Koldyr

— Можешь остаться у меня сегодня? — спрашивает Марина.

Она стоит у кухонного стола. Плечи опущены, длинные темные волосы растрепались по спине, потертый нож в руке нарезает колечками большую луковицу. Заметно, что Марина боится смотреть на меня: голова наклонена слишком низко, движения ножа неестественно медлительные и размеренные. Еще заметно, что ответ для нее важен, потому что поза чересчур напряженная. Не Марина, а каменная скульптура из древнегреческого сада.

Пытаюсь отшутиться:

— Тебе с такими просьбами к любовникам обращаться надо, а не к брату.

Она все-таки поднимает голову, чтобы бросить на меня колкий короткий взгляд, и я тут же прикусываю язык. Сейчас не до шуток: Марину выпустили из психушки пару недель назад, и к юмору она пока относится прохладно.

— А что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось, — звучит резковато, и она тут же меняет тон на более мягкий: — Просто… Не хочу оставаться одна. Здесь большая кровать, нам не будет тесно.

Она сняла эту квартиру-студию на окраине города, чтобы быть подальше от своего прежнего дома. Теперь совсем не вылезает на улицу и работает через ноутбук, выполняя какие-то заказы в интернете. Не знаю, много ли она зарабатывает, но мама говорит, Марина еще ни разу не просила денег после возвращения.

— Могу остаться, — тяну неуверенно. — Если ты правда хочешь.

— Правда хочу.

Марина старше всего на год, но мы никогда не были близки. Не играли вместе в детстве и не стояли друг за друга стеной. Честно говоря, я вообще сильно сомневаюсь, что испытываю к сестре любовь. Наверное, она ко мне тоже не испытывает. Скорее всего, это из-за противоположности характеров — Марина пропащая оторва, а я любимый соседскими старушками пай-мальчик. По крайней мере, нас научили не говорить об этом вслух: возмущенные восклицания «вы же брат с сестрой!» были слишком уж многочисленны и невыносимы.

Теперь, когда все это случилось, мама заставляет меня навещать Марину хотя бы пару раз в неделю, чтобы помогать и составлять компанию. Говорит, ей вредно надолго оставаться в одиночестве. Я выполняю указания мамы только из чувства долга, и это никому не доставляет удовольствия.

Бросая кольца лука в сковороду с шипящим маслом, Марина предлагает:

— Можем посмотреть фильм.

«Когда все это случилось» — это про Лизочку, мою племянницу. Шесть лет назад, когда Марине было пятнадцать, она залетела на вписке, и до сих пор сама не знает, от кого. Мама запретила делать аборт, мол, это убийство, преступление против невинной жизни и все такое. Сказала «мы преодолеем эту трудность». Когда Марине исполнилось восемнадцать, она взяла Лизочку и съехала в квартиру покойного дедушки, потому что «мне нужно больше кислорода». А еще спустя два года маму разбудил звонок ранним утром, и мы все узнали, что Лизочки больше нет. Пока Марина синячила в каком-то клубе, девочка зашла на балкон, и старая рассохшаяся дверь захлопнулась от сквозняка. Хорошо помню эту дверь — дед с силой толкал ее плечом, когда возвращался с балконного перекура, иначе не откроешь. Пятилетней девочке такое не под силу. А был поздний декабрь с тридцатиградусными морозами по ночам. В общем, Марина явилась домой только под утро, и там ее ждал не самый приятный сюрприз.

Далее был скандал на похоронах Лизочки, потому что даже там Марина умудрилась напиться, жестокие обвинения родственников и попытка самоубийства. Тогда-то Марину и упекли в психлечебницу. Я не навещал ее, но мама рассказывала, что «эта дурная ни с кем не разговаривает целыми днями, такими темпами ее никто не вылечит». Все были уверены, что о моей сестре еще долго ничего не будет слышно. Но прошло чуть меньше года, когда врачи сказали, что «появилась положительная динамика», и вскоре оформили выписку.

Сидя в кресле, я ползаю пальцами по экрану телефона, а сам незаметно поглядываю на Марину. Она помешивает какое-то аппетитно пахнущее варево и совсем не выглядит сумасшедшей. Точнее, не выглядит, как сумасшедшие в моем представлении. Я всегда думал, что в психушках обитают только немытые небритые мужики, воображающие себя наполеонами и отрезающие санитарам головы, как в анекдотах. А тут вот как — обычная худощавая девушка с копной непричесанных волос и потерянным в прострации взглядом.

