Фэнтези истории

Тут не то что бы писать тут не хочется даже существовать! ☀️

Сейчас нахожусь в деревне. По дороге сюда думал как здорово будет искать вдохновения в березовой роще или писать в беседке в огороде. Но у погоды были свои планы. Температура поднялась очень сильно. Настоящее пекло. 🔥

По начало я даже обрадовался и в целом в жаре ничего супер ужасного не вижу если честно. Загар, купания, в общем чувствуется настоящее лето. Но я не думал что она будет стоять весь период что я тут нахожусь. Целый день я чем то занят, а вечером уставший засыпаю и не нахожу сил что бы что нибудь написать. Днем же очень жарко что от малейшего движения выступает пот (кондиционер бы не помешал). 🌻

Я все равно что нибудь да напишу. Но поездка оказалось менее продуктивной :( чем я рассчитывал. 🌞

Обязательно напишу главу где гг спасаются от жары.

Жил-был гоблин. Зеленокожий, курносый, с ушами, как весенние лопухи. Звали его Губило. И был у него пунктик — он хотел стать человеком. А лучше — белокожим, как барышни в календарях с кефиром.

— Хочу, чтоб на меня не плевали, а сватались! — рыдал Губило в лужу. — Чтоб не “фу!”, а “ах!”… Ну хоть бы “ничего так”.

Носил он белую рубашку, натирался мелом и даже мазался сметаной. Но ни один человек так и не спутал его ни с собой, ни даже с коровой.

Тогда Губило отправился к ведьме.

Ведьма жила в доме на курьих, но уставших, как пенсионеры, ножках. Звали её Устинья Костовна, и она давно не брала заказы без объяснительной. Но Губило пришёл не с пустыми руками — принёс ей банку солёных мух и подписанный отказ от гоблинской расы.

— Хочу быть белым, как творог, и тонким, как укор, — заявил он.

Устинья прищурилась.

— А голову ты не забыл?

— Она при мне.

— Будешь человеком — забудешь, как веселиться в болотах, как гонять жаб, как выть на кузнечиков. Оно тебе надо?

— Я хочу на бал! Чтобы меня на руках, а не за шкирку!

— Ладно, — вздохнула ведьма. — Есть у меня зелье. Но предупреждаю: не все, что бело — к добру.

Она сунула ему пузырёк с жидкостью, пахнущей леденцом и виной.

— Выпьешь — станешь белокожим. Но если хоть раз врать начнёшь, или шельмовать, или яблоки чужие рвать — белое с тебя соскочит, как краска с фасада весной.

Губило выпил. И о, чудо! Кожа стала, как у младенца в рекламе мыла! Он даже немного поблёскивал на солнце, как поглаженный батон.

Сначала всё было прекрасно. Его пригласили на ярмарку — он продавал ромашки, и ни одна бабка не дала ему метлой. Его пустили в баню! В баню, Карл! И никто не орал “а ну, выйди, нечисть!”

А потом его позвали на бал.

И тут началось.

— Какой вы белый! А где родились? — спрашивала барышня в кружеве.

— В… Бархатове, — соврал он.

— Чем занимаетесь? — интересовался толстый дядька.

— Я поэт. Пишу про… мёд и бабочек, — опять соврал.

— А усы у вас… натуральные?

— Естественно! — соврал в третий раз.

И вдруг — хруст.

Кожа на шее треснула. Затем — на лбу. С лица стали сползать белые хлопья, как штукатурка. Под ними проступила родная, болотная зелень. Барышни закричали. Музыкант упал в обморок. Кто-то крикнул:

— Это не человек! Это — Губило, из болота!

И только ведьма Устинья, сидевшая у буфета с салатом, хихикнула:

— Ну что, поэт… Белокожесть — не цвет кожи, а суть. А суть у тебя… всё ещё лягушачья.

Губило побежал в болото, плача и размазывая по щеке сметану.

С тех пор он больше не мечтал быть белым. Он стал зелёным и гордым, открыл кружок по вытью на луну и однажды завёл роман с болотницей по имени Фрося. Та говорила:

— Ты у меня как лягушонок. Зелёный, но родной. И не ври — а то облупишься снова.

