1

— Говорю тебе как орнитолог с двадцатилетним стажем: голуби ведут себя странно! Слышишь, Коль? Иногда аж жуть берёт! Неакадемически выражаясь.

Николай не слушал. Отвлёкся на одинокую, поблёскивавшую золотистым масляным боком шпротину с прилипшим к ней листиком петрушки, что лежала на кусочке бородинского. Бутерброд был последним, и Николай напряжённо размышлял, будет ли нормально его съесть, или это получится не по-дружески.

В ушах у старшего научного сотрудника кафедры зоологии шумело: то ли от выпитой водки, то ли от разговоров и гогота набившегося в рюмочную народа. Публика здесь собиралась преимущественно университетская, однако драки под вечер нет-нет да случались. Одна как раз назревала в дальнем углу душного подвала. По-хорошему, им давно уже пора было сворачиваться. Да и Машка ждала дома.

Николай поморщился и поднял взгляд на Зиновьева (он даже про себя называл бывшего однокурсника и нынешнего регулярного собутыльника только по фамилии). Коллега продолжал разглагольствовать: в воздухе мелькал насаженный на вилку корнишон, которым тот дирижировал для большей убедительности. Судя по всему, речь шла о птицах. Впрочем, с Зиновьевым речь всегда шла о птицах.

— …поведение куда более сложное, чем можно было ожидать от columba livia, — продолжал талдычить он. — А ещё эти внесезонные локализованные мурмурации! Появление новых танцев, не имеющих отношения к брачным! Мы явно чего-то не понимаем, не видим прямо у себя под носом, я извиняюсь. А не видим потому исключительно, что нос этот воротим…

— Не люблю голубей. Зиновьев! — Николай предпринял вялую и безуспешную попытку привлечь внимание раздухарившегося профессора. — Эй, Зиновьев! По домам пора.

— Им же подавай командировки в Ялту, в Кры-ым, — продолжал тот. — Или хотя б в Ессентуки, изучать там эволюцию строения клюва энде-емиков. В перерывах между блядками, я извиняюсь. А дома у себя предмет для исследований поискать — это, видите ли, не по чину. Ниже достоинства уважаемого академического состава, тьфу! Ну а ты чего?

— Так ведь не дают теперь бюджетов на экспедиции, — скучным голосом произнёс Николай.

Он положил подбородок на руку и устремил взгляд в направлении дородной барменши, хозяйничавшей за пивными кранами. На этот раз Зиновьев услышал, моментально сник и даже как-то уменьшился в размерах.

— Не дают. Вот и приходится хвататься за что попало. А что делать, Коль? Ну скажи, что?

Николай пожал плечом. Друзья немного помолчали.

— Такие времена. У всех один валютный бизнес в голове, завкаф половину вивария под кооперативные магазины сдал. А о том, что науку надо двигать, между прочим, все как забыли, — Зиновьев съел, наконец, заветренный корнишон и некоторое время жевал его с кислой миной. — Получку, притом, второй месяц задерживают. Не займёшь, кстати? Мне за квартиру платить через неделю.

Голова у Николая была тяжёлой, на душе — тошно, о работе ни говорить, ни думать не хотелось. Да и было бы что обсуждать по сотому кругу, одно расстройство. Вон, даже Зиновьев до голубей докатился, а ведь был о-го-го, величина. Самому Николаю, получается, осталось только до мышей… того. Он достал кошелёк, пересчитал немногочисленные купюры и протянул другу бумажку в пятьдесят тысяч. Сразу же представил, как запилит его за это Машка.

Зиновьев благодарно кивнул, сполз с шаткого табурета, хватаясь за край стола, пробормотал: «щ-с вернусь» и побрёл в сторону выхода, где за вешалкой пряталась дверь в туалет. На столе остался лежать пухлый блокнот с чёрной обложкой под змеиную кожу, с которым рано полысевший орнитолог обычно не расставался.

От скуки Николай взял его и стал листать страницы, покрытые строчками убористого текста, зарисовками птичьих лап и голов, сделанными синей ручкой, какими-то таблицами и графиками сезонной миграции бекаса обыкновенного. Из середины выскользнуло и медленно спланировало на пол серое с чёрным краем перо. В дальнем углу раздался звон бьющегося стекла: там, наконец, началась драка.

***

— Опять налакался, нет, ну вы поглядите на него! Цвет советской интеллигенции, мать твою! С кем ты пил, скотина? С кем пил, а?

Попытка тихо вернуться в квартиру провалилась с грохотом ложки для обуви, он её по неосторожности уронил.

Едва сбросив туфли, Николай поспешно закрылся в ванной и пустил воду, чтобы приглушить Машкины вопли и рёв проснувшегося в соседней комнате Вениамина. Начал было раздеваться, но вдруг как-то очень быстро устал, без сил опустился на крышку унитаза и привалился к стене. Плитки кафеля приятно холодили плечо через рубашку. Николай долго сидел там, нелепый в своих полуспущенных брюках, и смотрел на собственные волосатые коленки, безвольно свесив между ними руки.

Наконец, поднялся, залез в ванну, включил горячий душ — выкрутил кран почти на кипяток. Машка вроде успокоилась и пошла укладывать сына. «Или же, — подумал он, — караулит под дверью». Готовится напасть из засады и устроить ему привычный скандал на кухне злым громким шёпотом.

Знакомый звук, на который обычно не обращаешь внимания, назойливо пробивался сквозь плеск воды. Николай закрыл кран и помотал головой, стряхивая капли. Посмотрел наверх, на заросшую рыжей пылью решётку вентиляции: оттуда, с технического этажа, доносилось отдалённое курлыканье голубей.

2

Следующая встреча с Зиновьевым случилась через месяц или полтора. Николай сидел в университетской столовой и ковырял вилкой остопиздевшие макароны, слипшиеся на дне тарелки в отвратительный холодный ком. Каждую порцию приходилось запивать переслащённым чаем и сознательным усилием проталкивать по пищеводу.

Не прошло и десяти минут после неприятного разговора с ректором на тему его последних заявок и перспектив дальнейшего финансирования. Теперь Николай сосредоточенно жевал и раздумывал, как получше преподнести новости жене. Ничего осмысленного в голову не приходило.

Первое, что подметил Николай, когда обыкновенно тихий и незаметный Зиновьев буквально обрушился на соседний стул: от него неприятно попахивало, а в глазах появился оживлённый блеск. Может, даже чересчур оживлённый. Если б на голове коллеги сохранилось достаточно волос, они, пожалуй, стояли бы торчком, как у нахохлившегося удода. Вдобавок он давно не брился, а пола несвежей голубой рубашки торчала из-под растянутого свитера.

— Коля, дорогой! Везде тебя ищу! Выручишь, а?

— Ты отвратительно весел, знаешь? Смотреть на тебя тошно.

В подтверждение своих слов Николай демонстративно отодвинул тарелку. Всё равно, можно сказать, наелся. Да и аромат птичника, распространяемый другом, аппетиту не способствовал. Он в один глоток опустошил стакан и прополоскал рот чаем, чтобы смыть с зубов налипшие кусочки теста. Притихший Зиновьев, меж тем, склонил голову набок и смотрел в потолок, словно к чему-то прислушиваясь. Челюсть его слегка отвисла.

— Вам же вроде получку выдали на той неделе? Куда всё спустил? М? Эй, Земля вызывает Союз пять.

— Чего? А-а, — орнитолог отвлёкся от разглядывания штукатурки и легкомысленно отмахнулся. — Наука, брат, не терпит мелочной экономии! Надо было купить кое-какие материалы: фотоплёнку, реактивы… Реактивы. Помнишь, я рассказывал про свой проект? Так вот, хочешь, верь, хочешь, нет, а я наткнулся на эпохальную сенсацию. Фурор! Ещё увидишь, как у всей кафедры челюсти отвиснут, я извиняюсь.

