зажал ее зубами, поморщившись от прикосновения холодного металла к губам, и, перебирая руками по той же ветке, на которой висел Юсуп, подтянулся поближе.

- Та-а-ак… - прошипел он, дотягиваясь клинком до веревки.

Лезвие впилось в пеньку, скрипя по волокнам. Еще пара движений – и удавка лопнула с сухим щелчком. Тело рухнуло вниз, ломая сучья, но Степан не успел порадоваться. Освободившись от лишнего груза, ветка неожиданно спружинила, дернулась, как живая…

- Мать!..  – только и успел выдохнуть уголовник, чувствуя, как дерево ускользает из ладони.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

- С добрым утром, товарищи, - сухо произнес Григорий.

- Чего ж в нем доброго? – поморщился уголовник. – Печь остыла, дров нема… хотя бы кипяточку…

- Некогда, - равнодушно ответил комиссар. – На сборы – десять минут.

Федор, наконец открыв глаза, поднес «Наган» к уху и медленно провернул барабан. Металл звенел четко, без фальши – все семь патронов на месте.

- Как музыка! – расплылся в улыбке матрос.

Представитель интеллигенции уже бережно укладывал свой «Капитал» в вещмешок. Степан, громко чавкая и звеня ложкой о жесть, с аппетитом лопал холодную тушенку прямо из банки.

- Товарищ Корж, - нахмурился Вольский. – Вы слышали о культуре приема пищи?

- А то ж, - бодро кивнул уголовник, вылизав ложку. – В Одесском кичмане один фраер рассказывал. Из политических… правда, до конца рассказать не успел, покамест вывели его до стенки, да плюхнули свинца прямо в лоб. Культурно так плюхнули, даже не разбрызгалось!

- Видать, еще при старой власти было, - заметил Лавр, набивая самокрутками серебряный портсигар. – Сейчас так культурно не плюхают…

Малой все еще спал, свернувшись калачиком у печи, уткнувшись лицом в рукав. Его дыхание было ровным, почти детским, и настолько безмятежным, что командир долго не решался побеспокоить Яшку.

Но и время не терпело.

- Подъем, Шелестов, - комиссар легонько ткнул парня сапогом.

Юноша вздрогнул, мгновенно распахнув глаза, и тут же вскочил, хватаясь за трехлинейку.

- Я не спал! – буркнул он, краснея.

- А то мы не видели! – усмехнулся Гущин. – Просто лежал и храпел для пущей конспирации!

Лошадей седлали молча, изредка перебрасываясь коротким фразами. Воздух стоял неподвижно, вонзаясь в кожу морозным ножом. Деревня вокруг словно вымерла – ни голосов, ни лая собак, только скрип снега под ногами да редкий стук притороченной поклажи. Если б не дым из труб и следы у колодца – можно было б подумать, что жители давно покинули поселение.

- Ну, корешки, в путь? – Корж, затянув подпругу, оглянулся на соратников.

- Извините, Степан, но не «корешки», а «товарищи», - поправил уголовника Иван Захарович.

- А как по мне – хоть горшком величай, только в печь не ставь, - подмигнул уголовник.

- Ты бы хоть запомнил, как людёв-то зовут, - проворчал Лавр, приноравливая «Льюис» к седлу. – А то «корешки», «братва», «фраера»…

- А смысл? – дернул плечами вор. – Потом других запоминать…

Старый солдат неодобрительно покачал головой и зажал зубами самокрутку.

Григорий, уже сидя в седле, бросил взгляд на родную деревню. Никто не вышел проводить чекистов. Ни старики, ни дети – даже любопытные глазницы окон темнели пустотой. Дядя Игнат – и тот не вышел попрощаться. Только ветер шевелил жухлые стебли бурьяна, торчащие из снега, да вороны, черными пятнами сидящие на заборах, наблюдали за отрядом с немым равнодушием.

- По коням, - коротко скомандовал комиссар.

Лошади тронулись, выдыхая клубы пара, медленно пробираясь по заснеженной дороге. Деревня оставалась позади, словно отступая в прошлое, растворяясь в белой мгле.

- Гостеприимный же народец, - проворчал Степан, оборачиваясь в седле. – Ни хлеба-соли, ни теплого словца… хоть бы бабешка какая платочком махнула!

- А чего им нас провожать? – пожал плечами учитель.

- Мы же за них сражаемся! – возмутился Корж, резко дернув поводья, отчего его гнедой жеребец вздыбился. – За их светлое будущее!

