Koldyr

Мне снова снился тот сон. Панельный дом, из которого я переехал двадцать лет назад, квартира, в которой я родился и рос. В очередной раз я выходил из жилища, ставшего мне чужим и незнакомым, в пыльный и темный подъезд и бродил, в попытках найти выход из этого места. Лифт, как и во время всех предыдущих снов, либо отсутствовал вообще – была только бездонная шахта из черного, как гуталин, кирпича приглашавшая подойти поближе к краю пропасти, что бы максимально быстро и комфортно прервать сновидение, либо же лифт был, но был условным: привычных кнопок, стенок и кабины не существовало. Присутствовала какая-то условная конструкция, из ржавых труб и решетки, висящая на тонком тросе, словно маятник в настенных часах. Совершать спуск или подъем на этом устройстве - даже во сне казалось глупой затеей.

Конечно же, были лестничные проемы. Те самые, что снились и многим другим: то ведущие в никуда, то разрушенные на половине пути, то соединенные друг с другом абсолютно непостижимым образом: спускаясь, можно было подняться и наоборот.

Бродить по этому месту можно было сколь угодно долго, но все равно, рано или поздно, одному только Богу известным маршрутом, я выходил к двери, что вела на улицу.

Снег. Бесконечный, тяжелый, падающий с неба, скапливающийся в огромные сугробы. Ночь. Темная, безлюдная, не живая. Одинокие фонари, своим существованием и тусклым светом, дающие надежду, что ты не один в этом месте. Но это обманчивое чувство. Ни одной живой души. Ни единого человека, в какую сторону ты бы ни шел.

Каждый раз, просыпаясь, я осознаю всю символичность этих снов: я заперт в клетке, зациклен в себе самом. Сколько не пытайся выбраться – свобода останется всего лишь иллюзией. Если ты не видишь стен и преград вокруг себя – это еще не значит, что их нет. Или, возможно, они находятся не снаружи, а внутри…

-Блять… - было первое слово, произнесенное мной в новом году. Голова раскалывалась. После каждого удара сердца маленький злобный гном вбивал миниатюрной кувалдой огромный тупой гвоздь прямо мне в висок.

Жутко хотелось пить. Язык распух и, не помещаясь во рту, царапался о зубы.

Глаза с трудом поворачивались в глазницах, будто бы были мне не по размеру. Свет от лампы внутри холодильника, казалось, минуя все преграды, попадал прямиком в мозг, выжигая последние сохранившиеся нейронные связи.

Банка пива уже была открыта и частично выпита. Жадными глотками я полностью осушил ее и поставил обратно в ледяные недра холодильника.

Грузно опустившись в кресло, я оглядел место празднования мной нового года: стол, где посреди пролитой водки, пепла и распухших от влаги хлебных крошек, стояла тарелка с заветревшимся оливье, на четверть полная бутылка водки, одна грязная рюмка и маленькая жестяная банка, где с присохшими ко дну икринками соседствовал с десяток сигаретных окурков.

Пятый час утра. Люди за окном уже вдоволь нагулялись. Небо, обстрелянное фейерверками, было затянуто плотными облаками, не пропускавшими даже тусклого лунного света.

Я включил телевизор. Просто, ради шума. Этот ящик с дерьмом уже давно не создавал никакого праздничного настроения. Тупые шутки разряженных в нелепые клоунские наряды звезд ТВ и, прости Господи, эстрады, не то что вызывали недоумение – наоборот, после дружного смеха этих петухов над очередным безвкусным каламбуром, создавалось впечатление, что смеются они над тобой, над зрителем. Бухают свое дорогое шампанское, стреляют из хлопушек серпантином друг другу в отвратительные, перекаченные ботексом, ебальники, поют песни, где даже сраного текста всего одна строчка. Видимо, чтобы запоминалось легче. Отвратительное зрелище. В обычные-то дни по телевизору редко найдешь хоть какую-то, мало-мальски адекватную передачу, а в новый год все эти упыри словно выползают из всех щелей, из небытия, что бы смеяться тебе в лицо, питаться твоим счастьем, подмазаться к семейному очагу. Мол, смотрите, ребята, я такой же как и вы, тоже радуюсь, пью алкоголь и веселюсь. Вместе с тобой, твоими детьми и родителями!

Хрен вам.

Трясущимися руками я листал каналы один за другим, до тех пор, пока на задворках кабельного ада не нашел канал, транслировавший в новогоднюю ночь один из тех старых, черно-белых американских фильмов про Рождество. Я точно помнил, что видел его, когда-то давно.

Как же этот черно-белый снег, зернистый, от оцифрованной пленки, падавший лет шестьдесят тому назад, похож на тот, из моих снов…

Злой гном, до этого успешно забивавший гвозди мне в висок, с каждой минутой все ленивей и ленивей махал своей ржавой кувалдой. Боль стихала.

Я закурил. Сигарета прилипала к пересохшим губам, отдирала растрескавшуюся плоть вновь и вновь, когда я доставал ее со рта, что бы стряхнуть пепел в банку. Жалкое зрелище. Вот он: мой персональный рай, с алкоголем, свободой от работы и волей делать все, что мне вздумается. И он же – мой личный ад. С одиночеством, ленью и полным отсутствием желания делать хоть что-то, что не подразумевает под собой лежание на кровати и употребление спиртного в неограниченном количестве.

На экране – милая сцена. Парень продал свои карманные часы, что бы купить девушке на Рождество гребешок для волос, девушка же, продала в парикмахерскую свои волосы, что бы купить парню цепочку для часов. Счастливые. Слезы, смех. Трогательно.

Жаль в жизни все немного иначе: «самопожертвование» - слово, которое, кажется, скоро станет архаизмом и сохраниться, разве что, в толстенных библиотечных словарях, таких же старых, как никому не нужные библиотеки. Все сидят друг у друга на шее, сжирают заживо, выезжают по головам, играют чувствами, лезут в доверие и предают. Предательство… Худший из грехов, если верить Данте.

Фото в рамочке на стене. Пыльное и выцветшее. На нем я и моя бывшая жена с малюткой дочкой. Сколько прошло лет? Десять? Больше…

Отсутствие эмпатии. Раньше этой фразой описывалось психическое отклонение, теперь же, сострадание к другим, даже своим близким – это скорее вредное качество. Плохая черта, мешающая строить успешные карьеры и счастливые семейные отношения.

-Блять! – Второе, сказанное в новом году слово, точь-в-точь повторяло первое. Резкий и громкий стук в дверь был для меня полной неожиданностью, заставив чуть ли не на метр подскочить в кресле.

Я никого не ждал. Стук не прекращался, более того, к нему добавился приглушенный женский крик.

Собравшись с мыслями, я встал и направился к входной двери и открыл ее. Да, конечно, за ней мог быть кто угодно: спятивший от алкоголя сосед-чеченец с ножом, пьяная молодежь или просто незадачливый вор – но, что мне терять? Страха не было. Как не было и никаких злодеев. Вместо этого, чуть ли не сбив меня с ног, в квартиру залетела девушка. Почти не обратив на меня никакого внимания, она тут же захлопнула входную дверь, дрожащими руками заперев ее на замок. Только после этого она стала оглядываться по сторонам и пытаться понять, где же она оказалась.

Конечно, гостей у меня не было уже лет пять, и вид моего жилища мог служить хорошей декорацией к фильму ужасов, или какому-нибудь ток-шоу, где показывают засраную в хлам квартиру и живущих в ней детей, ползающих в собственном дерьме, которых потом забирают органы опеки. Жаль, но меня отсюда при всем желании уже никто не заберет…

С дерьмом, я, конечно, преувеличивал, но правда не так уж была далека от этого сравнения. Обои на стенах тут и там прогнили и свисали грязными гроздьями, пол, липкий и покрытый сигаретным пеплом, мусор и крошки – что ж, в тот момент мне даже стало несколько стыдно, что кто-то незнакомый увидел ту помойку, в которую я методично превращал квартиру последние годы.

Однако, казалось, девушку совсем не волновал внешний вид помещения, в котором она оказалась. Медленно, закрыв лицо руками, прижавшись спиной к двери, она не устояв на ногах сползла на пол и громко, взахлеб, разрыдалась.

Что сказать? Я растерялся. Это было неожиданно, странно и даже пугающе. Первая картина, возникшая в моей голове – насильник. Или даже несколько? Девчонку затащили в подъезд и пытались над ней поглумиться. Или может она сама пришла на одну из тех молодежных вечеринок, а потом что-то пошло не так? Конечно, когда ты пьешь с людьми, многих из которых видишь в первый раз, нужно быть готовым к любой херне.

Но все же, если был насильник, значит, он продолжал искать ее в подъезде, и лучшим решением было выйти и разобраться с ним!

Но, как только я попробовал потянуться к дверной ручки и открыть замок, девушка, как ошпаренная, вскочила с пола и вцепилась мне в руку.

-Нет! Нет! Прошу тебя, не открывай дверь, только не открывай ее! Они пришли за мной!

-Так, погоди, - от ее звонкого голоса ко мне начала возвращаться головная боль – помедленнее. Кто ты такая, как тебя зовут и кто, мать твою за тобой пришел?

-Пожалуйста, пожалуйста… только не открывайте дверь, я вас умолю, не надо..

-Хорошо-хорошо… Пошли на кухню, расскажешь мне, что случилось. – Я взял ее за руку и повел на кухню.

Следы женских сапог, словно пунктирный путь на карте сокровищ, волнистой линией вели от входной двери до скромного кухонного табурета, на который я усадил свою неожиданную гостью.

Достав из шкафа еще одну рюмку, по чистоте не отличавшуюся от стоящей на столе, я ополоснул ее водой из крана и заполнил до краев водкой.

-На, выпей, - я протянул рюмку девушке. Она, не долго думая, взяла ее и залпом опрокинула в себя. – Ну, теперь рассказывай, что с тобой случилось? – Я взял свою рюмку, вытряхнул на пол пепел из нее, и так же, доверху залил водкой и выпил.

-Они нашли меня, все-таки нашли… я пряталась сколько могла, с самого детства…

-Так, погоди. Кто? Кто тебя нашел? Да и вообще, тебя зовут-то как?

-С-света меня зовут…

Я молча потянулся за бутылкой. Водки оставалось совсем немного. Отвернув крышку, я выпил остатки из горла и пошел к холодильнику, где в морозилке своего часа ждала еще непочатая бутыль алкоголя.

