Случайно забрёл в ЖЖ Андрея Кураева. Заодно с удивлением узнал, что он теперь иноагент. И узрел это:

(Первая часть https://zalipaka.icu/story/w_chast_1_9704424

Вторая часть https://zalipaka.icu/story/w_chast_2_9731841)

***

- Зае*ала курить на лестнице.

От неожиданности я дёрнулась, задев банку – окурки посыпались прямо к ботинкам подошедшего так тихо, что я ни сном, ни духом.

Тимофей присел на корточки, бесцеремонно вынул у меня изо рта сигарету и одним затягом вытянул всю. При отблеске лучинки-окурка его глаза сверкнули красным, а когда сигарета погасла и улетела на пол, эти красные огоньки остались, вперились в меня так, что я словно примёрзла к подоконнику.

- Долго будешь таращиться? – наконец нашлась я.

- Опять выводит? – басовито вывела темнота, скрывающая его лицо.

- Да… я её опять… избить хотела. Чуть за ножом не пошла.

Тимофей шумно выдохнул

- Плохо. Закрыться ты закрылась, но всё равно от него никуда не денешься. Так и до мокрого тебя доведёт.

Я молчала.

Ждала, что он скажет, как сказал мне вдруг на лестнице после бегства отца:

«Что, малая, тяжело?».

Я тогда от испуга выронила ключи и попыталась в стену вжаться –

этим неопрятным гигантом всех детей пугали во дворе с самого моего детства.

Да и вид у Тимофея подходящий – выше двух метров, здоровенный, борода и волнистые космы из-под вечной гандонки, и глаза… такие жуткие рентгены с красными прожилками, какие бывают после пьянки или бессонницы, и эти огоньки… два красных огонька, плавающих в зрачках и живущих, будто своей жизнью.

Он тогда хмыкнул над моим испугом, сунул мне в руки пакет из пятёрки и сказал:

«Соль. Насыпь вдоль порога комнаты. А шпингалет на дверь. Привернёшь. Отвёртка-то есть дома?».

Сказал и свалил к себе наверх.

Соль и крючок с петлёй. Соль в банке, а крючок не из стали, а, похоже, из меди – тёмный, тяжёлый, со следами жутко-зелёной краски.

Я сделала, что он сказал, не раздумывая, потому что кошмары не прекращались, даже наяву я начала видеть на границе зрения шевеление и скользящие тени, словно не выходя из полусна. А её присутствие я чувствовала даже сквозь сон, мать приходила ко мне и молча вставала возле кровати.

Когда я прибивала крюк на дверь – она стояла так же молча, смотря, как мне показалось, с удивлением, а когда я высыпала соль под порог комнаты, и она… не смогла его переступить… стукнулась, словно о стеклянную дверь, разверзся ад.

Она бегала по квартире, скидывая всё, что попадётся под руку, царапала себе лицо и выла.

А мне казалось, что этот вой раздаётся не из её горла, а как будто сбоку, словно кто-то, или что-то, носится вместе с ней, отставая буквально на десять-пятнадцать сантиметров.

Но в комнату она больше не заходила, просто не могла, а я начала хотя бы высыпаться.

Забрезжил свет, и пусть его принёс этот жуткий человек, но когда он молча поднялся с корточек и собрался уходить – я вцепилась ему в рукав, неожиданно для себя и заревела в голос.

- Помогите мне, пожалуйста, … вы один раз уже помогли, помогите второй, прошу вас, вы же понимаете, что с ней, я больше так не могу, я боюсь… я хочу её убить.

- Малая… да, погодь голосить, - он одним движением поднял меня, - ёбана. Соседей всполошишь. Или разбудишь кого. Тихо.

Палец легонько шлёпнул меня по губе, я запнулась, и тут, наконец, сработал светильник на движение – не знаю, как они работают в других местах, но в нашем подъезде они жили своей жизнью, зажигались и гасли, когда хотели, вне зависимости от движения или звуков.

