Дождь, этот бесконечный, навязчивый аккомпанемент моей жизни, словно симфония серости и уныния, вновь стучал по подоконнику. Он стекал по мутному стеклу, образуя причудливые узоры, напоминающие мне о мимолетности всего сущего, о его неизбежном разложении и возвращении в прах. Эти маслянистые разводы, играющие при свете уличных фонарей на поверхности грязных луж, казались символом моего существования – отражением искаженной реальности, в которой я обречен влачить свое жалкое существование. Запах сырой земли и гниющей листвы, проникающий сквозь щели старых рам, лишь усиливал это ощущение тлена, напоминая о бренности плоти и неотвратимости смерти. Этот район, эта окраина города, с ее грязными переулками и обшарпанными фасадами, словно специально создана для таких, как я – для тех, кто предпочитает скрываться в тени, растворяться в серой массе, оставаясь незамеченными и неопознанными.
Открыв дверь, я постарался придать своему лицу выражение легкого недоумения, разбавленное толикой вежливого любопытства.
— Добрый вечер, господа офицеры. Чем могу быть полезен? Надеюсь, это не связано с очередными жалобами на шум? Соседи в последнее время стали слишком чувствительны к проявлениям… творческой энергии.
Один из них, мужчина внушительного роста и тяжелым взглядом неспешно протянул мне удостоверение.
— Капитан Марков. Это мой напарник, лейтенант Шараев. Мы занимаемся расследованием серии исчезновений, произошедших в вашем районе в течение последнего месяца.
Я притворился удивленным, стараясь, однако, сохранить в голосе оттенок интеллектуальной отстраненности.
— Исчезновений? Правда, не слышал. Как прискорбно. Впрочем, я, признаться, не самый внимательный наблюдатель за перипетиями местной жизни. Слишком погружен в свои книги и размышления. Вы ведь понимаете, когда занимаешься изучением трудов античных философов, у тебя просто не остается времени на мирские заботы.
Марков прищурился, словно пытаясь проникнуть взглядом в глубину моей души, разглядеть там скрытые мотивы и тайные помыслы.
— Не слышали? Странно. Учитывая, что пропавшие проживали в непосредственной близости от вас. Вы ведь здесь давно живете, верно?
— Да, около двадцати лет. С тех пор, как моя тетя, царство ей небесное, оставила мне эту квартиру в наследство. Но, как я уже говорил, я не склонен к активному общению. Предпочитаю общество мертвых – они, по крайней мере, не задают глупых вопросов и не требуют объяснений.
Шараев, молодой и энергичный, с горящими глазами, выдающие его неопытность, вмешался в разговор.
— Может быть, вы все же вспомните что-нибудь необычное? Каких-нибудь подозрительных людей, странные звуки… Что-нибудь, что выбивалось из вашей, как вы выразились, тихой, уединенной жизни?
Я на секунду задумался, словно прокручивая в голове старые записи, выискивая подходящий ответ.
— Нет, ничего такого не припоминаю. Действительно, тихий, спокойный район. Разве что, иногда шумят пьяницы под окнами. Но это, скорее, часть местного колорита, нежели нечто, заслуживающее внимания. Привычка, знаете ли, притупляет остроту восприятия. Как сказал Шопенгауэр: «Жизнь – это постоянная борьба за существование, с гарантированным поражением в конце».
Марков смотрел на меня внимательно, изучающе, словно пытался разгадать сложную головоломку. Он, похоже, не из тех, кого легко обмануть.
— Вы работаете? — спросил он.
— Живу на сбережения. Рента, наследство… Называйте, как хотите. Главное, что мне хватает, чтобы не обременять собой общество.
— Сбережения? И чем же вы занимались раньше, чтобы скопить такое состояние? — тон Шараева стал более настойчивым, в нем прозвучали нотки подозрения.
Я усмехнулся, стараясь скрыть за этой усмешкой легкое раздражение.
— О, много чем. Раньше я был журналистом, пытался донести правду до масс. Потом занимался переводами – это более прибыльное, но менее идеологически насыщенное занятие. Сейчас вот на заслуженном отдыхе, можно сказать. Пенсия для души. Посвящаю время чтению, размышлениям… и, конечно же, созерцанию.
Шараев иронично скривил губы.
— Интересная биография. И вам совершенно безразлично, что происходит вокруг? Люди пропадают, а вы сидите в своей квартире и читаете книги?
— Почему же безразлично? Просто я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. Ваше дело – искать пропавших. Мое – размышлять о причинах человеческой жестокости. Готов оказать вам любое содействие, если таковое потребуется. В пределах разумного, разумеется.
