Повесть "Невидаль", глава 1⁠⁠

Параллельно с исправлением опечаток в повести "Боевой режим", пишу крипи-стори "Невидаль", тоже начну выкладывать её. Сразу отмечу - быстрых обновлений не ждите, на одну главу в таком ключе уходит по 3-7 дней, в зависимости от загруженности на основной работе.

Зима тысяча девятьсот двадцать первого года выдалась ранней. Снег накрыл Урал еще в середине ноября, затянув землю плотным саваном. В Пермской губернии, без того не славившейся мягким климатом, уже стояли крепкие ночные морозы. Пока не те, трескучие, февральские, что вымораживают душу и превращают дыхание в ледяную пыль, но холод пробирался под кожу, заставляя сжимать зубы до хруста. Снежинки, падая на кожух ствола «Льюиса», не таяли, а ложились пушистым инеем, будто пулемет сам кутался в белый мех, спасаясь от холода.

- Не курить, - прошипел Осипов, не отрывая взгляда от темных силуэтов домов на горизонте, от труб которых тянулись к звездам струи дыма.

Комиссар лежал за поваленным тополем, ствол которого почти сгнил, превратившись в не самый надежный барьер от пуль. Лучшей защитой была скрытность. Скрытность, нарушить которую могла единственная спичка, единственный огонек от зажженной папиросы. Потому шелест бумаги заставил мужчину насторожиться.

- Да не курю я, Григорий Иванович, не курю, - донесся шепот Вольского, такой тихий, что его едва не заглушил ветер. – Книжонку тут читаю… ох, презанятная, доложу я вам, вещица…

Комиссар даже не повернулся. Иван Захарович, учитель в прошлой жизни, был человеком некурящим. В этом отношении ему можно было верить. Нет, не верить. Осипов никому не верил, а интеллигенции после Петроградского дела – особенно, но Вольскому он доверял в тех пределах, в которых успел познакомиться со слабостями преподавателя. И курение к числу тех слабостей не относилось.

- Послушайте, Григорий Иванович, что тут товарищ Маркс пишет…

- Тишина, - цыкнул командир.

Григорий замер. Ветер стих на мгновение, и в этой хрупкой и недолгой тишине он явственно различил скрип снега. Кто-то приближался со стороны деревни. Приближался скрытно – иначе на белом полотне заснеженного поля комитетчики давно приметили б гостя даже в молочном марке ночи. И приближался целенаправленно, точно зная, где затаился отряд.

Комиссар медленно провел ладонью по кобуре, нащупал холодный металл «Маузера» и потянул пистолет на себя. Гущин тоже что-то услышал – ствол пулемета, дрогнул, сбросив с себя пушистое покрывало.

- Ты не пальни сдуру, - тихо произнес Осипов. – Может, это Корж возвращается.

- Не извольте беспокоиться, - заверил Лавр. – Сдуру палить не буду. Если палить - то только по делу, как постановил Совет рабочих и солдатских депутатов в семнадцатом…

Чексист поморщился. Вроде, люди все – проверенные, надежные, идейные, насколько это возможно в войне всех против всех. Только слишком уж болтливые, любят поумничать. Но, как сказал товарищ Ленин, приходится делать революцию с теми, кто есть.

Скрип снега повторился. Теперь ближе. Григорий снял курок с предохранительного взвода, но даже такой тихий щелчок прозвучал неестественно громко. Гущин зубами стянул рукавицу, дабы было сподручнее давить на гашетку.

- Не стреляйте, корешки, - раздался сдавленный, хрипловатый шепот из темноты. – Свои!

Из сугроба вынырнула голова Степана.

- Тьфу, шельма, - выругался Лавр, разжимая пальцы на рукоятке «Льюиса». – Чего пужаешь зазря?

Поняв, что его опознали и опасность более не грозит, Корж вылез из снега, отряхнулся – быстро, ловко, по-собачьи, и, поднимая за собой белую пыль, придерживая за приклад висящую на плече винтовку, бодро зашагал к засаде.

- Докладывай, - буркнул командир.