— Какой ещё проект?.. Погоди, с голубями, что ли? С крысами этими летучими?

— С ними, родимыми! И кто бы про крыс говорил, между нами.

— Я попрошу. Все мои крысы стерильны и сидят по клеткам, заразу не разносят, знаешь ли. В отличие от. Ты, часом, не заболел? Опять в виварии ночуешь? Вид у тебя нездоровый.

— Ерунда и глупости, глупости и ерунда. Н-да. Это вид человека на пороге эпохального открытия. Плюс некоторая депривация сна, возможно... Послушай, ты меня давно знаешь, я к работе подхожу ответственно? Скажи.

— Даже слишком.

— Так вот. Ответственно заявляю: я видел чудо, — произнёс он с расстановкой, неотрывно глядя на Николая. — Настоящее чудо, вот этими самыми глазами. Вот этими… Извини, деталей пока не расскажу, ещё надо самому разобраться, дописать статью. Но потом — непременно. Все узнают, все. Прогремит! Тысяч двести займёшь?

— Ого! — Николай терялся, чему больше удивляться: возросшим запросам друга или несвойственной тому ажитации. — Шутишь, что ли? Возвращать, я так понимаю, с нобелевки планируешь?

— Зря смеёшься, ой зря, — Зиновьев сморгнул и каким-то неприятно медленным движением облизал потрескавшиеся губы. — Посмотрим, как вы потом заговорите. Если моя гипотеза подтвердится… Восемьдесят, а?

— Сорок, больше всё равно при себе нету.

— Давай. Надо собраться выпить при случае. Я тебе первому, первому всё расскажу, по старой дружбе. Да. Только закончу фазу полевых наблюдений. Самая важная фаза сейчас. Спасибо, — измурзанные купюры исчезли в кармане профессора. — Как говорят спекулянты, будем на связи.

Зацепившись сумкой за стул и с грохотом его опрокинув на мраморный пол, Зиновьев, не оглядываясь, поспешил к дверям, провожаемый взглядами недовольной раздатчицы, опешившего Николая и ухмылками двух студентов. Тянувшийся за ним шлейф птичьего помёта быстро растворился в запахах котлет на пару и вчерашних капустных щей.

***

Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Николай сидел за столом на собственной кухне и нервно дёргал обутой в тапок ногой. Лампочка под жёлтым абажуром лишь немного распугивала тени по углам, толком не давая света. Устремив за окно отсутствующий взгляд, Николай насаживал на вилку и отправлял в рот серые макароны, такие же невкусные, как в столовой. В отделённом шкафом закутке соседней комнаты Машка укладывала спать Вениамина. Похоже, читала пацану сказку, но слов было не разобрать.

Сквозь тонкие стены доносились от соседей звуки работавшего телевизора: программа «Время» смешивалась со злоключениями героев «Улицы разбитых фонарей», причём было непонятно, где сериал, а где криминальная сводка. Кто-то крутил радиолу. Компрессор морозилки, который Маша давно уже просила починить, монотонно гудел на низкой ноте, словно рассерженный шмель.

На подоконник спланировал голубь и начал со стуком расхаживать по нему, воркуя и спазматически дёргая головой. Мысли сами собой вернулись к давешнему разговору. Всё это было чертовски странно и совсем на Зиновьева не похоже. Трудно было не заметить, что в последнее время он здорово сдал («а кто из нас нет», — невесело дёрнул углом рта Николай и подцепил новую порцию макарон).

Но было в друге и что-то ещё. В прошлый раз он видел его таким… Когда ж это было? Лет этак семь назад, под Алуштой. Любитель пернатых полез без страховки по крутой и сыпучей скале к месту гнездовья каких-то особенно редких сапсанов. Сильный ветер тогда сорвал с плешивой головы Зиновьева панаму и зашвырнул в прибой, а сам будущий академик едва не отправился следом.

Но когда спустился, чуть не прыгал от радости, вот как сегодня. Правда, что ли, наткнулся на что-то? Или бедолагу просто настиг нервный срыв? Скорее уж второе. Не удивительно, тут разом столько всего навалилось. Да и что интересного, кроме гистоплазмоза, можно открыть, ползая на карачках по чердакам? То-то и оно. Голуби — это тебе не соколы. До чего, однако, неприятные птицы…

К первому голубю на подоконнике присоединился второй, и теперь на Николая уставились два оранжевых глаза. Любопытные твари поворачивались к стеклу то одной стороной, то другой. Казалось, они специально заглядывали к нему на кухню. Головы подёргивались, как у сломанных игрушек с заводным механизмом. Когда, хлопая крыльями, на подоконник опустился третий, их хоровое воркование стало раздражать Николая. Тот отложил вилку: не любил есть под чужими взглядами.

— Машка их тут прикармливает, что ли…

Внезапно телефонный аппарат, висевший на стене и обыкновенно не подававший признаков жизни, издал пронзительную трель. Николай подскочил так, что ударился коленями о стол, быстро встал и сделал два шага по тесной кухне, не отрывая взгляда от окна. Поднёс трубку к уху.

— Алло, кто это?

Четвёртый голубь сел на подоконник, за ним пятый. Теперь им было там тесно. В трубке что-то шипело. Помехи или дыхание? Шорох напоминал шелест крыльев умирающей птицы, ползущей в вентиляционной шахте.

— Алло, я слушаю!

Плотный ряд серых, сливающихся с тенями птиц на фоне вечернего неба. Поблёскивающие глаза. Взгляд тупой и бессмысленный, взгляд недоброго олигофрена. Ничего общего с воронами или, скажем, сороками. Вот уж кто был настоящим умником в птичьем царстве. Он не раз видел в лаборатории у Зиновьева, как сорока решает сложные головоломки с использованием инструментов, чтобы добыть еду. Невозможно было представить, что одутловатый голубь, эта помойная птица-вырожденец, способен на что-то подобное.

— Зиновьев, ты?

В трубке молчали. Именно молчали, на том конце провода точно кто-то был. На секунду ему показалось, что отвратительное курлыканье раздаётся не только из-за окна, но из динамика тоже. Николай сжал пальцами свободной руки переносицу: внезапно разболелась голова.

В прошлом году он зашёл на кафедру орнитологии. Шатался там по коридору в ожидании, пока Зиновьев закончит с зачётами студентов, от скуки разглядывал стенды на стенах. Один был посвящён сравнению конструкций гнёзд разных видов, были там и фотографии гнёзд этих сизых паскуд.

Нелепые, жалкие, едва намеченные кучки мусора — издевательская пародия на настоящие гнёзда. Сделанные дай бог из дюжины веточек, каких-то проводов, шприцев и окурков. Только так и могли выглядеть места размножения городских паразитов, давно позабывших, что значит быть птицами. В тот день он начал подсознательно презирать голубей. В эту же минуту он по-настоящему их ненавидел.

Тук

Тук тук

Маленькие клювы поочерёдно ударяли по стеклу. Клюнул, посмотрел. Клюнул опять. Да какого ж чёрта им надо?!

Тук

Тук тук тук

Тук тук тук тук тук ТУК

Николай выпустил воркующую трубку, и та закачалась у стены на витом проводе. Стремительно подошёл к окну.

— Га-а-а! — заорал он, что есть силы громыхая кулаком по раме. — Пошли нахер отсюда, уроды! Хватит на меня смотреть!

Голуби бесшумно сорвались с места и канули в темноту. За стеной заплакал уснувший было Венька, вскрикнула и начала костерить его на чём свет любимая некогда жена. Николай прислонился лбом к прохладному стеклу и устало прикрыл глаза.

«Не доверяй им», — просипела трубка перед тем, как зазвучали короткие гудки.

На связь Зиновьев больше так и не вышел.