-Холодненькая… - Заметил я, наливая Светлане очередную рюмку. – Ну, давай, не спеши, времени у меня все равно полно, я готов слушать столько, сколько нужно. Девушка выпила, у нее порозовели щечки, и руки, кажется, стали трястись меньше. На вид ей было не больше тридцати, чистая и, кажется, крайне дорогая одежда говорила о том, что я точно не приютил к себе какую-то сумасшедшую бездомную.

-Я представилась, а как зовут вас?

-Можно на ты. Костя я. Еще налить?

Света кивнула.

Обтерев лицо рукавом из меха какого-то животного она рыбьими, безжизненными глазами посмотрела на меня. Не смотря на всю абсурдность ситуации, мне резко стало не по себе.

-Хорошо. Ты хочешь знать? Я никому этого не говорила… - Я подлил ей водки в рюмку. Светлана, даже не посмотрев, выпила алкоголь до дна. - Началось все в далеком детстве…

∗ ∗ ∗

Елка. Зеленая, пахнущая хвоей. Шарики – разноцветные, стеклянные, отражающие в полумраке комнаты свет электрических гирлянд. Запах жаренной курицы из духовки.

Из пухлого телевизора, на котором стояла ваза с конфетами, на все помещение разносилась музыка. Пели про пять минут, снежинки, монтажников-высотников и баранку, за которую нужно крепче держаться шоферу.

Света, на тот момент шестилетняя девочка, с упоением смотрела «Старые песни о главном» на канале ОРТ. Нет, она совсем не понимала, что происходит на экране и совсем не следила за сюжетной линией, просто ее завораживали все эти новогодние декорации, улыбающиеся люди создавали безмятежное настроение.

Родители суетились по дому. Отец, хитро подмигивая, подходил к серванту и, оглядываясь, боясь, что заметит мама, потихоньку, маленькими глоточками, отхлебывал из бутылки с надписью «Коньяк». Света, конечно же, даже не думала о том, чтобы сдать своего отца.

До нового года оставалось всего три часа. Ожидание подарков и праздника казалось томительным. С минуты на минуту должны были прийти гости: тетя Наташа, дядя Юра и их маленький ребенок, которому на тот момент было всего три года – Максимка, за которым предлагалось следить Светлане.

Взрослые уже доставали настольную игру «Миллионер». Большущая коробка, с разноцветными фишками-конусами (немного погрызенными сверху одной непослушной девочкой) и с кучей ненастоящих денег, трогать которые Свете строго-настрого запрещалось.

На самом деле, маленькой девочке было глубоко плевать, чем там всю ночь будут заниматься ее родители в компании тети и дяди. Самое главное – уже скоро придет Дедушка Мороз и, за заученный заранее стишок про елочку, которая родилась в лесу, подарит ей огромный, во весь ее рост, подарок. Может быть, это будет кукла «Барби», которая есть у нескольких ее подружек. А может быть, новый домик и чайный сервис для других ее игрушек – в любом случае, сегодняшнюю ночь, когда можно не спать сколь угодно долго, она готова была провести в компании новой, и, абсолютно точно, красивой игрушки!

Пришли родственники. Холодные с мороза, обнимались, не снимая верхней одежды. Ледяными руками трепали Свету за щеку, гладили по волосам. Дядя Юра, хитро подмигивая, вручил ребенку коробку шоколадных конфет, а отцу передал бренчащий пакет, который тот моментально унес на кухню. Тетя Наташа, раздевшись, и услышав из зала напевы знакомой песни, тут же пустилась в пляс, и, смеясь, взяла за руку маму. Уже через мгновение они обе танцевали.

Максимка, как это было свойственно маленьким детям, практически с порога, как только с него сняли огромные пуховые штаны, издававшие неимоверно противный звук при ходьбе (Вьщ-вьщ), полез к разложенным на полу игрушкам Светы. Кукольное чаепитие было нарушено. Трехлетний ребенок с ходу перевернул миниатюрный столик, раскидав расставленный на нем пластиковый чайный сервиз и уже через мгновение, схватив первую попавшуюся ему под руку куклу, попытался снять с нее платье и оторвать голову.

На плачь Светы тут же сбежались родители. Максимка, конечно, получил по заднице, но девочка не прекращала рыдать: из сервиза куда-то пропала чашечка. Поиски были не долгими: потерю удалось быстро обнаружить под креслом, после чего слезы и сопли прекратились и праздничный статус-кво был восстановлен. Что бы не допустить повторной попытки испортить праздник взрослым, детей отвели за стол, усадили вместе со всеми, наложили еду в тарелки и налили детского шампанского. Света, конечно, была не против выпить этот напиток, но, честно говоря, предпочла бы ему растворимый напиток «Зуко», пакетики которого были припрятаны родителями на верхней полке кухонной тумбы.

Несколько минут оставалось до нового года. Стук в дверь. Родители открывают дверь, девочка в снова и снова повторяла про себя давным-давно выученный стих. Дед Мороз выглядел как настоящий. С посохом, в шапке-ушанке и красном костюме, украшенном снежинками.

Холод. Он разносился не от двери. И не был похож на тот, который происходил от гостей, которые только что пришли с мороза. Света своими глазами видела, как покрывались корочками льда напитки в фужерах, как на окнах образовывался узор из снежинок и льда.

Взрослые как будто не замечали того, что происходило вокруг: приглашали Деда Мороза выпить водки и посидеть за праздничным столом.

Но мороз никуда не исчезал. Родители, с паром изо рта спорили друг с другом о каких-то глупых и совсем неважных вещах: о цифрах, выпавших на костях и о количестве ходов на миниатюрном игровом поле. Дед же, отказываясь от всех предложенных ему благ в первую очередь позвал к себе маленького Максимку. Тот сел к нему на колени и тупым, отсутствующим взглядом посмотрел на взрослых в поисках подсказок. Ему было неуютно.

-Ну, сынок – Басом, отражающимся от стен, заставлявшим вибрировать люстру на потолке заговорил Дед, - расскажи мне стишок.

Максим молчал. Родители не обращали на него внимания, занимаясь своими делами: на кубиках у дяди Юры выпал дубль, он бросил кости во второй раз и, раздосадовано, поставил свою фишку на игровое поле с надписью «тюрьма».

Максим молчал. Дед Мороз смотрел на него.

-Хорошо, мальчик. Сегодня ты не получишь подарка. Но, возможно, ты станешь хорошим подарком для кого-то другого. – С этими словами он взял маленького мальчика за шкирку. Без труда, как будто ребенок весил не больше, чем конфетный фантик, Дед сунул его в мешок. Максим практически не сопротивлялся. Свете, на какое-то мгновение показалось, что после прикосновения Деда Мороза ребенок покрылся корочкой льда и замер, словно пластилиновая фигурка, которую засунули в морозильную камеру на несколько часов.

Родители вообще не обратили на этот момент никакого внимания. Их заботило, что кто-то обанкротился в игре и пытался выкрутиться из ситуации, предлагая остальным игрокам купить свои карты предприятий.

Света была ошарашена таким исходом. Ища по сторонам поддержи взрослых, она пятилась от незваного гостя.

-Ты – дед Мороз обратился к девочке. От его голоса с потолка посыпалась побелка – А ну-ка, иди сюда. – Жестом он позвал присесть ее к себе на колени. Света, нехотя, подчинилась. Взрослым не было никакого дела до того, что происходит с детьми. Они веселились, выпивали, и продолжали играть в свою дурацкую настольную игру.

Девочка медленно, будто пробираясь через зыбучие пески, подошла к незнакомцу. Присев на колени, она ощутила дикий холод, такой, как будто все ее тело поместили в морозильную камеру.

В тот момент она могла сполна рассмотреть Деда Мороза. Снежинки на красном плаще уже не казались сделанными из пластмассы, наоборот, чем ближе Света рассматривала их, тем больше они походили на настоящие.

Больше всего она запомнила глаза. Как будто кто-то взял два кусочка льда и сжал их в своих ладошках. Лед таял, и вода, скатываясь между морщин старческого лица, исчезала в густой белой бороде. Зрачков не было совсем.

Девочка в тот момент готова была разрыдаться, но только сцена случившегося с Максимкой несчастья удерживала ее от необдуманных действий.

-Ну, дорогая, моя, рассказывай стишок – сказал дед мороз. По щекам его текли слезы, стеклянные глаза смотрели в никуда. Взрослые веселились, открывая очередную бутылку шампанского.

БУХ!

Света с трудом сдерживала панику. Трясущимися губами она начала рассказывать заученное:

В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла.

Зимой и летом стройная, зелёная была.

Метель ей пела песенку: Спи, ёлочка, бай-бай!

Мороз снежком укутывал: Смотри, не замерзай!

Трусишка зайка серенький под ёлочкой скакал.

Порою волк, сердитый волк, рысцою пробегал.

Ч-ч-чу!... Света смахнула скатившуюся слезу, удивившись, что та, буквально за мгновение, превратилась в лед.

Снег по лесу частому под полозом скрипит.

Лошадка мохноногая торопится, бежит.

Везёт лошадка дровенки, на дровнях - мужичок

Срубил он нашу ёлочку под самый корешок.

В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла.

И много, много радости детишкам принесла.

И много, много радости детишкам принесла.

Дед Мороз с хрустом, похожим на тот, с каким нога ступает в только что выпавший снег, развернул голову в сторону девочки. Глаза, которые до этого момента бессмысленно блуждали в глазницах, тая и образовывая целую реку слез, на мгновенье остановились.

-Молодец, - Сказал он, - Ты не трусиха, в отличие от малого. За это, я дам тебе прекрасный подарок. – С этими словами он залез рукой в свой мешок. Недолго поковырявшись в нем, дед извлек наружу небольшую, украшенную бантиком коробку. – Держи – С этими словами Мороз протянул девочке подарок. Слезы из ледяных глаз пропитали бороду до такой степени, что небольшим ручьем скатывались на красный плащ, и, не успевая впитываться в ткань, скользили вниз, к ногам Светы, от чего ее колготы с каждой секундой становились все мокрее и мокрее.

-С-спасибо…- Промямлила девочка, дрожащими руками принимая подарок.

-Это не простой подарок, - Сказал Дед Мороз, приблизившись вплотную к девочке.

Светочка готова была разрыдаться, убежать, спрятаться в самый дальний угол, но страх за своих родных не давал ей сделать этого. Последние продолжали игнорировать незваного гостя. Мама танцевала с дядей Юрой, а тетя Наташа с отцом куда-то ушли и не появлялись в поле зрения уже довольно давно. Девочка смотрела в глаза существа, того, кто явился на их праздник. Два ледяных овала вращались в глазницах независимо друг от друга. Один влево, другой – вправо. Вода. Вода скатывалась, брызгала на несколько сантиметров в сторону, в те моменты, когда один из глаз совершал резкое движение в какую-то, одному ему известную сторону.