Тимофей глядел на меня сверху, нависнув целой горой, как грозящая обрушиться стена… так, наверное, себя чувствует таракан при виде приближающегося тапка, но в его взгляде, за блуждающими красными огоньками я углядела нечто вроде сочувствия.

Углядела ли?

- Понимаешь, такое дело, попробовать помочь – могу. Только ты скорее всего умом тронешься раньше, чем чего с моей помощью добьёшься. Гораздо раньше, чем со своей мамашей.

Я сглотнула и зажмурилась. Меня замутило, пол качнулся, а потом, когда отпустило, я тихо сказала

- Лучше в дурку, чем в тюрьму, за убийство.

Тимофей ухмыльнулся

- Зря так думаешь, цынтовать не в падлу.

- Чего?

Тимофей затряс головой и тихо засмеялся

- Говорю, в тюрьме не так страшно, - потом смех как ножом срезало, - как будет.

- Страшнее не будет.

- Ну-ну.

Тимофей широченным шагом поднялся на пролёт вверх, остановился, снова помотал головой

и бросил через плечо

- Чего замерла? Подумала быстро – если надумала – пошли.

Три, два, раз.

На меня навалился вдруг такой безумный страх, живот мгновенно скрутило и захотелось ссать. Знала бы я тогда, что это не страх, а так, временный приступ слабости.

Сжав зубы, я опустила глаза и начала подниматься вверх.

Одна ступень. Вторая. Третья.

Свет заморгал.

Тимофей смотрел на меня откуда-то сверху, лестница будто удлинилась.

- Малая – его голос донёсся слабо, поверх невесть откуда подувшего ледяного сквозняка

Точно надумала?

Ещё ступень

Обратно – не пущу.

Я остановилась, перевела дух. Блин, как стояла на второй ступеньке, так и осталась стоять.

Свет заморгал часто-часто, как сердце у меня в груди. А потом зажёгся ровно, едва заметно мерцая.

Страх лопнул и упал с меня кожурой, я перемахнула пролёт в три прыжка и встала рядом с Тимофеем.

- Надумала.

***

Это был явно не мой подъезд.

В моём подъезде – после второго этажа идёт третий, прямо – дверь нашей квартиры

с номером 11, но когда мы с Тимофеем прошли два пролёта вместо своей площадки я увидела совершенно другую – вроде бы та же хрущёвская клеть, четыре двери,

но моей двери там не было. Все четыре двери были одинаковыми, деревянными, крашенными бордовой краской, без номеров, с угловатыми дверными ручками, я такие видела… в поликлинике – вылитая заколоченная дверь старого пожарного выхода.

Я остановилась, как вкопанная, не сразу сообразив, что изменились не только двери.

Стены были вроде бы теми же, жутко-зелёные до середины, выше белёные вместе с потолком, но надписей на них раньше не было – первая, которая мне бросилась в глаза, гласила: «Отбрось сомнения, склонись перед Чёрным!», ниже было грубо нарисованное лицо – чёрный овал, два пятна глаз, прямая линия рта. На секунду мне показалось, что нарисованные глаза уставились прямо на меня, когда Тимофей толкнул меня в плечо

- Малая, ни на что не пялься, ничего не трогай. Просто идём наверх.

Он сказал это шёпотом, но в навалившейся тишине для меня это прозвучало навроде крика.

Не бывает такой мёртвой тишине в подъезде панельной хрущёвки с местной звукоизоляцией.

- Мы где? – спросила я беззвучно одними губами.

Тимофей мотнул головой и молча пошёл наверх.

Почему я пошла за ним?

Даже сейчас не понимаю, словно, когда я приняла решение подняться, что-то от меня оторвалось и осталось лежать среди окурков.

На площадке между этажами я наклонилась, попыталась заглянуть в окно, но там не было ничего, кроме чернильной кромешной темноты, словно окна кто-то закрасил снаружи.