3

Лето наступило и прошло, не принеся ни облегчения, ни удовльствия, ни перспектив. Николай вообще стал часто слышать это изломанное словечко: «перс-пек-ти-вы». В том смысле, что этих перспектив у него нет и не было никогда. Словечко-погань, словечко-инвалид. Сразу за ним следует ещё одно. Пока не названное, оно проступало из узора обоев в спальне, кричало на него со всех сторон: «развод».

Спускаясь по ступеням, он хлестнул авоськой раскуроченные почтовые ящики, пинком распахнул дверь подъезда и вышел во двор. Деревья и кусты уже стряхнули с себя часть листьев, трава пожухла, открывая взору разбросанные тут и там белые кучки, оставшиеся после выгула собак.

Пачка «Пётр I» сама легла в руку. С третьей попытки удалось-таки прикурить, прикрывая кончик сигареты от пробирающегося под пальто ветра. Он не курил давно, с пятого курса, на котором встретил Машку. Снова начал пару месяцев назад, чем создал дополнительный повод для ссор. Щелчком отбросив спичку в кусты, заметил: крутой сосед опять припарковал свой тонированный танк на его, Николая, законном месте. Надо будет всё же с ним поговорить... Впрочем, он обещал это себе уже много раз.

Николай повернул за угол и пошёл в сторону универмага. В ветвях тополей каркали вороны, их грай отражался от серых стен многоэтажек. Издалека, со стороны детского сада, доносился многоголосый гам выведенных на прогулку детей. Какой-то бомж копошился в углу двора, возле мусорки и ступеней, ведущих в подвал. Николай остановился, поднял голову к серому небу и глубоко вдохнул: воздух пах приближающейся зимой, безнадёжностью и помойкой.

Тридцать минут спустя, когда Николай возвращался с полупустой авоськой, бомж всё ещё был там. Возился вокруг кучки мусора в углу подвальной лестницы и… фотографировал этот мусор, делая пометки в потрёпанном чёрном блокноте. Николай вздрогнул, застыл на середине шага. Мир с почти слышимым треском дал трещину, враз стал плоским и каким-то ненастоящим, словно заброшенные мосфильмовские декорации.

— Саша?..

Особенно сильный порыв ветра взмахнул полами его пальто. За котельной залаяла было собака, но тут же замолчала, коротко взвизгнув. Бездомный испуганно оглянулся, сжался, обеими руками прижал драгоценный блокнот к животу. И лишь немного расслабился, когда увидел, кто с ним заговорил.

— Здравствуй, Коль.

Перед ним стоял Александр Сергеевич Зиновьев, бывший профессор кафедры орнитологии биологического факультета МГУ.

***

Николай занёс продукты домой и гадал теперь, прыгая через две ступеньки: дождётся или нет? Дождался. Бледная тень человека вжималась в лавку возле подъезда и опасливо посматривала на облака. Казалось, орнитологу непреодолимо хотелось спрятаться всякий раз, когда серую хмарь пересекал силуэт очередной птицы.

Осторожно присев на скамейку, Николай выбил из пачки новую сигарету. Порадовался ветерку, который относил в сторону нестерпимый смрад давно немытого тела и птичьего помёта. Он не знал, просто не знал, как начать разговор с тем, в ком почти невозможно было признать его лучшего и, в сущности, единственного друга. «Наверное, я очень хреновый друг, раз допустил такое», — пришла мысль, мерзкая и справедливая. Рядом кренился набок и будто ребёнка баюкал на коленях потёртую сумку опустившийся, полубезумный старик с постоянно слезящимися глазами, отвисшей губой и нервным тиком, то и дело страшно искажавшим его лицо.

— Всё изучаешь голубиные гнёзда? — невпопад задал вопрос Николай.

Не придумал ничего лучше. Хотелось столь о многом спросить, разузнать, что случилось. Объяснить, что последние месяцы стали сущим кошмаром и дома, и на работе, что закрутился и забыл обо всём, кроме собственных проблем… Но какая теперь разница.

Ему начало казаться, что Зиновьев уже не ответит, когда тот всё же заговорил.

— Это было не гнездо.

— А что же?

— Не гнездо, можешь мне поверить. Гнёзд я навидался, там нечто другое.

— То самое твоё открытие? На кафедре уже в курсе?

— Меня уволили. Ты слышал про орнитологическое доказательство существования бога?

Вопрос застал врасплох. Весь следующий час Зиновьев говорил, Николай слушал, почти не перебивал, мрачнел лицом. Курил одну за другой. Он быстро потерял нить путанных рассуждений друга, в них смешались отсылки к истории мировых религий и трудам по психологии, научная терминология и цитаты философов старого и нового времени. Борхес, Кант, Декарт и Аристотель водили хоровод с современными светилами этологии и когнитивных наук.

По Зиновьеву выходило, что вся штука крылась в сознании. Сознание — спектр, а не бинарное состояние, животные тоже обладают им, пусть в меньшей степени, чем homo. И каждому сознанию, даже самому примитивному, свойственны определённые поведенческие паттерны. В этом и состояла последняя гипотеза профессора.

Впервые начав внимательно (за отсутствием более подходящего предмета для исследований) изучать голубей, он столкнулся с малозаметными, но необъяснимыми аномалиями в их поведении. Со странностями, которые, на первый взгляд, не укладывались в какую-либо систему.

Некоторые одноклеточные паразиты способны влиять на поведение животных, так что сначала Зиновьев грешил на эпидемию. Вступил в масштабную переписку, поднял старые знакомства, добыл результаты независимых наблюдений со всех концов материка. Эпидемией и не пахло. Всё указывало на то, что девиантное поведение птиц вовсе не является для них необычным: всего лишь малоизученным, однако присущим всем родам голубиных, независимо от подсемейства и ареала.

Что же привлекло внимание немолодого орнитолога? Сначала Зиновьев полагал, что небольшие конструкции из веток и мусора, на которые он иногда натыкался в ходе полевых работ, были неудачными попытками свить гнездо, типичное для адаптировавшихся к городским условиям птиц. Когда рассмотрел подробнее, решил, что это проделки каких-нибудь шутников. Возможно, мальчишек, без пригляда лазающих по заброшенным цехам, подвалам и чердакам жилых домов, пока родители вкалывают на двух работах. От этой версии вскоре тоже пришлось отказаться.

Неприметные пучки кое-как связанных прутиков, перьев и птичьих либо мышиных костей, иногда измазанные непонятной высохшей гадостью, с наколотыми на них листьями или кусочками полиэтиленовой плёнки — они то и дело попадались в местах постоянного обитания голубиных стай. Часто где-нибудь на крыше или в тёмном углу уделанного помётом чердака. Если не знать, что искать, пройдёшь мимо. Да и заметив, не поймёшь, на что смотришь. Только под определённым углом эти штуки очень отдалённо походили на маленькое пугало или человечка, растопырившего руки и ноги.

Учёный насобирал большую коллекцию необычных тотемов и вскоре обратил внимание: там, откуда их забирали, они появлялись опять, сделанные из чего попало, разные, но чем-то неуловимо похожие. Опытный глаз зацепился и за другие странности. Особенно интересными были мурмурации, когда несколько стай вдруг, без всякой видимой причины, собирались воедино. Поднимались из дворов и парков, исторгались потоком из вентиляционных проёмов и погасших труб простаивавших заводов, чтобы объединиться в вышине, сбиться в неделимый аморфный ком крылатых тел.

Чёрный на фоне вечереющего неба, этот живой, пульсирующий спрут из тысяч птиц причудливо и бесшумно танцевал над домами, двигаясь, как единый организм, как опухоль, шарящая по облакам слепыми отростками. Метался из стороны в сторону, принимал необычные формы, после чего за секунду распадался на части и таял, чтобы ровно через восемь дней собраться на том же месте опять. Скорее всего, Зиновьеву лишь показалось, будто вихрящееся чёрное облако стремится, но не может принять какую-то одну, очень конкретную игрек-образную форму. И как будто в его пульсациях прослеживается чёткий ритм.

