уйди, не запоминай, тебе это не нужно.
все старания идут не в то русло,
но дуракам ведь легче, да?
попытки стать лучше, потуги к саморазвитию.
все это как мусор на огромной свалке.
"почему ты всегда пишешь о грустном?"
как же просто быть смешным и веселым,
а легко ли стать таким на самом деле?
в ответ: "радуйся мелочам" и всякой хуйне.
но "их" мнение меняется, как ргб подсветка на моей клавиатуре...
Небольшая серая буханка урчала, обливалась каплями моросящего дождя и слегка подрагивала на весеннем ветру. В такт ей подрагивала и группа недовольных людей. Все как один — дымили и по очереди прихлебывали что-то из небольшого термоса.
Олеся почему-то сразу почувствовала, что именно к ним ей и нужно. Она слегка замялась у КПП и покрутила в руках временный пропуск со своей фотографией. На фото она выглядела свежее, чем в жизни. Почти чужая, из прошлой беззаботной жизни.
Она плохо помнила события прошедших недель, но дотягиваясь до отголосков воспоминаний, понимала, что это к лучшему.
— Я… стажер, — сказала она, не до конца веря самой себе, и протянула охраннику пропуск.
Юноша в будке медлил и пристально изучал протянутый ему документ.
— Меня назначили в Специальную группу, — добавила она речитативом.
Глаза у парня округлились, он мигом щелкнул замком, и, не глядя, махнул в сторону буханки:
— Они там. Вас… ждали.
Олеся была уверена, что ложь. Никто ее не ждал.
Она шла неуверенными, аккуратными шагами. Олеся напоминала себе дворняжку, которая ищет у случайных прохожих немного еды и тепла. В кармане пальто она стискивала письмо за подписью Старшого и надеялась, что этого хватит. Хотя, вспоминая свою последнюю встречу с Грифом, скорее рассчитывала на холодный прием.
Когда она подошла разговор у машины неловко оборвался. Киса приподняла бровь. Шалом осекся и машинально стряхнул с пальцев несуществующую грязь.
Мышь чуть отодвинулась в сторону, тряхнула головой и удивленно попыталась прочистить уши ладонью, как делают после душа неудачливые чистюли. Кеша не отрываясь смотрел на землю у ее ног, его мучило ощущение, что та двигалась с каким-то опозданием.
Гриф молчал, изучая Олесю с ног до головы. Его челюсть на пару секунд сжалась плотнее, как у собаки, готовой к прыжку. Затем он выдохнул и кивнул каким-то своим мыслям. Бросил окурок на асфальт и тут же достал две новые сигареты, раскурил по очереди и протянул одну Олесе.
— Она с нами. Что-то вроде подарка. Для поддержания контакта с Белым.
— А на кой черт нам с ними контакт держать, — протянул Кеша, все еще разглядывая тень под ногами Олеси.
—Спроси, что полегче. Но Старшой сказал, что ей либо к нам, либо обратно. А я, видимо, не настолько подонок, насколько мне хотелось бы.
Олеся кивнула, ее плечи немного расслабились.
— Я буду полезной. Обещаю, — тихо, почти про себя.
— Сомневаюсь, выглядишь как дерьмо. Забирайся в автобус. Без фокусов и без вот этого всего, — он обвел рукой ее целиком.
Серая буханка приоткрыла дверцу, как пасть. Металлический пол скрипнул.
— Кто-нибудь вообще знает, куда мы едем? — спросил Кеша, закидывая рюкзак.
— Устраивайтесь поудобнее, детишки. Сейчас будет сказочка. Если станет тошно — орать не надо. Просто дерните за веревочку, и мы вас тихонько выкинем в кювет.
— Кювет-то хоть нормальный? — крикнула Киса из глубины буханки, устраиваясь рядом с водительским креслом и вытаскивая из рюкзака фляжку. — Или опять, как в Ершово, прямо в навоз?
— Там был компост, — поправила Мышь. — Не так воняет, да и не настолько обидно потом вещи отстирывать.
Автобус фыркнул, дернулся и пополз по выцветшему асфальту. За окнами поплыли фешенебельные московские дома, которые постепенно сменялись облупленными фасадами, облезлыми рекламными щитами и рядами дачных домиков.
Олеся села отдельно, у окна. Старалась не смотреть ни на кого. Держала руки на коленях, спину прямо как первоклашка на первой контрольной. Изредка ее взгляд цеплялся за покосившиеся домики и в голове что-то болезненно кололо.
Гриф отметил, с оттенком почти родительской гордости, что команда переварила услышанное куда легче, чем он сам. Никто не попытался тихо вылезти через окно, не начал рыдать в позе эмбриона и даже не потребовал внеочередной отпуск.
Кеша переспросил. Потом переспросил еще раз. Потом тихо сказал «понял», хотя, судя по выражению лица, понимание к нему так и не пришло.
Киса слушала с наигранной бравадой — скучающе и с легкой ухмылкой. Выдавало ее только медленное постукивание размалеванным ногтем по фляжке. Чем дольше говорил Гриф, тем чаще и сильнее ее становился стук.
Где-то между «узлом» и «богом» ноготь жалобно хрустнул.
Она тихо чертыхнулась, убрала фляжку и вытащила из рюкзака какие-то баночки, пилочку, миниатюрный фонарик и что-то подозрительно похожее на набор полевого хирурга.
Киса смешно бормотала себе что-то под нос, но из-за зажатого в зубах фонарика разобрать было сложно, по крайней мере до тех пор, пока автобус не подскочил на кочке. Киса едва не мазнула мимо, выронила одну из баночек и внятно процедила:
— Сука!
Мышь молча протянула влажную салфетку. Киса только отмахнулась:
— Не мешай. Сейчас если дрогну, буду с этим уродством до конца времен. Ты мне жизнь испортить хочешь?
Когда ноготь был спасен, Киса выдохнула и осела в кресле, как солдат после боя.
— Да и похуй! — улыбнулась она, уверенным движением хлебнула из фляги и передала ее вглубь буханки. — Кому бутеров?
Мышь что-то зачеркнула в блокноте, вырвала страничку, сложила из нее самолетик и запустила в окно. Она пожевала губу и неуверенно посмотрела на Кису.
— А у меня кипятильник аккумуляторный с собой — начала она, откашлявшись, — так что, давайте и правда перекусим.
Олеся, чтобы хоть чем-то занять руки и не чувствовать себя лишней, присоединилась к самой безопасной активности в радиусе ближайшей сотни километров — к возне с едой. Киса доставала из пакета бутерброды, Мышь деловито раздавала тонкие картонные тарелки.
Олеся осторожно взяла стопку бутербродов, лавируя в подпрыгивающей на кочках буханке. Разложила одну, другую, третью, стараясь не задеть никого, не помешать, не дышать слишком громко.
— С колбасой или с неизвестным содержимым? — спросила она у Кеши, протягивая импровизированный поднос из какой-то папки.
— Без разницы, — ответил он, не глядя. Потом добавил, чуть теплее, — Спасибо.
Она кивнула, протягивая ему тот, который выглядел вкуснее. Внутри разлилось что-то неожиданно мягкое. Что-то, что чуть смачивало болезненные корочки переживаний, оставленные Белым. Будто кто-то незаметно плюнул на подорожник и приложил его к душе.
Наблюдая за ними Гриф отметил про себя, что дело явно было в его таланте рассказчика. Когда ты слушаешь что-то подобное от Старшого, все звучит как конец света, зачитанный стариком из похоронной службы. С драматическими паузами и тем самым взглядом, после которого хочется исповедоваться и лечь в землю пораньше.
Он же пересказывал то же самое, но с выражением человека, который когда-то подписался на «Конец света для самых маленьких» и теперь с упоением зачитывает всем желающим каждый выпуск.
Получалось у него лучше, чем у Старшого. Менее пафосно, с парой вставленных шуток, как будто все это можно будет потом обсудить на перекуре. Почти даже весело. Если не вслушиваться. И не задумываться.
Он, разумеется, никогда не признается, но к этой «лекции» он готовился. Долго и мучительно. Корпел над словами, чертил схемы на обрывках бумаги, а потом мял и прятал их в карман. Одна из бумажек и сейчас была с ним — теплая, мятая, с жирным отпечатком пальца и следом от кофейной кружки.
Шалом чуть наклонился к Грифу:
— И что мы, правда будем с ними говорить?
— Если получится, — Гриф затянулся и посмотрел в окно, — ваши-то вообще считают, что бог умер.
— А если не получится?
— Тогда, по ситуации, — он выдохнул дым.
Автобус снова подпрыгнул на яме. Где-то в моторе зарычало, потом стихло.
— У нас точно карта есть? — с надеждой спросил Кеша.
— Карта, — повторил Гриф. — Есть. Схема. Нарисована в прошлом веке на салфетке. Ее нашли у тела одного геодезиста. А Квока для нас любезно перерисовала.
— Отлично, — вздохнул Кеша. — Прям все как всегда.
Снаружи начиналась настоящая весна. Ветви деревьев ершились почками, а сквозь усталое серое небо прорывалось подобие солнца. Автобус шел туда, где срослось невозможное — в первый узел.
— По логике, — заметил Кеша спустя несколько часов дороги, — мы должны были въехать в карьер. Карта уверена, что здесь глина, яма и никаких признаков жизни.
— Тут и есть яма, — отрезал Шалом. — Просто хорошо прикрытая. Чтобы мы расслабились.
Где-то спустя еще полчаса автобус замедлил ход. Дорога ушла в никуда. Асфальт резко оборвался, сменяясь перелеском с еле заметной тропинкой.
— Ну, приехали, — сказал Шалом, глядя на разрисованную цветными карандашами импровизированную карту от Квоки. — По всем нашим научным данным, это оно.
— Оно — это что? — Кеша выглянул в окно. — Грязь, лес, воронье и, по-моему, тот самый сарай из ужастика.
— Там есть дым, — заметила Мышь. — Может, подскажут.
— Прекрасно, — хмыкнул Гриф. — Давайте пойдем и испортим день местному леснику.
Он уже тянулся к двери, когда заметил боковым зрением неладное.
Сидевшая тише воды Мышь начала неспешно, с редкой даже для нее осторожностью, вытаскивать из-под сиденья огнемет. Очень аккуратно, как будто доставала котенка, спящего в коробке. На ней — камуфляж, лицо сосредоточенное, движения почти грациозные. Почти. Потому что огнемет весил под двадцать кило и при извлечении чудовищно скрежетал, цепляясь за металлическое днище.
— Мышь, — нежно окликнул ее Гриф, — ты приволокла с собой огнемет?
— Неееет, — протянула она, как бы удивляясь самому вопросу. — Не совсем. Ну, может быть. Немного. Он маленький совсем.
— Мы идем поговорить с лесником, не штурмовать рейхстаг.
— В Белом тоже «просто поговорить» собирались, — буркнула Мышь. — А потом меня чуть в асфальт не зажевало.
Гриф подошел ближе, щелкнул пальцем по ее лбу.
— У тебя нож в ботинке, два пистолета и броня под кофтой. Может, тебе еще танк личный выписать?
Мышь прищурилась. В глазах вспыхнул нехороший огонек, и Гриф понял, что не стоило упоминать ее давнюю мечту.
— А можно?! Только не как все эти тяжеленные — я уже подобрала нам идеальную модель. Хочу маленький, маневренный, практически вездеходный.
Он усмехнулся.
— Оставь огнемет, — мягко, но твердо сказал он. — Не бери ничего, что видно за километр. И обещаю, что лично поговорю о дополнительном оснащении для нашей группы.
Она глянула на него снизу вверх. В глазах — упрямство и страх.
— Только если гранату разрешишь.
— Одну. Без фанатизма. И не в трусы, как в прошлый раз.
Мышь сочла сделку честной и даже выигрышной. Без огнемета — да. Но зато с моральным правом потом предъявлять. А еще — с четким осознанием, что ее опасаются настолько, что с ней торгуются. Это грело. Почти как бензин по венам. Она закинула на плечо слишком тяжелый для своих размеров рюкзак, довольно кивнула, подтянула штанину, проверила нож и шагнула вперед.
Гриф смотрел ей вслед, покачал головой и усмехнулся: ни дать, ни взять — герой в маленьких штанишках, но с большими амбициями.
Утоптанная тропа вывела их к покосившейся избушке. На крыльце сидел дед.