Надписи на стенах я больше читать не пыталась, да и это стало почти невозможно –

они покрыли стены сплошным узором, наслаиваясь друг на друга месивом.

В углу, возле окна, я увидела старую куклу, покрытую фестонами паутины – голого пупса с гидроцефалией.

Его открытые глаза стеклянно блестели и, кажется, поворачивались следом за мной.

На следующей площадке дверей было только три – две обычные, обитые деревянными рейками, стальная, отполированная до зеркального блеска, без ручки и замочной скважины, зато с табличкой – 07-2084, а крайний справа проём был просто заплетён паутиной, настолько густой, что через неё не было ничего видно.

Зато я впервые услышала звуки, кроме наших шагов – шелест, треск, как от искрящейся розетки и цокот – словно ногтями отстукивали по столу, или каблуками по паркету. Под ногами захрустело – я опустила глаза и вскрикнула – весь пол был покрыт муравьями, сплошным ковром, причём таких здоровых муравьёв, с приличного таракана я не видела никогда.

Они выползали из трещин, из-под деревянных дверей, таща в челюстях какие-то обрывки, кусочки, что-то блестящее, вроде фольги и деловито несли это в проём, под паутину.

Тимофей ничего не говорил, а я послушно молчала, шла за ним вслед, хрустя насекомыми под подошвами.

Ещё один пролёт, свет моргнул, и мы оказались прямо перед моей дверью, на третьем этаже, моём третьем.

- Всё, малая. Шутки закончились, - Тимофей остановился, и, не поворачиваясь, произнёс

- Это последняя возможность соскочить. Иди домой, запрись в комнате и… живи.

Нет.

Сверху полился алый свет, так бывает летом, когда солнце садится и заливает всё красным-багряным.

- Ну, пошли, - его голос стал…другим? Словно более молодым и не таким тягучим басом?

Я ступила под этот льющий из окна багрянец, и услышала звук открывающейся за спиной двери.

- Дочь, это ты? – голос матери и второй голос. Я слышала явно и отчётливо – вначале свистящий шёпот, потом мать эхом, - ты-ты тут-тут? Я-я тебя-тебя слышу-шу.

Нахер. Нахер-нахер, лучше уж дальше.

Следующие два этажа были одинаковыми – опять старые двери без номеров,

обшарпанные стены, без всяких надписей, с облупившейся до бетона краской,

только за окнами подъезда на-тебе – закат, и не видно ничего кроме заката, а потом мы вышли на площадку, где все дверные проёмы оказались заложенными – три – кирпичом, а один – толстенными досками, прибитыми, похоже, прямо к двери и коробке.

Доски были покрыты выцветшими цветными рисунками – стоило приглядеться – стали видны нимбы и обрезанные лики

- Это доски из старого иконостаса, если интересно.

Тимофей застыл в живописной позе, опираясь на перила.

Бесформенная куртка и линялые широкие джинсы сменились на приталенную косуху с тканевым капюшоном и узкие чёрные брюки, заправленные в высокие ботинки наподобие мартинсов.

Изменился и он сам – остался таким же высоченным, но стал стройным, руки и ноги казались слишком длинными, борода, аккуратная и короткая, обрамляла скуластое, словно гранёное лицо, достаточно молодое, около тридцати, а глаза теперь без всяких огоньков были просто орехового цвета с красным отблеском в закатном свете.

- Не таращься так, это просто Закат. Здесь всё выглядит несколько иначе. Но тут безопасно.

Голос теперь изменился сильно. Вместо тягучего прокуренного баса с хрипотцой – почти юношеский, мягкий, словно вельветовый, отдающийся у меня внизу живота.

- Короче, нам идти ещё 2 этажа, но сейчас будет самое сложное – для тебя. 4й этаж.

Про четвёртый я и думать забыла – а у нас там целых две нехорошие квартиры (помимо моей ха-ха).