— Содействие? В каком виде?
Я пожал плечами, изображая невинное недоумение.
— Что я могу? Если вдруг что-то вспомню, обязательно сообщу. Может быть, пересмотрю старые записи, покопаюсь в памяти… Хотя, признаться, я сомневаюсь, что в моих воспоминаниях найдется что-то, что может помочь вам в вашем расследовании. Мои мысли, как правило, далеки от мирской суеты.
Марков достал из кармана визитку и протянул мне.
— Вот, держите. Звоните в любое время, если вдруг что-то вспомните.
Они развернулись, направляясь к выходу. Марков остановился в дверях, оглянулся на меня. В его глазах я увидел что-то, что не мог определить. Подозрение? Интерес? Или просто профессиональную бдительность?
— И еще одно, — произнес он. — Не покидайте город в ближайшее время. Возможно, нам понадобится ваша помощь.
Я кивнул, стараясь скрыть легкую дрожь в голосе.
— Разумеется. Я никуда не собираюсь. Здесь мой дом, моя библиотека, моя… тихая гавань. Зачем мне куда-то уезжать?
Они ушли. Я закрыл дверь, прислонился к ней спиной. Сердце билось чуть быстрее обычного. Эти двое что-то заподозрили. Интуиция? Наблюдательность? Неважно. Нужно быть предельно осторожным. Их визит внес неприятный диссонанс в мой тщательно выстроенный мир. Они пошевелили что-то глубоко внутри, разбудили зверя, которого я старался держать в узде.
Подойдя к окну, я убедился, что они сели в машину и уехали. Я достал телефон и набрал номер соседа напротив. Три гудка, и он ответил сонным голосом:
— Сосед, это я. Срочно выходи. Тебя ждет незабываемая поездка в лес. Прихвати с собой что-нибудь теплое. Ночь будет холодной.
Он, разумеется, не понял, что я имею в виду. И уже никогда не поймет. Потому что этой ночью ему предстоит познать истинный смысл ужаса, который будет заключаться в постепенном осознании того, что он – всего лишь мясо.
Положив трубку, я направился в ванную. Включил воду, тщательно вымыл руки. Хотя я и стараюсь не оставлять следов, лишняя предосторожность никогда не помешает. Чистота – залог не только физического, но и душевного здоровья. И, конечно же, отсутствия улик. Я рассматривал свое отражение в зеркале. Морщины вокруг глаз стали глубже, волосы поседели. Время безжалостно, оно оставляет свои следы на всем, кроме голода. Он с годами лишь окреп.
А потом я начал готовиться. Инструменты должны быть под рукой. Нож, пила, веревки, мешки – все разложено в строгом порядке. Работа предстоит грязная, но необходимая. Это мой ритуал. Мой способ установить контроль над хаосом, царящим в моей голове, который берет начало в той проклятой деревне, в том кошмарном наводнении.
Зачем я это делаю? Хороший вопрос. Я задаю его себе почти каждый день, стоя перед зеркалом, глядя в эти потухшие глаза, пытаясь разглядеть остатки человечности. И ответ всегда один и тот же: потому что я не могу иначе. Это не просто желание, это навязчивая потребность. Неутолимая жажда, которая периодически захлестывает меня, лишая разума и оставляя лишь голод, не только физический, но и… экзистенциальный.
Началось все в детстве. В том далеком, голодном детстве, которое до сих пор преследует меня в кошмарах. Деревня, нищета, отец. Отец… крепкий, немногословный мужик, чьи руки привыкли к тяжелой работе. Он был моим героем, моим защитником, моей единственной опорой в этом жестоком мире. Он учил меня выживать, копать корни, ставить силки на зайцев, отличать съедобные грибы от ядовитых. Он готовил меня к жизни, не зная, к какой именно.
А потом – катастрофа. Наводнение. Река, вышедшая из берегов, затопила все вокруг. Наш дом, словно щепку, сорвало с места и понесло течением. Нам удалось спастись, забраться на чердак, но мы оказались отрезаны от мира. Несколько дней на крохах еды, а потом – голод. Животный, всепоглощающий голод. Я помню, как отец, исхудавший и бледный, смотрел на меня, и в его глазах я видел не только любовь, но и страх и отчаяние. Он понимал, что мы обречены.