Очень правильный сказочно-сельский дед. В ватнике, с клокастой бородой, ушанкой, прижатой ветром к затылку, и многовековой грязью на резиновых сапогах. Он копался в чайнике на маленьком костре, и напевал что-то невнятное про квашеную капусту. Рядом с ним лежала собака неопознаваемой породы, грызла мосол и с надеждой поглядывала на подсыхающую на солнце рыбу под крышей избушки.
— А вы кто такие, чагой тут забыли? — Спросил дед, сплевывая на траву. — Тут эта… как бишь… частная тэрритория!
Гриф шагнул ближе, слегка развел руками и с самым миролюбивым выражением лица, на которое был способен, произнес:
— Добрый день, отец. Не волнуйтесь, мы по маршруту тут едем.
— По маршруту? — переспросил дед, все еще не глядя на них. — Турысты, значится?
— Скажите, — осторожно начал Кеша. — Здесь рядом должен быть... ну... вход. Или тропа. Или место. Особое.
Дед приподнял бровь и впервые посмотрел на них прямо.
— Особое место? — переспросил он. — Вы, часом, не сектанты какие? Был тут один. С березой жил до осени, да об осину терся поганец.
— С деревьями не разговариваем, к счастью. Мы из московского Отдела, если вам это о чем-то говорит.
— Какого?
— Нулевого, — ответил Гриф, не моргнув.
Дед задумался, выдохнул, взял рюмку, осушил ее, поморщился.
— Ну хоть не попы, — пробурчал он. — Они тут уже были. Проповедовали. Один вона до сих пор в пруду жаб крестит и рыб отмаливает.
Он хмыкнул, не то со смехом, не то с горечью, налил себе еще мутной жидкости в рюмку, занюхал рукавом, скрипнул табуреткой и снова уставился в чайник.
Пауза затянулась. Шалом кашлянул. Кеша обернулся, проверяя, остался ли автобус на месте. Мышь привычным движением проверила пульс у самой себя.
— Мы… — начала было Киса, но дед резко качнул головой, будто отгонял назойливую муху.
— А вы это… — Киса нахмурилась, перебирая в памяти обрывки странных сказок, которые ей читали когда-то пьяные родственники и старые ведьмы под видом воспитателей. — Вы не… проводник, случайно? Типа… мудрый старик у дороги.
— Я-то можа и проводник, а вам на кой?
— Если честно, — сказал Гриф, — карта вела сюда, а нам дальше надо.
— Карта у вас говно, — кивнул дед. — Но в целом — почти пришли. Коли Бог даст, то и дойдете.
— Простите, а вы кто, собственно? — все еще сомневаясь, уточнил Кеша.
— А он у вас не самый смекалистый, да?— хохотнул дед. — Живу я тут. И работаю, кем придется. Проводником, сторожем, местным блаженным. Иногда дохтуром. У нас тут людев мало, вот и крутимся по-маленьку. Вы, конечно, можете попробовать пойти без меня — авось тропа сама откроется. Только вот, чаще всего открывается она ямой под ноги.
Он усмехнулся, подхватил бутылку и чайник и похромал в дом.
— Проходите уж, раз пришли. Хоть хреновухи хлопнем, пока тропа думает, пущать вас или нет.
— Это как — тропа думает? — осторожно поинтересовался Кеша.
— Так, как ты, сынка, не умеешь. Шевели давай пердимоноклем, пока я не передумал.
Внутри пахло всем сразу: дымом, вареной картошкой, квашеной капустой, хреном, псиной, керосином и как будто немного церковной ладанкой. Олеся, войдя, замешкалась — запах был почти домашний, но вот какой именно, она понять не могла. Слишком много воспоминаний на квадратный метр воздуха.
— Не пугайтесь, по сусекам не лазьте, по кладовке не шарьтесь, — перечислил дед, наливая хреновуху в эмалированные кружки с надписью «Москва 1980». — А то опять как в прошлый раз: один в берлогу провалился, второй со стенкой обручился, третий в шкафу схоронился. Вонищи потом было, тьфу!
Гриф принял кружку, чокнулся с Кисой и кивнул:
— А тропа-то где нужная?
— А вы выпейте сначала, там и поглядим.
— А вы что, всех этим поите? — фыркнула Мышь.
— Всех, не не всех, — ответил дед и достал деревянную миску с ярко пахнущей капустой. — Без этого никак. Так заведено. Не ты, девонька, правила писала — не тябе хаять.
Выпили, потом еще выпили до тех пор, пока голова кругом не пошла. Пили и за Бога, и за странствующих, и за здоровых, и за больных. В какой-то момент Гриф невпопад пошутил, что только за за пса-Борьку еще не пили. Выпили и за него тоже.
— Ну че, раз тропа не спешит, надо вас к делу пристроить. Так... Чтобы, значится, проявились вы. Тропа у нас, как баба старая. Сердитая, с характером, без дел не пущает. Надо, значится, обряд соблюсти. Обряд древний, от пращуров еще. Называется… хозяйственный уклад! Без него никак.
Он хищно оглядел команду, потирая руки. В глазах у него плясали огоньки не то веселья, не то бесхитростного деревенского коварства. Гриф сразу понял — дед планировал устроить трудовой лагерь под вывеской эзотерического пропускного пункта и облагородить их трудом себе на пользу.
— Ты, светлая, с блокнотом, — махнул он рукой. — Возьми вон веничек да пыль пройди. Только осторожно — у печки икона висит. С ликом деда Лени. Не простая икона, там сила — кому каша, кому революция. Не чихай на нее. И не лапай!
Мышь растерянно взяла веник. В доме было действительно пыльно, как будто он копил осадок времен, а не мусор. Она начала мести — аккуратно, по углам. В какой-то момент ей показалось, что веник становится чуть тяжелее.
Через пару минут из соседней комнаты послышался кашель, звон посуды и тихое:
— Мать его в корень, оно шевелится…
— Пыль должна жить. Не убивай, просто угомони! — крикнул ей дед и повернулся к Шалому. — Ты, скуластый, мне не нравишься. Важный больно. Поди Борьку вычеши и отмой хорошенько, а то линяет, как черт ретивый. Спасу от него нет.
— Что? — Шалом побледнел. — Это же собака. Она же грязная.
— Терпи. Чистый дух не рождается без грязи, — философски протянул дед.
Борька, почуяв внимание, перевернулся на спину, показав пузо, покрытое ковром колтунов и блох. Поглядел на Шалома с нежностью.
Шалом с мольбой посмотрел на Грифа, но тот только развел руками, совершенно не скрывая удовольствия от предстоящего зрелища.
— Я не... Я собак боюсь! — Шалом пятился. — У меня... у меня аллергия на сено. И на пыль. И, по-моему, на собак тоже.
— Отлично! — обрадовался дед. — Значится, точно сработает ритуал!
Шалом сел рядом с псом, извлек из кармана маску и полиуретановые перчатки. Борька урчал от удовольствия и время от времени пытался облизать ухо.
Гриф отошел чуть в сторону, прислонился к кривой ограде. Курил медленно, почти задумчиво, но взгляд у него был настороженный, оценивающий. Он за свою рабочую жизнь уже вдоволь насмотрелся на таких «стариков» с мягкими глазами и острыми зубами.
Он не вмешивался. Пока. Просто наблюдал, как дед раздает команды — с азартом хозяина, которому наконец-то привалили безропотные гости. Театральничал, морщил нос, щурился.
Он скользнул взглядом по своим. Шалом уже весь съежился, глядя на собаку, Мышь усердно, как и все, за что бралась, махала веником. Кеша старался делать вид, что он — предмет интерьера. Киса держалась молодцом — с наглостью и рюмкой, словно эта изба принадлежала ей.
Гриф выдохнул дым и хмыкнул.
— Сейчас и козу доить заставит. Или курицу исповедовать.
Он легонько толкнул в бок курящую рядом Олесю.
— Смотри, как радуется. Чистой воды дедушка из сказки.
— Мгм, — неопределенно отозвалась Олеся.
Гриф краем глаза глянул на нее. Они были не то чтобы близко знакомы, но вместе хлебнули такого, что обычно сближает. Он помнил ее другой — яркой, язвительной, живой, даже слишком. А сейчас ее будто в отбеливателе прополоскали. Пинать такую уже не тянуло.
— Тебя будто на медленном огне вываривали, — тихо пробормотал он, скорее себе.
Олеся снова промолчала. Только затянулась сильнее.
Гриф фыркнул, отвел взгляд — не его дело. Но все равно неприятное чувство жалости и сожаления застряло где-то под кожей.
Прищуренные стариковские глаза по-хозяйски изучили оставшуюся рабочую силу. Взгляд задержался на Кеше. Тот нервно сглотнул.
— Ты, малахольный. Городской ты чересчур, суетный. К пчелкам пойдешь, рамки деревянные доставай и вона туда складывай.
— К... к пчелам? — Кеша попятился. — Может, лучше… грядки?
— Дак я тебе сразу грядки и доверил, — хохотнул дед. — Ты главное помни мудрость народную — пчелки страх да суету чуют за версту.
Он хмыкнул, потрогал бороду:
— Будешь орать, махать руками и бегать — получишь ценный урок. Не будешь — примут как родненького.
— А если... они меня того, до смерти?
— Значит, не сдружились, — пожал плечами дед. — Бывает. Но ты постарайся. Оно ж тебе надо, не им.
Кеша шумно выдохнул и на пошатывающихся ногах пошел договариваться с пчелами.
— Все хорошо, — пробормотал он себе под нос. — Это все просто метафора. Это просто… агротуризм.
Гриф позволил всему этому спектаклю происходить, и когда пауза наконец возникла, он шагнул ближе.
— Ну, командуй, отец, — лениво протянул Гриф. — Воды натаскать, дров наколоть? Или, может, корову подоить, если она сама не против?
Дед аж засиял, как самогон на солнце. В глазах вспыхнула неуемная жажда власти сельского жителя, которому внезапно подогнали бригаду бесплатных работяг.
— А шо, давай дрова! — обрадовался он. — Топор у березы, дрова — за сараем. Только ты это… аккуратнее там. Дровишки у нас…
— Что? — весело перебил Гриф. — С характером? Так и не таких кололи.
— Эх ты, зубоскал. Все бы тебе враз, с наскоку. А тут не про силу. Тут с любовью надо, — сказал дед с мягким прищуром. — А то был тут у меня один — маг-теоретик. Так потом без глазу и остался.
Гриф уже шагал в сторону сарая, не дожидаясь полного списка побочных эффектов.
Он взял первое полено и аккуратно поставил его на колоду.
— Ну, понеслась, — пробормотал Гриф, занес топор и со всей силой рубанул.
Топор с глухим звоном соскользнул. Не отскочил, а именно соскользнул, как по камню. Полено осталось невредимым. Только лениво качнулось.
Гриф выругался, размял шею и плечи, ударил сильнее. Полено сорвалось с колоды, влетело ему ребром в голень и приземлилось на пальцы ноги. Больно. Так, что дыхание сперло.
— Ах вы ж…
Он выпрямился, сжал зубы, стиснул рукоять топора так, что хрустнули суставы. От злости потемнело в глазах.
— Сейчас я вас, чурки сучкожопые...— процедил он и занес топор.
Удар получился идеальный — с выверенным замахом, нажимом, злостью. Но полено стояло, как ни в чем не бывало. Ни трещинки. Зато топор резво отрекошетил и въехал Грифу прямо по скуле.
Лицо вспыхнуло болью, в глазах посерело, а под седалищем вдруг оказалась земля.
— Мразь… — выдохнул Гриф, хватаясь за лицо. Под пальцами пульсировала и наливалась гематома.
Он бросил топор, сел на колоду рядом с поленом и ссутулился. Челюсть сводило. Скулу жгло от удара. Ему хотелось спалить все эти поленья прямо так, не разрубая. Но внутри поселилось сомнение.
Он посмотрел на топор. Потом на полено. Потом — на себя.
"Ну и кто из нас упертая деревяшка?"
Он тихо вздохнул, поднялся. Потрогал полено. Оно было теплым. Почти... живым.
— Ну, не по правилам начал, — Гриф откашлялся и продолжил, — Многоуважаемое полено, обращаюсь к вам от имени отопительного фронта. Прошу добровольно принять участие в согреве ближайшего населения. Гарантируем бережное обращение и достойное посмертие в печке.