Света молчала. Холод, стоящий в квартире, кажется, был заметен только ей. Пар шел изо рта, тело дрожало, бесцветные, крошечные волосики на ее руках покрылись инеем. Дед Мороз, склонившись над ней, заливая тело девочки водой, стекающей с лица, и приносящей последней ощутимый дискомфорт, шептал: -Этот подарок, он волшебный, девочка. Этот подарок исполнит твои любые желания…Ровно три, девочка. Каждый раз, открывая его, и загадав что-то, ты будешь получать желаемое, и получать сразу. Но как только ты загадаешь третье желание – оно исполнится, и я заберу тебя. Я засуну тебя в свой мешок, - в этот момент Дед наклонился настолько близко, что бородой задевал девочке шею. Он шептал Свете прямо в ухо, касаясь ледяными губами мочки. -Ты станешь хорошим подарком для кого-то другого. Для того, кто хорошо себя вел.

Девочка сидела неподвижно, ожидая, когда закончится этот кошмар. Дед Мороз встал, стряхнул на пол рукой с лица и бороды воду, набежавшую из глаз за то время, что он был в тепле, и двинулся к выходу из дома. Легко, почти без усилий, закинул мешок себе на спину. Дед Мороз вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Разноцветные лампы гирлянд мигали в такт музыке. Мама прижалась лицом к дяде Юре, и, кажется, готова была его поцеловать. Сделав пару вдохов и выдохов Света расплакалась. Она ревела так, как никогда до, и никогда после. Мама, находящаяся ближе всего, первой прибежала успокаивать ребенка. Буквально через минуту, запинаясь о ровный пол, прибежал отец. Про Максима никто и никогда больше не вспоминал.

∗ ∗ ∗

-Ну, допустим… -Послушав рассказ Светы ответил я. Сигаретный дым заполнил плохо освещенную кухню.

Света сидела напротив меня, трясущимися руками держа в руках наполовину пустую рюмку водки.

-Как ты поступила со своими желаниями? – Не то что бы я сильно верил историю девушки, но искреннее любопытство толкало меня задать этот вопрос.

-Все очень просто: когда у моего отца обнаружили рак – я попросила ему жизни. Открыв коробку с подарком, я обнаружила только пустоту и пыль. В тот день я рыдала как дура, считала, что всю жизнь хранила у себя какую-то бесполезную хуйню. А история – тупая выдумка из детства, в которую я, за каким-то хером, поверила.0 Но, спустя время, отец действительно вылечился..

Я молча налил ей очередную рюмку. Девушка выпила.

-После этого я пожелала денег. Открыла снова эту пустую коробку. Ну, мы с мужем много не зарабатывали, а детей как-то надо было кормить. Я работала воспитателем, а муж – на стройке. И знаешь, Костя, буквально через день на нас свалилось наследство. Через неделю – повышения на работе, а через месяц – мы выиграли круглую сумму в лотерею…

Я выпил рюмку, посмотрев на старую семейную фотографию. Все так просто? Деньги и здоровье для родных? Да, наверное, я бы и сам так поступил.

-А после этого… господи… прошло десять лет! Десять! Сука, десять лет, мы жили спокойно! И сегодня…Сегодня… – лицо Светы наполнилось слезами – Мой ребенок… Мой ребенок нашел… - Она расплакалась.

Я ощутил холод. Бутылка водки, которую я достал из морозилки пол часа назад, покрылась инеем.

-Он просто искал свой подарок… Ну, знаешь, как все дети… как все чертовы дети…Ты же тоже хотел узнать, что тебе подарят на новый год, Кость?

Я молчал. Не понимая, насколько серьезная драма происходит прямо перед моим носом, я обращал внимание на другие вещи: зажигалка плевалась искрами, но никак не хотела гореть, а очертания бывшей жены и ребенка на фотографии стали практически неузнаваемыми, как будто стекло запотело изнутри.

[Продолжение в комментарии]

Автор - Alex Skott

— Мам, у меня температура, — сказал Максим. Его круглое и мягкое лицо выражало страдание, а тонкий, не начавший ещё ломаться, голос дрожал. Мальчик закашлял.

Алёна потрогала красный лоб сына.

— Максик, в следующий раз, когда захочешь поднять себе температуру, придумай что-нибудь другое. Я вижу, что ты натёр себе лоб.

Максим горестно вздохнул. Стоило хотя бы попробовать. На дворе было 1 сентября 1995 года, и прямо на глазах 12-летнего Максима Тужилина сбывался его худший кошмар. Его ждала новая школа и новый класс. Толстого мальчика передёрнуло от страха. Он стоял в прихожей. На его плечах висел новый рюкзак, а в ладони был зажат букет цветов.

— Всё, Максим, беги в школу. Всё будет хорошо. Не ты первый, не ты последний, — успокаивающе сказала мать, погладив сына по короткостриженной голове. Про себя она не была так спокойна: три месяца назад муж уволился из Научно-исследовательского института, и им пришлось перебраться из Академгородка близ Новосибирска в Подмосковье, в город Электрокабель. Поближе к отцу Алёны, обещавшему устроить её Николая в свою фирму по продаже компьютеров. Ей здесь совсем не нравилось, и она страшно переживала за сына.

Максим ещё раз вздохнул, искоса посмотрев на маму (может, передумает?), и отправился на торжественную линейку. В желудке его будто бы поселилась холодная и склизкая лягушка, а ноги были ватными. Он спустился на лифте и пошёл вниз по улице, усыпанной первой осенней листвой. Похолодание в том году началось рано. Несмотря на не по-утреннему яркое солнце, было стыло и неуютно.

Обгоняя Максима, в сторону школы пронеслись двое старшеклассников такого разбойничьего вида, что мальчику совсем поплохело. В Новосибирске он учился в школе при папином НИИ, и его одноклассники были детьми старших научных сотрудников и институтских инженеров-технологов. Здесь же его ждала простая подмосковная школа. И, судя по впечатлениям, которые получила семья Тужилиных от двух месяцев проживания в Электрокабеле, жизнь в этом городишке была жёсткой и совсем непохожей на ту, что они знали раньше. Подмосковье приняло на себя всю тяжесть постперестроечной депрессии. Серость, нищета и безысходность владели Электрокабелем. Наркомания и насилие внезапно стали обыденностью, и частенько у ларьков, что окружали железнодорожную станцию, находили мёртвые тела. Уверенными в новой реальности чувствовали себя лишь плотные молодые люди в кожаных куртках и спортивных штанах, разъезжавшие на подержанных иномарках. Это была их охотничья эпоха, и они старались брать от жизни максимум возможного.

На школьной спортивной площадке царил обычный для 1 сентября праздничный хаос. Продираясь сквозь ряды одетых, кто во что горазд, детей и стараясь не помять цветы, Максим еле нашёл свой класс. Рядом с табличкой «7Б» он увидел группу подростков, над которыми возвышалась грузная и немолодая женщина. «Это Александра Васильевна, — с тоской подумал мальчик, — Классная руководительница».

Максим, чувствуя, как по вискам колотит паника, сделал несколько ватных шагов по направлению к своему новому классу. Ай, как страшно, — простонал он про себя, осторожно разглядывая одноклассников. Девочки выглядели слишком томными и взрослыми для 13 лет: неумело накрашенные лица, короткие юбки и бьющий издали резкий запах духов. Что касается мальчиков, то они показались Максиму вполне себе обычными — смущёнными и разговаривающими нарочито грубыми голосами.

Не успел он открыть рот и поздороваться с классной руководительницей, как оказался ею замечен.

— А вот и наш новенький, — воскликнула Александра Васильевна, хватая его за плечо. — Знакомьтесь, ребята, это ваш новый одноклассник. Миша Тужилин…

— Максим, — смущённо пролепетал мальчик.

— Извини, родной… Максим Тужилин, — сказала учительница. И добавила, — Максим приехал к нам из Сибири. Наверное, у него, как у всех сибиряков, железный характер, так что никому себя обижать он не позволит. Правда ведь, Максим?

Максим смутился ещё больше и опустил голову. Класс без энтузиазма прореагировал на нового одноклассника. Некоторые девочки закатили и отвели глаза. Да и мальчики, казалось, сразу же забыли о его существовании. «Ну, и хорошо, — вздохнул про себя Максим. — Лучше уж пусть совсем не замечают. Самое главное, чтобы не замечали. Сяду где-нибудь сзади и стану самым незаметным человеком на Земле. Буду сидеть и представлять, что я — Язон дин Альт».

Однако незамеченным остаться не получилось.

— Жирный, а, жирный, — раздался шёпот за спиной Максима.

Шёл классный час. Тужилин сидел в самой середине класса за одной партой с красивой и надменной девочкой. Сам бы он ни в жизнь не посмел даже взглянуть на такую красавицу, не то что — рядом сесть. Но Александра Васильевна, воспылавшая к новичку необычайной приязнью, сделала худшее, что могла. В начале первого урока, она рассадила 7 «Б», по одному, ей лишь понятному, принципу. В том числе, поместив пунцового от страха и неуверенности в себе Максима рядом с первой красавицей класса — Наташей Воротниковой.

— Жирный, блин, я тебе говорю, — вновь услышал Максим. — Ты кто такой…

— Ну, вот — печально подумал он. — Вот оно.

— Кумадей, — громом разнёсся над классом голос учительницы. — Кумадей, встань.

За спиной послышался скрип отодвигаемого стула.

— Я ничего не делал, Александра Васильевна, — послышался развязный голос.

Максимова соседка по парте, хихикнув, обернулась. Скрепя сердце, посмотрел назад и Максим.

— Я смотрю, Кирилл, ты удержу по-прежнему не знаешь, — грозно сказала учительница. — И так на второй год остался…

— А что я делаю-то? — нагло спросил долговязый подросток с обветренным злым лицом. Он так жутко зыркнул на Тужилина, что тот сразу отвёл глаза.

Пока Александра Васильевна препиралась с длинным хулиганом, Максим принялся грустно вспоминать, как хорошо ему было в старом своём классе. В Академгородке остались друзья. Толик — товарищ закадычный: у него дома были приставка «Денди» и щенок добермана. Валька и Санька — братья-близнецы, с которыми он лето напролёт гонял на велосипедах по окрестностям НИИ. Маша Кореева — некрасивая, но очень добрая девочка. С ней Максим обменивался книжками. Они вместе любили фантастику и, наверное, она тоже вспоминала о нём. А здесь…

Школьный час закончился, и 7 «Б» отправили по домам.

Максим спустился по ступеням школьного крыльца. Здесь его уже ждали.