— Будешь есть? — спрашивает она, откладывая ложку.

Как бы то ни было, сегодня придется делать вид, что мы обычные брат и сестра.

∗ ∗ ∗

Ночью кто-то тормошит меня за плечо, вытряхивая из сновидений. Непонимающе щурюсь на незнакомые шторы с бабочками. Они задернуты неплотно, и в щель просачивается слабый свет уличного фонаря. Проходит несколько секунд, прежде чем до затуманенного разума доходит, где я. У сестры. Она попросила остаться.

— Проснись, — едва различимый осторожный шепот.

Приняв сидячее положение, хлопаю ресницами так часто, будто что-то попало в глаз. Марина закуталась в одеяло как в кокон и сидит, насторожившись. Лицо у нее такое бледное, что выглядит в потемках почти светящимся.

— Ты что? — спрашиваю.

Целую минуту она молчит, бросая беглые взгляды по сторонам, а потом спрашивает:

— Слышишь?

Тяжело сглотнув, прислушиваюсь. Ровно гудит старенький холодильник, капает кран в ванной, тихо подвывает ветер снаружи. Звуки повседневные и едва различимые. Это явно не то, из-за чего можно не спать ночью.

— Что «слышишь»? — шепчу.

Перестав осматривать углы, Марина упирается в мое лицо виноватым взглядом:

— Она плачет.

— Кто?

— Лизочка.

Тяжело накатывает вязкий потусторонний холод, но почти сразу же сменяется вполне реальным испугом: я один на один в комнате с человеком, целый год лечившимся в психушке. И теперь он, этот человек, слышит плач мертвой дочери.

— Марина, — говорю медленно, тщательно подбирая каждое слово. — Лизочка не плачет. Она больше никогда не будет плакать, потому что теперь она в лучшем месте. Там никто не плачет.

Марина качает головой:

— Я на самом деле слышу. Уже который день. Я пыталась игнорировать, честно, потому что голоса уходят, если на них не обращать внимания. Но не Лизочкин. Она меня не оставит.

— Я ничего не слышу. Тут никто не плачет.

— Ты должен услышать! Это же раздается отовсюду, это под кроватью, в ванной, в стенах. Надо, чтобы ты услышал, так будет понятно, что я не ненормальная.

Она глядит выжидающе, а я гляжу в ответ, мысленно моля, чтобы все просто прекратилось. Хочется домой, в свою кровать, чтобы уткнуться в свою подушку и не просыпаться, когда кому-то почудится что-то непонятное.

Марина выпутывается из одеяла, бормоча:

— Я так надеялась, что ты тоже услышишь. Это значило бы, что со мной все в порядке. Я так устала. Так устала, ты себе не представляешь. Каждую ночь, иногда даже днем, Лизочка… Она… Только не говори маме, что я слышу, хорошо?

— Хорошо, — отвечаю заторможенно.

Марина мрачно усмехается:

— Лизочка никогда меня не простит. А я ведь правда любила ее. Вы не верили, знаю, но я правда любила. Я забрала ее с собой, потому что хотела показать, что раз из меня не получилась хорошая дочь, то получится хорошая мать. Я не хотела, чтобы все так кончилось. Мне больнее, чем всем вам.

— Никто не спорит.

— Ты не понимаешь, — она мотает головой. — Забудь просто, ладно? Спи. Извини, что разбудила.

Смерив ее подозрительным взглядом, я укладываюсь. Кажется, будто теперь никогда в жизни не получится заснуть, но сон возвращается, едва голова касается подушки.

Не знаю, сколько проходит, когда я снова просыпаюсь, на этот раз от неясных шорохов. В комнате все блекло-серое, бесцветное — это за окном светает. Лежа с приоткрытыми глазами, я наблюдаю, как Марина ползает на четвереньках по полу, заглядывая под кровать, под стол, под холодильник. Спутанные волосы подметают линолеум, дыхание частое и хриплое, движения нервные и ломаные. Не замечая, что я проснулся, она выпрямляется в полный рост, чтобы заглянуть в посудный шкафчик, а потом крадется в ванную, и оттуда раздается звук передвигаемых тюбиков с шампунями.