Секунда тишины — и Гриф ловко занес топор. Лезвие прошло легко, ровно, с приятным хрустом. Полено распалось на две идеально ровные половинки.
Он застыл. Потом выдохнул. И вдруг понял, что челюсть, которую сводило с самого утра немного отпустило.
С крыльца донеслось:
— Вооот, — довольно прокрякал дед. — А то все зубоскалишь. Не хватит злобы-то на всех. С любовью надо, с любовью.
Гриф фыркнул, но не возразил. Просто поднял следующее полено.
Киса, наблюдая за этим театром дровяной дипломатии, ухмыльнулась, достала из рюкзака бутылочку самогона, припрятанный на особый случай. Случай, по ее внутреннему алкотестеру, был более чем особый.
— Ну, раз Гриф у нас тут уже почти вступил в половой контакт с бревном, мне уже ловить нечего. Может еще по одной? — Она похлопала бутылку по худым бокам.
Дед засопел, но весело, по-доброму, и раскатисто рассмеялся.
— Во, женщина! По уму живет. Все видит, все понимает. Угощай уж меня старого — как родную впущу.
Тут от ульев донесся возмущенный голос Кеши:
— А почему я, извините, пчел умасливаю, Гриф дрова уговаривает, Шалом псину расчесывает, Мышь уже на пылевого клопа похожа, а она — бухает?!
Следом раздалось немелодичное ойканье и громкое жужжание.
— Потому что женщина, — назидательно произнес дед, — и потому что с характером и душой чистой, шо самогонка. А ты, малец, пока характер не вырастишь — пообщайся с пчелками. Можа и выйдет из тебя чего путное.
— Но они жалят, — жалобно пробормотал Кеша. — Они реально… они вообще не добрые. Ай!
— А ты их убаюкай, — посоветовала Киса, вытянув длинные ноги. — Спой что-нибудь нежное.
Дед деловито кивнул Кисе, а на Кешу только рукой махнул. Он с гордостью оглядел трудящихся. Его взгляд зацепился за худенькую фигурку, облокотившуюся на дверной проем. Он нахмурился, почесал шею, хлопнул еще сто грамм и ударил себя ладонью по лбу.
— Точно! — воскликнул он.
Олеся посмотрела на него в упор. Устало, слишком устало, чтобы бояться.
— Есть тут у нас одно место. Никто туда не ходит. Даже я. Пошел один раз, так тут и торчу с тех пор.
Он замолчал. Взгляд сделался тяжелее.
— Вот туда и иди. Посиди. Если место заговорит — слушай. И внимательно слушай.
Олеся механически кивнула. Но не сразу пошла, замешкалась.
Он коснулся ее плеча — легко, почти по-отечески. И добавил уже совсем тихо:
— Гляди. Может, и не зря тебя подарили этим олухам.
Тропа нашлась сама. За клумбой с названиями вроде «Марья-искушай» и «Кукорь-отказник», между двух камней, заросших мхом. Воздух немного подрагивал и пах железом, как от горячей пули, только что вытащенной из тела. Земля под ногами была теплой и мягкой.
Под ногами шепталась трава, а каждый шаг отзывался упругим, тяжелым ощущением в теле. Олеся почувствовала, что до нее тут шли другие. Женщины, Мужчины, дети и старики. Те, кого мир легко выбросил на изнанку.
Дойдя до берега речушки, она присела у плакучей ивы и инстинктивно обняла ее. В груди защемило. Ей казалось, что кто-то медленно вытягивает чудовищно длинную и зазубренную занозу.
Где-то внутри завелась простая, тихая песня из далекого детства. Того, которое было только ее — не украденным, не чужим. Она не помнила эту песню, но узнавала.
И этого хватило. Чтобы ощутить себя любимой. Без условий. Без страха. Не потому что пригодилась, не потому что научилась быть удобной, не потому что кто-то не заметил подмены. А потому что была. Просто была.
И вдруг — ясная, чистая мысль, как полоска света от приоткрытой в темноте двери. «Мама меня любила».
Настоящая. Живая. Та, что пела ей, когда еще можно было петь. Пусть совсем недолго. Пусть плохо помнится. Но это было. Было по-настоящему.
И этого оказалось достаточно, чтобы что-то внутри перестало быть бесформенной алчущей дырой. Не зарасти, нет. Но хотя бы обрести контур.
***
День клонился к закату. Кеша, от укусов похожий на прыщавого подростка, стоял возле ульев и пел что-то на мотив «Ложкой снег мешая». Пчелы жужжали в такт одобрительно или угрожающе — тут мнения расходились.
Из-за угла показался Шалом. Его рубашка была усыпана сероватыми комками псиной шерсти. В руках — расческа без нескольких зубьев. В глазах — пустота.
— Я закончил, — глухо сообщил он. — Он теперь блестит, а я — нет.
Пес, оказавшийся белоснежно-белым, чихнул, облизался и мирно улегся у ног деда — чистый, довольный и в целом крайне недурственный.
Гриф шел с очередной охапкой идеальных дров. Он выглядел подозрительно расслабленным и отрешенным.
— Поблагодарил, похвалил, поклонился, — отчитался он. — Одно даже само любезно раскололось. Как-то по-человечески у нас вышло.
— Вот это я понимаю! — дед восхищенно развел руками. — Уважение — фундамент мироздания. А коли с любовью, то и печь чище горит.
На крыльце сидела раскрасневшаяся Киса. Нога на ногу, рубашка расстегнута почти по пупка, самогонка в руке. Ее лицо светилось довольством женщины, которая вовремя поняла, что у других просто не тот уровень прокачки души.
— Ну что, товарищи, — сказала она, разливая остатки из бутылки деду и себе. — Работный день окончен? Или кто-то еще не просветлился достаточно?
Дед хохотнул и легонько похлопал Кису по щеке.
— Эх ты, девка. Тебя жизнь молотила, а ты только крепче стала. Ни злобы, ни кислятины. Вон, аж свет из глаз идет.
Киса уже тянулась за шуткой, но замерла.
Что-то в этом касании проникло под кожу, мышцы и кости. Где-то глубоко внутри нее эхом отдавалась та боль и тоска, которую она чувствовала на границе. Отголосок тех, кому она протянула руку из простого человеческого сострадания.
Короткий миг — и все утихло. Но в груди осталась мягкая тяжесть, как после слез или долгого взгляда в темноту.
Она встретилась с дедом глазами. Тот молчал. Уже без смешков. Понимал.
— Ну вот, — только и сказал он. — И хорошо. А теперь — мыться, жрать, да спать всем! А по утру пущу уж вас, так и быть.
Мыться пошли по очереди, молча. Парилка в пристройке была не столько баней, сколько музейным экспонатом из старых досок и ржавого таза. Вода теплая — и ладно. Мышь вылезла первая, вся обдатая паром, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами и счастливым лицом. Гриф глянул на нее и вдруг подумал, что она красивая. Просто так, без подвоха. И тут же сплюнул про себя — не вовремя.
На кухне варились яйца, квашеная капуста уже стояла в миске. Шалом нашел на полке чуть черствый хлеб и сосредоточенно резал его на идеально ровные кусочки. Дед гремел посудой, наливал клюковку по кружкам, бурчал про «ни рыбы, ни мяса» и вытаскивал из печи что-то дымящееся. Киса, закутавшись в полотенце, пыталась украсть кусок еще до подачи, и получила ложкой по пальцам.
Кеша сидел на длинной лавке с безучастным выражением лица. Он даже куртку не снял — видно было, что у мальчика лимит был исчерпан много часов назад. Киса села рядом, обняла за плечи, потом запустила пальцы в волосы и тихо гладила, глядя в окно. Через пару минут Кеша уже спал у нее на плече, в полном бессилии, с открытым ртом. Киса подложила под него свернутый плед и придвинула миску с едой поближе — авось проснется, перекусит.
Гриф ел молча. Хлеб с солью, яйцо, немного самогонки. Аккуратно, почти медитативно. Шалом косился на него, как на диковинку. Гриф не злился, не ругался, не сверлил взглядом. Просто ел и как-то странно улыбался. Это настораживало. Или, наоборот, внушало надежду. Шалом и сам не понял.
С чаем никто не церемонился — разбавили кипятком из кастрюли, кинули заварку прямо по чашкам. Мышь размешивала ножом, Киса зачем-то нюхала кружку, дед рассказывал, как однажды случайно принял экспедицию с Мосфильма и проводил их в соседний овраг. «Кричали, мол, не тот сценарий, — говорил он, — а шо мне, у меня тут все не по ихнему».
Олеся вернулась затемно, села по-турецки рядом с Грифом, грея пальцы о кружку.
Он подвинул ей миску с капустой и остатками картошки.
— Это она вкусная, или я просто одичала?
— И то, и другое, — сказал он. — Жри, пока есть. Потом снова будут сухпайки и тухлый воздух.
— Хороший был день вообще-то, — сказала Олеся.
— Был. И есть, — сказал Гриф. — Странно даже.
Он встал, потянулся. Посмотрел на нее сверху вниз, потом — на остальных. Кеша спал. Киса его укрыла, обмазала какой-то мазью из дедовых закромов и привалилась рядом. Шалом курил, сидя на пороге и подкармливал пса своей порцией еды. Мышь говорила деду, что его самогон пахнет детством. А тот кивал с видом мудрого наставника — мол, так и должно быть.
Гриф прошелся вокруг печки, поставил на огонь еще картошки. Просто так, на завтра.
— Завтра снова в жопу мира, — сказал он негромко. — А сегодня можно просто пожрать и поспать, ну не красота ли?
Олеся кивнула.
А в доме пахло картошкой, псиной и чем-то родным. Все, кто мог, спали. Все, кто не мог — лежали, наслаждаясь весенней свежестью и теплом печи.
Джаз можно не любить, в особенности легко разлюбить его в Америке, где укрыться от него невозможно. Но, вообще говоря, американские джазы играют хорошо. Джаз ресторана «Голливуд» представлял собой на диво слаженную эксцентрическую музыкальную машину, и слушать его было приятно.
Когда тарелки с малоинтересным и нисколько не воодушевляющим американским супом стояли уже перед нами, из-за оркестра внезапно выскочили девушки, голые наполовину, голые на три четверти и голые на девять десятых. Они ревностно заскакали на своей площадке, иногда попадая перьями в тарелки с супом или баночки с горчицей.
Вот так, наверно, суровые воины Магомета представляли себе рай – на столе еда, в помещении тепло, и гурии делают свое старинное дело.
Сопереживающий Театр имени Вязкого Командира (или СТВК), как и положено всякому интеллектуальному наросту, привыкшему расставаться с частицами своего дряхлеющего беснования и курьёзно выменивающему на них у вечных медуз Времени томное пространство воли, интеллигентно и в меру ликующе наслаждался вечерним истреблением хлопот, массивно восседая всей грузностью своей роскошной конструкции, будто бы беременной цилиндрами непролазных табу, на таинственной волновой деятельности уличного затемняющегося безмолвия. По подъездным сумасбродно выглядящим квадратам гипнотически распределённой и на века уложенной дрыхнуть брусчатки, когда-то изготовленной на фабрике «Предпоследние мы, монохромные», шныряла из одной воркующей гущи осеннего воздушного образа в другую огрызающаяся плеть незримых самопроизвольных постановок, примерно раз в каждую короткопалую минуту испуская нечто вроде бы предостерегающее, мучительно врывшее в себя какую-то стервозную многозначительность числительных. Пытаясь подвергнуть это загадочное блеяние безжалостной расшифровке, Театр не упускал из виду ни одно порхающее дребезжание шестидесятисекундного блока, злящегося из-за всей обстановки, врезанной во внешние хоромы городского — осинового и скамеечного — космоса, и с исследовательской насильственностью приволакивал шёпоты вышеописанных потусторонних чисел к собственным архитектурно-призрачным раструбам, не доступным сознательному острию человеческого понимания, но походящим на фарсовую тучность великанских ушей. И вот, в каком-то из наиболее неказистых завихрений сумеречной фантазии, дерзновенно относящей себя к секретному биологическому разряду пёстрых суточных пород, Театр реющей заброшенностью своих междуэтажных сомнамбулических бойниц, гроздьями ступеней и попутной скорбью ветхого полувыкорчеванного лифта разнонаправленно увидел, как по безграничной аорте неопознанных серенад бежит заявление: «Акт первый», явно жаждущее обрести себя в новом людском отражении ещё не до конца обрубленных волшебных историй. Чарующим росчерком интеллектуального злорадства на неприметном пепле коченеющих настроений, давно инфицировавших каждую растительную диагональ дворов, ворвался в мило захлёбывающуюся ноябрьскую хмарь некий расплавленный микрофон из сферы забытых летних репетиций, издающий только гласную толкотню терций и не приученный находить им пары. Правда, именно в таком недурственном погодном апломбе терпко начинал формироваться ещё и неосязаемый мглистый учебник, позволяющий любому нерадивому пришельцу, завёрнутому в непримиримое пальто, кануть всем своим душевным сценарием в бездну умозрительного «асфальта», мгновенно вырывающего для себя из тучи подветренных концептов образ брата-полукопировальщика по прозвищу, прозвищу-ас, прозви-асфа «алфавит».