Переходите и читайте: https://author.today/u/mosan_and_soul/works

В селе Клыково, под бревенчатым мостом и внутри печки одновременно, жил домовёнок Пломба. Он был невелик ростом, щетинист, как ёршик, и обладал двумя страстями:

— наблюдать за гигиеной,

— лечить зубы.

Появился он лет сто назад, когда бабка Евлампия съела конфету, найденную под иконой, и на всю избу загремела кариесом. С тех пор Пломба прижился и объявил себя независимым стоматологическим духом при хозяйстве.

Каждую ночь он шуршал по дому, заглядывая в рты всех живущих, включая козу и самовар. Если видел налёт — вызывал сквозняк. Если пломбы были кривые — проклинал. Один раз выдернул челюсть у соседа — но тот, как оказалось, просто храпел громко.

И вот однажды в дом Евлампии пожаловал гость из столицы — граф Николай Кармесий фон Язь. Вампир, между прочим. Но скрытный: на шее — жабо, во рту — золотые коронки. Приехал «на воды», а остался переночевать.

— Ох, не люблю гостей, — проворчал Пломба. — У городских всегда или брекеты, или брехня.

Ночью он пробрался к графу и заглянул в рот. Что он там увидел — не рассказывал, но до утра выл под лавкой.

— Это не зубы, это пантеон! Там гниют герои и свищет мифология!

Утром Пломба выдвинул ультиматум:

— Либо вычистим, либо выметайся, княже-карамель!

Граф вздохнул.

— Анестезия будет?

— Веники, по жопе и фольклор, — гордо ответил домовёнок.

Так началась операция “Коронный Пациент”. Граф стонал. Домовёнок пел. Где-то с потолка капала святыня. Старая икона сама отвернулась.

После процедуры граф, обессиленный, еле держался на ногах — но улыбался. Ибо впервые за сто лет у него ничего не ныло. Даже совесть. А она у него, к слову, была с протезом.

В знак благодарности он подарил домовёнку позолоченный зуб мудрости, на цепочке. А тот — ему щетку из хвоща и заговор на «не скрипеть клыками от обиды».

С тех пор все знали: если у тебя во рту ад и позор — езжай в Клыково. Домовёнок Пломба поможет. Без боли. Зато с причёской и посланием предков.

Зов Жилы бился в моей груди, как птица, рвущая клетку. Я шёл через долину, где камни пели, а ветер нёс запах смолы и надежды. Последний шаг. Последнее испытание.

Армин с толпой шел по моим пятам, но под конец люди стали отставать и он остался один.
— Вернись! Ты погубишь нас! — Но я не обернулся. Жила звала меня к истоку — туда, где билось ее сердце.

Долина истока раскрылась, как раскрытая ладонь.

В центре рос огромный старый дуб — с золотой листвой, живой, опутанный лианами и черной плесенью. Из трещин сочилась тьма, как кровь из раны.

Мью, вцепившись в плечо, зашипел:
— Это не просто дуб. Это воплощение Жилы.

Я знал. И я знал, что Нидхёгг ждет меня. Его тень скользила по камням, как чернила по воде.
— Готов отпустить своё имя? — голос эхом отразился от скал.

Я разжал ладонь. Печати — земляная, зеркальная, лесная — лежали в виде осколков, их края тускнели. Но в кармане горел желудь с именем «Юма», подаренный Духом Леса. Возможно он был моим ответом.

Исток Жилы сиял под звёздами. Дуб дышал, его свет отражался в ручьях, как осколки солнца. Нидхёгг стоял у корня, его лицо — смесь лиц всех Стражей, что были до и моего. Глаза горели янтарём, но в них мерцало тепло Жилы.
— Ты опоздал, Йинсул, — сказал он, и ветви на дубе затрещали под тяжестью теней. — Жила создала меня, но она же и осудила. Теперь я буду судьёй, и судить буду тебя.

Я сжал желудь. Вспомнил отца: «Горцы не отступают. Они находят путь».
— Ты не судья. Ты — урок.

Нидхёгг улыбнулся, и тень за его спиной выросла — крылья, когти, сотни тысяч глаз.
— Тогда докажи. Откажись от имени. Стань частью Жилы. Прими свою судьбу — вечное одиночество!

Видения хлынули, как потоп:
Отец рубил корень Жилы киркой, не слыша её стона.
Мать засыпала вход в пещеру камнями. «Чтобы забыть», — шептала она.
Кайли пытающаяся нвписать моё имя на заборе, но уголь рассыпался пеплом.