Это нельзя так оставлять. Я бы рассказал маме, но не хочу снова ввязывать ее в нервотрепку. Одному Богу известно, сколько таблеток и флакончиков успокоительного она выпила, пока Марина была на лечении. Нет, тут надо действовать как-то иначе.

Марина выходит из ванной на цыпочках и медленно поворачивает ключ в дверном замке. Внутрь проливается свет из подъезда, когда она выскальзывает наружу. Сквозь щель видно только маячащую тень на выложенном грязным кафелем полу и босую ступню. Устало качая головой, я поднимаюсь с кровати.

Ползая по лестничной площадке, Марина внимательно щурится и вертит головой как потерявшая след ищейка.

— Ты чего? — спрашиваю.

Она вздрагивает и поднимается, глядя на меня с испугом:

— Ты уже проснулся?

Тут я замечаю, что соседняя дверь приоткрыта, и в проем кто-то наблюдает.

— Иди домой, — говорю Марине, ступая на площадку.

Когда она скрывается, я робко улыбаюсь в приоткрытую дверь:

— Здравствуйте.

Она открывается шире, чтобы показать взъерошенного старичка в полосатой пижаме. Он глядит с сочувствием:

— Я услышал, как она скребется под порогом. Что-то с головой, да? — голос хриплый и скрипучий, как треск помех со сломанного радио.

— Немного, — вздыхаю. — Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Вы никому не скажете?

Старичок с сомнением тянет:

— Не скажу. Но если это продолжится, мне придется обратиться куда следует. Это ведь серьезно, мальчик, тут нужна помощь профессионалов.

— У нас все под контролем.

Марина виновато сутулится, глядя исподлобья, когда возвращаюсь. Плотно прикрываю дверь и выдаю свистящим шепотом:

— Можешь сходить с ума так, чтобы соседи не видели? Если мама узнает, я не представляю, что с тобой сделаю! Она так расцвела в последнее время, а ты опять за старое!

Она отводит взгляд, скривив губы, и злость во мне тут же тает. Как брат, я должен помогать Марине, а не заставлять прятать болезнь. Как бы мне этого ни хотелось.

— Поночую у тебя несколько дней, — говорю. — Если не станет лучше, будем обращаться к врачам. Это в крайнем случае.

— Не надо мне...

— Надо!

Она вздыхает:

— Уже жалею, что попросила тебя остаться.

∗ ∗ ∗

До конца недели Марина ведет себя тихо. Иногда я просыпаюсь ночью, а она лежит, глядя в потолок неподвижными глазами, но дальше этого, к счастью, не заходит. Мы почти не разговариваем: у нас никогда не было общих тем и интересов. Все ограничивается дежурными «привет», «приятного аппетита» и так далее. Еще можем перекинуться парой слов, чтобы поделиться впечатлениями от просмотренного вечером фильма, но даже это вызывает смутное ощущение неловкости. Еле дотянув до воскресенья, я обещаю себе — если сегодня ничего не произойдет, оставлю сестру в покое.

Будто насмехаясь, ночью меня будит холод. Сквозь сон чувствую, как лицо обдает ледяной ветерок, как забирается под одеяло студеное дуновение. Приподнявшись на локтях, непонимающе смотрю на колышущиеся от сквозняка шторы. До сонного сознания не сразу доходит, что дверь балкона распахнута настежь, а Марина стоит снаружи, совсем не двигаясь. Пряди волос шевелятся на ветру, хлопает складками длинная ночнушка. Чертыхаясь, я выбираюсь из-под одеяла.

— Ты что творишь? Январь месяц!

Балкон здесь не застеклен, и этот самый январь чувствуется во всем своем немилосердном великолепии. Дыхание мгновенно перехватывает, кожа сплошь покрывается мурашками. Я хватаю Марину за руку, чтобы увести внутрь, но она вырывается.

— Оставь тут, — говорит. — Хочу как она.

Изо рта у нее вместе с клубами пара вырывается перегарный запах, а взгляд блуждающий и потерянный.

— Ты когда налакаться успела? — спрашиваю. — Знаешь же, что врач запретил!

Не обращая внимания на сопротивление, я утаскиваю ее в квартиру. Когда закрываю дверь, Марина глядит в окно тоскливо, но больше не возражает. Мы стоим на холодном линолеуме, дрожа почти в унисон.

— Где твое бухло? Я все вылью, — говорю. — Как ты его достать умудрилась, совсем же не выходишь?

— Старые запасы, — отвечает. — Я уже все выпила.