— Ну, что, жирный, — сказал Кумадей. — Пошли.

И они пошли. Впереди шёл Кумадей, на ходу доставая из заднего кармана джинсов пачку сигарет, а за ним — онемевший от ужаса Максим. «Хоть бы просто ударил, — думал Тужилин. — Врежет, и, может, больше не будет лезть».

Они зашли за школу и оказались у заброшенной просевшей веранды. Здесь воняло мочой, а под ногами хрустело битое бутылочное стекло и использованные шприцы.

Кирилл сел на корточки, закурил и уставился на Максима. Толстяк по-прежнему стоял на месте и не знал, как себя повести. Наконец, Кумадей сплюнул и спросил:

— Ты откуда такой, а?

Максим осторожно пожал плечами. Может, обойдётся ещё? — с надеждой подумал он.

— Мы переехали. Из Новосибирской области… — тихо сказал мальчик.

— Ясно. А ты что — крутой, жирдяй?

— Я не крутой, — ещё тише пролепетал Максим.

— Вот я и говорю: приехал такой весь-из-себя, и типа «круче всех». Думаю: вломить тебе или просто грохнуть…

Голос у Кумадея был злой, но какой-то ленивый. В холодном воздухе медленно плыл табачный дымок. Где-то в школе орали разыгравшиеся первоклашки. Кумадей замолчал, сверля Максима недобрым взглядом. Затем он выкинул сигарету, встал и подошёл вплотную к толстяку. Максим обмер. Кирюха был выше его на пару голов, поэтому хулигану пришлось наклониться к нему, чтобы выцедить:

— В «Сегу» режешься?

Максим остолбенел. Он ожидал всего, чего угодно, но — такого…

— Нет, — признался мальчик. — Я только в «Денди» играл.

Кумадей усмехнулся.

— Чепушила… Ладно, повезло тебе. Сегодня я добрый. Пошли ко мне. У меня дома приставка есть.

Максим замялся. Предложение было не просто заманчивым. Поиграть в Sega Megadrive было мечтой многих миллионов детей и подростков, у которых не было дорогой 16-битной приставки. Но даже такой соблазн перекрывался страхом перед жутким Кумадеем. Мало ли, куда заманит, — подумал Максим. Последнее, что он сделал бы в этой жизни — доверился долговязому хулигану.

— Я не могу. Мне… это… домой надо.

Кирилл ничего не ответил. Просто схватил его за складку на пухлом боку и изо всех сил сжал жёсткими пальцами. Максим вскрикнул от боли и попытался отпрыгнуть назад. Ничего у него не вышло. Кумадей держал его крепко, словно в тисках. Невыносимый жар от боли разбегался по всему телу. Вдобавок к этому мучитель ещё и хлёстко ударил Максима по лицу тыльной стороной ладони. Ловко так — снизу вверх.

— Ты меня не понял, что ли? Я тебе сказал: пошли, жирный!

Чувствуя, как на глазах выступают слёзы, Максим кивнул. Чудь помедлив, Кирилл отпустил свою жертву. Затем ещё раз сплюнул себе под ноги, развернулся и пошёл в сторону школьных ворот. Максим, украдкой потирая ущипнутый бок, побрёл за Кумадеем. А про себя подумал: «Был бы я, как Язон дин Альт… Вот уж тогда бы я тебе врезал!»

Электрокабель — город маленький, поэтому долго идти Кириллу и Максиму не пришлось. Миновав ржавые гаражи и свалку, они вышли на окраину городка, где за облупившимися хрущёвками пролегала железная дорога, а за ней — дремучий лес. Максиму было и так не по себе, но от вида подъезда, в который направлялся неумолимый Кумадей, стало ещё хуже. Синяк от щипка ныл, но мальчик не думал о боли. То, что происходило с ним, было нелепым и унизительным, и Максиму на мгновение стало любопытно, чем закончится этот донельзя поганый день. И место было таким унылым и заброшенным, что от него просто веяло безысходностью. Тужилину вновь захотелось заплакать. Может, сбежать? — подумал он. Однако, кинув полный ненависти взгляд на худого и спортивного Кумадея, понял, что ни убежать, ни стукнуть обидчика как следует, у него не получится. Вокруг было тихо, как под одеялом. Где-то неподалёку должно было находиться шоссе, но гул проносящихся мимо Электрокабеля автомобилей до этой улицы почему-то не доносился. Местных жителей тоже не наблюдалось. Улица казалась вымершей, и даже вездесущего сохнущего белья на балконах Максим не увидел. Жуткое было место. Неживое.

Также мертвенно пусто было и в подъезде хрущёвки. Максим поднимался по пахнущей сыростью и застарелой плесенью лестнице вслед за Кумадеем, осторожно поглядывая по сторонам. Во многих квартирах отсутствовали входные двери. Сквозь дверные проёмы были видны пустые однокомнатные квартиры с ободранными стенами. Уже на третьем этаже до юного Тужилина дошло.

— Кирюх, — испуганно позвал он. — А у вас что — не живёт никто больше в доме?

— Не, не живёт, — ответил Кирилл. — Батя всех отселил давно.

Батя? Отселил? — удивился Максим, но спросить о том, кем работает отец Кумадея, не решился. Бандит, небось, — решил мальчик, не особенно удивившись. А чему тут удивляться? Когда мама ссорилась с папой, она частенько говорила, что лучше быть бандитом, как её младший брат, чем сидеть с «голой задницей», как папа.

Наконец, они поднялись на пятый этаж. Максим слегка запыхался, однако отметил, что дверь у Кумадеев была богатая — железная, с зеркальным глазком. Кирилл вдруг повернулся и многозначительно посмотрел на него.

— Если скажешь бате, что я курю, тебе — хана. Лучше сразу вешайся, — прошептал он.

Затем Кумадей достал из кармана джинсов ключ и открыл дверь.

Кирилл не стал зажигать свет, хотя в прихожей однокомнатной квартиры было темно. Он стянул кроссовки нога об ногу и, не говоря ни слова, прошёл в единственную комнату. Максим вздохнул и принялся развязывать шнурки. Пока стягивал ботинки и укладывал в углу рюкзак, разглядел висевшую на крючке военную шинель с погонами. Ему хотелось пить. И домой… никогда ещё так страстно не мечтал он оказаться в своей комнате и поваляться на кровати с книжкой. Сейчас бы он перечитал Гаррисона… нет, лучше Желязны. «Вот, сволочь, — подумал Максим про Кумадея. — И чего он ко мне прицепился?»

Максим вошёл в комнату. Она была обычной, типовой для хрущёвки. Как и полагалось, пол покрывал большой ковёр. Тут же — стенка с книжками и видеокассетами, а также старый диван с огромным меховым псом-игрушкой. Часть комнаты загораживал большой шкаф, из-за которого виднелся краешек кровати. У окна — огромный новый телевизор, видеомагнитофон и приставка «Сега МегаДрайв» с двумя джойстиками. Вокруг в беспорядке лежали картриджи.

Впервые за день у Максима перехватило дыхание не от страха, а от восторга. Все ужасы его в мгновение забылись, а пульс учащённо забился. Ещё бы…

— Ух, ты! — завистливо произнёс он, сглотнув слюну.

Дизайн 16-битной приставки был настолько не «от мира сего», что Максиму вдруг представилось, как этот идеальный предмет вдруг отрывается от пола и с тихим технотронным звуком вылетает в форточку. Затем стремительно набирает скорость, пронизывает атмосферу и, наконец, достигает космоса. Там его обязательно встретит материнский корабль, экипаж которого использует форму японской игровой приставки для того, чтобы хитро замаскировать дроида-разведчика.

Из-за шкафа, где стояла кровать, раздался голос.

— Сынок, это ты?

Максим вздрогнул от неожиданности, а Кирилл ответил.

— Я, пап.

— Ты кого с собой привёл, Кирюш?

Голос был противный: скрипучий, но не старческий. Высокий и режущий, он, без сомнения, принадлежал взрослому мужчине. Слово «сынок» произносилось приторно, фальшиво и даже как-то кокетливо, отчего юный Тужилин сразу ощутил неприязнь к тому, кто так неестественно выговаривал это слово.

— Это одноклассник мой, — сказал Кумадей-младший, включая телевизор с пульта. — Его зовут… тебя как зовут, жирный?

— Меня Максимом зовут, — представился мальчик, робко переминаясь с ноги на ногу.

Противный голос за шкафом хихикнул.

— Ой, хорошо как. А я — Леонид Борисыч. Но ты меня дядей Лёней можешь называть. Просто так, по-свойски, — проскрипел Кумадей-старший. И добавил. — К моему Кирюше редко друзья приходят. У него характер плохой, и никто с ним дружить не хочет. Вы играйте-играйте, я вам не буду мешать, мальчишечки. Приболел я, на кровати лежу.

Тем временем, Кирилл успел вставить в приставку картридж и усесться прямо на ковёр. «Какая у него рожа злобная да противная, — раздражённо подумал Максим. Он помедлил и сел на пол рядом с Кумадеем. — Всё правильно твой папа говорит: плохой у тебя характер. Только и можешь, что силой заставлять себя слушаться, урод».

Экран телевизора замерцал вступительными кадрами игры. Глаза Максима радостно заблестели. Это была «Контра» — но не та, привычная, 8-битная, в которую долгие часы играл он в Академгородке со своим приятелем Толиком. Это была совсем другая игра с тем же названием — более яркая, чёткая, с плавно движущимися персонажами, вооружёнными автоматами.

— Класс! — прошептал мальчик. Кирилл Кумадей усмехнулся.

— Вначале легко будет, но потом уже следи внимательно за врагами. И не забудь, жиртресина, что сверху будут подарки падать. Лови их, понял?

Максим заворожённо кивнул.

Непривычно толстый джойстик удобно устроился в руках, а сама игра буквально загипнотизировала мальчика. Он был просто счастлив — по-детски незамутненно и восторженно. Фигурка бойца с автоматом подчинялась его воле: на экране всё взрывалось; стрекотали выстрелы и раздавались крики погибающих врагов. Поэтому Максим не сразу обратил внимание на шум сзади.

На другом конце комнаты что-то происходило. Кровать оглушительно заскрипела. Раздался тяжёлый вздох. Затем Максим услышал нечто, что отвлекло его от игры.

Кто-то медленно передвигался по комнате в его сторону. Поздороваться надо, — подумал мальчик. Но, как только собрался Максим повернуться и глянуть на Кумадея-старшего, перед его лицом возник крепкий, пахнущий табаком кулак Кирилла.