- Только им поведать забыли, - заметил Гущин. – Да и нужно им это будущее, когда каждый день живут, как последний?

Дорога к мельнице уводила в чащу. Лес стоял стеной – вековые ели, закутанные в шубы, березы с обледеневшими ветвями, похожими на закоченевшие пальцы. Тропа сужалась с каждым шагом, пока не превратилась в едва заметную прореху промеж деревьев. Воздух здесь был гуще, пах смолой и прелью, а тишина настолько плотной, что слышалось, как падают снежинки.

Лошади шли гуськом, ступая след в след, будто боялись нарушить хрупкий порядок, установленный самой природой. Их дыхание клубилось в морозном воздухе, смешиваясь с паром, поднимающимся от разгоряченных тел.

Замыкал колонну Малой. Он сидел в седле, нахохлившись, как воробей, и то и дело оборачивался назад. Там, за спиной, между черных стволов уже терялась тропа, затягиваемая снегом, будто лес намеренно стирал следы, чтобы никто не нашел дороги обратно.

Копыта проваливались в снег с глухим хрустом, похожим на скрип зубов. Ветви вековых елей, согнувшиеся под тяжесть инея, нависали над путниками, как застывшие волны ледяного моря. Иногда с них осыпались хрупкие осколки наста, звеня, как разбитое стекло, и тогда кони вздрагивали, настораживая уши.

Странное дело – этот лес, пустынный и безлюдный, казался куда живее деревни, полной запуганных селян. Здесь хрустнула ветка, не выдержав веса снега. Где-то ухнул филин и его голос, низкий и печальный, разнесся этом между деревьев. А чуть дальше, за стеной елей, стучал дятел, выдавая мерный, дробный стук.

Природа не замечала людей. Она жила собственной жизнью, равнодушная к их войнам, к красным, белым, меньшевикам, эсерам, монархистам, анархистам, буржуям и пролетариям, чуждая сословий и классовой борьбы. Эти горы стояли здесь задолго до того, как первый капиталист начал угнетать первого рабочего. Этот лес помнил времена, когда человека вообще не было.

И когда все закончится, когда отгремит последний выстрел, лес так же будет шуметь ветвями, река все так же побежит подо льдом, а вороны все так же будут кружить над скалами, независимо от того, кто победит в этой войне. Всего лишь очередной войне людей в этой вечности.

Отряд вышел к мельнице, когда бледная тень солнца стояла в зените. Старая, почерневшая от времени и непогод постройка, стояла на берегу запруды, где река, скованная льдом, застыла в немом ожидании весны. Было видно, что строение не брошено на произвол судьбы: покосившуюся стену подпирали два свежих, желтых от недавней коры бревна, а от порога к полынье змеилась расчищенная тропка, указывая на то, что кто-то пользуется ею каждый день, чтобы набрать воды. Из кривой трубы тонкой струйкой тянулся дым, растворяясь в морозном воздухе.

Комиссар поднял руку, давая знак остановиться. Лошади, уставшие после трудного пути, охотно замерли. Новый хозяин мельницы, конечно, знал, что пожаловали гости – он не мог не услышать хруста снега, шумного дыхания лошадей и бряцанья стремян. Но, как и селяне, не торопился покидать тепло, чтобы встретить путников.

Григорий махнул Чернову. Матрос понял приказ без слов. Он соскользнул с седла, протянул винтовку Гущину, а сам, вооружившись «Наганом», бесшумно подошел к двери, прижал ухо к холодному дереву. Потом резко толкнул плечом. Петли, хоть и старые, но хорошо смазанные, отозвались едва слышным скрипом.

Перехватив поудобнее револьвер, Федор исчез в проеме, но уже через мгновение высунулся обратно.

- Айда, братцы, - крикнул он. – На море - штиль.

Остальные, спешившись, вошли в мельницу. Внутри пахло хлебом, дымом и сушеными чабрецом. Низкие потолки, закопченные балки, грубо сколоченный стол у печи. На столе – глиняная миска с вареной картошкой, краюха черного хлеба, аккуратно порезанная головка сыра. Рядом стоял жестяной чайник, от которого поднимался легкий пар.

На жердочке у окна умостился галчонок - черный, как головешка, с блестящими бусинками глаз. Он склонил голову набок, изучая незваных гостей, но не издал не звука.

За столом, спиной к двери, сидел хозяин. Широкие плечи, плотно сбитая фигура, длинные, до плеч, волосы цвета спелой ржи. Он не обернулся, даже не вздрогнул, лишь медленно положил деревянную ложку на край миски.