Одним из приверженцев подобной тактической бесперебойности был хитросплетённый комедиограф Николай Аркадьевич Сигло́пин, предпочитающий жестоко рассовывать по лингвистическим карманам повседневности свои лицевые груды не слишком надлежащих эмоций и знойных прошений в адрес старинного призрака хмурой судьбы. Когда-то, в стародавней свалке лет, Николай имел неосторожность появиться на свет абсурдно-зубастой божьей коровкой, у которой на прочной судьбе гейзерных надкрыльев наличествовала — вместо мрачных круглых отметин — недостаточно прагматическая нотная грамота. Правда, после этого фантастического выхода в мир безалаберное созданьице Коля с непредставимой молниеносностью и непрерывным пребыванием в рамках изумлённого эмпирического слежения медиков и роженицы позволило себе прелесть лихой трансформации в обыденный облик младенца, не сподобившегося настроить свои глубинные духовные струнки ни на какую другую волну, кроме фундаментально кричащей верхотуры гортанных общечеловеческих инициаций. Но ни матери, ни врачам, разумеется, не суждено было проштудировать у себя в мысленных кладовках абстрактный научный труд по ловкому самостоятельному взращиванию стремительного отряда, состоящего из эмоциональных нейровышколенных сержантов, могущих своей коллективной беспощадностью протолкнуть любые зарегистрированные мозговым окошком впечатления прямиком в засекреченную хибару необратимого забывания.
Сиглопин великолепным привычным старанием поанатомировал в голове описанную выше колкую цепь далёких приветов, переданных от детской физиологической совестливости, и характерными для своего дребезжащего телосложения тупиковыми шагами подполз с лёгкой вопросительностью ко входной грациозной нашлёпке Театра. Тень Николая, извращённо уподобляясь огненным медовым пятнышкам на несколько экзотической коже более-менее приличных, социально захватываемых божьих коровок (ох, раздвижные сопоставления, источающие прелесть младенческого воркования!), стелилась будто бы по белёсому зеркальному плинтусу какого-то северного нейтрального особняка и нелепо награждала себя отзвуками роскошных взрывов мечтательности, хотя на самом-то деле комедиограф сейчас с угрюмой галантностью прошибал себе путь на таких лестничных и пороговых территориях СТВК, на которых не мелькало ничего, кроме плюгавых горсточек скромной паркетной геометрии и топких низинных компонентов, числящихся в материальном перечне обойной орнаментальности, пробирающей воздух главного срединно-сценического коридора (по которому безалаберной пантерой уже чудаковато порхал комедиограф) до самых мертвецки внедрённых, ядовитых капилляров интерьерного презрения.
продолжение следует
Почти реальная история о том, как я противостоял одному известному банку. В четырёх частях и с эпилогом.
Часть первая. Рассрочка.
Жизнь так сложилась, что в какой-то момент мне понадобилась небольшая сумма, чтобы закрыть непредвиденные расходы. Ничего особенного: чуть-чуть не хватало на абонемент в спортзал. Фитнес-клуб предложил оформить рассрочку.
Я вообще-то кредиты беру редко. И, если беру, то всегда возвращаю их вовремя, а то и с опережением. Последний раз, когда я проверял, кредитный рейтинг у меня был больше девятисот, а это, между прочим, очень высоко!
Мы сидели с менеджером Анастасией в закутке клуба, смотрели через высокие окна на улицу и ждали ответов от банков. Загудел телефон: первый банк — «отказ».
— Ничего страшного, — спокойно сказала она. — Такое бывает. Даже если рейтинг высокий, банк может отказать. Иногда из-за того, что сумма слишком маленькая, иногда, просто потому, что, ну… так.
— Ладно... — пожал я плечами. Хотя стало как-то неловко. До этого банки никогда не отказывали мне в праве спуститься на дно небольшой долговой ямы. Я сидел на стуле, ёжился и грыз колпачок чужой авторучки. Когда нервничаю, всегда так делаю.
Пришёл второй отказ. Потом — третий. Четвёртый. Я начал чувствовать себя кем-то вроде скользкого типа с плохой репутацией, нарушителя правил.
— Вам все отказали, — удивлённо сообщила Анастасия.
— Как такое возможно? — встал я, растерянно поправляя куртку. — У меня же отличный рейтинг!
Она только неловко пожала плечами. Помочь ничем не могла.
Я вышел на улицу, как плохой школьник, которого отчитали, но не объяснили — за что. В голове крутилось: «А вдруг я правда что-то не так делаю? Может, я забыл закрыть какой-то старый штраф?» Достал телефон и набрал свой родной банк, тот самый, который обычно с радостью пытается снять с меня комиссию за всё, что угодно. Сейчас даже он отказал в рассрочке.
Часть вторая. Телефонный разговор.
Далее приведу мой разговор с банком.
— Почему вы отказали мне в рассрочке? — спросил я.
— Да кто ж его знает… Мне надо с кем-то посоветоваться, чтобы понять, что вообще происходит. Я тут работаю только второй день. Меня даже курьером не взяли, пришлось идти либо сюда… либо на почту. Платят мало, текучка огромная. Подождёте? Хотя… какой у вас выбор? — дружелюбно ответил сотрудник.
В трубке заиграла мрачная музыка.
Я успел дойти до дома, пообедать, узнать, сколько лет Газманову, и наспех написать копию картины «Девушка с жемчужной серёжкой». Не шедевр, но узнаётся.
Наконец в трубке раздался человеческий голос:
— О! Я совсем забыл о вас…
— Спасибо, — ответил я без капли сарказма.
— А что вы хотели?
— Хотел узнать, почему мне отказали в рассрочке, — терпеливо сказал я, разламывая толстую кисточку пополам.
— А! У вас рейтинг низкий…
— Но неделю назад он был высоким! Как такое возможно?
— Э-э-э… нужно у кого-то уточнить…
— Может, соедините меня сразу с кем-нибудь, кто работает здесь больше двух дней?
— Сейчас поищу, — грустно вздохнул он.
— Подож…
Мрачная музыка. Спустя полчаса:
— Старший менеджер Иванов слушает.
— Здравствуйте, — сказал я. Хотел добавить «гражданин начальник», но решил не усугублять. — Мне сообщили, что у меня внезапно рейтинг стал очень маленьким…
— Рейтинг — не писюн. Переживёте, — отрезал он.
— Но я просто хотел взять у вас немного денежек…
— Так! Что у нас тут? — сказал он, громко и демонстративно клацая по клавишам. Через какое-то время добавил:
— Упс.
— Упс? — переспросил я, напрягшись.
— Упс, — расстроенно подтвердил он. — В нашей системе вы — Надежда Светлановна Гордеева из посёлка Пупки.
— Но я точно не она.
— Вы уверены?
— Абсолютно! Хотя… сейчас такие времена… — задумчиво сказал я. Потом спохватился: — Но не у нас. У нас в стране всё с этим хорошо!
— Тут не поспоришь, — ответил он почему-то таким же тоном, как и я.
— И что теперь?
— Приходите в банк. Разберёмся на месте.
Повесив трубку, я задумался. Как можно было перепутать Меньшикова-Соловьёва с Гордеевой? Это насколько нужно быть не в себе, чтобы не заметить очевидного различия? Стало страшно, ведь если в современном мире возможно такое, то какие ещё ошибки могут случиться? Нужно было как можно быстрее исправить это недоразумение.
Часть третья. Отделение банка.
По дороге в банк я то и дело доставал телефон, чтобы ещё раз перечислить в уме все факты моей человеческой жизни: имя, дата рождения, фамилия, ненависть к понедельникам, пережитая в детстве пневмония, шрам от удара лбом о батарею. Я точно не Гордеева!
Зайдя внутрь, я получил талон электронной очереди и присел на скамейку напротив окошек обслуживания. Фоном играла всё та же мрачная музыка.
На всякий случай ущипнул себя. Больно. Немного успокоившись, стал ждать.
Минут через тридцать под потолком раздался торжественный механический голос:
— Номер пятьдесят два, подойдите к окну пять.
Я осторожно зашагал туда, где меня уже ждали. Присел на металлический стул, объяснил ситуацию молодому специалисту и протянул ему паспорт. Он сосредоточенно начал его изучать. Минутная пауза. Затем брови у него сдвинулись. Не сказав ни слова, он молча встал и с документом исчез в глубине служебных помещений.
Что-то защемило внутри. Неужели действительно что-то не так? Хотя бы мелочь? Неправильная фотография? Не та печать?
Через секунду завыла сигнализация. Почувствовалось, что сейчас начнётся что-то не то. Точно: спустя минуту в отделение ворвались пятеро полицейских. Один стал посреди зала, развернул бумагу и с некоторой неуверенностью прочитал:
— Гордеева Надежда Светлановна? Есть такая?
Молчание.
Я начал подозревать, что речь идёт обо мне, и неуверенно поднял руку:
— Возможно… это я?
Полицейские многозначительно переглянулись. Никто, правда, не рванулся меня ловить — решили подождать, пока ситуация окончательно прояснится.
И тут, за окошком номер пять, выскочил воодушевлённый банковский сотрудник и, указывая на меня пальцем, закричал почти с ликованием:
— Вот она! Это она! У меня её фальшивый паспорт.
Полицейские начали медленно сжимать кольцо вокруг меня. Стало немного не по себе.
И вдруг меня осенило: безотказный, простой способ доказать, что я не Надежда Светлановна. Ведь правда же, я не она?
В панике я расстегнул ремень, спустил штаны и показал... как мне казалось, убедительное доказательство.
Парень из окошка растерянно попятился, на мгновение смутился — а потом, как будто его осенило:
— Подделка! Наверняка подделка! Дёрните — оно отвалится!
Я судорожно натянул штаны обратно и испуганно прокричал:
— Ничего дёргать не надо! Я… мужского пола! На сто процентов!
— Это мы ещё проверим. На следственном эксперименте, — многозначительно сказал один из полицейских, заковывая меня в наручники.
До этого казалось, что ошибку скоро исправят. Теперь мне, действительно, стало страшно.
Часть четвёртая. Отделение полиции.
Спустя час я сидел в отделении полиции, напротив лейтенанта. Он листал какие-то бумаги, потом неспешно поднял на меня глаза.
— Хорошо, — произнёс он. — Всё прояснилось. Вас можно отпускать.
Я чуть расслабился.
— Но… есть одна деталь, — добавил он.
Я снова напрягся.
— В ходе проверки подтвердилось: вы не мошенница, не брали кредиты по поддельным документам. Но… вы вообще не проходите по базе как человек.
— Простите… а кто же я тогда?
Он нахмурился, заглянул в распечатку и прочёл:
— По базе… кобель по кличке Барбос, возраст — восемь лет, прививки проставлены. По характеру: подвижный, склонен к дрессировке, нуждается в ласке.
— Но я человек! Вы же видите, что я человек! — возмутился я.
— Может, вы и человек, а может, и нет. Ведь кто из нас действительно человек? — задумчиво уставившись в потолок, произнёс он. — Что это вообще такое? ЧЕ-ЛО-ВЕК…
Я открыл рот, чтобы возразить, но вдруг... вспомнил.
Вспомнил, что хожу кругами перед тем, как лечь спать, вспомнил, что инстинктивно грызу колпачки ручек, и вспомнил, что рефлекторно каждый раз, когда пьян, пытаюсь пописать на дерево…
— А это ведь многое объясняет, — вздохнул я, немного даже с облегчением.