Она сползает по стене на пол и обнимает себя за плечи. Под скудным светом уличного фонаря Марина выглядит почти неживой: щеки запали, губы пересохли и потрескались, вокруг глаз черные круги. Пальцы с обгрызенными ногтями царапают рукава ночнушки, а взгляд устремлен в пустоту.

— Что творится? — выдыхаю. — Были же улучшения, что опять стряслось?

— Не было никаких улучшений, — качает головой Марина. — Она плачет и плачет. Плачет и плачет. Каждую ночь. Просто я не говорила, потому что хотела, чтобы ты свалил уже. Чтобы отстал от меня. Все равно не поможешь. У меня больше нет сил.

Она закрывает лицо руками, плечи трясутся от рыданий. Совсем не зная, что делать, я сажусь рядом, чтобы ободряюще приобнять.

— Мы обратимся за помощью, — говорю. — Тебе выпишут какие-нибудь таблетки, и все пройдет.

— Нет, — глухо слышится сквозь ладони. — Это не пройдет. Лизочка меня никогда не простит. Я виновата, она знает.

— Глупости, никто не виноват. Это же случайность. Просто так вышло, вот и все.

Марина отнимает руки от лица и смотрит на меня воспаленными зареванными глазами.

— Я виновата, я и только я, — шепчет. — Я вам всем наврала.

— Как это?

— Не была я ни в каком клубе. В ту ночь.

Хмурюсь:

— В смысле?

— Просто ко мне пришли друзья, и мы… Ну, шумели на кухне, нас много было. Лизочка не могла заснуть и все время плакала, просила всех уйти. Мешала нам, понимаешь? Я была такая пьяная, все как в тумане. Помню, что разозлилась и закрыла ее на балконе, чтобы наказать. Хотела выпустить минут через пять, но… Но… Я была такая пьяная… Совсем забыла, только утром вспомнила. Вспомнила про мою Лизочку. Она же там кричала, наверное, а мы ничего не слышали, потому что музыка и смех… Я же могла просто вспомнить и вытащить… Так просто… Так просто было спасти, а я…

Марина с отчаянной силой кусает себя за руку и захлебывается плачем, а я сижу молча, оглушенный и ошарашенный. Сумрак в квартире кажется гуще и безнадежней, а сползшее с кровати одеяло, задвинутое в угол кресло и приоткрытый ноутбук на столе выглядят до обидного равнодушными. Все застыло вокруг нас, будто кто-то нажал кнопку «пауза».

— И теперь она не уходит, потому что хочет, чтобы я страдала, — выдавливает Марина сквозь рыдания. — Хочет, чтобы мучилась, как она. Не дает мне покоя.

Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокаивающее, но не нахожу ни одного слова.

— Плачет и плачет, — продолжает Марина. — Плачет, плачет и плачет. Неужели ты не слышишь? Это как будто прямо в стенах.

Она хватает меня мокрыми от слез руками за подбородок и прижимает ухом к стене.

— Неужели не слышишь? — повторяет.

И тут я слышу. Приглушенный, едва различимый детский плач. Где-то далеко-далеко, но одновременно совсем рядом. Ребенок воет как пойманный в силки зверек, потом на секунду затихает, чтобы набрать в легкие воздух, и воет снова. Это кажется настолько ненастоящим и сюрреалистичным, что на мгновение все сознание заполоняет одна парализующая мысль: безумие заразно, и теперь я буду как сестра. Но это мгновение уходит, и мозг начинает панически складывать детали конструктора.

— Как давно это началось? — спрашиваю у Марины.

Она широко распахивает глаза:

— Услышал?

— Это было, когда ты лежала в больнице, или началось, когда приехала сюда?

— Началось здесь. Почему ты…

— Тихо!

Из-за стены слышится раздраженный окрик взрослого — противный голос, хриплый и старческий. Я уже слышал его. Потом глухой шлепок, похожий на пощечину. Ребенок тут же притихает.

— Это не Лизочка, — говорю, поднимаясь на ноги.

— А кто?

— Сиди тут и вызывай полицию.

— Зачем?

Нашарив в прихожей тапочки, я выбираюсь на лестничную площадку. Колочу кулаком по соседней двери целую минуту, прежде чем изнутри раздается:

— Что вам надо?