- О, картошечка, - обрадовался Корж, сверкнув желтыми зубами в ухмылке.

Не дожидаясь приглашения, он шумно отодвинул табурет и устроился за столом. Поплевав на ладони, уголовник обтер их об потрепанный тулуп и, не церемонясь, выхватил самую большую картофелину из миски хозяина.

- Эх, горяча-а, - воскликнул Степан, перекидывая клубень из руки в руку.

Галчонок на жердочке, будто осуждая, щелкнул клювом, но бирюк лишь откинулся назад на стуле, скрестив на груди мощные руки. Его лицо не выражало ничего – только в уголке глаза мелькнула едва заметная тень презрения, когда вор начал с причмокиванием облизывать пальцы, с которых стекало растопленное масло.

Яшка судорожно сглотнул слюну и дернул Григория за рукав, глядя на комиссара голодными, по-щенячьи умилительными глазами. Тот едва заметно кивнул и Малой рванул к столу, едва не опрокинув скамью по дороге. За ним, повинуясь неслышной команде, устремились остальные бойцы. Только Осипов остался стоять у порога, наблюдая за подчиненными с каким-то странным, почти отеческим теплом во взгляде.

- Вкуснотища! – пробубнил Корж с набитым ртом. – А еще есть?

Бирюк молча ткнул пальцем в сторону печи, где на углях парились еще два закопченных горшка.

Федор, подрагивая в предвкушении, поднял крышку одного из них и повел носом. В глазах бывалого балтийца, видавшего и бунты, и расстрелы, неожиданно заблестели слезы.

- Братцы… - хрипло выдохнул он. – Щи, братцы! Ей-Богу, щи!

Во втором горшке тоже оказалась картошка. Бойцы без стеснения хватали ее голыми руками, оставляя на столе жирные отпечатки. Даже Вольский, обычно такой чопорный, блаженно улыбался, работая челюстями, забывая стряхнуть хлебные крошки с усов.

- Вы, товарищ, извините, - произнес Иван Захарович, косясь на хозяина. – Вы каких убеждений будете? А то давайте к нам, нам такие люди во как нужны!

Голос его звучал неестественно сладко, как у заезжего агитатора.

- Ты чего молчишь, братец, - насупился Гущин, наливая щи в опустевшую миску. – Немой, что ли?

- Ага… ага… - затряс головой Корж, вытирая рукавом жирный подбородок. – Язык проглотил от радости, так сильно хочет своим добром со всем честным народом поделиться!

- Кулак он, - со злобой в голосе процедил Чернов, нервно постукивая сапогом по половицам. – Не видно, что ли? Жирует тут, мразь… к стенке его нужно!

Бирюк за все это время не проронил ни единого слова. И на его лице не дрогнул ни единый мускул. Мужик отрешенно, с полным равнодушием, наблюдал, как разграбляются его запасы провианта, и с тем же безразличием выслушивал угрозы, оставаясь в той же расслабленной позе, откинувшись на стуле и скрестив руки на груди.

Григорий хлопнул ладонью по плечу Степана, требуя уступить место и, тяжело опустился на освободившийся табурет.

- Я – комиссар ГубЧК Осипов, – представился он. - А тебя как звать?

В избе вдруг стало тихо. Даже галчонок замер, перестав чистить перья. Мужик медленно повернул голову.

- Мамка Егором нарекла, - произнес хозяин глубоким, утробным голосом.

- Вот что, Егор… - продолжил чекист, на всякий случай нащупав под столом кобуру с «Маузером». – Нам за Камень нужно.

- Идите, - пожал плечами бирюк.

- Нет, ты не понял, - вздохнул Григорий. – Нам нужен проводник.

- Ищите.

- Кроме тебя – некому. Поведешь?

- Нет, - едва заметно мотнул головой хозяин.

- Пойми… - медленно проговорил комиссар, подбирая нужные слова. – Очень надо. Мы заплатим.

- Нет, - повторил Егор.

- Ой, да чего ты с ним цацкаешься, гражданин начальник? – оскалился Корж, хватая винтовку. – Сейчас шлепну эту контру – вмиг покладистым станет!

Мужик равнодушно смотрел в наставленный на него ствол трехлинейки. Даже тени страха не мелькнуло в его глазах, лишь безразличие.