- Докладаю, гражданин комиссар…

- По форме, - процедил сквозь зубы Григорий, поднимаясь на ноги и отряхивая от снега тулуп.

Корж, фыркнув, встал рядом, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, как на допросе.

- А, так это… я и докладаю, товарищ комиссар: банды в деревне нема!

- С чего ты взял?

- Так то ежу понятно, граж… товарищ комиссар! Была б банда – были б кони, а раз коней нема – то и банды нема!

- Согласен, - кивнул Осипов.

- А вот мимо деревни Леха-Варнак прошел, или изнутри был – кто ж его знает? Распоряжениев таких не было – с местными разговоры разговаривать. Так что я ужом везде прополз, каждую щель разведал, да обратно драпанул, доложить, как говорится, товарищам все по форме.

- Чернов!

- Ась?

- Свистай Малого.

- Есть!

Федор в черном бушлате, крайне демаскирующим матроса в зимнем лесу, приподнялся на локтях и, засунув два пальца в рот, огласил окрестности длинным, залихватским свистом с переливами.

- Теперь-то курить можно? – поинтересовался Гущин, успев достать серебряный портсигар с самокрутками.

- Курите, - коротко ответил комиссар.

Он и сам затянулся папиросой, пряча огонек в ладонь. Малой не заставил долго ждать. Чекисты еще не успели докурить, а из прилеска выехал Шелестов – самый юный член отряда, ведя за собой остальных лошадей. Никто, включая самого Яшку, не знал его точного возраста, на вид – едва больше шестнадцати, хотя боец и утверждал, будто помнил само Кровавое воскресенье, что вызывало сомнения еще и потому, что он постоянно терял шомпол от трехлинейки, забывая, куда положил инструмент две минуты назад.

Сборы не были долгими. Чекисты отряхнулись от снега, проверили оружие – привычными, отработанными движениями. Гущин затушил окурок, оставив черный след на стволе березы. Корж, шмыгая красным носом, закинул винтовку на плечо, а Вольский, подышав на стекла пенсне, обтер его о рукав и бережно спрятал в карман. Осипов бросил последний взгляд на опушку, хранящую следы засады, и махнул рукой:

- По коням, башибузуки.

Дорога до деревни заняла меньше часа, но казалась бесконечной. Лошади фыркали, проваливаясь в снегу, скрипела замерзшая кожа упряжи. Отряд двигался в напряженном молчании. Даже обычно болтливый Гущин притих, вглядываясь в предрассветную мглу. Зима здесь была не просто временем года – она была соучастницей, стершей память о тех, кто прошел этой дорогой ранее, скрывшей следы банды Лехи-Варнака белым покрывалом.

Деревня встретила путников тишиной и пустотой.

Часть изб покосилась, оставшись без хозяйского ухода, часть изгородей успели разобрать на дрова. Дым шел из труб не больше, чем двух десятков домов, наиболее целых, но никто не торопился выходить, встречать бойцов, никто даже не выглянул в окошко. В деревне царило безмолвие, даже собаки не лаяли. Здесь уже научились бояться любого стука в дверь.

Комиссар подошел к пожарному рельсу, висевшему на скрипучей перекладине возле колодца, привычным жестом протянул руку, но, не найдя ни молотка, ни еще чего подобного – лишь обрывок веревки – достал шомпол и ударил по металлу. Резкий, пронзительный звон разорвал мертвую тишину, отдаваясь эхом в пустых переулках и далеко разносясь в морозном воздухе.

Селяне начали выползать из изб. Сперва – осторожно, украдкой выглядывая из сеней, после – поняв, что скрываться бесполезно, выходили на улицу. В основном – бабы да старики, несколько детских лиц. Люди кутались в рваные зипуны и тулупы, изъеденные молью платки. Даже у детей глаз были пусты – без надежды, без веры. Такие бывают у загнанных зверей, у подранков, окруженных охотниками.

Командир медленно достал папиросу, прикурил от спички и опустился на обледенелый сруб колодца. Дерево скрипнуло под его тяжестью. Остальные члены отряда сгоняли селян на площадь. Не грубо, но настойчиво, легонько подталкивая прикладами в спины замешкавшихся.