Позже меня забрали какие-то люди. Сказали, что когда-то, много лет назад, у них пропал Барбос. И, что удивительно... я их вроде узнал. По запаху.
Они не были похожи на кого-то важного. Но когда я увидел, как один из них достаёт из кармана новую резиновую кость с тем самым, родным скрипом, мне вдруг стало… спокойно.
Эпилог
Так всё и закончилось.
Жизнь теперь, может, и собачья, зато мирная и логичная.
Сплю на коврике. Не думаю о рассрочках. Не мучает рейтинг.
Меня гладят. Я улыбаюсь.
Хорошо.
Гав.
Автор: Вадим Березин
Редактор и корректор: Алексей Нагацкий
Голова кружится. Встать я не могу – не чувствую ничего ниже бёдер. Переворачиваюсь на живот, подползаю к плачущей Амине и беру её за тонкую трясущуюся ладошку. Легонько сжимаю.
– Эй, малышка. Тише. Тише… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.
Амина сжимает веки, крутит головой.
– Он что, приходил опять, да? – спрашиваю я, скорчившись от пульсирующей боли в животе. А сама разглядываю выпуклые, уже слегка подсохшие рубцы на ногах и руках девочки. Семь. Значит, урод её больше не трогал.
– Лёлечка, кажется, не дышит, – дрожащим голосом отвечает Амина и закрывает лицо грязными ладошками. Я пытаюсь вздохнуть, но в груди что-то лопается.
Лёлька!
Я кручу головой. Где она? В полумраке нашего нового пристанища не сразу видно лежащее в углу худое тело. Я опираюсь на локти и подползаю, подтягивая за собой онемевшие ноги. Амина начинает выть. Тоненько, как щенок. И от этого мне становится ещё больнее.
Лёлька смотрит стеклянными глазами в потолок. Горло и грудь залиты бордовым. Застывшая эмоция безразличия навечно остановилась на кукольном лице. Ей было тринадцать. Она была очень сильная. Она классно пела под гитару и любила танцевать. Ещё она говорила, что однажды обязательно прыгнет с парашютом салатового цвета. Её любимого. А теперь она лежит здесь с грязным носовым платком во рту и разрисованным чёрной ручкой лбом. Урод постоянно пишет на наших лицах какие-то символы.
– Лёлечка. Кажется. Не дышит, – повторяет Амина в этой глухой и давящей на уши тишине.
Я достаю изо рта окаменевшей Лёльки платок, пропитанный кровью и слюнями, аккуратно разворачиваю его. Внутри восемь ногтей. Восемь отсутствующих ногтей с Лёлькиных пальцев. Вот же больной ублюдок!
– Амина, ты… ты видела… как он… – голос мой дрожит.
Малышка начинает истерично визжать и топать ногами, а затем резко замолкает.
Щёлкает замок.
Дверь скрипит.
Заходит он.
В тканевой маске с улыбающимся Лёлькиным лицом, испачканной бордовыми отпечатками пальцев. На его голое жилистое тело натянут оранжевый топ на тонких бретелях, который свернулся и еле прикрывает впалую волосатую грудь. На правой ноге болтается юбка в горошек. Леся была полной девочкой, и потому он надевал её стрейчевое платье на себя полностью, а вот с Лёлькиной одеждой так не вышло – она была ему мала.
– А я вот месьтаю с парасютом прыгнуть, – кривляется ублюдок и наклоняется ко мне. Смахивает с маски сальную чёрную чёлку и, чуть слышно напевая знакомую песню, начинает танцевать.
В углу затихает Амина.
«И лампа не горит… и врут календари…» – тихо пела Лёлька вчера, когда он в очередной раз её избил. А потом вдруг встала с пола и начала медленно танцевать. Она корчила лицо от боли, сгибалась в животе, но вновь выпрямлялась и продолжала исполнять свой странный медленный танец с безумной улыбкой на лице.
“Приве-е-ет! Мы будем счастливы теперь и навсегда-а-а…” – тянет ублюдок тонко.
Он танцует, словно кто-то дёргает его за невидимые верёвочки. Странно, но движения его и правда похожи на Лёлькины. Будто она забралась внутрь его тела и шевелит чужими ногами и руками. Смотрю на него до тех пор, пока тошнота не поступает к горлу и меня не выворачивает какой-то серой пеной. Вода и правда была со странным вкусом в последний раз. А может, это от уколов. С первого дня он нас чем-то накачивает.
– Пожалуйста, хватит. Не надо… – шепчу я, но голос обрывается на последнем слове.
Я начинаю плакать, а Амина, услышав меня – скулить.
Он замахивается и кричит:
– А я вот! Мечтаю! С парашютом прыгнуть!
Зажмуриваюсь. Удар. В ухе что-то больно взрывается, челюсть трещит, и я вырубаюсь.
Его зовут Витя.
Его привезли в наш детский дом ещё осенью. Вместе с такими же двумя ДЦПшниками: Серёгой, от которого избавилась богатая мамаша, и Катей Гороховой – её родители–алкаши умерли давно. У Вити истории не было, да мы и не спрашивали. Обычно воспитанники с таким диагнозом попадали к нам ненадолго, пока не освобождались места в соседнем доме-интернате для детей с особенностями развития. Катю с Серёгой быстро забрали, а вот Витя жил у нас около месяца.
Я не обращала на него внимания. Типичный “кривляка” – так мы называли всех ребят с этим диагнозом. Выл, как и все они, смотрел в никуда и пускал слюни. Однажды он случайно коснулся моей ноги скрюченной кистью, заулыбался, а я дёрнулась в сторону и брезгливо сморщилась. Витя жалобно замычал. Теперь я понимаю, что всё это время он притворялся.
Мы очнулись здесь вчетвером около недели назад. А может, и больше. Я, Амина, Лёлька и Леся. Последнее, что я помню до этого – как встала ночью в туалет. Девчонки сказали, что собирали вещи, на следующее утро двух из них должны были удочерить – Лёльку и Амину, а Леся планировала очередной побег. Она постоянно сбега́ла. И все они помнят одно: как легли спать, а проснулись уже в подвале.
С первого же дня он устраивал свои безумные театральные представления. Не знаю, как это ещё назвать.
Объявлял себя сам:
«Уважаемые зрители! – обращался он к нам и голым бетонным стенам. – Перед вами выступает Великий Архимим!”
Лесю он убил первой.
Случайно.
Она завизжала и напрыгнула на него сзади, когда он принёс нам воды. Я даже не сразу поняла, что произошло, и почему её тело лежит на полу в крови и не двигается. Он орал, что для Леси был приготовлен специальный ритуал, а эта сука испортила ему третьи «Греческие похороны». Он зло посмотрел на меня и удовлетворённо произнёс:
– Точно. Ты же ещё есть. Значит, её буквы будут твоими. Йота, Каппа, Ламда-да-да…
…Я тяжело разлепляю один глаз. Второй, кажется, совсем заплыл. Во рту вяжет, очень хочется пить. Запах кислятины разъедает мой нос, и меня бы вырвало, только внутри пусто. Нет сил подняться даже на руки, и я шепчу в полумрак:
– Амина. Попроси воды. У него. Пожа…
В углу шуршат подошвы о песок и слышится тоненькое:
– Лёлечка, кажется, не дышит.
Меня словно обжигает кипятком.
Это не Амина.
Шаркающие шаги. Мерзкое громкое дыхание. Вырезанное из фотографии лицо восьмилетней девочки нависает надо мной, опускается близко. И я замечаю висящую на краю маски розовую заколку. А вокруг шеи повязанный бело-синий шарфик.
Её шарфик.
– Нет! Нет! – отворачиваюсь я.
Пытаюсь отползти, но руки ватные. Ищу Амину взглядом, но не нахожу.
– Лёлечка… не дышит, – повторяет он и начинает театрально плакать, подражая маленькому ребёнку.
– Пожалуйста, не… не надо… – Чувствую как лопается кожа на моих пересохших губах.
– Лёлечка, кажется, не ды-шит, – пищит он в ответ, передразнивая.
Витя садится сверху, упираясь коленями в мои руки, и смеётся. Я сжимаюсь от боли. Он достаёт из-за уха гелевую ручку и старательно начинает выводить мне на лбу очередную букву. Я замираю. Двигаться нельзя. Однажды Лёлька попыталась, и он вырвал ей ногти.
Ублюдок встаёт, исчезает в темноте.
Вскоре мимо меня волочится тело Амины. Он тащит её за ногу, поднимаясь по бетонной лестнице. Маленькая голова глухо стучит о бетон.
Бум. Бум. Бум. Бум.
Я закрываю глаза и реву. Сворачиваюсь улиткой, вцепившись зубами в кулак, и жду своего последнего завтра.
Во сне приходят девочки.
Леся. Лёлька. Амина.
Стоят в углу, грязные, худые, жмутся друг к другу. Потом опускаются на колени и ползут ко мне, вывернув кисти рук в обратную сторону. На их лицах маски с его фотографией.
Утром ублюдок швыряет в меня засохшей булкой и банкой колы.
«Жри!» – орёт он сверху пьяным голосом и ржёт.
Я всё жадно съедаю и выпиваю. Желудку, кажется, не нравится, но мне вкусно. Ноги сегодня болят, словно отошли от наркоза. Я их чувствую, шевелю пальцами. Мышцы выкручивает, но я думаю, что смогу встать.
Отползаю к стене, обхватываю руками колени.
Ублюдок вскоре спускается в ярко-красном покрывале, с нарисованной маской клоуна на лице. В руках топор и лист бумаги, по которой он читает мне приговор.
Дышать становится больно.
Лёлька, Леся и Амина ходят вокруг него. А ещё Таня Чурикова – её удочерили два месяца назад. И Оля Соколова – её перевели в четырнадцатый детский дом. Ещё одна девочка с короткой стрижкой под ёжик. Я её не знаю. Грязные, в ссадинах и кровоподтёках, они щурят глаза, шипят, словно маленькие злые котята. А потом Лёлька садится рядом, берёт меня за руку и начинает петь:
«...мы будем счастливы тепе-е-е-ерь и навсегда…»
Урод наклоняется и приподнимает маску, открывая нижнюю часть лица. Его глаза словно заволокло чёрным. Серые, обветренные губы растянуты в кривой улыбке. Кислое дыхание заставляет меня опустить голову.
«Смотри на него!» – цедит откуда-то сбоку злым голосом Лёлька, а я обессиленно мотаю головой.
«Смотри. Ему. В глаза!» – настаивает она.
И я поднимаю взгляд.
Лёлька дёргает меня за ладонь и резким движением достаёт из-за его уха ту самую ручку, а потом двумя точными ударами оставляет две кровавых дыры на месте его глаз.
От неожиданности и страха я начинаю орать. Урод бросает топор. Со звериным воем хватается за лицо.
– Тварь!
Сгибается в животе, крутится, и, выставив вперед красные блестящие ладони, щупает воздух. Лицо его кривится, по щекам неровными дорожками бегут кровавые ручьи. Я отползаю в сторону, встаю, а он улыбается и безостановочно повторяет:
– Мне бойно! Аминочке бойно! Лёлечке больно! Нам больно! Больно! Больно! Твоя последняя буква – Ламда-а-а-а!
Мой взгляд упирается в топор, который лежит совсем близко от стены, ещё немного – и ублюдок дотянется до него. Проходит секунда. Я делаю шаг, уворачиваясь от цепких пальцев, и хватаюсь дрожащей рукой за деревянную ручку.
***
Он уже минут пять лежит молча. И это самая приятная тишина.
Тёмное пятно расползается вокруг худого тела, касается моих ступней. Брезгливо отхожу назад. Но тут же возвращаюсь, падаю на колени в тёплую лужу и, сунув руку в карман его брюк, достаю связку ключей. Ноги опять не слушаются. Шатаясь, подхожу к лестнице и ползу вверх. Бью по двери кулаком, и она с грохотом раскрывается. Яркий холодный свет коридора, обшитого металлическими панелями, заставляет сморщиться. В конце коридора вижу ещё одну дверь, встаю, дохожу до неё и оказываюсь в комнате с тремя экранами на стене.