Стараюсь, чтобы в голосе не проскакивали истеричные нотки:

— Это я, ваш сосед. Нам нужна помощь. Помните, вы говорили, что обратитесь куда следует? Моей сестре совсем плохо.

После заминки, волнующей и издевательски долгой, слышится скрежет ключа в замке. Дверь приоткрывается, в щели маячит седая голова старичка в полосатой пижаме:

— Что вы имеете в...

Прикусив губу, с силой толкаю дверь ногой. Отброшенный к стенке, старик оседает на пол со слабым стоном, а я ныряю в сумрачные недра квартиры. Тут пахнет гнилью и мочой, под ногами шуршат старые газеты и путаются разбросанные вещи. Ни на секунду не позволяя себе засомневаться, я с тяжело ворочающимся в груди сердцем обхожу туалет, ванную, кухню и гостиную. Везде одинаково неуютно: видно, что жилье стараются держать в чистоте, но крайне лениво и неряшливо.

Добираюсь до спальни. Здесь старая решетчатая кровать, аккуратные шторы с тюльпанами, древний ковер на стене, что-то еще, чего я уже не замечаю, потому что вижу главное — в углу сжалась в комок маленькая девочка с длинными рыжими волосами, дрожащая и совсем голая. Увидев меня, она скулит и пытается отползти в сторону, но мешает бельевая веревка, тянущаяся от запястья к батарее. Различаю натертые кровавые браслеты на детской ручке, когда из-за спины слышатся шаги.

Оборачиваюсь ровно в тот момент, когда старик замахивается какой-то железякой. В левом виске остро вспыхивает боль, а потом все становится темнотой.

∗ ∗ ∗

— Очнулся? — спрашивает Марина.

Веки с трудом поднимаются, картинка перед глазами расплывается и покачивается. Лицо сестры нависает надо мной на фоне белого потолка — значит, уже рассвет. Порываюсь подняться, но она мягким толчком ладонью укладывает обратно.

— Врач сказал, тебе надо полежать, — говорит. — Ничего не бойся, ты у меня дома.

— Какой врач? — спрашиваю.

Воспоминания бьются в голове мелкими осколками: открытая балконная дверь, запах перегара, седые лохмы соседа, испуганная девочка. Снова порываюсь подняться, но Марина снова не дает.

— Врач, который приехал на скорой, — поясняет. — Я вызвала полицию, а они вызвали скорую, когда приехали. Этот дед ударил тебя ручкой от мясорубки, знаешь? Тебя оттащили сюда, и врач сказал не разрешать тебе подняться, пока не осмотрит.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на входную дверь. Снаружи слышны чьи-то шаги и негромкие переговоры.

— Что случилось?

Марина наклоняется ближе, пьяно улыбаясь:

— Я не сумасшедшая. Плач на самом деле был. Менты сказали, что ты молодец.

— Что случилось? — повторяю.

— Я вызвала полицию, а потом взяла пустую бутылку и пошла за тобой. Он ударил тебя прямо у меня на глазах, потом хотел ударить еще раз, но я ударила его. Ну, бутылкой. Он упал и не поднялся, а потом приехали менты. Они до сих пор там, а девочку уже увезли. Я подслушивала. Они сказали, этот дед… делал с ней разные вещи, а еще приводил кого-то, чтобы они тоже... Ну... Понимаешь? Ему еще платили за это. Такой урод, надо было взять что-нибудь потяжелее, а то эта бутылка... Девочка считалась без вести пропавшей больше двух месяцев, представляешь? Ей всего семь лет.

— С ней все в порядке?

— Нет, конечно, ты меня слушал вообще? Но она живая. Сейчас это главное.

∗ ∗ ∗

Проходит неделя, когда я захожу к Марине в гости, и она тащит меня к ноутбуку, чтобы ткнуть пальцем в экран:

— Смотри!

Там статья на местном новостном портале. Улыбающиеся мужчина и женщина обнимают рыжую девочку на больничной койке. Худая и изможденная, она, тем не менее, тоже слабо улыбается.

— Помнишь их? — спрашивает Марина. — Мы виделись с ними мельком, когда были на допросе. Это ее родители. Они теперь все вместе. Классно же, да? Они мне звонили сегодня утром, хотят встретиться с нами, представляешь? Чтобы поблагодарить. Я сказала, что спрошу у тебя и перезвоню. Ты когда можешь?