Как бы то ни было, воодушевлению учёного, обнаружившего себя на пороге какого-то невероятного открытия, не было предела. Он устроил настоящую слежку за тремя стаями, постоянно обитавшими в нашем районе, для чего навострился ловко срезать замки у чердачных люков. А также стащил — с кафедры Николая, между прочим, — несколько фотоловушек, чтобы расставить их возле обнаруженных тотемов.

Он крался в сумерках вдоль домов, вооружённый биноклем и любопытством естествоиспытателя, устраивал ночные бдения в засидках, множество которых соорудил на крышах и в кустах возле голубятен. Случалось, по несколько дней не появлялся дома, забывая кормить престарелую кошку Клеопатру — единственное близкое существо, с которым он когда-либо сожительствовал. На взгляд Николая, это уже опасно походило на манию. Но принесло плоды.

Фотографии и наблюдения показали, как мало знаем мы о голубях. Они повсюду, сопровождают каждый наш шаг, путаются под ногами, смотрят на людей с фонарных столбов и крыш. Их так много, они так привычны, что и не замечаешь, спеша по своим делам. Кто мог подумать, что вдали от человеческих взглядов, под защитой всеобщего чуть презрительного равнодушия эти невзрачные птицы способны на такое.

Всё дело в сознании, говорил Зиновьев. А всякое сознание естественным образом тяготеет к формированию религии.

Поделки из веток служили голубям алтарями. Сложно было назвать их как-то иначе. Когда стая селилась где-то, каждый голубь приносил в клюве травинку или ветку. Неуклюже, но старательно он вплетал её в общую конструкцию до тех пор, пока работа не оказывалась завершена. Собравшиеся после захода солнца на ночёвку птицы ожесточённо выдёргивали у себя и собратьев грудные перья, раскладывали их возле неказистого тотема неровными концентрическими кругами. Внутри этих кругов никогда не было помёта. Зато иногда там появлялись цветы. Чаще всего одуванчики и сирень.

Раз в восемь дней десяток-другой птиц окружали алтарь и замирали клювами вверх, впадая в непонятный сопор с открытыми глазами. В таком состоянии они не реагировали ни на что вокруг. Однажды Зиновьев подошёл вплотную, чтобы сделать крупный кадр: птицы не шелохнулись. Он толкнул одну носком ботинка, и та завалилась набок, словно чучело. Взяв голубя в руки, орнитолог понял, что все мышцы голубя одеревенели, как у мёртвого. Но тут же, будто по сигналу, захлопали крылья, ожившие голуби загурчали и в испуге разлетелись кто куда. Ровно через восемь дней ритуал повторился.

А голубей в том плотном, крыло к крылу, круге оказалось ровно шестнадцать. Никогда больше, никогда меньше. Профессор постарался отогнать жутковатые предположения о восьмеричной системе счисления, основанной на количестве пальцев на птичьих ногах. Даже после всего увиденного им это звучало бы слишком абсурдно.

Было и другое: тщательно задокументированное, проверенное и систематизированное знание, записанное в неизменный чёрный блокнот. Почти дописан был черновик официального доклада. Однако наиболее тревожная тайна открылась ему под конец: фотоловушка зафиксировала момент появления мелких костей и органической дряни, которой временами оказывались увешаны тотемы.

Голуби не едят животный белок и не охотятся. По крайней мере, таков был научный консенсус. Перебирая проявленные снимки под мерцающим и неверным светом красной лампочки, до смерти испуганный Зиновьев покадрово наблюдал, как охотятся птицы. Как неправдоподобно синхронно они забивают и рвут клювами раненую крысу. Как разбирают её, уже мёртвую, на части, и достраивают этими частями алтарь. Кормят его, как птенца, отрыгивая непереваренное мясо.

В ту ночь учёным овладел не поддающийся определению ужас. Тогда-то он и решил позвонить мне – единственному, кого успел отчасти посвятить в свою невероятную находку. Это случилось в день нашей с ним последней встречи.

Николай втоптал в землю очередной окурок. Возле скамейки их валялось уже изрядно.

— Прости, я не планировал с тобой спорить, но это… Это уже слишком. Такого просто не может быть, точнее, не может быть, чтобы ты обнаружил это первым. Когда ты в последний раз спал?

— Вот и они мне не поверили. Не стали даже смотреть негативы, велели просто забирать вещи, документы и проваливать на все четыре стороны. А лучше обратиться в поликлинику или психушку. Обзывали сумасшедшим. Это меня-то, всю жизнь отдавшего науке. Да мои первые публикации увидели свет, когда некоторые из них ещё пачкали пелёнки! Признайся, ты ведь и сам так подумал? Что я сошёл с ума? Скажи, я пойму.

Николай промолчал: ни врать, ни обижать друга не хотелось. Сейчас Зиновьев, увлечённый рассказом, чуть больше походил на себя прежнего, в голос даже вернулась часть менторского тона, с которым он читал лекции студентам. Но всякому было очевидно: бедняга давно уже не в себе.

— Впрочем, я сам виноват. Стоило вести себя спокойнее, да разве бы я смог? Послушать меня в тот день собралась вся кафедра, а я слишком поздно понял, что они просто смеются надо мной. Ограниченные, узколобые профаны!

Орнитолог потряс в воздухе блокнотом, угрожая неведомо кому.

— После того случая я наблюдал ритуал жертвоприношения не единожды. Знаешь, когда не удавалось добыть крысу или мышь, они забивали одного из своих. А он не сопротивлялся, впадал в тот самый транс. Вот, взгляни, — лизнув трясущийся узловатый палец, Зиновьев раскрыл записную книжку на какой-то таблице. — У меня всё подробно зафикс…

Он недоговорил. На ветку рябины, нависавшей над ними, сел и сразу нахохлился одинокий воробей. Зиновьев дёрнулся, сжался, по-детски прикрыл растопыренными пятернями лицо. Тихо застонал. Николай терпеливо поднял упавший блокнот, встряхнул, положил рядом с владельцем и принялся шарить по карманам в поисках куда-то задевавшихся спичек.

— Надо было сперва поделиться со мной, как и собирался. Решили бы вместе, что со всем этим делать.

— Я не мог. К тому времени стало слишком опасно, а у тебя семья, сын... Возможно, я прямо сейчас совершаю огромную ошибку, но держать мир в неведении ещё хуже. А больше мне не с кем поговорить. Даже ты ещё не ушёл просто потому, что жалеешь меня по старой памяти.

— Стой, в каком смысле опасно? Почему ты вообще их боишься? Ну предположим на секунду, будто голуби могут гуртом затоптать мышь, что с того?

— Ты ещё не всё знаешь. Пойми, я устал. Господи, как же сильно я устал, — старик опустил заросшее лицо в ладони и беззвучно затрясся.

Николай хотел приобнять или ободряюще похлопать друга по спине, но, смущённый, опустил занесённую было руку.

— Слушай, ладно. Чёрт с ними, — сказал он вместо этого. — Покажи мне свои записи и фотографии. Я вроде не так чтобы совсем узколобый, постараюсь отнестись непредвзято. Может, вместе мы что-нибудь…

— Я всё сжёг.

— Что? Зачем?

— Они меня заставили. Показали, что случится, если не отступлюсь.

— Кто тебя заставил, голуби?!

— Они нашли меня. Может, проследили однажды за тем, кто постоянно разорял их алтари. Кто держал их сородичей в клетках. За тем, кого часто видели одного, стоявшего с биноклем на крыше, пока они бесновались там, над городом. Любителя совать свой нос в чужие дела. Ты мне не веришь, — это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Я сам долго не верил. Но птицы давно уже наблюдали за мной, преследовали, куда бы я ни пошёл, заглядывали в окна по ночам.

Николай непроизвольно сглотнул.