— Попробуй только повернуться, козёл, — прошипел Кумадей-младший. — Я тебя грохну, в натуре говорю. Батя не любит, когда на него смотрят. Не ворочай башкой, короче. Понял меня?

Максим испуганно кивнул. А сзади послышался голос. Он был совсем рядом. Мальчик удивлённо подумал: «Вот странно — голос-то не сверху раздаётся». Как будто папа Кумадей не шёл, а полз по ковру.

— Максимк, а родители твои где работают?

Кирилл поставил игру на паузу. Максиму стало ещё больше не по себе.

— Папа — в компьютерной фирме, а мама — дома.

«А почему на него посмотреть нельзя? — подумал он. — Совсем страшный, что ли?»

Он искоса взглянул на Кирилла. Тот заметил и исподволь снова показал ему кулак.

— Это хорошо, — проскрипел Кумадей-старший. Его противный голос послышался уже у самого уха Максима. — Семья дружная, сразу видно. И мама дома сидит, и папа работает. Деньги в дом приносит.

Мальчик почувствовал тепло от его дыхания на своём затылке. А затем папаша Кирилла жадно принюхался. Это было так противно и неприятно, что Максима передёрнуло. Что-то было совсем не так, и на мгновение вдруг толстяку пригрезилось, что за его спиной сидит огромный пёс и внимательно его обнюхивает. Даже не пёс, нет… волк!

Наконец, сопение сзади утихло, и Максим с облегчением понял, что Кумадей-старший уполз к себе на кровать за шкаф. Кирилл, который терпеливо ждал всё то время, пока его отец обнюхивает Максима, снял игру с паузы. Вновь зазвучали выстрелы и грохот взрывов.

Кирилл и Максим играли два часа. Потом Кирилл положил джойстик на ковёр.

— Всё, хорош на сегодня. Жрать охота. Давай, толстый, двигай домой. Нормально поиграли.

Максим, с удивлением почувствовав укол сожаления, послушно встал и направился в прихожую. По пути он опасливо глянул на платяной шкаф, за которым скрывался странный папа Кумадея. Шкаф был старым и щербатым. На одну из створок был приспособлен плакат со Сталлоне в тёмных очках и надписью Cobra, а на другую — женщина с голой грудью и развратно-недоумённым взглядом.

— Максиимк, — вдруг протянул Кумадей-старший. — А, Максимк…

Максим вздрогнул, насторожился и зачем-то кивнул.

— Максим, приводи в следующий раз родителей в гости, — сказал дядя Лёня. — Давно у нас гостей не было. Я с твоими папой и мамой посижу, а вы с Кирюшкой поиграете в приставку. Передай им моё приглашение. Обязательно, передай, слышишь? И телефончик свой скажи…

— Да, дядя Лёня, передам, — оторопело ответил толстяк. И, запинаясь, проговорил номер телефона.

Кумадей-младший угрюмо зыркнул и, дождавшись, пока Максим наденет ботинки и выйдет из квартиры, молча закрыл за ним дверь.

Наконец-то, — радостно подумал Тужилин и бросился бежать вниз по лестнице пустого дома. Он выбежал из подъезда. Посмотрел на подаренные дедом часы. 15-40. Чёрт, мама ругаться будет. А мне ведь ещё за учебниками в школу надо забежать…

И тогда Максим с ужасом понял, что забыл ранец в квартире Кумадеев. Он застонал и схватился за голову.

— Вот, блин! — вслух воскликнул Максим. — Придётся вернуться.

Перепрыгивая через две ступени, он добрался до пятого этажа. Тяжело дыша, позвонил в дверь Кумадеев. Через мгновение, с замиранием сердца, услышал приближающиеся шаги. Хоть бы Кирюха открыл, а не папаня его жуткий, — испуганно подумал он.

В глазок кто-то посмотрел. Затем раздались звуки отпираемых замков. Дверь открылась, и на пороге возникла высокая и худенькая девушка. Очень красивая. С короткими светлыми волосами. Максим от изумления пролепетал:

— Здрасьте! А Кирилла позовите, пожалуйста.

— Забыл что? — грубо спросила девушка безо всяких приветствий.

— Рюкзак, — ответил Максим, краснея, как рак.

Девушка оглянулась и, увидев школьный рюкзак, протянула его толстяку.

— Спасибо, — сказал мальчик. Девушка кивнула и закрыла дверь.

Максим спустился по лестнице, вышел на улицу и направился домой. И всю дорогу до школы думал о том, какая красивая у Кирилла сестра. На кухне, наверное, сидела, пока мы в «Сегу» резались, — размышлял он.

На вопросы растревоженной матери Максим ответил односложно. Да. Был в гостях у одноклассника. Нет. Не обижали. Про приглашение в гости к Кумадеям он решил умолчать. «Ну его! Ещё с родителями в этот жуткий дом идти? Нет уж…». Но сам про себя нет-нет да и подумывал о том, что у Кирилла он видел много картриджей, а поиграть они успели лишь в одну «Контру». Да и про симпатичную сестру его он тоже вспоминал. Это было волнующе и приятно одновременно.

Следующий день в школе Максиму даже понравился. На первом же уроке алгебры он получил пятёрку, а на английском его похвалил учитель. На перемене к нему подошли мальчики-одноклассники. Один из них, назвавшись Пашкой Алексеевым, шёпотом спросил:

— Тебя ведь Максом зовут? Это тебя вчера Кирюха Кумадей поймал? Бил, не?

Максим схитрил.

— Нет, — важно проговорил он. — В гости позвал. Играли у него в «Сегу».

Ребята удивлённо переглянулись.

— Ты к нему домой ходил?

— Ну, да.

— Зыко! — восторженно прошептал Пашка, а смешной коротышка Игорек Шляпенко завистливо вздохнул. — А правда у него там телик здоровенный стоит и картриджей дофига?

Максим кивнул.

— А ты к нему почему не ходил? — спросил он.

— Нет, ты чего, — ответил Пашка. Остальные кивнули в подтверждение его слов. — Он звал нас сто раз, но как-то стрёмно. Ты чего — не в курсе, что у них там целый дом пустой стоит? Да я в жизни туда не пойду. К его бате даже менты и бандосы не суются.

Максим слушал, а про себя думал: рассказать ребятам про жуткого и странного папашу Кумадея или не стоит? Лучше, не стоит. Как представил, что дойдёт его рассказ до Кирилла. «Этот меня не пожалеет, — подумал он. — Такой и ножом может пырнуть. Промолчу лучше — целее буду». Но про себя всё же решил, что к Кумадеям — ни ногой. «Пусть бьёт хоть до смерти, но никуда я с ним не пойду. Если что, родителям расскажу. Пусть меня потом в школе задразнят, но зато отвяжется от меня».

Когда он выходил из школы, то опасливо поглядывал по сторонам. Вдруг опять Кумадей появится? Сегодня Кирилл на уроки не пришёл, и было заметно, как рады учителя этому обстоятельству. Не было Кумадея и на школьном дворе. И довольный Максим пошёл домой, пиная опавшие листья и болтая с Пашкой, что жил, оказывается, в его же доме.

Ночью Максима грубо вырвало из сна. По квартире раздавался телефонный звонок. Не надо брать трубку, — спросонья подумал мальчик, лёжа в кровати в своей комнате. — Позвонит-позвонит и перестанет. Однако послышались шаги, а затем раздался сонный и недовольный голос матери.

— Алло! Я вас слушаю.

В трубке ей что-то ответили. А потом мать произнесла спокойным и тихим голосом.

— Коля, подойди. Это тебя.

Из спальни родителей раздалось ворчание отца. Через некоторое время Максим услышал его голос.

— Да, конечно. Мы выходим. Через полчаса. Я ему сам скажу.

Странно как, — подумал Максим. — Куда выходим? Зачем? Ночь же на дворе.

И верно — родители вели себя очень странно. Алёна зашла в комнату к сыну и включила свет.

— Одевайся, Максим.

— Зачем? — спросил мальчик. Ему вдруг стало очень страшно. Он сидел в кровати и непонимающе смотрел на мать.

— Мы идём в гости, — ответила Алёна. Голос у неё был монотонный и ровный.

— Какие «гости»?! — изумился Максим. — Мам, ты чего?

Ответа он не услышал.

Наконец, унылый Максим оделся и вышел из своей комнаты в прихожую. Там его ждали родители. Отец нарядился в костюм и даже повязал галстук, а мать была в своём любимом коротком платье.

Было 2-20 ночи. Максим и его родители молча шли по тёмным улицам Электрокабеля. Мальчик часто зевал и тёр заспанные глаза. Про себя он решил: раз родители куда-то собрались, то, значит, так и надо. Тишину прерывали лишь далёкие пьяные крики со стороны ларьков, что облепили единственный городской проспект. Ночь в этом городе была не самым лучшим временем для прогулок. Быстрым шагом Тужилины миновали Максимову школу, обошли длинный дом и углубились в тёмные дворы. Фонари здесь работали через один, поэтому, выходя из кругов света, они попадали в непролазный мрак, чтобы затем вновь вынырнуть на освещённую сторону.

Родители молчали. Любые попытки завязать с ними разговор встречались молчанием. Вскоре Максим перестал спрашивать. Он и сам догадался, куда лежит их путь.

Впереди показался знакомый дом. Ночью он выглядел настолько зловеще, что Максиму захотелось схватить родителей в охапку и бежать прочь, не разбирая дороги. У подъезда горел тусклый фонарь, освещая мёртвые окна и полусгнившие балконы. Скрипнула дверь, и они очутились на лестничной площадке. Впереди шёл папа. В полной темноте он безошибочно провёл семью на пятый этаж и позвонил в дверь. Ничего себе, — подумал Максим. — Как будто он здесь раньше бывал.

Сначала за дверью была тихо, и Максим даже понадеялся, что им никто не откроет, и они смогут пойти домой. Но его мечте не суждено было сбыться. Дверь открыл нарядно одетый Кирилл — причёсанный, в пиджаке и при галстуке. До Максима донёсся запах взрослого мужского одеколона. Кумадей-младший неожиданно вежливо поздоровался с родителями Максима, а ему самому — с улыбкой пожал руку.

В этот раз крохотная прихожая Кумадеев была ярко освещена. Пока Максим и его родители снимали обувь в прихожей, мальчик разглядел на вешалке новые вещи, которые в прошлый раз он не видел. Рядом с форменной шинелью висели явно дорогой кожаный пиджак и щегольское пёстрое кашне. На полу стояли пара начищенных до блеска мужских туфель с острыми носками. Гости что ли у них ещё? — подумал Максим, проходя вслед за родителями в комнату.