Не выдержав молчаливую дуэль, Степан передернул затвор. Звук металла прозвучал в воцарившейся тишине церковным набатом. Мушка уперлась прямо в грудь бирюку, чуть выше скрещенных рук. И только теперь – на какую-то долю секунды - на лице хозяина мелькнула хоть какая-то эмоция. Он усмехнулся, дернув уголком губ.

- Смешно тебе? Смешно, гадина? – истерично взвизгнул уголовник.

Бесполезно. Все угрозы разбивались о каменное спокойствие бирюка. Степан в бешенстве ударил прикладом по половицам – старые доски жалобно скрипнули, выпустив облачко пали. Его безумный взгляд метался по срубу в поисках слабого места непробиваемого противника.

И нашел.

Маленький черный комочек на жердочке встрепенулся, почуяв опасность. Птенец рванул вверх, но Корж оказался проворнее. Его узловатые пальцы обвились вокруг галчонка, крепко сжимая пернатое тельце.

- Крра-а! – разорвал тишину крик птички.

И тогда, только тогда, бирюка проняло. Он вскочил так резко, что стул с грохотом повалился на пол. Его огромные, как медвежьи лапы, руки протянулись к чекисту.

- Стоять!

Три щелчка слились в один аккорд. Щелкнул «Маузер» комиссара, «Наган» матроса и «Браунинг» учителя. Все три ствола смотрели в грудь Егора. В помещении запахло грозой.

- Не поведешь – я твоей птахе голову откручу, - оскалил желтые зубы уголовник.

Мужик замер. Все его плотно сбитое тело дрожало от напряжения. Глаза, прежде холодные и равнодушные, теперь пылали такой ненавистью, что казалось, вот-вот прожгут дыру в наглой роже Степана. Но руки медленно опустились.

- Ладно.

- Что-что? – дернул бровью вор. – Не слышу!

- Поведу.

- То-то!

Корж хмыкнул, празднуя победу. Его пальцы разжались. Черный комочек с писком вырвался и юркнул за печь, оставив в руке уголовника лишь пару выдернутых перьев.

- Собирайся, - распорядился командир, окинув взглядом опустевший стол.

Стол выглядел так, будто его вылизали. Гущин даже собрал со стола все крошки, сметя их ладонью с характерным шуршанием, отправил горсть в рот с каким-то почти ритуальным жестом, и, сглотнув, удовлетворенно улыбнулся.

- Григорий Иванович, - взмолился Шелестов, по-детски теребя за рукав комиссара. – Может, переночуем, а завтра пойдем? Хоть отогреемся…

- Нет, - покачал головой Осипов. – Выходим сейчас.

Чекист понимал - каждый час промедления давал фору Варнаку. За окном уже сгущались сумерки, но зимний уральский день и без того был короток, как счастье в этой жизни. Не успел оглянуться – его уже и след простыл. Да и зимняя ночь в этих местах не была по-настоящему темной – при свете луны, отраженного от снега, можно было пройти немало верст. Лишь бы не поднялась метель…

Егор собирался с методичностью человека, привыкшего во всем обходиться самостоятельно. Он расстелил на столе холщовую тряпицу, положил на нее несколько сырых картофелин, добавил ломоть черного хлеба, половину головки сыра, горсть сушеных грибов. Напоследок достал из сундука мешочек с крупой. Все это проводник завязал особым узлом, вызвав одобрительный кивок Федора.

Затем он надел коричневый армяк, покрытый заплатами разных оттенков, каждая из которых была аккуратно пришита грубыми, но точными стежками. Чувствовалась рука человека, привыкшего рассчитывать только на себя.

Когда бирюк потянулся к топору, висящему на ржавом гвозде, Чернов легонько ткнул его «Наганом» в спину.

- Не шуткуй, братец! – предупредил матрос.

Но Егор с прежним спокойствием снял со стены топор и засунул его за пояс.

- Айда, - коротко отрапортовал мужик о готовности, поворачиваясь к двери.

Комиссар кивнул.

Снаружи ждала ночь – холодная, ясная, бессонная.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.

Комиссар даже не повернулся. Иван Захарович, учитель в прошлой жизни, был человеком некурящим. В этом отношении ему можно было верить. Нет, не верить. Осипов никому не верил, а интеллигенции после Петроградского дела – особенно, но Вольскому он доверял в тех пределах, в которых успел познакомиться со слабостями преподавателя. И курение к числу тех слабостей не относилось.

- Послушайте, Григорий Иванович, что тут товарищ Маркс пишет…

- Тишина, - цыкнул командир.