- Подходи, честной народ! Начальство говорить будет! – покрикивал Корж.

Люди шли медленно, опасаясь, что за этим собранием последует нечто худшее, чем все, произошедшее ранее. Шли крайне неохотно, но все рано шли. Поточу что привыкли идти, куда зовут. Старуха в черном, похожая на ворону, перекрестилась, шепча под нос не то молитву, не то проклятья. Молодая баба, обнявшая худую девочку, всхлипнула, но тут же закусила губу, чтобы не показать слабость.

- Старший кто? – спросил Григорий, окинув толпу тяжелым взглядом.

Ответом было молчание. Даже ветер стих, будто затаив дыхание, только дымок от папиросы командира вился в воздухе, напоминая, что время идет несмотря ни на что.

- Пока по-хорошему спрашиваю, - повторил Осипов. – Кто старший?

Наконец, вперед выступил древний старик с лицом, изрезанным морщинами, в шапке, развязанные уши которой стояли торчком, как заячьи уши, придавая ему вид одновременно и жалкий, и упрямый.

- Господин офицер…

- Товарищ комиссар, - поправил чекист.

- Ага… так я и говорю, господин комиссар: нельзя нас грабить!

- Чего? – брови чекиста поползли вверх.

Степан, расхаживающий по краю толпы, постукивая пальцами по прикладу – не ради угрозы, а напоминая о порядке, замер, ожидая приказа.

- Грабили уже нас. И красные, и белые, и зеленые. Потом – снова красные…

- Чего-чего? – насупился уголовник. – Ты на что это сейчас намякнул, козья морда? На что намякнул, контра? Что сейчас не наша очередь?

- Да нечего у нас больше грабить! – неожиданно резко крикнул старик, сорвав с головы шапку и бросив ее под ноги. – Вот те крест, мил человек. Все, что было, уже ограбили!

Толпа недовольно зароптала, поддерживая оратора.

-Верно бает, - добавил женский голос. – Неча больше у нас брать!

- Тише, дядя Игнат, успокойся, - поднял руку командир.

- Ась? – дед, размазав по щекам проступившие слезы, всмотрелся в лицо Григория. – Гришка? Попов сын! Ты, что ль?!

- Было дело. Но теперь я – комиссар Пермского ГубЧК, товарищ Мельников.

- Хорошо это, - вздохнул староста. – Хорошо, что батька твой не дожил…

- Как? – вздрогнул командир. – Как не дожил?

- Так схоронили его… еще в девятьсот первом. Вот как ты из дома убёг – той же осенью и схоронили.

Григорий сжал папиросу так, что на снег посыпалась табачная крошка, и на мгновение склонил голову, пряча лицо за тенью папахи, но через секунду совладал с собой и взгляд чекиста приобрел тот же стальной холод, что и ранее.

- Скажи, дядя Игнат. Банда Лехи-Варнака здесь не проходила?

- Сам Леха был, - проговорил дед, пожевав губы. – С приятелями. Не знаю, банда то была, али нет, но люди – добрые, душевные, грабить никого не стали…

- И маме монетку подарили, - прорезал морозный воздух тонкий голосок.

Тощая девчонка, закутанная, как капуста, во множество рваных платков, вынырнула из-за спины селянина. Женщина одернула ребенка, но слишком поздно. Слово – не воробей, сказанного не воротишь.

- Интересненько, - оживился Корж, потирая руки. – За какие такие заслуги дяди тетям монетки сыплют? Ась?

- Да брешет она, брешет, - замахал руками староста. – Кого вы слушаете? Леха был – в этом спору нет. Переночевал, да ушел восвояси. Чего ему тут, с нами, старыми да малыми, делать?

- Куда ушел? – поинтересовался Осипов.

- Тудой и ушел, - дядя Игнат махнул рукой на восток. – За Камень.

- За кудой-кудой? – переспросил Степан, передразнивая.