Ярко горела люстра. У шкафа, за которым скрывалась кровать с больным отцом Кирилла, стоял стол, на котором не было ничего, кроме столовых приборов — ножей и вилок. А за столом сидел молодой ещё мужчина — лысый, здоровый, как бык, в рубахе и модной жилетке в серую клетку. На столе перед ним лежал пейджер. Вид у мужчины был настолько говорящий о его ремесле, что сомневаться не приходилось — перед ними находился типичный подмосковный бандит. Упрямое и агрессивное лицо его было спокойным и неподвижным. На вошедших он не обратил ни малейшего внимания.

[Продолжение в комментарии]

Автор — Сергей Буридамов

Впервые он увидел ее осенней ночью, когда лихорадка бросала его то в жар, то в холод, а дым от костра смешивался с тяжелым ароматом гниющих листьев и смрадом, исходящим от тел умирающих мужчин.

Сам Фрэнсис Джон Фостер был ранен в бою три дня назад. Сутки ему пришлось пролежать под дождем на холодной, пропитанной кровью земле, потому как здоровых и сильных мужчин, способных подбирать раненых, после боев обычно не хватало. Но наконец Фостера все-таки обнаружили и доставили в госпиталь.

Первый вечер в палатке для раненых показался ему почти раем. Его накормили, и он глубоко заснул на целые сутки, перемежая стонами сон и краткие минуты бодрствования. На следующую ночь Фостер спал уже не так крепко. Впрочем, едва он попытался встать, как тут же повалился обратно и снова заснул, едва ли сознавая, как болят его раны.

Однако на третью ночь он открыл глаза и понял, что окончательно проснулся. Боль подступила вплотную, заставив Фостера ощутить, как невыносимо ноет его плоть там, куда впился осколок мины, и как болит сломанная в двух местах рука. И тут он увидел женщину.

Она стояла в дальнем конце палатки, негромко разговаривая с одним из раненых — молодым мужчиной с черными волосами, которому накануне ампутировали раздробленную снарядом ногу. «Похоже, этому повезло больше, чем многим из наших парней», — решил Фостер, разглядывая черноволосого. Молодой, выносливый, крепкий парень выглядел так, будто дела его шли на поправку. Культя, судя по всему, заживала хорошо, и черноволосому предстояло вскоре покинуть больничную койку.

А вот женщина в таком проклятом месте, как походный госпиталь, показалась Фостеру поистине странным зрелищем. Все «медсестры», которые ходили за ранеными, были мужчинами, и чаще всего эту обязанность приходилось исполнять дюжим морским пехотинцам. Должно быть, эта женщина пришла из ближайшего поселка, чтобы навестить оказавшегося в госпитале родственника, и принесла ему кое-что из еды.

Фостер прикрыл глаза, когда волна тошноты накатила на него, а затем, почувствовав себя немного лучше, осмотрелся по сторонам. Справа от него на низкой койке лежал курчавый мальчик, на вид не старше четырнадцати лет. От него исходил густой запах мочи и гноя. Однако Фостер, уже давно привыкший к резкому аромату пороха и больничному зловонию, едва различал его. В дальнем углу от мальчика, которого, как припомнил Фостер, звали Вилли, храпел какой-то толстяк с красным лицом.

А этот пьян, рассеянно подумал Фостер, позавидовав человеку, которому при помощи неизвестно как добытой жидкости удалось хотя бы на время сбежать от страданий. Теперь толстяк крепко спал, причмокивая во сне пухлыми губами. Фостер не знал, что там не в порядке с этим толстяком, но выглядел тот так, как будто находился здесь дольше всех остальных пациентов, но все еще вряд ли мог оставить больничную койку.

Слева от Фостера лежал пожилой сержант, мужчина лет пятидесяти с небольшим, которому сейчас, однако, можно было дать гораздо больше. Его кожа серого оттенка висела складками на теле — свидетельство того, что раненый изрядно потерял в весе. На протяжении всего времени, пока Фостер смотрел на сержанта, тот не открывал глаз, и только едва заметное ровное дыхание выдавало, что он еще жив. Скользя взглядом по узкому проходу между радами коек, Фостер мог видеть и других, таких же бедолаг, как он: раненых с перебинтованными головами, с повязками на глазах, с обрубками рук и ног, с белыми пеленами на туловищах.

Днем большинство из них переговаривались друг с другом о том о сем, и это облегчало боль, но ночи были куда хуже. Некоторые, правда, спали, ускользнув от боли и страданий, царящих вокруг, а вот другим в эти темные часы приходилось несладко. Фостер слышал рыдания, проклятия, стоны, всхлипывания, в то время как остальные молча метались в жару лихорадки. Изредка тот или иной голос молил Бога о смерти.

В конце палатки, в нескольких шагах от того места, где сейчас стояла женщина, так удивившая Фостера своим появлением, находилась высокая передвижная ширма. Когда-то она была стерильно-белой, но теперь почти по всей ее поверхности красовались бурые, желто-зеленые и черные пятна — кровь и гной несчастных, попадавших за ширму на стол к хирургу. Крепкий стол, на котором прошло столько операций, служил барьером, отделяющим это пространство от скромного кабинета хирурга, где тот хранил свои устрашающие инструменты и небольшой запас лекарств.

Женщина, посмотрев на Фостера, поймала его взгляд и послала ему улыбку. Фостер невольно подумал, что эта дама чертовски хороша собой, более того — она показалась ему самой красивой из всех женщин, которых он когда-либо видел. Тяжелый узел собранных на затылке длинных волос открывал стройную шею. Волосы мерцали красновато-золотым оттенком, хотя, возможно, так казалось из-за царившего в палатке полумрака. Фостер не мог разглядеть, какого цвета глаза у незнакомки, но зато хорошо видел, что ее губы были алыми и полными, а кожа — мраморно-бледной. «Что ж, среди леди нашего Юга такое встречается нередко», — вздохнув, подумал Фостер. Она была в платье из хорошей материи глубокого серого цвета, напомнившего Фостеру цвет солдатского обмундирования.

«Да, это похоже на форму, которую мы носили», — подумал Фостер, отметив краем глаза прибытие новых пациентов. На некоторых из них все еще были надеты мундиры — серые, с желтой отделкой цвета калифорнийского ореха, но даже те, на ком сохранились лишь жалкие обрывки обесцвеченной ветоши, не выпадали из цветовой гаммы армии Юга — теперь эти раненые и умирающие мужчины сами были изжелта-серыми и окровавленными.

Фостер заметил, как женщина, гибко изогнувшись, наклонилась к своему собеседнику с ампутированной ногой и взяла его за руку. Фостер отвел взгляд — безусловно, она была сестрой или невестой черноволосого парня.

Фостер опять задремал, а когда он проснулся, незнакомка исчезла.

На следующий день черноволосый умер.

Доктора пришли в палатку после полудня и осмотрели каждого пациента. Фостеру они сказали, что он должен больше спать и принимать какие-то вонючие микстуры. На обед в этот день ему дали жидкую кашу, сваренную на бульоне из цыплят, но всяком случае, Фостеру хотелось думать, что цыплята там присутствовали, когда он хлебал ложкой водянистую массу с плавающими в ней кусочками дикого лука. И это была единственная пища, которую мог вынести сейчас его желудок.

Наступила ночь, оказавшаяся для Фостера еще более мучительной, чем предыдущая. Боль охватила его тело, спускаясь к ногам до тех пор, пока все его члены не оказались охвачены жаром, сломанная рука пульсировала и ныла при каждом вдохе и выдохе. Однако не эти мучения заставили задуматься Фостера о своей дальнейшей судьбе, ему не давали покоя мысли о делах житейских — в частности, о его семье.

Семья Фостера ждала его у себя дома в восточном штате Теннесси, и он надеялся, что с божьей помощью вернется к ним в ближайшее время. Он очень хотел бы отправить домой письмо или получить весточку оттуда, но никто не подходил к нему и не спрашивал, не нужны ли ему перо и бумага, и не предлагал помощь. Поэтому Фостер писал письмо Саре и родителям лишь в своих мыслях. Каждую ночь Фостер возвращался к строкам, сочиненным им накануне, тщательно обдумывая каждую фразу, каждое слово, повторяя их вновь и вновь. Честно говоря, он полагал, что это был единственный способ не сойти с ума от боли.

В эту ночь сосредоточиться на письме ему не удалось.

Фостер спал беспокойно, часто просыпаясь, и, открыв и очередной раз глаза, внезапно вновь увидел ту женщину с медно-золотистыми волосами. Впрочем, возможно, незнакомка ему снилась. На этот раз она опустилась на вторую койку от двери и, как показалось Фостеру, каким-то непостижимым образом скользила по телу спящего солдата, опираясь ему на грудь и что-то шепча. Ее распущенные густые волосы свисали по обеим сторонам кровати, но и сквозь эту завесу Фостер мог видеть, как ее грудь вздымает вырез платья. Он моргнул, и видение исчезло, а когда он проснулся утром, то мужчина, лежащий на этой койке, — ирландец с огненно-рыжими волосами — разумеется, был уже один.

В течение всего дня Фостер, всеми силами пытающийся принять сидячее положение и удержаться в нем, думал о своем ночном видении. Каким странным оно было! Фостер не отличался необузданными сексуальными фантазиями и никогда даже и не думал ни о чем подобном. И что бы это все значило? Поразмыслив, Фостер решил, что все это ему привиделось оттого, что он уже очень давно не был с женщиной.

Фостер увидел, как мужчина, лежащий на койке напротив него, взял ложку и принялся за кашу, миску с которой ему сунула в руки одна из «сестер». Что ж, пожалуй, пора свести небольшое знакомство, решил Фостер и, выждав момент, когда взгляд мужчины обратился к нему, представился:

— Джон Фрэнсис Фостер.

— Уэбстер Лонг, — последовал ответ.

Они обменялись сведениями о том, кто в каком полку воевал, поговорили о сражениях, в которых довелось участвовать, и обсудили последний бой, который привел их на койки в лазарете. Лонг, рядовой, был добровольцем, так же как и Фостер. Удар неприятельского штыка лишил его одного глаза, и теперь голова Лонга была так сильно замотана повязкой, что Фостер даже не мог сказать, какого цвета волосы у его собеседника. Зато он видел длинные роскошные усы Лонга и проницательный светло-голубой глаз. Фостер, забывшись, резко повернулся к соседу, и тут же его пронзила сильная боль.

— Послушай, ты не видел здесь ничего странного прошлой ночью? — спросил он несколько мгновений спустя, когда его отпустило, и Фостер, отдышавшись, смог устроиться поудобнее.