Стол. Кресло. Куча таблеток, пепельница с окурками, испачканными тёмно-розовой помадой, шприцы, ампулы, чашка с засохшим ободком от кофе, крекер, сигареты, початая бутылка водки и ещё три пустых на полу. Маски. Много картонных, тканевых и гипсовых масок. Пачка бумаги. На первой странице заголовок: “Сценарий. Архимим”. Поднимаю глаза. На одном из телеэкранов, самом большом, я вижу подвал с неподвижным телом ублюдка. Сжимаю ключи в кулаке. Осматриваюсь. Железная витая лестница ведёт наверх. Поднимаюсь, подбираю один из трёх ключей к двери и открываю. Светлая просторная комната. Бежевый кожаный диван, стол, пудровые занавески. На стене справа в позолоченных рамочках висят глянцевые дипломы: «Лучшему начинающему актёру», «За успехи в актёрском мастерстве», «Лауреату II степени кинофестиваля «Дебют» – Гребенщикову Виктору Сергеевичу.
– Витя, ну ты закончил с ней? – слышу знакомый голос. – Ужин стынет, сынок.
Рядом с дипломами фотография – наша вечно улыбающаяся директриса и он.
Я задерживаю дыхание, слышу только грохот своего сердца. Делаю осторожный шаг вперёд, оставляя за собой кровавый отпечаток. Чёрт!
– Вить?!
Шаги совсем близко.
Я забираюсь под стол и замираю, закрыв рот ладонью.
Она заходит в комнату, ругается за испачканный пол и ворчит, что уже тысячу раз просила не следить дома. Зовёт его, спускаясь по витой лестнице. Каблуки громко стучат по железу.
Дрожащими руками я медленно закрываю за ней дверь. Поворачиваю ключ, оставляю его в замке и обессиленно стекаю на пол. В тот же момент слышу её животный вопль.
– Сука! Поганая детдомовская шлюха!
Она бежит наверх. Кричит, что убьёт меня. Шаги всё ближе, но резко обрываются совсем рядом. Глухой удар. Шипение. Дрожащий голос директрисы:
– А вы ещё откуда взялись, твар...
Детский пронзительный визг. Возня. Хруст. Хрипы. Ещё два громких удара.
Тишина.
Я реву. Тело не слушается, словно прилипло к двери и полу. Но вскоре тёплая волна спускается из головы, окутывая плечи и спину, отключает сознание. Падаю в бездонную пустоту и сплю, кажется, целую вечность.
Просыпаюсь. Голова кружится. Встать не могу – не чувствую ничего ниже бёдер.
– Господи, нет… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.
– Лёлечка, кажется, не дышит, – шепчет Амина, не оставляя никакой надежды, а где-то справа щёлкает дверной замок. Голова кружится. Встать я не могу – не чувствую ничего ниже бёдер. Переворачиваюсь на живот, подползаю к плачущей Амине и беру её за тонкую трясущуюся ладошку. Легонько сжимаю.
– Эй, малышка. Тише. Тише… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.
Амина сжимает веки, крутит головой.
– Он что, приходил опять, да? – спрашиваю я, скорчившись от пульсирующей боли в животе. А сама разглядываю выпуклые, уже слегка подсохшие рубцы на ногах и руках девочки. Семь. Значит, урод её больше не трогал.
– Лёлечка, кажется, не дышит, – дрожащим голосом отвечает Амина и закрывает лицо грязными ладошками.
Я пытаюсь вздохнуть, но в груди что-то лопается.
Лёлька!
Я кручу головой. Где она? В полумраке нашего нового пристанища не сразу видно лежащее в углу худое тело. Я опираюсь на локти и подползаю, подтягивая за собой онемевшие ноги. Амина начинает выть. Тоненько, как щенок. И от этого мне становится ещё больнее.
Лёлька смотрит стеклянными глазами в потолок. Горло и грудь залиты бордовым. Застывшая эмоция безразличия навечно остановилась на кукольном лице. Ей было тринадцать. Она была очень сильная. Она классно пела под гитару и любила танцевать. Ещё она говорила, что однажды обязательно прыгнет с парашютом салатового цвета. Её любимого. А теперь она лежит здесь с грязным носовым платком во рту и разрисованным чёрной ручкой лбом. Урод постоянно пишет на наших лицах какие-то символы.
– Лёлечка. Кажется. Не дышит, – повторяет Амина в этой глухой и давящей на уши тишине.
Я достаю изо рта окаменевшей Лёльки платок, пропитанный кровью и слюнями, аккуратно разворачиваю его. Внутри восемь ногтей. Восемь отсутствующих ногтей с Лёлькиных пальцев. Вот же больной ублюдок!
– Амина, ты… ты видела… как он… – голос мой дрожит.
Малышка начинает истерично визжать и топать ногами, а затем резко замолкает.
Щёлкает замок.
Дверь скрипит.
Заходит он.
В тканевой маске с улыбающимся Лёлькиным лицом, испачканной бордовыми отпечатками пальцев. На его голое жилистое тело натянут оранжевый топ на тонких бретелях, который свернулся и еле прикрывает впалую волосатую грудь. На правой ноге болтается юбка в горошек. Леся была полной девочкой, и потому он надевал её стрейчевое платье на себя полностью, а вот с Лёлькиной одеждой так не вышло – она была ему мала.
– А я вот месьтаю с парасютом прыгнуть, – кривляется ублюдок и наклоняется ко мне. Смахивает с маски сальную чёрную чёлку и, чуть слышно напевая знакомую песню, начинает танцевать.
В углу затихает Амина.
«И лампа не горит… и врут календари…» – тихо пела Лёлька вчера, когда он в очередной раз её избил. А потом вдруг встала с пола и начала медленно танцевать. Она корчила лицо от боли, сгибалась в животе, но вновь выпрямлялась и продолжала исполнять свой странный медленный танец с безумной улыбкой на лице.
“Приве-е-ет! Мы будем счастливы теперь и навсегда-а-а…” – тянет ублюдок тонко.
Он танцует, словно кто-то дёргает его за невидимые верёвочки. Странно, но движения его и правда похожи на Лёлькины. Будто она забралась внутрь его тела и шевелит чужими ногами и руками. Смотрю на него до тех пор, пока тошнота не поступает к горлу и меня не выворачивает какой-то серой пеной. Вода и правда была со странным вкусом в последний раз. А может, это от уколов. С первого дня он нас чем-то накачивает.
– Пожалуйста, хватит. Не надо… – шепчу я, но голос обрывается на последнем слове.
Я начинаю плакать, а Амина, услышав меня – скулить.
Он замахивается и кричит:
– А я вот! Мечтаю! С парашютом прыгнуть!
Зажмуриваюсь. Удар. В ухе что-то больно взрывается, челюсть трещит, и я вырубаюсь.
Его зовут Витя.
Его привезли в наш детский дом ещё осенью. Вместе с такими же двумя ДЦПшниками: Серёгой, от которого избавилась богатая мамаша, и Катей Гороховой – её родители–алкаши умерли давно. У Вити истории не было, да мы и не спрашивали. Обычно воспитанники с таким диагнозом попадали к нам ненадолго, пока не освобождались места в соседнем доме-интернате для детей с особенностями развития. Катю с Серёгой быстро забрали, а вот Витя жил у нас около месяца.
Я не обращала на него внимания. Типичный “кривляка” – так мы называли всех ребят с этим диагнозом. Выл, как и все они, смотрел в никуда и пускал слюни. Однажды он случайно коснулся моей ноги скрюченной кистью, заулыбался, а я дёрнулась в сторону и брезгливо сморщилась. Витя жалобно замычал. Теперь я понимаю, что всё это время он притворялся.
Мы очнулись здесь вчетвером около недели назад. А может, и больше. Я, Амина, Лёлька и Леся. Последнее, что я помню до этого – как встала ночью в туалет. Девчонки сказали, что собирали вещи, на следующее утро двух из них должны были удочерить – Лёльку и Амину, а Леся планировала очередной побег. Она постоянно сбега́ла. И все они помнят одно: как легли спать, а проснулись уже в подвале.
С первого же дня он устраивал свои безумные театральные представления. Не знаю, как это ещё назвать.
Объявлял себя сам:
«Уважаемые зрители! – обращался он к нам и голым бетонным стенам. – Перед вами выступает Великий Архимим!”
Лесю он убил первой.
Случайно.
Она завизжала и напрыгнула на него сзади, когда он принёс нам воды. Я даже не сразу поняла, что произошло, и почему её тело лежит на полу в крови и не двигается. Он орал, что для Леси был приготовлен специальный ритуал, а эта сука испортила ему третьи «Греческие похороны». Он зло посмотрел на меня и удовлетворённо произнёс:
– Точно. Ты же ещё есть. Значит, её буквы будут твоими. Йота, Каппа, Ламда-да-да…
…Я тяжело разлепляю один глаз. Второй, кажется, совсем заплыл. Во рту вяжет, очень хочется пить. Запах кислятины разъедает мой нос, и меня бы вырвало, только внутри пусто. Нет сил подняться даже на руки, и я шепчу в полумрак:
– Амина. Попроси воды. У него. Пожа…
В углу шуршат подошвы о песок и слышится тоненькое:
– Лёлечка, кажется, не дышит.
Меня словно обжигает кипятком.
Это не Амина.
Шаркающие шаги. Мерзкое громкое дыхание. Вырезанное из фотографии лицо восьмилетней девочки нависает надо мной, опускается близко. И я замечаю висящую на краю маски розовую заколку. А вокруг шеи повязанный бело-синий шарфик.
Её шарфик.
– Нет! Нет! – отворачиваюсь я.
Пытаюсь отползти, но руки ватные. Ищу Амину взглядом, но не нахожу.
– Лёлечка… не дышит, – повторяет он и начинает театрально плакать, подражая маленькому ребёнку.
– Пожалуйста, не… не надо… – Чувствую как лопается кожа на моих пересохших губах.
– Лёлечка, кажется, не ды-шит, – пищит он в ответ, передразнивая.
Витя садится сверху, упираясь коленями в мои руки, и смеётся. Я сжимаюсь от боли. Он достаёт из-за уха гелевую ручку и старательно начинает выводить мне на лбу очередную букву. Я замираю. Двигаться нельзя. Однажды Лёлька попыталась, и он вырвал ей ногти.
Ублюдок встаёт, исчезает в темноте.
Вскоре мимо меня волочится тело Амины. Он тащит её за ногу, поднимаясь по бетонной лестнице. Маленькая голова глухо стучит о бетон.
Бум. Бум. Бум. Бум.
Я закрываю глаза и реву. Сворачиваюсь улиткой, вцепившись зубами в кулак, и жду своего последнего завтра.
Во сне приходят девочки.
Леся. Лёлька. Амина.
Стоят в углу, грязные, худые, жмутся друг к другу. Потом опускаются на колени и ползут ко мне, вывернув кисти рук в обратную сторону. На их лицах маски с его фотографией.
Утром ублюдок швыряет в меня засохшей булкой и банкой колы.
«Жри!» – орёт он сверху пьяным голосом и ржёт.
Я всё жадно съедаю и выпиваю. Желудку, кажется, не нравится, но мне вкусно. Ноги сегодня болят, словно отошли от наркоза. Я их чувствую, шевелю пальцами. Мышцы выкручивает, но я думаю, что смогу встать.
Отползаю к стене, обхватываю руками колени.
Ублюдок вскоре спускается в ярко-красном покрывале, с нарисованной маской клоуна на лице. В руках топор и лист бумаги, по которой он читает мне приговор.
Дышать становится больно.
Лёлька, Леся и Амина ходят вокруг него. А ещё Таня Чурикова – её удочерили два месяца назад. И Оля Соколова – её перевели в четырнадцатый детский дом. Ещё одна девочка с короткой стрижкой под ёжик. Я её не знаю. Грязные, в ссадинах и кровоподтёках, они щурят глаза, шипят, словно маленькие злые котята. А потом Лёлька садится рядом, берёт меня за руку и начинает петь:
«...мы будем счастливы тепе-е-е-ерь и навсегда…»
Урод наклоняется и приподнимает маску, открывая нижнюю часть лица. Его глаза словно заволокло чёрным. Серые, обветренные губы растянуты в кривой улыбке. Кислое дыхание заставляет меня опустить голову.
«Смотри на него!» – цедит откуда-то сбоку злым голосом Лёлька, а я обессиленно мотаю головой.
«Смотри. Ему. В глаза!» – настаивает она.
И я поднимаю взгляд.