В Тринадцатой давным-давно никто не жил, а вот в Пятнадцатой жили, но никто не видел кто, только взрослые перешёптывались о какой-то давней трагедии что ли, но счастливчики, которым повезло жить в соседях иногда жаловались, что из Тринадцатой доносится шум посуды, музыка, голоса, но, учитывая особенности звукоизоляции хрущей, а точнее её отсутствие – это было спорным моментом, да и совершенно безобидным, а вот Пятнадцатая наводила беспричинный ужас на всех, кто просто приближался к двери, отделанной бронзовыми пластинами с чеканными рисунками. Говорили о смельчаках-евангелистах (их молельник стоял у нас на районе ещё с конца восьмидесятых) звонивших в неё поговорить о Боге, не менее безбашенных наркоманах, покушавшихся на бронзу отделки двери, переписчиках и работниках управляющей.

Все рассказы так или иначе заканчивались тем, что дверь непременно открывалась, а потревоживший Пятнадцатую квартиру тупо исчезал, вероятно, в её недрах, и обратно уже не возвращался.

Ребёнком, я, конечно, поднималась на пролёт выше своего этажа, чтобы днём (а как иначе) поглазеть на оченьстрашнуюопаснуюпроклятую дверь с невиданными в наших краях бронзовыми инкрустациями, но, откровенно говоря, близко никогда не подходила, как и все жители этажей ниже четвертого,

жители пятого этажа, насколько я знала старались пробежать четвёртый максимально быстро, а Кузнецовы из четырнадцатой, и многодетная семья из шестнадцатой старались даже не смотреть в её сторону.

- Сейчас повернём и будет темно. Мы идём спокойно, молча, но ты держишь ушки на макушки. Малая. Это очень важно. Если ничего не произойдёт – отлично, ты везучая, спокойно проходим. Если открывается Тринадцатая, просто прячешься за меня и даёшь мне возможность утрясти.

Что-то в его словах мне не понравилось. Он что, реально сам боится чего-то?

- А если?

- А если откроется Пятнадцатая, то ты весьма вероятно умрёшь.

- Это, блин, шутка?

- Неа, - похорошевший Тимофей томно покачал головой, - я тебя просто не смогу защитить.

- А если нам подняться по обычной лестнице?

Тимофей застыл, наклонив голову, будто прислушиваясь.

- Ты же ничего не слышала про перекрёсток в полночь, пасть чёрной собаки?

- Нет.

- Ну, тогда никак. Это твоё посвящение. Если повезёт и пронесёт, то получится.

- А обратно?

Его брови вскинулись.

- Серьёзно?

Обратно. Домой. В Комнату, за соль и крючок.

- Нет. Пошли. Кстати, а ты не скажешь – что там, в Пятнадцатой?

- Заткнись.

Едва мы ступили на ступени Закат в окнах погас, снова сменившись полной и абсолютной темнотой. Сбоку, за стеной что-то грохнуло и раздался детский плач. Я дёрнулась от неожиданности, и споткнулась обо что-то.

Едва видимая рука Тимофея обхватила моё запястье и потащила за собой.

Ступени были чем-то завалены. Какие-то мягкие предметы валялись повсюду,

я ступала по ним, слегка пружиня, стараясь не споткнуться, поэтому не сразу поняла, что мы идём и идём прямо, а площадки между этажами всё нет и нет.

Я набрала воздуха в грудь, но ладонь Тимофея больно сжала руку, словно он угадал моё намерение заговорить.

Наконец лестница кончилась, мы повернули, и медленно-медленно, словно в замедленной съёмке начал разгораться светильник на этаже.

В его тусклом оранжевом свете я увидела, что ступени теряющейся в темноте лестницы вниз и обычной лестницы вверх, а также весь пол между этажами завален старой обувью,

кажется всех размеров и фасонов, ношеной, грязной, очень старой, прямо из повала, но и относительно новой – прямо передо мной валялся подставив зеленый лого найка кверху новенький джордан.