Григорий замер. Ветер стих на мгновение, и в этой хрупкой и недолгой тишине он явственно различил скрип снега. Кто-то приближался со стороны деревни. Приближался скрытно – иначе на белом полотне заснеженного поля комитетчики давно приметили б гостя даже в молочном марке ночи. И приближался целенаправленно, точно зная, где затаился отряд.

Комиссар медленно провел ладонью по кобуре, нащупал холодный металл «Маузера» и потянул пистолет на себя. Гущин тоже что-то услышал – ствол пулемета, дрогнул, сбросив с себя пушистое покрывало.

- Ты не пальни сдуру, - тихо произнес Осипов. – Может, это Корж возвращается.

- Не извольте беспокоиться, - заверил Лавр. – Сдуру палить не буду. Если палить - то только по делу, как постановил Совет рабочих и солдатских депутатов в семнадцатом…

Чексист поморщился. Вроде, люди все – проверенные, надежные, идейные, насколько это возможно в войне всех против всех. Только слишком уж болтливые, любят поумничать. Но, как сказал товарищ Ленин, приходится делать революцию с теми, кто есть.

Скрип снега повторился. Теперь ближе. Григорий снял курок с предохранительного взвода, но даже такой тихий щелчок прозвучал неестественно громко. Гущин зубами стянул рукавицу, дабы было сподручнее давить на гашетку.

- Не стреляйте, корешки, - раздался сдавленный, хрипловатый шепот из темноты. – Свои!

Из сугроба вынырнула голова Степана.

- Тьфу, шельма, - выругался Лавр, разжимая пальцы на рукоятке «Льюиса». – Чего пужаешь зазря?

Поняв, что его опознали и опасность более не грозит, Корж вылез из снега, отряхнулся – быстро, ловко, по-собачьи, и, поднимая за собой белую пыль, придерживая за приклад висящую на плече винтовку, бодро зашагал к засаде.

- Докладывай, - буркнул командир.

- Докладаю, гражданин комиссар…

- По форме, - процедил сквозь зубы Григорий, поднимаясь на ноги и отряхивая от снега тулуп.

Корж, фыркнув, встал рядом, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, как на допросе.

- А, так это… я и докладаю, товарищ комиссар: банды в деревне нема!

- С чего ты взял?

- Так то ежу понятно, граж… товарищ комиссар! Была б банда – были б кони, а раз коней нема – то и банды нема!

- Согласен, - кивнул Осипов.

- А вот мимо деревни Леха-Варнак прошел, или изнутри был – кто ж его знает? Распоряжениев таких не было – с местными разговоры разговаривать. Так что я ужом везде прополз, каждую щель разведал, да обратно драпанул, доложить, как говорится, товарищам все по форме.

- Чернов!

- Ась?

- Свистай Малого.

- Есть!

Федор в черном бушлате, крайне демаскирующим матроса в зимнем лесу, приподнялся на локтях и, засунув два пальца в рот, огласил окрестности длинным, залихватским свистом с переливами.

- Теперь-то курить можно? – поинтересовался Гущин, успев достать серебряный портсигар с самокрутками.

- Курите, - коротко ответил комиссар.

Он и сам затянулся папиросой, пряча огонек в ладонь. Малой не заставил долго ждать. Чекисты еще не успели докурить, а из прилеска выехал Шелестов – самый юный член отряда, ведя за собой остальных лошадей. Никто, включая самого Яшку, не знал его точного возраста, на вид – едва больше шестнадцати, хотя боец и утверждал, будто помнил само Кровавое воскресенье, что вызывало сомнения еще и потому, что он постоянно терял шомпол от трехлинейки, забывая, куда положил инструмент две минуты назад.

Сборы не были долгими. Чекисты отряхнулись от снега, проверили оружие – привычными, отработанными движениями. Гущин затушил окурок, оставив черный след на стволе березы. Корж, шмыгая красным носом, закинул винтовку на плечо, а Вольский, подышав на стекла пенсне, обтер его о рукав и бережно спрятал в карман. Осипов бросил последний взгляд на опушку, хранящую следы засады, и махнул рукой:

- По коням, башибузуки.

Дорога до деревни заняла меньше часа, но казалась бесконечной. Лошади фыркали, проваливаясь в снегу, скрипела замерзшая кожа упряжи. Отряд двигался в напряженном молчании. Даже обычно болтливый Гущин притих, вглядываясь в предрассветную мглу. Зима здесь была не просто временем года – она была соучастницей, стершей память о тех, кто прошел этой дорогой ранее, скрывшей следы банды Лехи-Варнака белым покрывалом.