Лёлька дёргает меня за ладонь и резким движением достаёт из-за его уха ту самую ручку, а потом двумя точными ударами оставляет две кровавых дыры на месте его глаз.
От неожиданности и страха я начинаю орать. Урод бросает топор. Со звериным воем хватается за лицо.
– Тварь!
Сгибается в животе, крутится, и, выставив вперед красные блестящие ладони, щупает воздух. Лицо его кривится, по щекам неровными дорожками бегут кровавые ручьи. Я отползаю в сторону, встаю, а он улыбается и безостановочно повторяет:
– Мне бойно! Аминочке бойно! Лёлечке больно! Нам больно! Больно! Больно! Твоя последняя буква – Ламда-а-а-а!
Мой взгляд упирается в топор, который лежит совсем близко от стены, ещё немного – и ублюдок дотянется до него. Проходит секунда. Я делаю шаг, уворачиваясь от цепких пальцев, и хватаюсь дрожащей рукой за деревянную ручку.
***
Он уже минут пять лежит молча. И это самая приятная тишина.
Тёмное пятно расползается вокруг худого тела, касается моих ступней. Брезгливо отхожу назад. Но тут же возвращаюсь, падаю на колени в тёплую лужу и, сунув руку в карман его брюк, достаю связку ключей. Ноги опять не слушаются. Шатаясь, подхожу к лестнице и ползу вверх. Бью по двери кулаком, и она с грохотом раскрывается. Яркий холодный свет коридора, обшитого металлическими панелями, заставляет сморщиться. В конце коридора вижу ещё одну дверь, встаю, дохожу до неё и оказываюсь в комнате с тремя экранами на стене.
Стол. Кресло. Куча таблеток, пепельница с окурками, испачканными тёмно-розовой помадой, шприцы, ампулы, чашка с засохшим ободком от кофе, крекер, сигареты, початая бутылка водки и ещё три пустых на полу. Маски. Много картонных, тканевых и гипсовых масок. Пачка бумаги. На первой странице заголовок: “Сценарий. Архимим”. Поднимаю глаза. На одном из телеэкранов, самом большом, я вижу подвал с неподвижным телом ублюдка. Сжимаю ключи в кулаке. Осматриваюсь. Железная витая лестница ведёт наверх. Поднимаюсь, подбираю один из трёх ключей к двери и открываю. Светлая просторная комната. Бежевый кожаный диван, стол, пудровые занавески. На стене справа в позолоченных рамочках висят глянцевые дипломы: «Лучшему начинающему актёру», «За успехи в актёрском мастерстве», «Лауреату II степени кинофестиваля «Дебют» – Гребенщикову Виктору Сергеевичу.
– Витя, ну ты закончил с ней? – слышу знакомый голос. – Ужин стынет, сынок.
Рядом с дипломами фотография – наша вечно улыбающаяся директриса и он.
Я задерживаю дыхание, слышу только грохот своего сердца. Делаю осторожный шаг вперёд, оставляя за собой кровавый отпечаток. Чёрт!
– Вить?!
Шаги совсем близко.
Я забираюсь под стол и замираю, закрыв рот ладонью.
Она заходит в комнату, ругается за испачканный пол и ворчит, что уже тысячу раз просила не следить дома. Зовёт его, спускаясь по витой лестнице. Каблуки громко стучат по железу.
Дрожащими руками я медленно закрываю за ней дверь. Поворачиваю ключ, оставляю его в замке и обессиленно стекаю на пол. В тот же момент слышу её животный вопль.
– Сука! Поганая детдомовская шлюха!
Она бежит наверх. Кричит, что убьёт меня. Шаги всё ближе, но резко обрываются совсем рядом. Глухой удар. Шипение. Дрожащий голос директрисы:
– А вы ещё откуда взялись, твар...
Детский пронзительный визг. Возня. Хруст. Хрипы. Ещё два громких удара.
Тишина.
Я реву. Тело не слушается, словно прилипло к двери и полу. Но вскоре тёплая волна спускается из головы, окутывая плечи и спину, отключает сознание. Падаю в бездонную пустоту и сплю, кажется, целую вечность.
Просыпаюсь. Голова кружится. Встать не могу – не чувствую ничего ниже бёдер.
– Господи, нет… – я пытаюсь приподняться, но пальцы рук скользят по бетонному полу, и я падаю, влетая щекой в колючий песок. Старая ссадина начинает гореть.
– Лёлечка, кажется, не дышит, – шепчет Амина, не оставляя никакой надежды, а где-то справа щёлкает дверной замок.
Ночь выдалась бессонной, ну что ж, такое бывает. С утра в понедельник, как обычно, приехал к офисному центру, чтобы подняться к себе на работу. На первом этаже взял кофе в автомате, отпил пару глотков. Лениво навалился на кнопку лифта и стал ждать его, как нечто спасительное и сверхважное. Наконец-то он приехал. Захожу в лифт.
Как легко мы перемещаемся с этажа на этаж, но было бы здорово, если бы на этом лифте я смог отправиться в глубины своего подсознания. Глупость какая. Нельзя сказать, чтобы я обдумывал это когда-либо, или трепетно отнесся к мысли о таких путешествиях, но всё же было ощущение, что всё моё существо находится на грани легкого волнения. Что это, кофеин так влияет или свежий воздух из вентиляции?
Вдруг в лифте стало необычно уютно. Я начал осматривать его. Внутри он был обит дорогой темной тканью с мелким повторяющимся рисунком. В качестве декора были использованы витиеватые деревянные рельефы, морёные и покрытые лаком. Потолок представлял собой матовое стекло, через которое пробивался теплый мягкий свет. По углам располагались небольшие светильники. Что за нововведения, ремонт что ли на выходных сделали?
Лифт двигался плавно, и вот послышался звон колокольчика, открылись двери и вместе с ними вид на просторное помещение с отделкой подобной лифту. Пространство, представшее взору, было устлано узорами в стиле барокко, на стенах располагались живописные картины, словно я попал в старину. Отправление на работу пошло явно не по плану.
Звук подошв моих ботинок своим эхом разбавлял тишину пространства. Я совершенно точно знал куда идти, и, шел не торопясь, по коридору, разглядывая окружающую обстановку. Вот она дверь, которую я должен был открыть. Открываю. Захожу в кабинет. Там сидит худоватый, большого роста, бодрый старик в сером клетчатом пиджаке с небрежно расстегнутым воротником рубашки. Он сказал звучным низким голосом, словно из преисподней, отрывая пальцы правой руки от стола, как бы приглашая присесть:
– Ну что, как вам здесь, нет ли страха? Не видно ли в коридоре котлов, в которых варят грешников?
– По-моему у вас тут неплохо, и котлов я не видел. Страха нет. Правда, моё путешествие пошло не по плану, вот что удивительно.
Старик без особого удивления сказал:
– Как это не по плану? Всё у нас здесь по плану. Не хотите ли коньячку? Могу вам предложить замечательные сигары, такие не крутят даже на Кубе.
– Спасибо, мне уже довелось однажды попробовать настоящие Кубинские сигары, но давно уже бросил эти пустые привязанности, не пью и не курю, знаете ли. Однако, кажется, будто бы умом я тронулся, раз так отчетливо вижу вас и всё это.
– А может быть и тронулись, ну и что с того?
Старик откусил щипчиками конец сигары, поджог её, затягиваясь, и, выдыхая дым, сказал:
– Мне уже поздно бросать. Всё же если вам привычнее видеть котлы, я могу это устроить. Старик щелкнул пальцами, и тут же пространство потемнело, окружение как будто поменяло декорации, вокруг выросли языки пламени, над которыми на цепях были подвешены огромные котлы с людьми. Вокруг распространялись ужасные крики, жар и вонь. Скажу я вам, гнетущее состояние овладевает каждым, кто попадает в такое место. Туда-сюда мельтешили разные уродливые существа, навлекающие ужас, порой даже не имеющие конкретной формы. Тем не менее, старик остался стариком, а я собой.
– Может быть, вернемся в привычную обстановку? – Сказал я.
– Без проблем, всё это лишь в вашей голове. – Старик опять щелкнул пальцами и мы вернулись в привычный тихий и просторный кабинет.
– Что привело вас сюда? – спросил он с видом, будто знает ответ.
– Мне интересно во многих вопросах разобраться.
–Ах-ах-ах, интерес? – Рассмеялся старик. – Может просто эгоизм? Придумали себе несчастье в том, что вы многого не знаете, а ежели узнаете, то обретёте пусть небольшую порцию, но счастья. Хорошо бы сейчас чилить где-нибудь на морском берегу, на песочке, правда? Или деньги зарабатывать. А вы тут со своими интересами. Бросьте это ребячество.
– Так ведь человек так устроен, ему всё интересно, вот каждый и пытается по-своему познать этот мир.
– Человечеством в целом движет несчастье, ибо с позиции счастья вы не способны шевелиться.
Старик энергично встал со стула и подошел к вешалке, на которой висела шляпа. Схватил её и кинул ко мне со словами – “лови!”.
Как только я поймал шляпу, она тот час же превратилась в руль автомобиля. Сейчас же я очутился вместе со стариком в автомобиле, который мчался по идеально ровному асфальту слегка извилистой дороги. Рева мотора слышно не было, но мощь чувствовалась, легкое нажатие на педаль газа и тело вжималось в сидение от предаваемого ускорения.
– Нравится? – Говорил старик. – На этой модели еще никто не катался, более того её еще не придумали.
Мгновение назад от всего веяло стариной, а тут на тебе: сверхсовременный автомобиль, новейшие разработки.
– Это что, сон, вымысел? – Cпросил я.
– Сон и вымысел – это вся ваша жизнь в целом. А здесь любую идею можно материализовать. Вот смотри лучше.
Дед коснулся сенсорной кнопки на панели автомобиля, после этого руль сложился и задвинулся вглубь под панель приборов. Теперь машина двигалась сама по себе, причем подруливать я мог усилием мысли. Дед продолжал что-то бормотать. Говорил про то, что мы все слишком привязаны к материальному миру, хотя он по своей сути не материален. Я был в лёгком трансе от всего происходящего. Автомобиль с открытым верхом мчался по трассе будто бы прорубленной в зеленой роще, приятный ветер обдувал мою лысую голову. Слегка чувствовались запахи листвы и цветущих полевых растений. Из аудиосистемы доносилось что–то похожее на Green Onions 1962 года.
Дед хлопнул рукой по дорогой обивке автомобиля и сказал:
– Хочешь эту тачку? Поновее чем твоя, ломаться долго не будет, компания гарантирует. Здесь все детали качественные, только заряжать не забывай. А может продажи таких авто наладим через тебя? Забирай её, только не пробуй искать ответы на свои вопросы.
– Пожалуй, такой подарок я не смогу принять. Подарок или откуп? Она реально-то существует? Заманчивое предложение конечно, но не за ней я сюда пришел!
– Может быть и верно, наигравшись пару-тройку дней с этим аппаратом, ты бы придумал себе новое несчастье. Хочу другой автомобиль, хочу другую новую игрушечку, вещичку, человечка или что-то в этом духе. Это всё как у червей, они ползут за новой порцией свежего перегноя, вот и весь смысл. Ха-ха-ха, а есть ли вообще смысл? Многие смыслы созданы за вас, но вы слепо их принимаете. А еще у вас есть кажущаяся свобода, вы можете сами выбирать себе якобы полезное или бесполезное, действовать или бездействовать.
– Полезные фитнес-батончики с кучей сахара и всякого говна! Или эти ваши таблеточки от головной боли, у которых список побочных эффектов на километровом листе не умещается. – Добавил старик, еле сдерживая смех, и, затем, начал, прикрывая рот и покрякивая, тихонько смеяться.
Затем он успокоился и резко сделал серьезное лицо:
– Ну что, я дал тебе выбор, ты сам решил. Насильно не заставлял. Нет правильного или неправильного выбора, есть только его последствия. Этот мир не сломается, он выдержит всё, и даже если не выдержит, то есть еще куча других... Не редко появляются всякие товарищи, которые своим выбором ведут мир под откос, но, как видишь, мир всё ещё существует. Так будет и далее. Сейчас ты увидишь небольшое кино, а мне пора, всего доброго!