У меня волосы на голове зашевелились, а в спину дунуло холодом.

Эта обувная свалка мне напомнила вдруг кладбище, яму с костями.

Так же осторожно мы стали подниматься, благо, что шагов не было слышно.

Справа, за стеной, целая толпа детей то ли дралась, то ли играла, производя шум целого стада – это веселился весь выводок шестнадцатой квартиры, а я, наконец, увидела вблизи главную страшилку нашего подъезда.

На самом деле – дверь и дверь.

Ну, полированное дерево, ну, бронзовая ручка, витая, с чеканкой. Пластины из бронзы, с рельефными изображениями.

Шесть штук.

Тимофей перестал меня тянуть, но я сама не попыталась даже мельком рассмотреть эти изображения.

Видимо, я приблизилась достаточно, чтобы ощутить – от Пятнадцатой просто смердело страхом. Гнилым вонючим ужасом, который мягко ударил в затылок и скатился в грудь тошнотой.

Стало жутко холодно – у меня пар пошёл изо рта, а звуки детского балагана из шестнадцатой стихли, как отрезанные.

Тимофей отчаянно тянул меня, а я как в плохом сне едва перебирала ногами,

но не двигалась с места. Как люди из местных страшилок вообще рискнули стучаться в эту дверь?

Появилось ощущение, чьего-то взгляда.

Светильник, закрепленный прямо над дверью Пятнадцатой вдруг заморгал и погас.

Тимофей зашипел и рванул меня изо всех сил, разметав брошенную обувь на площадке, и буквально закинул на пролёт выше.

Звук замка в навалившейся ватной тишине прозвучал, как грохот.

Я с ужасом воззарилась в сторону Пятнадцатой, но дверь заскрипела рядом – от испуга я вжалась в стену и не мигая смотрела на Тимофея, залитого светом из проёма Тринадцатой квартиры.

- Добрый вечер, Мария Израилевна, - Тимофей наклонил голову, видимо, приветствуя невидимую для меня хозяйку квартиры, вставшую на пороге.

Господи, и не хочу её видеть – это точно.

Мария Израилевна – прекрасная женщина, очень красивая, даже в возрасте, высокая, статная, безмерно добрая, особенно к детям, но она…

она умерла, когда мне было девять… или десять лет.

Я сама лично клала ей две гвоздики в гроб, поставленный на табуретки перед подъездом.

- Здравствуй, Тимофей, - ответило певучее сопрано, прибивая меня к стене.

Это вам не лишние этажи и муравьи.

Это мёртвая больше десятка лет женщина, которая, собственно и производила потом звуки, о которых судачили соседи. Её единственный сын уехал в Германию ещё до её смерти, а она эмигрировать не пожелала, вот квартира и осталась бесхозной.

- Я пойду, Мария Израилевна? Простите, что побеспокоил, темно, споткнулся, обувь тут везде - Тимофей осторожно, бочком, поднялся на первую ступеньку.

- А ты ведь там не один, - вывело сопрано, - кого-то опять затаскиваешь к себе, озорник? Кто там?

Я увидела руку, плечо и белые волосы, собранные в высокую прическу – Мария Израилевна перегнулась через порог, словно не могла просто выйти и начала поворачиваться в мою сторону медленно, как будто ей было тяжело или что-то мешало.

Трупное окоченение, например.

- Наверх и не оглядывайся! – Тимофей подкинул меня, как пушинку, разом сбив ступор.

Я запнулась о последнюю ступень, упала, больно ударилась коленом, и поползла.

В голове родилась абсолютная уверенность, что мне нельзя попадаться на глаза мёртвой.

Вот нельзя и всё.

Для верности я зажмурилась, а потом Тимофей подхватил меня под мышки и буквально понёс выше.