Продолжение в комментариях >>

Он сидел на корточках, бессильно сжимая пузырёк с обезболивающим. Жалкая пародия на лекарство против кошмара.

Культя женщины, туго перетянутая грязными бинтами, пульсировала. Не кровью, а чёрными, живыми прожилками. Володя заметил, как тёмные узоры ползли вверх по бедру, будто растение паразит оплетало свою жертву ядовитыми корнями. Они вились под кожей, пульсируя в такт её слабеющему сердцу.

- Не нужно, - выдохнула Яна слабым, едва слышимым голосом, когда Володя потянулся к бинтам. - Не прикасайся ко мне.

- Это ещё почему? - Володя хотел показаться удивлённым, но вышло у него это не убедительно.

Он и сам прекрасно понимал почему, только боялся признаться в этом даже самому себе и знание это лежало в желудке холодным камнем.

Она медленно повернула к нему голову. В тусклом лампы свете её глаза казались огромными, бездонными.

- Тьма внутри меня, - слова Яны были тихими, но невероятно тяжёлыми. - Я её чувствую. Чувствую, как она ест... жрёт меня изнутри... Каждый вдох - это она. Каждый удар сердца - её толчок. Она заполняет пустоту во мне, делая её ещё страшнее.

- Что я могу для тебя сделать? - шёпотом спросил Володя, боясь, как бы не услышала Маша, смотревшая пустыми глазами в непроглядную чернь за окном.

- Убей меня, - Яна впилась пальцами в запястье мужа, с трудом приподняла голову и уже молящим тоном повторила, - прошу, прекрати это. Просто убей меня. Это невыносимо. - В её голосе не было истерики. Только ледяная, исчерпывающая ясность и отчаяние. - Я не хочу умереть вот так! Не хочу чувствовать, как она пожирает мои мысли! Не хочу стать... этим.

- Я... - он растерялся, даже не представляя себе, как на это реагировать, - я не могу, ты что?!

- Ты спросил, что ты можешь сделать для меня? - теперь голос Яны звучал настойчивее, - так вот, это единственное, что мне поможет. Я не хочу больше слышать эти голоса в голове, чувствовать, как моя плоть растворяется во мне, не хочу больше мучиться. Прошу, помоги мне!

- Голоса? - Володя насторожился, краем глаза отметив, как Маша, сидевшая у окна и уставившаяся в черноту, резко обернулась. Она явно услышала последнюю просьбу матери и, с потерянным видом, уставилась на родителей. - Что за голоса? Что они тебе говорят?

Вдруг глаза Яны стали чёрными, как мрак за окном, её рот неестественно растянулся и оттуда вырвался целый хор голосов, давящий на уши, раздирая душу.

- Помоги... Выпусти нас! Я больше так не могу! Больно! Мама?! Это конец?! Останови это!

Голоса были мужскими, женскими, детскими, стариковскими. Они звучали с разной громкостью, с разной интонацией - от тихого стенания до пронзительного визга бьющегося в агонии. Но все несли одно: невыносимую боль, панический ужас и мольбу о прекращении всего этого.

Этот хор обрушился на Володю, на Машу, на Виктора, застывшего у прилавка, на Мишу, жавшегося в углу, на Валю, которая перестала причитать и смотрела на Яну с открытым ртом. Звук давил на перепонки, лез в мозг, скрёб по нервам.

Маша вскрикнула и зажала уши. Володя инстинктивно отпрянул, ощущая ледяную волну страха, прокатившуюся по спине.

Так же внезапно, как и началось, это прекратилось. Голоса оборвались. Глаза Яны снова стали зелёными, но теперь в них читались только бесконечная усталость и глубокая, всеобъемлющая печаль. Она посмотрела на Володю теми же глазами, в которые он влюбился много лет назад на студенческой вечеринке. Взглядом, который обещал целую жизнь. Только теперь он обещал лишь горький конец.

- Откуда? - прошептала она, задумчиво. - Что это такое, Володь?

Он не мог ответить. Казалось, все слова были выжжены из него тем адским хором.

- А ведь хороший вопрос, - влез в разговор Виктор, рукавом вытирая со лба липкий пот. Он выглядел постаревшим лет на десять за эти дни. - Мы же об этом вообще не думали. Так, пара вопросов было, не более. Мы всё время бегали, прятались, выживали... о сыне твоём думали, о жене моей... о еде, о свете. А спросить - что нас убывает? - он махнул рукой в сторону зарешечённого окна, за которым клубился непроглядный мрак. - Может, это оружие? Какая-то новая химическая гадость, вызывающая массовые галлюцинации? Сирена же не просто так выла. Может, если подальше убраться от эпицентра?..

- Маловероятно, - нахмурился Володя, цепляясь за логику, как утопающий за соломинку. Он встал, начал шагами мерить крошечное пространство перед прилавком. - Тени. Эти... силуэты. Их же все видят? Так? Маша видела, я видел, ты, Миша... Валя? - он обвёл взглядом кивающие бледные лица. - Галлюцинации от отравляющих веществ у всех разные. А тут - одинаковый кошмар. И голоса... - он кивнул в сторону Яны, - она слышала не себя. Она слышала их. Тех, кого, скорее всего, забрала тьма. Как будто они там. В ней. В этой черноте. Они живые? Мёртвые? Не знаю. Но они там заперты.

Мысль была чудовищной. Она висела в воздухе. Тяжёлая и неопровержимая. Маша сдавленно всхлипнула. Виктор побледнел ещё больше. Мысль о том, что его благоверная жена на просто исчезла, а застряла там, в этом вечном крике...

В этот момент из подсобки донёсся оглушительный звон стекла, а следом, спотыкаясь, выкатился Толя. Лицо его было цвета мокрого пепла, глаза выпучены, полные чистого животного страха. В трясущейся руке он сжимал пустую бутылку из-под водки.

- Ты чего это? - спросила Валя, нахмурив брови.

- Т... т... там зеркало...

Голос его дрожал, глаза были круглыми от страха, однако бутылку водки в руке он держал крепко, не смотря на то, что та была пуста.

- Зеркало разбил, паскуда? - посуровела женщина и встала с насиженного места.

Стало ясно, что сейчас этого сухого мужичка завяжут в узел, или сломают ему пару костей.

- Подожди, не горячись, - как можно мягче попросил Володя, - дай ему прийти в себя. Уверен, у него была на то причина и он нам её расскажет.

- Там, - Толя сглотнул, неуверенно продолжил, - в зеркале я... не я... В общем, отражение, оно моё, но не моё.

- Понятно, - Валя глубоко вздохнула, злобно посмотрев на алкоголика, - до белочки добухался, прощелыга. Сейчас лечить будем.

- Да погоди ты! - резко оборвал её Виктор, встав между ней и дрожащим Толей. Его глаза были прикованы к лицу алкоголика. Тот страх был слишком настоящим, слишком хорошо знакомым всем им. - Отметелить ты его всегда успеешь. До утра он точно ни куда отсюда не денется. Пусть сначала нормально расскажет, что случилось, вдруг это важная информация. Говори, Толя. Что случилось?

- Ладно, - буркнула женщина, но было видно, что пыл её ни сколечко не угас, - пускай вещает. И не дай Бог там что-то невразумительное, твоя синяя морда разобьётся точно так же, как  моё зеркало.

Толя сглотнул. Его взгляд метнулся по углам, словно боялся, что из тени вынырнет что-то невидимое для других. Он пошатнулся, опёрся о прилавок, оставив жирный отпечаток потной ладони. Толя сам был не уверен в том, что видел. Может быть, правда горячка? Но и за окном творится чёрт знает, что. Это же все видят. Так почему не может быть чертовщины с зеркалами? Просто, кроме него, в них давно ни кто не смотрел. Очень может быть, что и остальные бы увидели там нечто.