Не дожидаясь ответа, Марина продолжает щебетать:

— Наверное, это карма или что-то такое. Я не смогла спасти свою дочь, зато спасла чужую. Мне теперь спокойнее. Все еще тяжело, но... Спокойнее.

Она выглядит непривычно свежей и отдохнувшей. Уже и не помню, когда видел ее такой последний раз.

Отвечаю:

— Теперь нам всем будет спокойнее.

Автор: Игорь Шанин

Автобус, издав звук умирающего кита, продолжил движение. За окнами мелькали унылые зимние пейзажи провинциального городка. Тёплый салон и шум двигателя убаюкивали, оттого редкие пассажиры находились в состоянии полудрёмы. Если не динамик, резким голосом объявляющий остановки, Виталий снова бы проспал до конечной.

Готовясь к выходу, молодой человек повис на поручне, свободной рукой потирая виски. Те не отпускала мигрень. Навалившиеся проблемы, долги не давали покоя, а выхода из ситуации, казалось, просто не существовало. Это давало на парня сильнее хмурого неба.

- Встречайте новое приложение: Andex-жизнь! Навигатор третьего поколения построит любой маршрут. Мечтаете об успехах в работе? Да не вопрос! Приложение Andex-жизнь поможет выбрать наиболее благоприятные варианты, подробнее на сайте...- реклама, внезапно раздавшаяся из динамиков, заставила парня очнуться.

"Глупости. А, впрочем, хер знает..." - подумалось юноше.

Покинув автобус, Виталий двинулся к низкому офисному зданию на очередное собеседование в какую-то мелкую фирму. Парень даже не помнил, на чём та специализируется, но знал о вакансии: похоже, они искали очередного оператора холодных звонков.

Пройдя пост охраны, молодой человек поднялся на второй этаж, где увидел десятки таких же потерянных соискателей. Те, рассевшись на стульях вдоль стен, ожидали приёма в кабинете, что в конце коридора. Почему-то в воздухе висел почти осязаемый перегар.

Поморщившись, Виталий уселся на стул и закрутил в руках телефон.

"Странное приложение. Насоветует мне, что делать? Типа "верь в успех", "визуализируй цели"? Или что-то конкретное?".

Люди входили и выходили из кабинета, очередь таяла. Юноша, от нечего делать, нашёл приложение и тыкнул "установить". Когда пришла его очередь, Виталий тяжело вдохнул, убрал телефон в карман и двинулся на встречу судьбе.

***

-...десятки офисов по всему региону. Наша продукция пользуется спросом у всех категорий граждан: от успешных бизнесменов до пенсионеров и домохозяек. Став нашим распространителем, вы сможете зарабатывать до двадцати тысяч в день! Если вы коммуникабельны и готовы работать на себя, это - работа вашей мечты! - вещала девушка в растянутом свитере и поношенных, явно не подходящих сезону, джинсах.

Парень растерянно осматривал кабинет: старый календарь за 2020 год, обшарпанные стены, линолеум, кусками покрывающий пол, старая мебель с облезлым лаком; окно, из которого жутко сквозило. Всё это не внушало доверия, а желания стать очередным впаривателем дешевых китайских товаров юноша не имел.

Кое-как отделавшись от чуть ли не вцепившейся в него девушки, Виталий быстро покинул здание и закурил.

"Блядь. Снова эта херня! Так, успокоиться...поесть и успокоиться, затем достать телефон и искать другую работу".

Заприметив через дорогу сетевую столовую, парень, докуривая на ходу,  уныло побрёл туда.

Тем временем, приложение Andex-жизнь загрузилось.

***

Отодвинув компот, парень положил на стол телефон и задумался. С одной стороны, ничего не мешает попробовать. Хуже  не станет. С другой: неприятно осознавать себя человеком, ведущимся на такой бред. С третьей: деньги в кошельке стремительно тают, а с мыслями о своём идиотизме юноша уже свыкся. Короче, почему бы и да?

- Укажите стартовую ситуацию, - прочёл Виталий в поле для ввода, - так...долги, безденежье, отсутствие работы.

"Укажите желаемую точку прогресса".

- Свобода от финансовых проблем, долговых обязательств.

Приложение показало крутящийся значок обновления. От нечего делать, юноша доел салат и второе, оделся и, чуть не забыв на столе телефон, направился к автобусной остановке.

Подъезжая к дому, Виталий посмотрел в телефон.