- Ничего не ешь у него в гостях, барышня, прежде чем не убедишься, что за мясо, - прозвучало снизу, и по подъезду разнёсся хрустальный смех, словно зазвонил хрусталь.

У меня заложило уши и заломили зубы.

- Вот же, сука, она ж его... разбудит.

Мы уже стояли на пятом, здесь лестница заканчивалась, а выглядело всё вроде бы так же, как и в моём подъезде. Тимофей гремел замком восемнадцатой, а смех покойницы вдруг оборвался. Внизу, под нами, раздался гул, и весь подъезд дрогнул.

- Ёбанный твой род, - победив наконец замок, Тимофей распахнул дверь и, не церемонясь, втолкнул меня в прихожую.

Это были шаги, я тогда сразу поняла, когда дверь Тринадцатой захлопнулась, а шаги этажом ниже, от которых дрожали плиты и, кажется, посыпалась побелка с потолка, раздавались из Пятнадцатой.

- Всё, трип окончен, - Тимофей захлопнул дверь и задвинул засов.

***

(первая часть https://zalipaka.icu/story/w_chast_1_9704424)

... кровь была везде – на постельном белье, на грязных обоях, на полу сочились отпечатки ладоней.

Мать сидела, раскинув ноги, прислонясь к балконной двери, казалось, без сознания, склонив голову набок. Только прикрытые веки чуть дрожали, даже под разводами теней я видела, как они дрожат, ресницы в комках туши готовы хлопнуть бабочками – раз, два.

Тогда схлопнулось что-то во мне.

Я обвела глазами комнату, залитую тусклым жёлтым светом, облезлые стены, снова остановила взгляд на кровавых отпечатках, потом посмотрела на белоснежную сорочку матери, на её чистые ладони и красные линии на запястьях. Наверное, она их старательно выводила кисточкой.

В прошлый раз, каюсь, я ей врезала. Так же приползла после смены, издыхая от теперь уже вечной простуды и нарвалась на разгромленную кухню, заботливо размазанный по полу ужин, присыпанный горстью таблеток, как потом выяснилось, парацетомола, и её, лежащую поверх расстеленной занавески.

Чтобы не испачкать халат.

Какая всё-таки прекрасная мизансцена, очень даже правдоподобно.

Схлопнулось, схлопнулось и оторвалось. Не разуваясь, я прошла в комнату, пошарила под крышкой письменного стола, за которым сидела ещё в школе, выудила мятую пачку сигарет и ушла. Понимала, что если останусь ещё на минуту, то могу взять нож с кухни и пустить ей кровь по-настоящему.

Она что-то крикнула мне в след, но я даже не обернулась, дверь хлопнула, а я ломанулась вниз – чувствуя, как внутри, на месте оторвавшегося начал хлестать кипяток.

Убила бы… я так больше не могу.

Убежала я недалеко – до второго этажа, где у узкого окна над козырьком подъезда есть узкий подоконник, и заботливо задвинутая под него баночка для окурков. Села я на него, закурила и вместе с дымом из меня вышло всё, даже воздух.

Никто не виноват ни в чём, но сил у меня не осталось. Как не осталось ни ненависти к глупо улыбающемуся отцу, собирающему вещи свои и Дениса. Когда это было? Кажется, после того, как мать выпустили из больницы второй раз.

И на братца, умотавшего с отцом я больше не злилась. Хоть он и ни разу так и не объявился. Только заблочил меня везде, где можно. Наверное, нашёл у бабки всё, чего хотел. А бабка теперь при деле, как и мечтала с самого момента моего рождения. Но тут скорее она ненавидела меня, я её просто боялась.

«Что вы от меня хотите? Ваша мать – не социально опасный псих, вместо жалоб и фантазий лучше б помогли ей, она перенесла тяжёлое лечение и нуждается в помощи, в вашей помощи», - участковый терапевт брезгливо кривила губы и жестом выметала меня из кабинета.

Путанно, всё путанно в обломках, что только и остались от нашей семьи.