- За Камень, - пояснил за селянина Вольский, поправляя пенсне. – Здесь так Уральский хребет называют.

- Нам бы тоже переночевать, - произнес Григорий, подышав в сложенные ладони. – И проводника бы…

- Переночевать – это пожалуйста, - проскрипел старик, обводя рукой деревню. – Пустых изб – вон сколько, любую выбирай, какая на тебя глянет. А что касаемо проводника… где ж я тебе его раздобуду-то, проводника-то? Одни бабы да старики остались! Да и нешто тебе проводник так нужен? Сам же тут вырос, все места окрест знать должен! Дорога за Камень тут одна: Висельной тропой, через Черный лес, а как на Гнилое болото выйдешь – здесь и до Камня рукой подать…

- Хорошенькие тут у вас места, - фыркнул Корж, нервно поежившись. – Висельная тропа, Гнилое болото… а есть что-нибудь повеселее… какой-нибудь Веселый ручей?

- Веселый ручей – это совсем в другую сторону. Ох, не надобно вам туда идтить, - добавил дядя Игнат, понизив голос до шепота. – Плохое там место, гиблое…

- Лучше бы проводника, - повторил просьбу комиссар.

- Забыл! – хлопнул в ладоши Мельников. – Забыл, как мальцом тут бегал! Эх, Гриня… людским языком тебе сказываю: нет у меня… - тут он осекся, будто вспомнив что-то. – Хотя… знаешь, что Гриня… ступай-ка ты к бирюку. Может, он поможет?

- Что еще за бирюк такой выискался?

- Да-да, - быстро-быстро закивал уголовник. – Кто таков? Какой масти? В смысле – кто по политическим убеждениям, я имею в виду.

- Бирюк – он и есть бирюк, - пожал плечами селянин. – Как звать-величать – не знаю, мне то без надобности. Поселился он на старой мельнице, что возле запруды, почитай уж годков пять назад. Но, ежели и он откажется – больше помочь вам некому.

- И на том спасибо, - коротко поблагодарил командир.

Для ночлега выбрали самый крепкий на вид дом, стоящий на отшибе, возле леса. Изба встретила путников запахом мерзлой земли и печной золы. Стены, некогда плотно проконопаченные, теперь дышали сквозняками, а в углах шевелились тени, будто прячась от незваных гостей.

Григорий, первым переступивший порог, сапогом отшвырнул в сторону обломок разбитого горшка – напоминание о том, что недавно здесь жили люди.

- Ну и хоромы, - процедил Корж, скинув с плеча винтовку. – Теплее, чем в снегу, да только на волосок.

Вскоре в горницу вошли Малой с Лавров, распрягавшие коней. Гущин, усевшись на скамью, с наслаждением вытянул ноги, а Яшка, переполненный кипучей энергией молодости, принялся копаться в мусоре, надеясь найти хоть что-то полезное.

- Эх, - вздохнул Иван Захарович, щупая закопченные кирпичи – холодные, как могильные камни. – В Казани хоть банька была…

- И бабы, - поддакнул вор.

- Вот тебе занятие вместо баб: найди дров, - распорядился комиссар.

- А чего опять я-то? – возмутился Степан. – Почему, чуть что – всегда Корж? Разведка – я, дрова – снова я! Не, братцы, мы так не договаривались! Я не ломовая лошадь, чтобы на мне всю Революцию тащить!

- У вашего брата – это в крови, все тащить, - усмехнулся Гущин.

- Что? Что ты сейчас сказал? Ты на что намякнул, контра? – взъелся уголовник.

- Я схожу, - вызвался Чернов, разряжая обстановку.

Командир равнодушно махнул рукой. Ему было все равно, кто принесет дрова, лишь бы заткнуть эту ледяную пасть, скалящую зубы во всех четырех углах.

- Так-то, - хмыкнул мгновенно успокоившийся Корж. – По декрету Совнаркома – равенство и братство!

Федор вышел в сени, через минуту снаружи послышался треск ломаемых досок – видимо, бывший балтиец разбирал полуразвалившийся сарай.