Дед исчез, превратился в дым едкого красного цвета, который тут же сдуло набегающим ветром. Вдруг на доли мгновения стало всё как будто металлическим, ломанным, угловатым, квадратным, довольно упрощенным, безвоздушным. Один миг существовали только ощущения и ничего более. Такое чувство, что ты проходишь сквозь цифровую мясорубку. Произошел импульс, словно переключился канал на телевизоре. И вот я уже скакал на черном коне, а в руке у меня вместо руля была узда. Сопутствовало непоколебимое ощущение уверенности в этом коне, будто бы я был специалистом в верховой езде с раннего детства. Копыта, покрытые толстой кожей для защиты, мягко врезались в почву, устланную невысокой травой, при этом поднимая легкие взвеси пыли. Горизонт был расчерчен хребтами холмов, подсвеченными вечерним солнцем. В остальном же, взгляд ничего не сдерживало в поглощении безмятежных просторов степи.
Рокотание своры лошадей моих товарищей, скачущих рядом, создавало ощущение мощи и силы. Где–то издалека слышались удары в барабан – это шаман обращался к богам. Прекрасное чувство свободы сопровождало меня. Ты не привязан к месту, к вещам и дому, широкие степи раскрываются перед тобой и ты волен направляться куда угодно. Такое чувство свободы несравнимо с чувством пребывания в бетонной коробке под названием квартира.
Я посмотрел на право, рядом скакал на коне мой соратник Тумэн. Удивительно, что я видел этого человека первый раз, но как будто бы знал уже давно. Он рассуждал про завоевание соседних земель.
– Тумен, дорогой, по воле этого голубого неба мы смогли поменять ход событий. Мы объединяем людей, племена. Мы несем новый уклад во многие варварские земли – и это доброе дело. – Сказал я.
У меня не было никаких сомнений в том, что я говорю. Некие люди были неправедными с моей точки зрения, достойными кары всевышнего и этой карой был по своей сути я со своими идеями и великими возможностями. Да и кто вообще об этих людях думал в то время, когда действовал принцип “если не ты, то тебя”.
Судя по всему, это были времена чуть менее чем тысячелетней давности. А я являюсь подселенцем в сознании человека по имени Тэмуджин. Хотелось влиять на его решения, но этого не получалось сделать, все было как в фильме по готовому сценарию. Так вот что такое быть демоном в чужом теле?
– Ты слыхал, про учение тойин? По нему те, кто отнял землю у людей, в следующей жизни перерождаются в зверей или даже червей? – произнес Тумэн.
– Что ж, если всевышний захочет, чтобы я принял такую участь, то я с радостью её приму. Разве мы уже сейчас не подобны червям в своем стремлении рыхлить почву истории. А теперь, дорогой Тумэн, оставим рассуждения о наших высоких делах. Сегодня быть охоте!
– Как скажешь Тэмуджин. Гляди, табун скачет на водопой.
Тэмуджин любил поохотиться на зверей в свободное от охоты на людей время. Я чувствовал его холодный светлый ум, в котором не было в таком количестве злобы и агрессии, сколько могло казаться окружающим. Я видел другую картину мира, как она соткана из наслоившихся друг на друга понятий, объяснений всему и вся. И, кажется, что вот-вот ты соберешься с силами и поменяешь что-то, хотя бы двинешь пальцем этого человека но нет, ничего не получалось.
Мы с группой охотников из-за сопок приметили лощину, куда пришло стадо диких лошадей. Около двадцати лошадей, среди которых были как зрелые, так и молодые, более предпочтительные к отлову.
– Готовимся! – крикнул я, то есть Тэмуджин.
Жизням жеребцов ничего не угрожало, но после поимки они будут до конца своих дней служить человеку. Завершить свою жизнь эти молодые особи запросто могут в боевом сражении, а пока их ждала приёмная кобыла, которая будет кормить их своим молоком.
– Хэй–хэй! – вокруг стали слышаться крики всадников.
С криками они стали окружать диких лошадей. На берегу у водопоя начала подниматься пыль, лошади в западне метались из стороны в сторону. Кто-то из охотников начал раскручивать аркан, чтобы забросить на выбранную жертву. Однако среди диких лошадей на водопое оказался не менее дикий кабан. В этой неразберихе он резко и стремительно понесся прямо в мою сторону. Лошадь подо мной испугалась, инстинктивно встав на дыбы. Мне, уже довольно пожилому человеку, удержаться в седле не удалось. Без того больное тело, выстраданное в походах и сражениях было сломлено ударом о землю. На утро в агонии от повышенной температуры вся жизнь пронеслась перед глазами.
И вдруг стало легко и необычно. Тяготы этого бренного существования, усталость и боль стали чуждыми мне. Предо мной лежало тело человека по имени Тэмуджин. Более не хотелось иметь ничего общего с ним. Оно виделось для меня безобразным, не потому что носило в себе страшные идеи при жизни. Когда умираешь, начинаешь понимать, что тело – это лишь мешок, который натягивают на себя словно одежду, чтобы быть в этом физическом мире объектов, ходить, видеть, слышать и совершать дела. Потом же отношение к телу подобно отношению к использованному белью в корзине для стирки.
Далее, нечто предложило мне отправиться в путь, в другое место. Я посмотрел вверх и оттуда был свет. Никто не заставлял меня направиться к свету, но я четко понимал, что это нужно сделать. Похоже, что я уже летел, ускоряясь довольно быстро. Ощущение тоннеля и свет впереди возникали от огромной скорости.
Там, куда я попал, тоже есть люди. Они разные и верили в разное. Каждый нашел там отзвук своих воззрений. Но надолго ли? Жизнь не останавливается ни на секунду. У меня были одни задачи, которые я решил как смог, и скоро будут новые. Я это чувствовал. И вдруг всё пространство было пронизано громким голосом:
– Здравствуй Тэмуджин, ты прошел очередной отрезок своего пути, многому научился, многое совершил и готов ли отвечать за всё совершенное.
– Да. – ответил я не задумываясь
Больше фраз не было. Громкий голос говорил без малейшей злобы, а даже с любовью, я был готов всё принять, и в этот момент у меня уже совершенно точно не было никакого выбора.
Затем всё было как во сне, но пришло осознание того, что нужно ползти, поглощая нечто впереди меня. Приятная сырость. Есть только ощущения. Нет никаких страданий, переживаний. О чудо, наказание это или подарок. Впереди меня ощущается очередная порция вкусной субстанции. Потом ещё и ещё. Какая она приятная. Поев перегноя листьев можно уползти поглубже, свернуться клубочком. Там в сырости никто тебя не найдет и не увидит.
Поскольку для меня это кино я понимаю, что по большому счёту существо в котором я сейчас мало чего осознаёт. У него нет переживаний, нет проблем, нет ипотечного кредита и соседа с перфоратором. К сожалению, не видно во всех красках этот прекрасный мир и не слышно звуков. Наличие света ощущается лишь кожей, и кажется, что этого полностью достаточно. Ты даже не думаешь, что тебя кто-то может с легкостью раздавить или сожрать. С позиции человека переселяться в червя – было бы суровым наказанием.
За все мои грехи меня можно было уничтожить, однако нечто свыше оставило меня, хоть и в другом состоянии. Что это, действительно наказание, подарок судьбы или временный отпуск? И тут послышалось отрывистое “Тринадцатый этаж”. Мои сильно зажмуренные глаза открылись вместе с дверьми лифта и я, справляясь со стрессом, выдохнул воздух из лёгких, надувая щёки.
–Фуууухх, неужели я снова человек. – Потрогав себя за лоб, увидев свои руки, сказал я, выходя из лифта.
– Приветствую, что, выходные удались на славу?
– Пожалуй, да. Имей в виду, что кофе сегодня в автомате особенный…
Глава 5. Сон с драконом.
Вечерние часы после трапезы были свободным временем, когда ученики были вольны заниматься чем им угодно на территории школы. Кто-то читал книгу, коими была полна обширная библиотека, кто-то гулял по двору и наслаждался вечерней прохладой. Некоторые ложились пораньше спать, после тяжелого дня. Большинство же собирались группками и обсуждали прошедший учебный день.
Но сегодня абсолютно все ученики собрались в большом зале, где ярко пылал главный очаг. И мастер Фафнир рассказывал о своих путешествиях по разным континентам.
Он описывал пустыни южного континента, где палящее солнце полностью властвовало над иссушенной землёй, пытаясь убить всё живое, что попадалось его пламенному взору. Но, в то же время, по ночам температура опускалась настолько, что пар шёл изо рта. Неутихающие песчаные ветра образуют однотипные барханы, среди которых высятся причудливые скалы, напоминающие шпили, башни и арки. Часто ветром с поверхности удаляется весь грунт и остаётся лишь мозаика отполированной, местами разноцветной, гальки, называемой «пустынная мостовая».
Бывал он и на северном континенте, где снег лежит круглый год, и острые, будто вырубленные великаном, горы высятся над бесконечной тайгой. Ещё севернее простирается бескрайняя тундра, где на тысячу километров можно не встретить ни единого человека. И зима там длится почти круглый год.
Мы сидели и слушали, как завороженные, каждый мечтал побывать в этих дальних странах, ведь большинство учеников, не отъезжали дальше соседнего поселения от своего дома.
Колокол пробил десять раз и ученики, грустно вздыхая, потянулись в дормиторий.
Идя вместе со всеми, я размышлял о том, сколько лет я смогу продержаться в школе. Только овладев и подчинив себе силу внутреннего зверя, можно стать настоящим охотником и выходить на бой против проклятого зверя. Хотя, можно стать младшим преподавателем или работником школы. Даже тех, кто не справлялся с экзаменами в конце учебного года, приглашали вступить в орден младшим послушником. У Ордена было большое количество вспомогательных служб, где всегда требовались люди.
С этими невесёлыми мыслями я лёг на своё место и провалился в сон, как только голова коснулась подушки.
Небо было затянуто тяжёлыми свинцовыми тучами, в которых всполохами сверкали молнии. Я стоял на брусчатке во дворе замка, повсюду были тела солдат. Рядом с моими ногами лежала красивая стройная женщина, в когда-то белоснежном платье, которое почти полностью пропиталось кровью. Передо мной, тяжело опираясь на меч, стоял могучий воин, полностью закованный в доспех с ярко светившимися защитными рунами. За моей спиной полыхал пожар.
Из раза в раз мне снилась эта сцена. Но никогда раньше она не была столь отчётлива, что я мог разглядеть узор на платье моей матери и руны на доспехе отца.
Нужно было поднять глаза и, в который раз, посмотреть на тень, полностью закутанную в дорожный плащ, которая стояла в дальнем конце двора. Из-под тяжёлого капюшона на меня смотрели антрацитово-чёрные глаза, в которых билось пламя пожара.
Обычно в этот момент я просыпался, но сейчас что-то изменилось.
Среди облаков, при очередной вспышке молнии, мелькнула огромная тень, будто бы гигантской летучей мыши. Тень подняла голову, тоже заметив движение в небесах. Всё вокруг стихло, не было слышно завываний ветра на зубцах, стих гул пожара за спиной. И в этот момент с неба ударил яркий столб пламени. Тень успела вскинуть правую руку, и пламя разбилось, о невидимый барьер, возникший перед ней. Поток усиливался с каждой секундой, лоскуты огня летели во все стороны. За спиной тени начала сгущаться тьма, формируясь в два огромных перепончатых крыла.
— Ты получил то, что тебе не предназначалось, — голос шёл будто бы отовсюду.
Тёмные крылья полностью сформировались и сделали тяжёлый взмах, от которых столб пламени раскололся и огонь хлынул во все стороны. Тень изогнулась, будто бы для броска, и когда она распрямилась, из её левой руки вылетело чёрное копьё. Перед глазами мелькнули светящиеся руны, копьё врезалось в доспех отца. Руны ярко вспыхнули, но тьма, будто змеи, ринулась в сочленения доспеха. Воин с тяжёлым вздохом упал на колени, закрывая меня от тени в плаще.
Всё вокруг потемнело, и меня ударило мощной волной ветра. В этот момент посреди двора опустился огромный красный дракон. По его алой чешуе бегали светящиеся разряды. Он резко взмахнул хвостом, и с его конца сорвалась молния. От удара плащ вспыхнул, и тень отбросило в замковые ворота, которые разлетелись в щепки.
— Это ещё не конец, — снова раздался, леденящий душу, голос, — рано или поздно я верну своё.