Удар был быстрым и сокрушительным – мать всю жизнь терпеть не могла больницы, врачей, любые сопутствующие разговоры, но плановый осмотр и круглые глаза гинеколога вкупе с надписью «новообразование» в карточке заставили её пересмотреть свои принципы. Любила ли я её раньше?

Да, её – сопровождённую отцом на Поляну Фрунзе в слезах и истерике – любила. И ждала вместе с Денисом, переживая отсутствие отца, метавшегося с работы в больницу и набеги пышущей исступлённой радости бабки.

Вопрос – что там, в онкоцентре у матери вырезали врачи, что вернулась спустя месяц она совершенно другим человеком.

Денис просёк сразу, как и два наших сбежавших кота – лишь только она переступила порог.

Я и отец что-то заподозрили позже, когда запах, который она принесла с собой уже пропитал всю квартиру.

Запах подвала, или даже погреба, сырого, набитого чем-то подгнившим, из-под него сочилась мерзкий сладковатый привкус лекарств.

И накатившаяся волна усталости, которая последовала за брошенным на меня взглядом – а моя ли мать на меня смотрела? – оценивающим и голодным. Её ледяные губы прижались к моей щеке, и у меня будто пол ушёл из-под ног, голова закружилась, затошнило, безумно захотелось просто лечь прямо на пол.

Первое представление последовало в первую же ночь – я вырубилась на диване в гостиной, прямо в одежде, мне что-то снилось, сон был как гель, не выпускал, а голова покрылась чугуном, поэтому я не сразу поняла, что происходит – осоловело смотрела на мать, мечущуюся по комнате, заламывающую руки и бормочущую какую-то несуразицу.

Отец в трусах стоял в дверях, опустив плечи он казался жалким и безумно старым.

Стоял и молча смотрел, а Денис выглядывал из-за его руки, всклокоченный и перепуганный.

Первую неделю она просто не давала нам спать – вскакивала среди ночи, зажигала свет по всей квартире и начинала петь, или молиться, правда, молилась она явно не тому богу, которому поклоняются в церквях с позолоченными луковицами. От этого бормотания кровь стыла в жилах, а если ей казалось, что эффект недостаточен, она принималась просто орать во весь голос – гасион, ситри, белет, лерайе – тогда я думала, что это – ахинея, порождение сломавшегося сознания. Знала бы – кого она призывает – сбежала бы сама, куда угодно, следом за котами.

В среду, после второго ночного бдения, соседи сверху и снизу вызвали полицию, в четверг старшая по дому вызвала отца в подъезд и о чём-то долго ему втолковывала, а в пятницу, когда выспавшаяся днём мать снова принялась прыгать по квартире, отец выдал ей пощёчину. Кажется, в первый раз в жизни.

Мы с Денисом застыли, как вкопанные, отец, кажется сам обалдел, а мать стояла, словно, манекен, неподвижно, достаточно долго, закрыв глаза, а когда, наконец, она выдохнула и посмотрела на нас – она снова была прежней.

Ужасно усталой, взмокшей, но прежней.

- Дети, идите спать, всё будет хорошо, - она попыталась улыбнуться, повернулась, ушла в ванную, закрылась, взяла ножницы, которыми сама подстригала Дениса и всадила себе в запястье.

Сейчас я понимаю, что в тот вечер я видела свою мать в последний раз, когда психбригада выволакивала её, окровавленную из ванной, она смотрела на меня и пыталась мне сказать… Я прочитала по губам, но гнала эту мысль от себя. Даже сейчас, лучше не думать, чтобы не провоцировать.

Дайте мне умереть.

Коты не вернулись, но запах выветрился. Отец, кажется, постарел лет на двадцать, а бабка начала затяжную войну за то, чтобы забрать Дениса к себе.

Поначалу он сопротивлялся, не отходил от меня ни на шаг, спал со мной, а я пыталась удержаться и удержать семью на краю. На краю пропасти, в которую мы-таки рухнули, когда мать выписали.