- Ну, - устав от долгой паузы, Виктор слегка подтолкнул его, от чего тот зашатался, как неваляшка, - рассказывай. А то если будешь молчать, Валя тебя точно на куски порвёт, а так есть шанс, что цел останешься.

- П-проснулся... - начал он, запинаясь. Испуганно осмотрелся, понимая, что он тоже пропустил что-то страшное, но рассказ начал. - П-просыпаюсь я, значит, и в зеркало на себя смотрю... Помятый весь, голова гудит, что сил нет, во рту - пустыня. Вижу - у лежанки бутылочка стоит моя, опохмельная. Хвать её, да в три глотка. Обернулся к зеркалу... глянул. - Он замолчал, снова сглотнув с трудом. - А оно... оно не глядит. Стоит, как статуя. Я - с бутылкой. Оно - без. И... ухмыляется. Зловеще так.

- Горячка, - буркнула Валя, закатывая рукава.

- И я так сначала подумал! - воскликнул Толя. - Решил, что бзик какой-то. Отосплюсь и всё нормально будет. Повернулся к нему спиной, лёг... а жуть то не уходит. Оглянулся через плечо... - голос его сорвался на визгливый шёпот. - А оно... оно петлю связало! Из провода, что на полу валялся! Петлю! И... голову свою в неё продевает! Стоит и улыбается! Мне! Я как вскочу! Бутылку - бац в стекло! Всё вдребезги! - Он тяжело задышал, вытирая пот со лба воротом рубашки. - А потом... гляжу за спину, на то место... а петля-то... настоящая. Висит. На стеллаже привязана. Точь-в-точь, как во сне. Точнее, в зеркале... Оно... оно хотело убить меня? Я не знаю... - он замолк, заметно сотрясаясь от мелкой дрожи.

Мёртвая тишина снова воцарилась в магазине. Даже дыхание Яны замерло на мгновение. Валя перевела взгляд с Толи на дверь подсобки, её лицо потеряло цвет. Виктор с Володей переглянулись, читая в глазах друг друга новый виток животного ужаса.

- Ну, смотри, киряльщик несчастный, - Валя звонко шлёпнула себя по бокам, направляясь к подсобке, - если брешешь, я тебе эту бутылку в горло запихну по самое донышко.

Грузная женщина, молча, изучала представшую картину. Повсюду осколки зеркала, которое она сама сюда принесла, когда раскошелилась на новое для дома. Пустая деревянная рама покосилась и открыла небольшую дыру в стене.

- Может быть, он сам петлю связал, - задумчиво сказал, стоявший рядом, Виктор, - повеситься хотел, да духу не хватило.

- Ну, не знаю, - Валя пожала своими покатыми плечами, - может быть. Вот только слишком аккуратный узел получился, а у него руки трясутся так, что можно яйца взбивать. Да, и зачем же зеркало тогда бить? Мог же просто сходить за добавкой, потом спать лечь. К чему такую ахинею придумывать?

- Я так понимаю, горячка у него уже была. Как знать, что там могло привидеться.

Володя достал походный нож  и ходил по небольшому помещению кругами, не в состоянии решиться на то, о чём так упорно просит его Яна.

- Пап, - тихо всхлипывая говорила Маша, сидящая у изголовья матери, не желая с ней прощаться, - ты же не станешь?.. Она поправится, вот увидишь.

Он не отвечал. Знал, что убить жену не сможет, как знал и то, что она не поправится. Его сводило с ума то, что она страдает, а у него не хватает решимости облегчить её участь. И что потом скажет дочь? Скорее всего ничего. Она просто его возненавидит.

К облегчению Володи муки Яны длились не так уж и долго. Она застонала. Её тело выгнулось в судороге. Чёрные прожилки на культе пульсировали ярче, быстрее. По телу пробежала волна мурашек. Володя бросился к ней.

- Милая, держись!

Но она уже не слышала. Её глаза снова потемнели, но на этот раз безмолвно. Из её открытого рта вырывался теперь не крик, а шипящий долгий выдох, как воздух из проколотой шины. Тело резко дёрнулось и обмякло. Дыхание остановилось, взгляд остекленел, уставившись в потолок, где неуместно весело плясала тень от фонаря.

Вдруг по магазину пронёсся оглушительный визг. Такой же, как и при смерти жены Виктора. Да, да, именно при смерти, теперь у них не оставалось в этом сомнений. Но всё стихло в то же мгновение.

- Мама! - завопила Маша, кинувшись к ней.

Володя схватил дочь за плечи, грубым рывком прижав к себе. Маша тихо пискнула, зарыдав с новой силой и уткнулась лицом в грудь отца. Он знал. Он видел, что жизнь ушла. Осталась только оболочка. И в ту же секунду эта оболочка начала меняться.

Кожа на лице и руках Яны резко потемнела, приобретая нездоровый маслянистый блеск. Она начала вздуваться, как тушка под солнцем, затем сдуваться. Чёрные прожилки взбухли, стали выпуклыми и... живыми. Они двигались под кожей, сливаясь, формируя нечто чужеродное. Кожа лопнула в нескольких местах, но кровь не хлынула. Оттуда сочилась густая, чёрная, как нефть, жижа. Она стекала по телу шипя и пузырясь на свету. Смрад усилился в сто крат. Сладковатая гниль смешалась с едкой химической вонью. Бинты на культе почернели и растворились, обнажив чёрную, пульсирующую массу, вместо раны. Тело Яны словно перестало быть человеческим. Оно стало сосудом, из которого изливалась сама тьма.

Володя не двигался. Он смотрел, как плоть его жены, женщины, которую он любил больше жизни, растворяется, превращаясь в этот мерзкий, живой мрак. Ярость, горе, боль и скорбь - всё смешалось в нём в единый клубок, который рвался наружу. Он не плакал. Он ненавидел. Ненавидел тьму. Ненавидел тени. Ненавидел этот сломанный мир. Ночи, которые раньше были наполнены теплом и любовью, превратились в отчаянную, полную боли и страха, борьбу за выживание, в которой он проигрывал.

Чёрная жижа покрыла тело полностью. Оно потеряло форму, осело, растекаясь по полу липкой пульсирующей лужей. Она бурлила, как кипящая смола, издавая тихое, противное бульканье. Потом лужа начала испаряться. Не паром, а чёрным вязким дымом, который тянулся вверх, к щелям в потолке, к вентиляции, растворяясь в воздух. Через минуту на полу, где лежала Яна, не осталось ничего. Ни кусочка плоти, ни капли жидкости, ни клочка ткани. Лишь обручальное кольцо на грязной плитке, будто с укором, смотрело на Володю.

- Господи Иисусе... - прошептала Валя, осеняя себя широким крестом. - Ни тела, ни костей. Ничего. Как в печку.

Тишина, наступившая после этого, была громче любого крика. Маша безутешно рыдала  на плече у Миши. Виктор сидел, прижавшись спиной к стеллажу с алкоголем, с пустым отсутствующим лицом. Толя бормотал что-то невнятное, уставившись в никуда.

Володя стоял над обручальным кольцом. Его кулаки были сжаты. Внутри, точно, что-то надломилось. Или сломалось совсем? Пустота в душе стала в разы больше. В глазах, наконец, высохших, горел холодный страх. Страх не за себя. За неё. Он посмотрел на Машу - его любимая дочь, его последнее дитя, его кровь и плоть, его всё на этой проклятой земле. Она рыдала в объятьях Миши, маленькая и беззащитная, как птенец, выброшенный в бурю из гнезда. Этот образ вонзился в сознание остриём ножа. Алёшка... Яна... Теперь - Маша? Нет. Нет! Я больше никого не отдам этой твари!

- Собираемся, - сказал он тихо, но так, что его все услышали. Голос был низким, хриплым, но не дрожал. Он сглотнул ком, перекрывший горло и продолжил, - сейчас собираем воду, консервы, всё, что можно унести. Фонари, батарейки - в первую очередь. Выезжаем с рассветом.