- Григорий Иванович… - учитель, сняв пенсне, задумчиво протер стекла. - А вы правда тут выросли?

Осипов не ответил. Он стоял у окна, вглядываясь в темноту, где угадывались очертания покосившихся изб. Ветер шевелил обнаженные ветви берез, и казалось, будто вся деревня шепчет, проклиная и постылую войну, и постылое время.

Комиссар обернулся только когда услышал грохот дров за спиной. Матрос вернулся с охапкой досок и сгрузил их у печи.

Огонь занялся не сразу. Замерзшее дерево дымило, потрескивало, нехотя подчиняясь диктатуре пролетариата. Но постепенно жар разошелся, языки пламени заплясали в печи, освещая угрюмые, уставшие лица чекистов.

Каждый занимался своим делом. Гущин, закусив самокрутку, смазывал пулемет. Чернов хрустел сухарем. Корж чистил ножом ногти. Вольский достал «Капитал», но не открыл – просто держал книгу в руках, словно ища в ней тепло. Яшка сидел на корточках перед печью, глядя на танец пламени.

- Всем спать, - приказал Осипов, поднимая с пола свой вещмешок.

- А ты?..

- Скоро вернусь.

Комиссар вышел в морозную ночь, и холод сразу впился зубами в лицо. Лунный свет, пробиваясь сквозь редкие облака, рисовал длинные тени. Проваливаясь в рыхлый снег с хрустящим звуком, чекист шел в центр деревни, где находился дом дяди Игната.

Старая избенка покосилась, словно от усталости. Только дымок из трубы говорил, что жизнь здесь еще теплится.

Мужчина поступал костяшками пальцев в потемневшее от времени дерево.

- Это кто? – донесся изнутри настороженный старческий голос.

- Открой, дядя Игнат. Это я, Гриня.

За дверью зашаркали валенки, звякнула железная щеколда. Мельников стоял на пороге, прикрывая лампой лицо, чтобы свет не был в глаза.

- Пустишь?

Староста молча отступил в сторону.

Жилище было крохотным, но опрятным. На столе – чистая скатерть с вышитыми петухами, в красном углу – иконы, прикрытые рушниками. В печи потрескивали дрова, наполняя комнату теплом и уютом.

- Садись, - пробормотал дядя Игнат, указывая на лавку.

- Я ненадолго.

Комиссар бросил вещмешок на стол, растянул путы. Одна за другой на скатерть легли банка тушенки с американской маркировкой, завернутый в тряпицу шмат сала, несколько ржаных сухарей.

- Немного, но… чем богат.

- Гриня… - всхлипнул старик, часто-часто заморгав. – Сынок! Знал бы батька, какого человека вырастил! Дай тебе Бог здоровья…

- Бога – нет, - процедил комиссар, разворачиваясь к выходу.

- Гриня! – старик вцепился в рукав тонкими, сухими пальцами. – Постой, Гриня!

- Что еще?

- Не ходи за Лехой, Гриня, не ходи! И сам сгинешь, и людей сгубишь!

- Это еще почему?

- Невидаль там завелась, - прошептал Мельников, понизив голос. – Никому от нее спасу нет!

- Что еще за невидаль такая?

- Откель я знаю? На то она и невидаль, что никто ее не видывал! Но силища в ней страшная! Не совладать с ней!

Поморщившись, Григорий высвободился из хватки дяди Игната. Снова со своими мещанскими предрассудками и помещичьими пережитками. Живут тут, в глуши, и не знают, что Советская власть отменила не только попов, но и нечистую силу.

Вернувшись на место привала, чекист отметил, что кого-то не хватает. Пересчитав головы, он убедился – отсутствует Степан.

- Эй, - комиссар тряхнул за плечо Гущина. – Где Корж?

- Я за ним следить не нанимался, – сонно пробормотал пулеметчик. – Видать, до ветра вышел. Где ему еще быть?

Погладив дерево кобуры, Осипов устроился на свободной скамье. Если к утру не вернется – придется расстрелять. Оно и к лучшему. Давно руки чесались…

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.