— Странного? — Лонг задумался, держа в руках кусок кукурузной лепешки. — Что ты имеешь в виду?

— Здесь была женщина. Я видел ее прошлой ночью и позапрошлой.

Лонг покачал головой:

— Вряд ли ты видел женщину. Это был сон. — Лонг усмехнулся. — Хотел бы и я увидеть такой.

Фостер усмехнулся в ответ:

— Нет, приятель, говорю тебе, я видел женщину! Вот здесь. — И он подбородком указал на ту койку, где спал рыжий ирландец.

— Этого я не видел. — Лонг отправил в рот последний кусок лепешки, а затем стряхнул крошки с усов. — Она хоть хорошенькая была?

— Красивая… — задумчиво ответил Фостер.

— Ну, так расскажи мне, приятель! — Лонг устроился поудобнее, опираясь спиной на стенку.

Фостер принялся описывать в подробностях, как выглядела незнакомка. Он старался рассказать все как есть, но в какой-то момент начал невольно приукрашивать свое повествование. Проницательный светлый глаз Лонга был выжидающе устремлен на него, и Фостер понял, что тот ждет чего-то необычного, чего-то такого, что отвлекло бы его от тяжелых дум и собственных ран. И Фостер решил оказать товарищу эту услугу.

— Ангел! — вздохнул Лонг, когда Фостер закончил свою историю.

— Вот и я так думаю, — кивнул Фостер.

Честно говоря, он и вправду никогда не видел таких красивых женщин, как эта. Его Сара тоже была хорошенькой, а все-таки не такой, как ночная гостья. Саре ведь приходилось работать вместе с мужем на ферме, ее руки огрубели и покраснели, а нежная кожа обветрилась и потемнела. «А какая она все же была красотка в тот день, когда мы поженились, три года назад», — вздохнув, подумал Фостер.

В это время один из «медсестер» — это был рослый парень, и Фостер знал, что «медсестры» должны обладать изрядной силой, чтобы удерживать на операционном столе раненых мужчин, которым отпиливали конечности без всякой анестезии, — зашел в палатку. Он провел перекличку выздоравливающих, начав с коек Фостера и Лонга, а когда достиг противоположного конца, то крикнул другой «медсестре»:

— Этот умер! — указав на рыжеволосого ирландца.

Фостер подумал было, что тот просто спит. Но тут «медсестры» вдвоем подхватили тело ирландца и понесли его к выходу. Фостер и Лонг тревожно переглянулись, но ничего не сказали. Часом позже на койке рыжеволосого уже лежал, вскрикивая в бреду, другой солдат, раненый в только что закончившемся бою.

Днем Фостер немного поболтал с Лонгом и с другими парнями, которые были в сознании и могли разговаривать, когда же настала ночь, неся боль и страдание, он понял, что готов заснуть.

Однако его тревожило то обстоятельство, что Лонг, судя по его словам, не видел никакой женщины. Спросить тех двух мужчин, с которыми она была, Фостер тоже уже не мог. Он подумал, что, может быть, повязка на голове Лонга помешала тому увидеть незнакомку, однако все это начинало казаться Фостеру очень странным.

Фостер прикончил свой кусок кукурузной лепешки, показавшейся ему необыкновенно вкусной, несмотря на то что она сочилась холодным жиром, быстро выхлебал из миски жидкий бульон и попросил добавки. В первый раз за все время пребывания в госпитале Фостеру захотелось съесть больше, чем наливали ему в тарелку.

Облегчившись в ночной горшок, который один из «медсестер» держал с таким злобным выражением на физиономии, как будто предпочел бы убивать раненых, а не ждать их выздоровления, Фостер обессиленно растянулся на грубой простыне. Солнце уже давно село, и в палатке становилось прохладно. Свежий вечерний ветерок донес до Фостера запах свежескошенного сена, и он припомнил высокие стога, окружавшие поле боя. Должно быть, их госпиталь находился неподалеку от фермы, на которой кто-то еще продолжал работать. Фостер вздохнул — сколько брошенных и разрушенных ферм повидал он за последнее время!

Он тосковал по своей ферме и не знал, пощадила ли война его дом. На ферме оставались работники, но где-то они теперь? Разбежались или убиты? И как справляется со всем этим его бедная Сара, у которой всей подмоги — старенький отец и горстка немощных рабов?

От этих размышлений Фостера отвлек внезапно пахнувший на него странный аромат, напоминающий запах пряностей и тропических фруктов, которому, казалось, не должно быть места в их аду, провонявшем мочой, гноем, кровью, испражнениями и потом немытых тел. Фостер открыл глаза и увидел, что та женщина снова была здесь! Она опустилась на кровать, стоявшую прямо напротив койки Фостера, на которой лежал командир его роты, молоденький лейтенант Патрик Деланс. Патрик был ранен на пару дней раньше, чем Фостер, и его дела шли на поправку. Сейчас лейтенант что-то очень тихо шептал незнакомке, а его завороженный взгляд не отрывался от ее лица. Их низкие голоса звучали приглушенно, однако Фостеру удалось расслышать имя незнакомки, которое Деланс повторил несколько раз — Ариадна.

Фостер был человеком не без образования: прежде чем заняться фермой, он два года проучился в колледже и знал, какая героиня древности носила это имя. Дочь царя Миноса, та, что любила Тезея и вывела его из лабиринта-ловушки.

Ариадна. Красивое имя. Фостер беззвучно проговорил его. Попробовал на вкус, ощутил на своих губах.

Ариадна. Что ж, оно ей подходит. Красивое имя для красивой женщины. Он украдкой взглянул в ее сторону и увидел, что она низко склонилась над лейтенантом и будто скользит по его телу. От удивления Фостер моргнул — то, что он видел, не укладывалось у него в голове. Он еще раз бросил взгляд на койку Деланса — нет, это немыслимо! Возможно, сумрак палатки и пляшущие тени заставляли глаза Фостера обманываться, но он мог поклясться, что видел, как женщина, подобрав пышные юбки, села верхом на Деланса и принялась мерно раскачиваться взад и вперед. Она тихонечко говорила что-то, склонившись к лицу лейтенанта, и до Фостера донесся глухой мужской стон.

Невозможно, это невозможно! Теперь Фостер смотрел на них во все глаза, не в силах оторваться. Лейтенант стонал и вскрикивал, женщина продолжала нашептывать, а потом нагнулась и приникла к губам мужчины долгим поцелуем.

Фостера бросило в жар, горячая волна залила его тело. Он закрыл глаза, стараясь думать о Саре, о своей нежной, милой Саре… которая стала совсем маленькой и худой в эти тяжелые времена… и у которой не было такого манящего соблазнительного тела, как у этой женщины… у этой Ариадны… что находилась рядом с ним в палатке.

И все-таки — женщина в военном госпитале! Этого не может быть, говорил себе Фостер. Он снова бросил взгляд в ту сторону и увидел, что Ариадна поднимается с Деланса, расправляя широкий подол платья. Фостеру было видно, как она, прощаясь, скользнула рукой по груди лейтенанта, повела ею ниже, дотронулась до паха… Молодой человек содрогнулся.

Фостер обернулся к Лонгу, но тот крепко спал. Фостер оглядел двойной ряд коек и обнаружил, что, кроме него, в палатке все спят, и, выходит, он один видел… то, что видел. Но что же это было?

Эта женщина — Ариадна — делала что-то с Патриком Делансом. Она забралась на него, уселась верхом… Нет, решил Фостер, «забралась» — это будет не совсем точное слово, скорее, она скользила по распростертому мужчине… Нет, тоже не то! Она пыталась соблазнить… И это неверно. «Ни одно слово не будет верным в эту ночь», — решил Фостер и отвернулся к стене. Он крепко закрыл глаза, желая как можно скорее заснуть, но сон долго не шел к нему.

Следующее утро выдалось дождливым, сырость пропитала стены палатки и пробирала до костей лежащих на койках мужчин. Фостер чувствовал себя почти так же худо, как в тот день, когда он попал сюда. Полог, закрывавший вход в палатку, был откинут, и Фостер мог видеть кусочек серого неба, тонкие нити моросящего дождя, мокрую листву… Он вспомнил, какова была осень в его родных краях.

Он, как и прочие фермеры их округи, целый день бывал занят сбором урожая, женщины от темна до темна крутились по хозяйству, стряпая и убирая, а вечером, когда солнце начинало садиться, почти весь деревенский люд собирался потанцевать в чьем-нибудь просторном амбаре. Кто-то приносил скрипку, кто-то волынку, кто-то выбирал в качестве музыкальных инструментов пару старых звонких горшков, нимало не заботясь о том, что те вскоре разлетятся на куски, а Уильям, старый негр Фостеров, служивший еще его отцу, брался за свое банджо. Начинались танцы — фермеры плясали в своем кругу, негры — в своем. Амбар источал запах сушеных яблок, прошлогоднего навоза, свежего сена и пыли, поднимающейся из-под ног пляшущих на земляном полу. Корова высовывала голову из яслей, находящихся тут же в амбаре, и мычала, как будто отвечая музыке, домашние птицы хлопали крыльями на своих насестах… Земляки Фостера пели, смеялись, пили терпкое домашнее вино, а мерцающий желтый свет больших фонарей освещал их праздник.

Но в последние два года урожаи были плохими, настали тяжелые времена, и танцы в деревенском амбаре прекратились. Запоздав из-за войны с посадкой, фермеры потеряли большую часть урожая, а тут еще по их землям стали ходить взад и вперед отряды солдат Южной армии, забирая из продовольствия все, что пожелают. Однажды они изнасиловали Нелл, внучку старого Уильяма, и тот, схватив вилы, бросился вслед за уходящей колонной, прежде чем Фостер успел его остановить. Один солдат, недолго думая, пустил пулю в голову старого негра, и тот, подогнув колени, рухнул на землю. К тому моменту, когда Фостер добежал до него, тело Уильяма уже остывало.

Сара плакала, когда Фостер вместе с двумя сыновьями Уильяма — Томом и Джорджем — опускали старика в неглубокую могилу, вырытую на холме позади их дома.

Спустя некоторое время Фостер сидел на крыльце своего дома, глубоко задумавшись. Он размышлял о войсках конфедератов, вытаптывающих их поля, опустошающих их земли. Это они, его земляки, надругались над Нелл и убили беднягу Уильяма.

«Это война, — говорил себе Фостер, — парни делают то, что и любой человек, оказавшись на войне. Но, — тут же возражал сам себе, — война не оправдывает причиненное ими зло». К тому же, видя, что творят их собственные войска, Фрэнсису было страшно подумать, что может случиться с его женой и близкими, если янки вдруг хлынут на изобильные земли Юга. Что придется пережить его семье и односельчанам, когда они окажутся в руках у северян, которые их так ненавидят?