Отец. Он был моим героем и моим палачом. Он отдал свою жизнь, чтобы я выжил. Он заставил меня съесть свою плоть. Я помню его крики, когда он отрезал куски плоти с собственной ноги, помню его слова: «Ешь, сынок. Ешь и живи. Ты должен выжить». Это был акт самопожертвования, но он оставил меня с незаживающей раной в душе. С клеймом, которое я буду носить до конца своих дней. С чувством вины, которое грызет меня изнутри, не давая покоя.
Я помню вкус его мяса. Соленый, горький, отвратительный и в то же время… спасительный. Я ненавидел его и любил одновременно, проклинал его и благодарил. Я был ребенком лишенный выбора, жертвой обстоятельств и соучастником ужаса.
Тетя. Добрая женщина, заменившая мне родителей. Она нашла меня, истощенного и измученного, на развалинах нашего дома. Она обогрела меня, накормила, окружила заботой и любовью. Но я так и не смог рассказать ей о том, что произошло на чердаке. Я боялся ее осуждения, ее отвращения, и не хотел разрушать ее веру в человечество. Носил этот секрет в себе, как тяжелый камень, который давил на меня, не давая дышать полной грудью. Теперь ее нет. Она умерла, а я остался. И голод остался. Он никуда не делся. Он зрел во мне, как гнойник, готовый прорваться в любой момент.
Со временем я понял, что это не просто голод. Это жажда власти, потребность в контроле, способ доказать самому себе, что я не жертва, что я могу выжить. Потому что что такое жизнь? Это борьба. Жестокая, беспощадная борьба за выживание. И выигрывает тот, кто готов на все. Тот, кто не боится переступать через моральные принципы, кто готов замарать руки в крови и не испытывает угрызений совести.
Я давно уже готов. Я переступил через все границы, утратил все моральные ориентиры. Я превратился в монстра, в чудовище, но это единственный способ, который я знаю, чтобы выжить.
Люди – это просто мясо. Куски плоти, предназначенные для поддержания моей жизни. Они ничем не отличаются от животных. Те же инстинкты, те же страхи, те же желания. Они – лишь инструмент для достижения моей цели. Разве фермер испытывает угрызения совести, когда режет скот? Так почему я должен испытывать их, когда избавляюсь от ненужного балласта?
Их страх – это моя сила. Их боль – это мое удовольствие. Их смерть – это моя жизнь. Я вдыхаю их страх, словно наркотик, он наполняет меня энергией, он дает мне ощущение всемогущества. Я вижу их мольбы в глазах, слышу их предсмертные крики, и это музыка для моих ушей.
Я – хищник. Они – добыча. Это закон природы, и я не собираюсь его нарушать. Я лишь следую своим инстинктам. Нет моей вины в том, что природа создала меня таким. Я лишь выполняю свою роль в этом жестоком мире.
Я знаю, что однажды меня поймают. Рано или поздно. Но я не боюсь. Я готов к этому. Я прожил свою жизнь так, как хотел, доказал себе, что могу выжить. И никто не сможет меня осудить. Никто не сможет понять мои мотивы.
Потому что никто не знает, что такое голод. Никто не знает, что такое отчаяние. Никто не знает, что такое жертва, что значит потерять все, кроме животного инстинкта самосохранения.
Я – людоед. Монстр. Чудовище. Но я – человек, который выжил. Вопреки всему. Человек, который нашел свой способ справиться с болью и страданием. Человек, который обречен на вечное проклятие.
И я буду жить. Пока есть кого есть. Пока бьется мое сердце. Пока теплится во мне хоть искра жизни. Я буду жить, несмотря ни на что.
Я услышал шум в подъезде. Значит, сосед уже выходит. Пора приступать к работе. Пора начинать игру.
Я взял в руки нож. На губах появилась слабая улыбка, предвкушающая предстоящее удовольствие. Сегодня будет хороший ужин. Сегодня я почувствую себя живым.
Но прежде… нужно проверить, все ли готово. Мешки, веревки, инструменты… И, конечно же, алиби. Нужно подготовить ложные улики, отвести от себя подозрения. Нужно быть умнее полиции, играть по своим правилам и всегда быть на шаг впереди. Эта шахматная партия, где на кону жизнь, заводит меня. Адреналин в крови – лучшее вино.
Шаги становились все громче. Он уже у двери. Пора начинать представление, которое закончится его смертью и моей временной победой над голодом. Представление, которое позволит мне еще немного задержаться в этом мире, полном боли и страданий, и которое докажет мне, что я еще жив.
Я глубоко вздохнул, расправил плечи и направился к двери. На моем лице застыла дружелюбная улыбка. Представление начинается.