Я упал на колени, чувствуя, как тьма сдавливает грудь. Осколки Печатей потухли. Навсегда. Но в глубине жило тепло — смех Кайли, пение мамы, бас отца, ворчание Мью, шёпот Жилы: «Ты не один».
— Мы ошибаемся, — прошептал я. — Но мы учимся. И защищаем.

Я шагнул к дубу и вложил желудь в трещину в его корнях. Росток дуба пробился, разрывая плесень и сгнившие корни старого дуба. Жила запела, её свет хлынул в долину.

Нидхёгг взревел и отшвырнув меня, стал вырывать росток, ломая корни дуба и породу под ним.
— Жалкий мальчишка! Ты не справишься — ни с тенями, ни с яростью, что я несу! — кричал он, обрушивая дуб в глубины тьмы.

Мьюн бросившийся на Нидхёгга был схвачен одной из теней и изо всех сил боролся с ней.

Вдруг на помощь йоку пришел Армин.
— Я был не прав, — крикнул он, сжимая камень со своим именем, который своим сиянием причинил боль тени. — Ты не чудовище. Ты Хранитель гор!

Мью, вырвавшись из хватки тени, вцепился в плечо Армина:
— Ну и герой! А я чуть не стал йок-котлетой! Да ещё без кетчупа! Варварство!

Я же в это время взяв в руки отцовский нож и распахнув крылья летел в пропасть тьмы, созданную волей Нидхёгга, спасать росток Жилы.
Нидхёгг рассмеялся, столкнувшись со мной в кромешной тьме своим истинным телом.
— Ты пришел в моё царство, мальчишка! Теперь тебе ты мой! — Нидхёгг открыл свою огромную пасть, чтобы проглотить меня, но я вонзил нож в его язык. Бешеный рёв оглушил меня, но я вылетел из рта разъярённого дракона.
— Жалкий дурак, твоя зубочистка не поможет тебе!
— Мне поможет Жила! — внезапно для себя, ответил я.
— И как же тебе поможет то, что губит моя тьма? — Смех Нидхёгга напоминал скрежет старых ржавых ворот.

Тьма сжимала горло.
Но я сжал нож отца.
Его клинок, тусклый от времени, засветился — не огнём, а мягким сиянием, словно лунный луч пробился сквозь тучи. Жила пела в моих венах, и я понял: это не я держу оружие.

Это она вела мою руку.
— Ты говоришь о силе? — я метнулся вперёд, уворачиваясь от когтей. — Твоя сила — страх. Моя — память!

Нидхёгг рванулся навстречу, его пасть разинулась, чтобы проглотить свет. Но я не стал бить. Вместо этого я обнял его.
Тень вздрогнула. Крылья рассыпались пеплом, глаза погасли.
— Ты не один, — прошептал я. — И я тоже.

Грохот стих. Пропасть тьмы раскололась, и сквозь трещины хлынул свет. Росток, брошенный в бездну, пророс в гигантское дерево — его корни обвили Нидхёгга, как руки матери обнимают ребёнка.
— Зачем? — прошипел он, но в голосе не было ярости. Только усталость.
— Чтобы ты помнил, — я положил руку на его лоб. — Ты — часть Жилы. Как и я.

Его тело рассыпалось звёздной пылью. Вместо чудовища передо мной стоял юноша в плаще из листьев — первый Страж, чьё имя стёрлось из памяти времен.
— Спасибо, — он улыбнулся и исчез, став ветром, что коснулся моих крыльев.

Над долиной взошло солнце. Дуб Жилы, теперь золотой и могучий, простирал ветви к небу. На коре горели руны: «Юма», «Армин», «Мью». Не печати. Имена.
— Ты… живой? — Армин стоял у подножия, сжимая камень. На его ладони остался ожог в форме крыла.
— Живой, — я приземлился рядом, чувствуя, как земля дрожит от смеха Мью.

Йок, сидя на ветке, тыкал в дуб палкой:
— Эй, если из его желудей сделать суп, хватит на всю деревню!

Армин фыркнул, но вдруг замер. Из трещины в коре выполз росток — крошечный, с листком в форме сердца.
— Это…
— Новое сердце Жилы, — я улыбнулся. — Тьма, что не Нидхёгг снова будет запечатана.