Деревня встретила путников тишиной и пустотой.

Часть изб покосилась, оставшись без хозяйского ухода, часть изгородей успели разобрать на дрова. Дым шел из труб не больше, чем двух десятков домов, наиболее целых, но никто не торопился выходить, встречать бойцов, никто даже не выглянул в окошко. В деревне царило безмолвие, даже собаки не лаяли. Здесь уже научились бояться любого стука в дверь.

Комиссар подошел к пожарному рельсу, висевшему на скрипучей перекладине возле колодца, привычным жестом протянул руку, но, не найдя ни молотка, ни еще чего подобного – лишь обрывок веревки – достал шомпол и ударил по металлу. Резкий, пронзительный звон разорвал мертвую тишину, отдаваясь эхом в пустых переулках и далеко разносясь в морозном воздухе.

Селяне начали выползать из изб. Сперва – осторожно, украдкой выглядывая из сеней, после – поняв, что скрываться бесполезно, выходили на улицу. В основном – бабы да старики, несколько детских лиц. Люди кутались в рваные зипуны и тулупы, изъеденные молью платки. Даже у детей глаз были пусты – без надежды, без веры. Такие бывают у загнанных зверей, у подранков, окруженных охотниками.

Командир медленно достал папиросу, прикурил от спички и опустился на обледенелый сруб колодца. Дерево скрипнуло под его тяжестью. Остальные члены отряда сгоняли селян на площадь. Не грубо, но настойчиво, легонько подталкивая прикладами в спины замешкавшихся.

- Подходи, честной народ! Начальство говорить будет! – покрикивал Корж.

Люди шли медленно, опасаясь, что за этим собранием последует нечто худшее, чем все, произошедшее ранее. Шли крайне неохотно, но все рано шли. Поточу что привыкли идти, куда зовут. Старуха в черном, похожая на ворону, перекрестилась, шепча под нос не то молитву, не то проклятья. Молодая баба, обнявшая худую девочку, всхлипнула, но тут же закусила губу, чтобы не показать слабость.

- Старший кто? – спросил Григорий, окинув толпу тяжелым взглядом.

Ответом было молчание. Даже ветер стих, будто затаив дыхание, только дымок от папиросы командира вился в воздухе, напоминая, что время идет несмотря ни на что.

- Пока по-хорошему спрашиваю, - повторил Осипов. – Кто старший?

Наконец, вперед выступил древний старик с лицом, изрезанным морщинами, в шапке, развязанные уши которой стояли торчком, как заячьи уши, придавая ему вид одновременно и жалкий, и упрямый.

- Господин офицер…

- Товарищ комиссар, - поправил чекист.

- Ага… так я и говорю, господин комиссар: нельзя нас грабить!

- Чего? – брови чекиста поползли вверх.

Степан, расхаживающий по краю толпы, постукивая пальцами по прикладу – не ради угрозы, а напоминая о порядке, замер, ожидая приказа.

- Грабили уже нас. И красные, и белые, и зеленые. Потом – снова красные…

- Чего-чего? – насупился уголовник. – Ты на что это сейчас намякнул, козья морда? На что намякнул, контра? Что сейчас не наша очередь?

- Да нечего у нас больше грабить! – неожиданно резко крикнул старик, сорвав с головы шапку и бросив ее под ноги. – Вот те крест, мил человек. Все, что было, уже ограбили!

Толпа недовольно зароптала, поддерживая оратора.

-Верно бает, - добавил женский голос. – Неча больше у нас брать!

- Тише, дядя Игнат, успокойся, - поднял руку командир.

- Ась? – дед, размазав по щекам проступившие слезы, всмотрелся в лицо Григория. – Гришка? Попов сын! Ты, что ль?!

- Было дело. Но теперь я – комиссар Пермского ГубЧК, товарищ Мельников.

- Хорошо это, - вздохнул староста. – Хорошо, что батька твой не дожил…

- Как? – вздрогнул командир. – Как не дожил?

- Так схоронили его… еще в девятьсот первом. Вот как ты из дома убёг – той же осенью и схоронили.

Григорий сжал папиросу так, что на снег посыпалась табачная крошка, и на мгновение склонил голову, пряча лицо за тенью папахи, но через секунду совладал с собой и взгляд чекиста приобрел тот же стальной холод, что и ранее.

- Скажи, дядя Игнат. Банда Лехи-Варнака здесь не проходила?