- Куда? - глухо спросил Виктор. Его собственный взгляд метнулся к Мише, который всё ещё прижимал к себе девушку. - Всюду одно и то же, Володь. Везде ад.

- Прочь отсюда! - вырвалось у него. Он махнул рукой, охватывая жестом всех, - прочь из города! Где... где может быть безопаснее! Где у Маши... у всех нас есть шанс! Сидеть здесь и ждать, когда эта мерзость доберётся до нас? Нет! Выезжаем, как только отступит тьма! Как и хотели изначально!

Ни кто не спорил. Даже Валя, обычно словоохотливая, молча закивала. Её глаза метались от обручального кольца на полу к бушующей темноте за окном. Толя, забыв про пустую бутылку, засеменил к рюкзакам.

- Слышал, сынок? - Виктор кивнул Володе, затем посмотрел на Мишу, который только крепче обнял Машу. - Уезжаем.

Сборы продолжились до рассвета. Рюкзаки с водой и тушёнкой, мешки с крупами, все фонари и батарейки, что нашлись - всё летело во вместительную машину Володи. Все шестеро они без труда расположились в просторном салоне, лишь немного стесняя друг друга. Решение посадить Валю спереди было чертовски правильным. Да и миниатюрный Толя предложил ехать в багажнике среди мешков и канистры с бензином, чтобы ни кому не доставлять неудобств своим перегаром.

Двери захлопнулись с глухим стуком, двигатель заурчал. Звук гулко разнёсся по мёртвому городу. Володя тронулся, ведя машину по безлюдным улицам, уходя в промышленную зону на окраине.

Окна были приоткрыты. Все смотрели куда-то в пустоту. Страх витал в салоне. Маша прижалась к двери, плечи её всё ещё вздрагивали. Виктор положил руку Мише на плечо. Володя сжимал руль. Его взгляд прикован к дороге, к горизонту, за которым должен быть выход, свобода, спасение для них всех.

Промзона встретила их царством ржавого металла и разбитыми окнами заброшенных цехов. Дорога здесь была шире, пустыннее. Сумерки медленно сгущались, окрашивая небо в грязно-багровые тона. Володя давил на газ, стрелка спидометра ползла вверх. Он должен был успеть. Вырваться из этой ловушки. Увезти Машу прочь из этого ада.

Впереди показался покосившийся шлагбаум заброшенного железнодорожного переезда и стирающийся знак «Городская черта». за ним - прямая, как стрела, дорога, уходящая вдаль, в наступающую серую мглу, неспешно покрывающую бескрайние поля. Надежда, слабая, как пламя свечи на ветру, теплилась в груди.

- Надеюсь, пронесёт, - пробормотал Виктор, нервно щёлкая зажигалкой.

Володя не ответил. Он прибавил газу, направляя машину прямо под поднятый шлагбаум. Сердце бешено колотилось. Ещё немного. Ещё пару километров. И мы вне... Он мысленно видел Машу в безопасности, на каком-нибудь пляже под палящим солнцем, среди высоких зелёных пальм.

Машина вырвалась на открытую дорогу, миновав последние полуразрушенные склады, мимо ржавого каркаса недостроенного цеха... И вдруг Валя вскрикнула, впившись пальцем в лобовое стекло.

- Володя, Стой! Дорога! Смотри!!!

То, что открылось их взглядам впереди, не укладывалось в голове, выворачивая душу наизнанку от ледяного ужаса.

Володя ударил по тормозам, что есть силы. Машину резко бросило влево, шины завизжали, оставляя чёрные полосы. Они остановились в каких-то десяти метрах от рокового края, в облаке собственной пыли и запахе горелой резины. В салоне повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только бешеным стуком сердец и прерывистым дыханием. Все смотрели вперёд, на чёрную пропасть, поглотившую мир, не в силах оторвать взгляда.

Дорога не просто заканчивалась. Она обрывалась. Резко, неестественно, как будто гигантским ножом срезали полотно асфальта вместе с обочиной, полями, линией горизонта. Вместе со всем, что должно быть дальше. Начиналась эта пустота всего в нескольких метрах от края. Исчезала в абсолютную, непроглядную черноту.

Пустота. Чёрная, глубокая, бездонная. Она не имела деталей, не отражала света фар. Тьма просто поглощала его, как чёрная дыра, не оставляя ни бликов, ни намёка на глубину. Край обрыва был идеально ровным, неестественно гладким, будто отполированным до зеркального блеска. Ни щебня, ни торчащей арматуры, ни клочка вывернутой земли. Ничего. По самому краю этой бездны клубился, стелился лёгкий, бледно-серый туман, словно подчёркивая жуткую сюрреалистичную границу между тем, что осталось от мира, и абсолютным небытием.

- Ч-что?.. - начала Маша, но голос её сорвался на жалобный писк.

Она инстинктивно вжалась в сидение, закрывая лицо руками, потом снова выглянула из-за пальцев, отказываясь верить своим глазам.

- Край... - прошептал Виктор. Его лицо выражало абсолютное непонимание с нарастающим отчаянием. Он сжал руку Миши, сидевшего рядом, не отводя взгляда от безумной картины. - Он просто... кончился. Весь мир... исчез.

Володя молча, на автомате, выключил двигатель. Звук затихающего мотора прозвучал похоронным маршем. Он открыл дверь и вышел, неловко передвигая ватные ноги поближе к обрыву. Холодный липкий ветерок ударил ему в лицо, неся с собой запах пыли и чего-то пустого, безжизненного. Владимир медленно, как во сне, сделал несколько шагов вперёд.

Виктор вышел следом, держа наготове самый мощный фонарь. Он щёлкнул включателем. Яркий, ослепительный лучу упёрся в черноту и растворился. Не осветил даже метра вперёд. Бездна не принимала свет. Она просто была. Бесконечная. Немая. Пугая своей абсолютной, безжалостной пустотой.

Володя нашёл у края дороги кусок асфальта, швырнул его в черноту. Ни звука падения, ни всплеска. Камень исчез бесследно, бесшумно, будто его никогда и не было. Мужчина зажмурился, услышав за спиной робкий всхлип Маши. Его последняя надежда рухнула вместе с дорогой в эту мрачную беззвёздную пустоту.

Он обернулся к машине, окинув взглядом искажённые от ужаса лица. Толя вылез из багажника, его рот был открыт в немом крике. Виктор стоял рядом, безуспешно пытаясь пробить фонарём чёрную стену небытия, чем только подчёркивал их абсолютную, жалкую беспомощность.

В городе - смерть. Впереди - бездна. Им некуда было бежать. Теперь город - их мир. Их тюрьма. Их могила.

В тот день я не стал оставаться в школе, потому что уроков почти не задали, да и исправлять из оценок мне ничего не надо. Идя по улице, мне позвонила мама и сказала, что завтра они с папой уезжают в отпуск на 2 недели. Она сказала, что оставит деньги на продукты и чтобы я не прогуливал школы, но это и не важно. Придя домой, я разделся и пошел на кухню варить пельмени. Пока вода кипятилась, я решил посидеть в телефоне, как вдруг мне пришло сообщение от незнакомца. Но я даже не стал его смотреть и дальше. Но он начал спамить как больной, и мельком глаза я увидел, что было написано в сообщении (они повторялись): "ПОЧЕМУ ТЫ СЕГОДНЯ НЕ ОСТАЛСЯ В ШКОЛЕ😀?". Я был, мягко говоря, в ах*е. Никто, блять, мне вообще ни разу в соцсетях не писал. Но не суть, я просто заблокировал его, пошел есть пельмени.