* * *
Три года спустя Армин стоял у Чёрного утёса, поправляя плащ на плечах Кайли.
— Смотри, — Армин указал на дуб в долине. — Если заблудишься, он укажет путь.

Она кивнула, а потом спросила:
— А тот Страж… он вернётся?
— Сегодня я снова увидел его. Хранителя гор. Но никто мне не поверил, как и тогда, три года назад…
— Врешь! — смех Кайли разнесся эхом по горам. — Это же просто облако!

Армин потрепал её по голове.

Выше, среди облаков, мелькнула тень с крыльями. Но Армин уже не всматривался. Он знал — горы в надёжных руках.

Где-то между деревнями Полуночье и Хохотки стоял дом, в котором не пели петухи. Потому что петухов там не держали — держали тишину, приличия и подоконники с вышивкой. В этом доме жили три сестры: Пелагея, Матрёна и Аглая. Старые девы, добрые душой и страшные лицом, как всякое наследие дореволюционного ужаса.

Именно в этот дом, под покровом ночи, и вломился он — вампир Ферапонт, уставший от вечного рока, судеб и погонь за бессмертной плотью. Ему просто хотелось тёплого угла и немного овсянки без крови.

— Кто ты, страдалец? — спросила Пелагея, выглядывая из щели в двери.

— Путник, — прохрипел Ферапонт. — Беглый… казначей.

— Ах, из налоговой! Заходи, родной!

На первое утро Аглая принесла ему кувшин парного молока и сказала:

— Пей, Ферапонтик. Глазки налей, щёчки раскрась. Кровь с молоком — это о тебе будет!

Он попытался отказаться. Но девы настояли. Пелагея ворожила на простуду, Аглая — на брак, а Матрёна просто ворожила, потому что скучно. Они подсыпали в еду мак, клали под подушку ладанку с вышитым словом “любовь”, и по очереди показывали альбомы с фотографиями молодых себя. Трудно сказать, что пугало больше — сами фото или подписи вроде “Я и козёл. Козёл — справа.”

— Вот тут я у памятника картофелю в Костромской. Видишь — какой урожайный год! А мужика нету, — грустно вздыхала Матрёна.

Ферапонт чах. Никакой святой воды не надо — чай с облепихой и разговоры “а ты не женат? а почему?” медленно лишали его бессмертия. Он пытался бежать. Но дверь сама собой захлопывалась, а за окном всегда оказывалась Пелагея с клюкой, которая подозрительно светилась в темноте.

— Рок… нашёл меня, — шептал он, кутаясь в кружевной плед.

— Это не рок, милый, — шептала Аглая. — Это забота.

В отчаянии он решился на побег. Ночью, прокравшись мимо спящих сестёр (каждая храпела в своём диапазоне — от утки до кузнеца), он открыл люк в подвал и спустился по лестнице, скрипевшей, как совесть налогового инспектора.

Подвал встретил его вязким холодом и тусклой лампой под потолком. В центре сидели… вышивальщицы. Семь женщин, молча шивших что-то огромное, пушистое и розовое.

— Вы кто?.. — прошептал Ферапонт.

— Кружок, — сказала старейшая. — Мы здесь с девяносто шестого. Нас тоже никто не отпускал. Ты принёс нитки?

Он взвизгнул. Крыса, наблюдавшая за ним из угла, сочувственно вздохнула.

Утром его нашли под столом. Он вышивал салфетку с надписью «Дом — это судьба» и тихо напевал что-то о заливных щах.

Через неделю отпали клыки. Через две — он подал заявление на фамилию Матрёны. Через три — кошки уже спали на его груди.

Когда в дом пришёл Инквизитор искать «того самого вампира», Пелагея с невинной улыбкой подала ему блинчиков с повидлом.

— Тут никто не пьёт кровь, милок. Тут её сдают, ежемесячно, в медпункт.

— А где же… Ферапонт?

— Ой, был тут один… Да одомашнился.

И в это время в кресле-качалке Ферапонт читал газету «Сельская жизнь», обмазан валерьянкой и вяжущий носки. Он поднял глаза и прошептал:

— Спасите.

Но было поздно.

Переходите и наслаждайтесь: https://author.today/u/mosan_and_soul/works