- Сам Леха был, - проговорил дед, пожевав губы. – С приятелями. Не знаю, банда то была, али нет, но люди – добрые, душевные, грабить никого не стали…

- И маме монетку подарили, - прорезал морозный воздух тонкий голосок.

Тощая девчонка, закутанная, как капуста, во множество рваных платков, вынырнула из-за спины селянина. Женщина одернула ребенка, но слишком поздно. Слово – не воробей, сказанного не воротишь.

- Интересненько, - оживился Корж, потирая руки. – За какие такие заслуги дяди тетям монетки сыплют? Ась?

- Да брешет она, брешет, - замахал руками староста. – Кого вы слушаете? Леха был – в этом спору нет. Переночевал, да ушел восвояси. Чего ему тут, с нами, старыми да малыми, делать?

- Куда ушел? – поинтересовался Осипов.

- Тудой и ушел, - дядя Игнат махнул рукой на восток. – За Камень.

- За кудой-кудой? – переспросил Степан, передразнивая.

- За Камень, - пояснил за селянина Вольский, поправляя пенсне. – Здесь так Уральский хребет называют.

- Нам бы тоже переночевать, - произнес Григорий, подышав в сложенные ладони. – И проводника бы…

- Переночевать – это пожалуйста, - проскрипел старик, обводя рукой деревню. – Пустых изб – вон сколько, любую выбирай, какая на тебя глянет. А что касаемо проводника… где ж я тебе его раздобуду-то, проводника-то? Одни бабы да старики остались! Да и нешто тебе проводник так нужен? Сам же тут вырос, все места окрест знать должен! Дорога за Камень тут одна: Висельной тропой, через Черный лес, а как на Гнилое болото выйдешь – здесь и до Камня рукой подать…

- Хорошенькие тут у вас места, - фыркнул Корж, нервно поежившись. – Висельная тропа, Гнилое болото… а есть что-нибудь повеселее… какой-нибудь Веселый ручей?

- Веселый ручей – это совсем в другую сторону. Ох, не надобно вам туда идтить, - добавил дядя Игнат, понизив голос до шепота. – Плохое там место, гиблое…

- Лучше бы проводника, - повторил просьбу комиссар.

- Забыл! – хлопнул в ладоши Мельников. – Забыл, как мальцом тут бегал! Эх, Гриня… людским языком тебе сказываю: нет у меня… - тут он осекся, будто вспомнив что-то. – Хотя… знаешь, что Гриня… ступай-ка ты к бирюку. Может, он поможет?

- Что еще за бирюк такой выискался?

- Да-да, - быстро-быстро закивал уголовник. – Кто таков? Какой масти? В смысле – кто по политическим убеждениям, я имею в виду.

- Бирюк – он и есть бирюк, - пожал плечами селянин. – Как звать-величать – не знаю, мне то без надобности. Поселился он на старой мельнице, что возле запруды, почитай уж годков пять назад. Но, ежели и он откажется – больше помочь вам некому.

- И на том спасибо, - коротко поблагодарил командир.

Для ночлега выбрали самый крепкий на вид дом, стоящий на отшибе, возле леса. Изба встретила путников запахом мерзлой земли и печной золы. Стены, некогда плотно проконопаченные, теперь дышали сквозняками, а в углах шевелились тени, будто прячась от незваных гостей.

Григорий, первым переступивший порог, сапогом отшвырнул в сторону обломок разбитого горшка – напоминание о том, что недавно здесь жили люди.

- Ну и хоромы, - процедил Корж, скинув с плеча винтовку. – Теплее, чем в снегу, да только на волосок.

Вскоре в горницу вошли Малой с Лавров, распрягавшие коней. Гущин, усевшись на скамью, с наслаждением вытянул ноги, а Яшка, переполненный кипучей энергией молодости, принялся копаться в мусоре, надеясь найти хоть что-то полезное.

- Эх, - вздохнул Иван Захарович, щупая закопченные кирпичи – холодные, как могильные камни. – В Казани хоть банька была…

- И бабы, - поддакнул вор.

- Вот тебе занятие вместо баб: найди дров, - распорядился комиссар.

- А чего опять я-то? – возмутился Степан. – Почему, чуть что – всегда Корж? Разведка – я, дрова – снова я! Не, братцы, мы так не договаривались! Я не ломовая лошадь, чтобы на мне всю Революцию тащить!

- У вашего брата – это в крови, все тащить, - усмехнулся Гущин.

- Что? Что ты сейчас сказал? Ты на что намякнул, контра? – взъелся уголовник.

- Я схожу, - вызвался Чернов, разряжая обстановку.