"При отсутствии текущей работы, решению финансовых проблем способствуют краткосрочные подработки и временная занятость. Например, если у Вас есть возможность несколько вечеров поработать в такси, не стоит пренебрегать ей".

- Чем чёрт не шутит, придётся, - парень подумал о своём друге, с которым снимал квартиру, - Веня слишком любит свою машину и потребует нехилый процент, а ещё поругаемся, но...почему я раньше об этом не подумал? Дура-а-а-а-ак!

Дома Виталий попал в облако сигаретного дыма. Его друг по привычке курил в комнате, хоть это запрещалось арендодателем.  Бросив взгляд на журнальный столик у дивана, парень заметил на нём несколько пивных банок.

- Ну, как с работнёй? - не отрываясь от ноутбука, спросил Вениамин.

- Развод и херня, - не раздеваясь, Валера подошёл к другу, - дай ключи, таксовать буду. Выбора всё равно нет.

К удивлению, друг находился в хорошем расположении духа. Смачно отрыгнув, он кивнул на шкаф, где, среди прочей мелочёвки, лежали ключи.

- Если что натаксуешь, процентов 30 и пиво. Тачку не бей. А то сам тебя выебу. Ик!

- Идёт, - радуясь опьянению Вени, юноша быстро схватил ключи и поспешил к подуставшей Тойоте.

Та, хоть и завелась не с первого раза, уверенно выехала со двора, набирая скорость и двигаясь в сторону центра города.

- Что ж...Ну-ка, посмотрим тот навигатор...

"Согласно Вашей геолокации, наиболее удобный район для получения первых заказов,  располагается в 9,5 км к северу. Рекомендуется установить приложения местных агрегаторов, не имеющих особых требований к водителям. Сократить дорогу вы можете по новому мосту. Оценка состояния дорожного покрытия: 8 баллов из 10".

Оторвавшись от дороги, парень чуть было не съехал в кювет, но в последний момент выровнил направление. Дороги заледенели, начался сильный снег.

- Да, в такую погоду спрос будет. Так...на севере у нас элитный частный сектор. Неплохо! Если по новому мосту двину, быстро успею. Недавно построили, в новостях видел. Так, так...

Тойота резко вписалась в очередной поворот и понеслась в подсказанном навигатором направлении.

***

- Пётр Сергеевич, ёб твою мать! - дорожник в оранжевом жилете показал коллеге неприличный жест, - наледь с моста не сбивается. Сток не работает, машины в отбойники уводить будет!

Другой рабочий, стоявший у бытовки, расположившейся при въезде на новый мост, лишь устало кивнул, глядя на начавшийся снег.

- Опять поспешили со сдачей. С дорожным полотном поработаем, реагенты будут завтра к утру. Перекрывать придётся, смотри, какая щас будет метель! - интеллигентно заметил он.

- А сейчас что делать? Хуем снег околачивать, а? - не унимался второй дорожник, - перекрыть надо нахер, собачья мать его, блядь!

- Я же говорю, перекроем! На объекте знаки и ограждения есть! Поедем сейчас. Город машину не даст. Едешь со мной.  Ща один отбойник по центру дороги поставь, с той стороны - ещё. Лентой, если хочешь, замотай въезд, - махнув куда-то рукой, рабочий пошёл прогревать машину.

***

До обители богатейших жителей города осталось менее километра. Валерий уже установил два агрегатора и неофициальное приложение. К счастью, заказы появлялись даже с пугающей периодичностью, видимо, богатеям не хотелось портить свои машины в такую погоду.  Да и вечер пятницы всё-таки располагает к гуляниям по местным клубам и барам.

Впереди уже замаячил свежепостроенный мост. Парень пристроился за большим джипом, почему-то объехавшим центр полосы по обочине. Из-за плохого освещения (не могли же, гады, всё сделать сразу!) юноша ничего не увидел, но рассудил, что так надо.

Телефон разрывался от приходящий заявок. Улица N-ская, дом 1  - центр, бар "Рыба": 480 рублей! Проезд B, дом 31 - центр, клуб "Ночи": 510 рублей! Увлёкшись заявками, парень полез в телефон, чтобы пролистнуть ленту и посмотреть, есть ли что выгоднее.

Тем временем, машина попала на обледеневший участок дороги. Впереди идущий джип тоже завилял на нём, но быстро выправил курс, благодаря хорошей резине. А вот колёса машины Вениамина, обутые в чёрт знает что, этого не смогли...