Ночных представлений больше не было. Она просто бледной тенью ходила по квартире, периодически застывая манекеном, в самых неподходящих местах, и стояла чему-то улыбаясь.

А ещё она начала вставать ночью над Денисом и надо мной и просто стояла, видимо часами, смотрела в упор, пугая нас до одури, потому что именно под её взглядом нам снились кошмары. Я их не запоминала, а вот Денис, кажется, запоминал.

Ему вообще приходилось тяжелее всего – пока я была на учёбе, а отец на работе, именно ему приходилось оставаться с ней наедине.

Откровенно сказать, если бы не брат – я бы не возвращалась домой. Наш дом начал гнить с её приходом. Запах вернулся и усилился, я убиралась постоянно, все поверхности, дошла до хлорки, а окна не закрывались, но вонь не выветривалась. Несколько позже я поняла, что запах исходит именно от неё. И он усиливался с каждым днём, потому что она начала нас жрать. Или они.

Или оно, то, что теперь смотрело её глазами.

Тактика резко сменилась – напугать. Какими-то действиями вывести из равновесия. Сказать равнодушным тоном гадость и тут же уйти. И эти её слова вдруг взрывались в тебе просто напалмом.

Казалось бы, ну, разлила мать чай на пол. На только что вымытый пол. Три раза подряд.

Ну, вы понимаете? Мне самой чертовски хотелось сделать с ней что-то плохое, но я гнала эти мысли прочь.

А ещё квартира начала просто разваливаться – всё начало ломаться, будто назло. Металлические поверхности начали тускнеть и покрываться ржавчиной, обои стали отслаиваться, в ванной появилась плесень.

И эта плесень будто перекинулась на нас троих.

Сил не оставалось ни на что, и я, и, видимо, отец с Денисом, просыпались разбитыми, ощущение простуженности стало обыденным, и мы постоянно мёрзли. Дома стало холодно, так что ощущение погреба стало не просто явным.

Что было потом? Была пара показательных выступлений для соседей – один раз мать бродила с час по подъезду в сорочке с зажжённой свечкой, что-то шепча, а второй раз собрала в доме все ножницы, ножи и гвозди и принялась их развешивать-раскладывать по подъездной лестнице.

За этим занятием её застал сосед с верхнего этажа, Тимофей, пользовавшийся во дворе самой отвратительной репутацией – бывший зэк, отсидевший чуть ли не за людоедство.

Что там случилось – не знаю, только больше из квартиры мать не выходила, удвоив свои усилия довести нас – до чего? До дурдома? До поножовщины с ней?

А потом она устроила пожар на кухне. Небольшой, просто пустой чайник на плите, но потолок в кухне, стены, все поверхности стали чёрными, будто горели сами. В тот вечер отец попытался поговорить с ней, но, видимо, не получилось – что она ему сказала, я не слышала, но именно тогда отец меня бросил.

Глупо улыбаясь, молча собрал вещи, свои и Дениса, и сказал: «Мы переночуем у бабушки, а ты пока последи за матерью», - и сбежал.

Помню, как я стояла и тупо глядела на закрытую дверь, а потом волосы на затылке встали дыбом и меня словно ледяной водой окатили. Когда я оборачивалась – уже знала, что она стоит и смотрит. Но такой злобной улыбки полной торжества я не ожидала. А ещё она выглядела голодной. Смотрела на меня, как на кусок мяса, только не облизывалась.

Она меня дожрёт

Она стояла спиной к свету, и на меня вдруг снизошло понимание, что это вообще не моя мать. Это что-то отчаянно под неё маскировалось, но как я вообще могла их перепутать? И что я буду теперь делать?

То, что отец не вернётся – я прекрасно понимала, поэтому пришлось действовать без оглядки, словно я – одна.

Да я и осталась совсем одна.