И вот на следующий день Фостер, поцеловав на прощание жену, взяв с собой свою лучшую шляпу и лучшую винтовку с сумкой, полной патронов, покинул родную ферму и отправился добровольцем на войну. Он должен сражаться, чтобы удержать проклятых янки как можно дальше от своего дома и своей семьи. Вот и все, что он может сделать.

Фостер воевал уже больше года, однако было непохоже, чтобы янки намеревались убраться восвояси. Победа в битвах попеременно переходила от северян к южанам и наоборот. Но даже когда их войска побеждали, у Фостера не возникало ощущения, что перевес сил на их стороне. Многие из его однополчан были убиты, многие ранены и брошены на поле боя на произвол судьбы, кто-то пропал без вести. Фостер видел, что офицеров мало заботят их солдаты, да и новобранцы были уже на те, что в начале войны. Теперь воевать шли безусые юнцы, совсем мальчишки, или немолодые уже мужчины, которым следовало бы сидеть по домам, окруженными заботой сыновей и дочерей. Эти люди гибли один за другим, и по их телам скакали конные офицеры, отбрасывая со своего пути уже не годных к бою солдат.

Фостер провел рукой по лицу, смахнув неожиданно навернувшиеся в уголках глаз слезы. За год, проведенный на войне, в течение которого они убивали землю, а та, в свою очередь, равнодушно принимала их тела, которые ложились то в раскаленную, то в промерзшую, то в чавкающую грязью почву, он проникся глубоким отвращением к любой армии — безразлично, будь она Северная или Южная.

Теперь Фостер знал, что должен был остаться дома, собрать столько пищи и прочих запасов, сколько было возможно, забаррикадировать дом, укрыв там Сару с домочадцами, и стрелять в каждого, кто только попытался бы приблизиться к ним.

Может быть, было еще не поздно так поступить, думал Фостер. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Как только он выйдет из госпиталя, то сразу же отправится домой. Пусть доктора говорят, что он вполне пригоден для того, чтобы вернуться на линию фронта, но Фостер считал по-другому. Он будет беспокоиться насчет янки только тогда, когда они сунутся к нему на ферму.

В этот день у него не было аппетита. Фостер чувствовал, что лихорадка возвращается, и вся пища имела скверный привкус. Он лежал на своей койке, почти не открывая глаз, с трудом шевелясь, когда это было необходимо, неотрывно думая о своей семье и о том, увидит ли он их еще когда-нибудь.

Этой ночью Ариадна вернулась. Она прошла так близко от Фостера, что тот смог разглядеть темное мерцание ее прекрасных глаз. Ему даже показалось, что они как будто подведены черной тушью. Сара называла такую краску «арабской» и, смеясь, говорила, что все дамочки с подведенными глазами выглядят нелепо. Однако тело Ариадны было самым соблазнительным женским телом, какое он когда-либо видел, вот и сейчас ее пышная белая грудь мерцала в темноте, едва прикрытая низким воротом платья.

1993 г

Автор: Кэтрин Птейсек

Продолжение в комментарии

Я работал после института 4 месяца сторожем. Именно сторожем, не охранником. С утра были охранники, ночью - сторожа. Я сторожил одно здание, бывший трест дорожно-строительного комбината. Оно само по себе длинное, посередине вход, а потом длинный коридор в обе стороны. Бывшие кабинеты переделаны под склады или под офисы маленьких фирм, в основном занимавшихся либо строительством, либо ремонтом.

В одном конце коридора стоял женский манекен, поначалу прислонённый к стенке. Все, кто там работал, звали этот манекен Лидой или Лидкой. Суть в том, что многие работники наделяли этот манекен одушевлёнными свойствами, а женщины его вообще боялись. Да что там, некоторые мужики его тоже боялись, так как считали этот манекен живым. И обращались к этому манекену как к живой женщине.

На окне, около которого стоял этот манекен, была пепельница на подоконнике . Когда всякие менеджеры и кладовщики ходили курить, то они всегда здоровались: "Привет, Лидка! Как дела?!" Сначала я опишу некоторые странности, которые я замечал в своё дежурство.

Для начала опишу сам манекен. Он довольно хорошо выполнен с анатомической точки зрения. Такие манекены сделаны специально для демонстрации женского нижнего белья (это я уже потом узнал). Лицо у неё кстати тоже было хорошо нарисовано, особенно выделялись большие зеленые глаза. Еще у этого манекена была одна особенность. У него двигались руки, ноги и голова. Руки в плечах, ноги в бёдрах, в местах крепления к тазу, голова соответственно в шейном отделе.

Сначала этот манекен стоял прислонённый к стене, так как ступни были сделаны под туфли на каблуке. Но потом какая-то сердобольная мадам надела на неё свои старые туфли, и она стояла уже нормально. Изначально мне было например неуютно выходить в коридор из-за этого манекена. Просто выходишь ночью из своей подсобки, а в конце коридора стоит силуэт телесного цвета около окна. Особенно неприятно когда на этот манекен свет от луны падал.

Но потом я как то привык. Хотя мой сменщик Сашка задавал странные вопросы, к примеру такие: "Не пугает тебя Лидка? А то меня пугала. Она на своём месте по утру стоит?" Я этому значения не придавал, думал просто подколки.

Но однажды я от нечего делать во время дежурства подошёл к этому манекену и запомнил его позу. А потом проверил с утра - поза изменилась. Не совсем на много, но изменения были видны. Ноги стояли немного не так, и левая рука была чуть-чуть приподнята вверх. Это мне не давало покоя до следующей смены. Хотя я думал что просто у манекена расшатались движущиеся суставы и поэтому поза изменилась. Ну или просто показалось. Однако потом я всё проверил, суставы были нормальные и чтобы например поменять положение руки или ноги требовалось усилие.

Дальше больше. Манекен очень часто стал менять своё положение. Нет, он не перемещался с места на место. Однако например если он ночью стоял ровно в профиль, то с утра мог быть немного повёрнут в сторону окна. Но запомнились мне две истории с этим манекеном.

Один раз я услышал шум в коридоре. Выхожу, а этот манекен шатается, как будто бы его кто-то толкнул. Крыс и мышей там не было. Их травили, по моему два раза в год, чтобы на складах ничего не портили. Сквозняк тоже отсутствовал. Посторонних кроме меня в здании не было и проникнуть туда они никак не могли.

Ну и вторая история. Заступил я на смену, прошёлся туда-сюда, ну и соответственно до манекена. Посмотрел на него и пошёл к себе в каморку. С утра прихожу, а у манекена голова развёрнута в направлении моей каморки. Т. е. сам он на месте, а башка повёрнута. Тут я конечно обомлел. Потом я проработал ещё месяц и уволился, так как нашёл работу по профессии. Когда я уходил то проставлялся коллегам и они мне рассказали саму историю появления этой Лиды и случаи, приключившиеся именно с ними.

Данный манекен был произведён то ли во Франции, то ли в Италии. Привезён в Россию в 90-ых, стоял в каком-то магазине женской одежды в столице. Со временем хозяйка магазина стала замечать странности. Например манекен был полностью одет, то есть не только в нижнем белье, а например сверху ещё полушубок и дамская сумка на плече. По утру же при открытии магазина сумка могла оказаться на полу, а полушубок немного сползти. Она сначала думала что верхняя одежда просто скользит по манекену или попросту не особо подходит.

Дальше больше. Манекен так же как и при мне стал незначительно менять позы. А однажды его нашли вообще лежащего на полу в одной туфле. Хозяйка думала что забрались воры, однако ничего украдено не было и сигнализация не сработала. Потом она начала ставить этот манекен в конец магазина. Одежда на нём смотрелась, но постоянные падения одежды и аксессуаров стали напрягать хозяйку.

Вскоре дела у хозяйки магазина пошли в гору и она наняла охранника, уборщицу и продавщицу (вместо себя). Они стали жаловаться на гнетущую атмосферу и говорили, что всё дело в манекене. Якобы она на них смотрит и вообще рядом неуютно находится. Поэтому было принято решение убрать манекен в подсобку.

Однако стал жаловаться охранник. А жаловался он на шум из подсобки. По ночам там как будто кто-то ходит и шумит. Когда он открывал дверь в подсобку, то ничего такого не видел. Сначала тоже думали что крысы, однако их не нашли. Ну а дальше у этой мадам появился любовник. Он вывез старые шкафы из подсобки и этот манекен на склад.

Через несколько лет появился один деятель из нашего города. Он что-то по дешёвке покупал на этих складах. В тот момент там происходила распродажа хлама из помещений, за которые арендаторы давно не платят. Там он и купил этот манекен для жены. Она на тот момент занималась кройкой и шитьём, а также эксклюзивным авторским пошивом одежды.

А дальше по накатанной. Жена этого мужика начала тоже замечать странности за манекеном и попросила от него избавится. Выкидывать он его не хотел, поэтому привёз его в свою фирму в кабинет. Кладовщица и менеджер на него вешали свою одежду как на вешалку. Кстати это они дали манекену имя Лида.

Истории, которые уже происходили по месту последней прописки манекена. В самом кабинете у менеджера и кладовщицы манекен не простоял и пол года. Он опять же раздражал и как бы смотрел на них, потому был выставлен в коридор. Первым, кто от этого манекена получил был один из первых охранников - алкаш Коля. Тот утверждал что манекен ходит и бегает по коридору. Как такое может быть?

В итоге его последней каплей было то, что однажды он вышел покурить на улицу, а дверь в свою подсобку оставил открытой. Он обернулся, посмотрел на окно подсобки и увидел, что в дверном проеме прямо в коридоре напротив открытой двери стоит этот манекен. В здание Коля до утра не заходил, а с утра написал заявление на увольнение без отработки.

Потом рассказывали те, кто ходил к окну курить, что вроде бы вот Лида примерно в метре от тебя. Ты отворачиваешься, чтобы затушить сигарету, поворачиваешься, а она вроде как приблизилась. Поэтому пепельницу из угла переставили на середину подоконника, чтобы манекен был всегда в поле зрения.

Ещё был случай, что какой-то из клиентов одной фирмы зацепился пиджаком за руку этого манекена, но утверждал что она его схватила. Также были замечены неоднократные перемещения манекена примерно в радиусе метра от того места, где его оставляли или видели в последний раз. Причём это могло происходить и днём, когда большинство сотрудников уходило на обед. Ну и будто бы многие видели (например с улицы через окно) что манекен под вечер либо ходит либо просто раскачивается.

Двач