Спустя время, когда я уже сделал уроки, мне пришло смс по номеру от незнакомца: "Можешь завтра не приходить в школу". Я немного ах*ел, ведь я нигде не показывал свой номер, и вообще, откуда незнакомец знает его? Меня это напрягло, и я написал: "Отъебись, а долбаеб, сталкер ебанный! Че тебе надо от меня?" — и заблокировал этот номер. Родителей я решил не беспокоить, потому что подумал, что они скажут, что это очередная ерунда, и вообще: "Звони тогда в полицию". В ту ночь мне страаашно было спать.

Проснувшись утром, я быстро позавтракал, собрался и быстро побежал в школу, потому что вчера я не мог нормально уснуть, и даже будильник не смог меня разбудить. Я сам офигел от себя: вот это богатырский сон! Ладно, чет я отошел от темы. Придя в школу, меня отчитала классрук, но мне было пофиг. А далее был обычный школьный день. Про вчерашний инцидент я забыл еще утром и остался в школе допоздна.

Сижу, значит, один в классе, делаю дз, как резко происходит какой-то грохот в коридоре! Меня аж передернуло, и я решил посмотреть, что там, нахуй, такое творится. Открываю я, значит, дверь и вижу, блять, ебанный человек стоит далеко в коридоре (я его еле разглядел, вечером у нас света почти нет) и кричу: "Учитель? Что у вас случилось? Все нормально?" И в ответ слышу тихим, больным голосом: "Да... Мне нужна помощь... Подойди ко мне". "Я уже все равно собирался уходить, почему бы не помочь", — подумал я про себя. И, включив фонарик, направил в его сторону. Я увидел, что это, блять, мертвый труп, сука, стоит в лахмотьях! И потом он резко повернул свою шею (не поворачиваясь ко мне!), изламывая её, и хрипя мертвым голосом сказал: "Иди сюда, сосунок". Я тогда не на шутку обосрался и побежал что есть мочи на выход. Но он был закрыт цепями! Сука, откуда, блять, тут цепи?! Тогда я ебнул через окно и упал. Было, блять, так больно! Я был весь в осколках и крови. Потом я поковылял в больницу и позвонил родителям, сказав все, что произошло со мной, от и до.

Спустя день ко мне в больничную палату пришли родители. Мы с ними поговорили, что лучше перевести меня в другую школу и заодно отвести к психиатру, ведь когда родители вызвали наряд полиции в школу, оказалось, что там вообще никого не было. Я был в шоке от услышанных слов. Мама сказала, там была только цепь на полу и грязная бумага с текстом: "Я еще приду за твоей душой". После выписки мы сходили к психиатру, и он сказал, что я абсолютно здоров. Я был рад, и мы пошли домой. Я пока сидел дома (ведь родителям сказали, чтобы не усугублять ситуацию, лучше выбрать другую школу и подождать хотя бы неделю).

На выходных мы поехали на дачу. Да, я знаю, я скипнул 5 дней, там все равно ничего не происходило, обычная рутина. Ну и вот, мы с папой разожгли и поставили мангал, и я остался жарить мясо, а папа стоял рядом. И я вдруг заметил, что мамы долгое время не было. Я сказал это папе: "Пап, а где мама? Так долго пропадает". Он сказал: "Не беспокойся, она за ягодами ушла, скоро придет". "Ну ладно, раз так, то так", — подумал я про себя, и дальше мы с папой болтали и жарили шашлыки.

Шашлыки были уже готовы, и мы сидели, ели и говорили по душам. Уже начало темнеть, а мамы все не было. Папа сказал, что надо её искать: "Слишком уж долго она ягоды собирает, не случилось ли чего?" Я тоже решил пойти. Папа взял фонарик, а я телефон. Закрыв дачу и поставив на стол шашлыки в дом, мы ушли на поиски. Мы решили не разделяться, потому что не хватало, чтобы мы ещё потерялись. Мы прошлись по всем местам, где обычно все собирают ягоды, и даже по своим секретным, но так и не нашли маму. Я уже начал переживать: "Где она?" — и мы начали звать её, но так и не получили ответа. Звонить не было смысла: это было такое захолустье, что связи тут и подавно не было.

Мы расспрашивали всех соседей, не видели ли они её. Они сказали, что нет. Даже отец уже начал немного переживать: ведь уже скоро совсем стемнеет, а мы даже на 1% в поисках не продвинулись. И тогда нам вызвался помогать сосед напротив. Он сказал, что поможет, ведь у него была такая же ситуация (только он таки не нашел свою жену). К слову, это был обычный мужик лет 50. И он дал отцу рацию, и мы решили разделиться: я пошел с отцом, а он один.

Идя, мы заметили кровавый след. Я испугался, но отец сказал: "Наверное, живность какую загрызли". Это меня немного успокоило. Но отец сказал это по рации. Они о чем-то поговорили с соседом, и мы пошли дальше. Идя, я думал про себя: "Это как-то странно... Лес от нас ведь довольно далеко, как это так?"

Идя дальше по дороге, я услышал, что сосед говорит (обращение к отцу): "Бллллять, этто что, нахуй?! Тут в лесу чей-то труп с корзиной, полной ягод! Алло, ты слышишь? Приходи срочно, вот мои координаты!" Папа, положив рацию, заплакал и сказал: "Мы нашли твою мать... Но уже поздно..." Меня как парализовало, мозги растопило, и я побежал к указанному месту. Папа кричал: "Стой! Ты куда?!" Я с криком и слезами ответил: "Я не верю в эту чушь! Лучше я сам это увижу!!!" Я бежал так, как никогда не бегал! Я быстро домчался до леса, ведь в крови был как гормон стресса, так и адреналин.

И вот я уже стоял, задыхаясь, у входа в лес. Было темно. На моем телефоне всплыла надпись о том, что осталось менее 10% заряда, но мне было все равно. Я шел прямо и через некоторое время увидел труп, лежащий у дерева с корзиной... О боже, блять! В тот момент мне хотелось разъебать весь мир и умереть одновременно! Ведь это была моя мертвая мать! Она была обезображена до неузнаваемости! У меня в голове как что-то щелкнуло. Я просто потерял смысл жизни, я потерял свои эмоции. Я хотел одного: убить того, кто это сделал! И мне было без разницы, хоть меня посадят, мне было плювать! Я должен УБИТЬ ВИНОВНИКА!

После этих раздумий я решил вернуться домой. "Похороним уже завтра". У входа в лес меня ждал уже отец и спросил: "Ну что, увидел? Это она?" Я тихо сказал: "Да..." На мне не было лица. Мы пошли обратно. Подходя к своему дачному домику, мы услышали чавкающий звук в доме и открытую нараспашку дверь в дом и калитку. Мы были в ах*е. Но подойдя к калитке, мы с отцом увидели два светящиеся шарика во тьме нашего дома! А потом, когда то, что сидело там, увидело нас, шарики резко пропали! У нас сердце под пятки укатилось, ей-богу! "Блять, где оно? И что это, нахуй, такое?" — такие были первые слова, которые я услышал от отца, когда мы отошли от ступора. Он взял рацию и позвонил соседу: "Бери ружье и застрели существо в нашем доме!"

Сосед согласился. Мы, отбежав в кусты, ожидали прихода соседа к нам (обсудили это с ним заранее). Но он не пришел, а мы услышали звук выстрелов у нашего дома! Крики! "Раз... выстрел!" Потом еще и еще... А потом уже крик соседа: "Бегите! С этой сукой не справиться! Вы хотя бы не умирайте по глупости!" А потом все резко затихло... Мы бежали к своей машине так, как могли! Прибежав к машине, мы сели, отец завел машину, и мы уехали из этой адской дачи.

По дороге домой мы молчали. Приехав домой, отец закрыл все окна и дверь на все замки и резко сказал своим трупным голосом: "Вот ты, сука, и попался!"

"Цель — 50 ▲ для продолжения! Помогите собрать, если хотите узнать:
• Что случилось с соседом?
• Кто сказал гг "Вот ты и попался"?
• Связан ли школьный призрак с дачей?
Ваш плюс = новые главы!"