Командир равнодушно махнул рукой. Ему было все равно, кто принесет дрова, лишь бы заткнуть эту ледяную пасть, скалящую зубы во всех четырех углах.

- Так-то, - хмыкнул мгновенно успокоившийся Корж. – По декрету Совнаркома – равенство и братство!

Федор вышел в сени, через минуту снаружи послышался треск ломаемых досок – видимо, бывший балтиец разбирал полуразвалившийся сарай.

- Григорий Иванович… - учитель, сняв пенсне, задумчиво протер стекла. - А вы правда тут выросли?

Осипов не ответил. Он стоял у окна, вглядываясь в темноту, где угадывались очертания покосившихся изб. Ветер шевелил обнаженные ветви берез, и казалось, будто вся деревня шепчет, проклиная и постылую войну, и постылое время.

Комиссар обернулся только когда услышал грохот дров за спиной. Матрос вернулся с охапкой досок и сгрузил их у печи.

Огонь занялся не сразу. Замерзшее дерево дымило, потрескивало, нехотя подчиняясь диктатуре пролетариата. Но постепенно жар разошелся, языки пламени заплясали в печи, освещая угрюмые, уставшие лица чекистов.

Каждый занимался своим делом. Гущин, закусив самокрутку, смазывал пулемет. Чернов хрустел сухарем. Корж чистил ножом ногти. Вольский достал «Капитал», но не открыл – просто держал книгу в руках, словно ища в ней тепло. Яшка сидел на корточках перед печью, глядя на танец пламени.

- Всем спать, - приказал Осипов, поднимая с пола свой вещмешок.

- А ты?..

- Скоро вернусь.

Комиссар вышел в морозную ночь, и холод сразу впился зубами в лицо. Лунный свет, пробиваясь сквозь редкие облака, рисовал длинные тени. Проваливаясь в рыхлый снег с хрустящим звуком, чекист шел в центр деревни, где находился дом дяди Игната.

Старая избенка покосилась, словно от усталости. Только дымок из трубы говорил, что жизнь здесь еще теплится.

Мужчина поступал костяшками пальцев в потемневшее от времени дерево.

- Это кто? – донесся изнутри настороженный старческий голос.

- Открой, дядя Игнат. Это я, Гриня.

За дверью зашаркали валенки, звякнула железная щеколда. Мельников стоял на пороге, прикрывая лампой лицо, чтобы свет не был в глаза.

- Пустишь?

Староста молча отступил в сторону.

Жилище было крохотным, но опрятным. На столе – чистая скатерть с вышитыми петухами, в красном углу – иконы, прикрытые рушниками. В печи потрескивали дрова, наполняя комнату теплом и уютом.

- Садись, - пробормотал дядя Игнат, указывая на лавку.

- Я ненадолго.

Комиссар бросил вещмешок на стол, растянул путы. Одна за другой на скатерть легли банка тушенки с американской маркировкой, завернутый в тряпицу шмат сала, несколько ржаных сухарей.

- Немного, но… чем богат.

- Гриня… - всхлипнул старик, часто-часто заморгав. – Сынок! Знал бы батька, какого человека вырастил! Дай тебе Бог здоровья…

- Бога – нет, - процедил комиссар, разворачиваясь к выходу.

- Гриня! – старик вцепился в рукав тонкими, сухими пальцами. – Постой, Гриня!

- Что еще?

- Не ходи за Лехой, Гриня, не ходи! И сам сгинешь, и людей сгубишь!

- Это еще почему?

- Невидаль там завелась, - прошептал Мельников, понизив голос. – Никому от нее спасу нет!

- Что еще за невидаль такая?

- Откель я знаю? На то она и невидаль, что никто ее не видывал! Но силища в ней страшная! Не совладать с ней!

Поморщившись, Григорий высвободился из хватки дяди Игната. Снова со своими мещанскими предрассудками и помещичьими пережитками. Живут тут, в глуши, и не знают, что Советская власть отменила не только попов, но и нечистую силу.

Вернувшись на место привала, чекист отметил, что кого-то не хватает. Пересчитав головы, он убедился – отсутствует Степан.

- Эй, - комиссар тряхнул за плечо Гущина. – Где Корж?

- Я за ним следить не нанимался, – сонно пробормотал пулеметчик. – Видать, до ветра вышел. Где ему еще быть?

Погладив дерево кобуры, Осипов устроился на свободной скамье. Если к утру не вернется – придется расстрелять. Оно и к лучшему. Давно руки чесались…

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.