***

Влетев в первый отбойник, машина от удара попала на встречную полосу, где другой несчастливец не смог вовремя затормозить. От этого удара Тойота влетела во второй отбойник и, пробив его, вылетела за опоры моста, вниз, навстречу земле.

Битое стекло порезало всё, что могло: обшивку сидений, потолка и дверей. Глаза, рот, уши и шею. Впрочем, та и без него была неестественно вывернута. Вмятая дверь же проломила плечо, рёбра и ногу в нескольких местах сразу. Кровь ручейками стекала на пол, словно багровым ореолом, окружая еще включённый телефон. На его экране посмертной маской застыло сообщение навигатора:

"Желаемая точка прогресса достигнута. Решение финансовых проблем найдено. Если Вам понравилась бета-версия приложения Andex-жизнь, оставьте отзыв на нашем сайте..."

https://zen.yandex.ru/media/id/5e29eebce3062c00b0747ca3/yand...

Вам когда-нибудь хотелось умереть? Так себе ощущение, да? Я всегда считал самоубийц трусами и слабаками, это ведь проще — забить на все и вся, и выйти из игры. Я не трус, я буду тащить свою убогую тушку дальше по жизни, но это не отменяет подспудных желаний, верно?

К такому состоянию каждый приходит своими путями. Кто-то по глупости, кто-то из любопытства, кто-то под веществами, кто-то просто устает от творящегося вокруг говна. Я — как раз последний случай. Не буду изливать душу, вы и так, наверное, знаете, как это бывает во всяких среднестатистических Залупинсках. Если коротко, то единственный человек, для которого я хоть что-то значил, мой отец, умер много лет назад. Я смутно его помню, и эти воспоминания никак не помогают мне в тошнотворной серой каше моей жизни. Для всех остальных я просто пустое место, а то и досадная помеха.

Пустое место, в основном, для соседей и “друзей” из ПТУ. Нет, мы здороваемся, общаемся. Обсуждаем какие-то повседневные темы. Но если меня размажет по асфальту слетевшая с тормозов фура — я стану гораздо интереснее для всех. Если просто исчезну, то этого даже не заметят, скорее всего.

Помеха я для матушки и отчима, потому что меня надо кормить, одевать и выполнять еще какие-то телодвижения, чтобы хотя бы внешне поддерживать видимость “нормальной” семьи. Хотя матери откровенно похер на мое существование, а отчим неоднократно давал понять что после 18 лет я получу пинка под зад и вылечу из дома под забор. Пинок под зад, кстати, это не фигура речи, а вполне себе буквальное обещание, бить отчим умеет и любит. По любому поводу, а иногда и без.

В общем, неудивительно, наверное, что я так начал свой рассказ, да? Когда вы день за днем, год за годом бултыхаетесь в этой унылой давящей клоаке, которую только подчеркивает серость домов и улиц вашего городка — нет ничего странного, что ваши мысли то и дело уходят куда-то в запретные дали.

Ну, а конкретно сегодня у меня есть дополнительный повод поразмышлять о ненужности своей жизни. Ах да, совсем забыл сказать — я закладчик. Ну, это такие ребята, которые раскидывают дозы наркоты по укромным нычкам, чтобы потом их оттуда достали очередные самоубийцы. Можете кидать в меня говном, мне похеру. Если человек самостоятельно и добровольно берет в руки это дерьмо с целью убить себя ненадолго — туда ему и дорога. Мне просто нужны деньги, а других способов заработать их в нашей дыре почти нет даже у взрослого населения, что уж говорить о шпане, вроде меня.

Ну так вот, про особый повод. Сегодня, когда я в который раз шел по маршруту, меня пропалил патруль. Ну, или мне так показалось, хер его знает. В такие моменты у вас нервы натянуты до предела, и нет желания уточнять, за вами направились те двое ребят в форме или просто решили ноги размять. Может быть, бегать от полиции и не лучшая идея, но в этот раз я оказался шустрее, затерялся в хорошо знакомых мне дворах и успешно свалил. Казалось бы все отлично, живи и радуйся, вряд ли они мою рожу успели рассмотреть. Но вот то, что по дороге я успел избавиться от всего груза — это уже серьезный косяк. Это означает что я встрял на немалую сумму Заике, от которого я груз и получил. Очень немалую сумму. Мне такой в жизни не заработать. Хоть я и не знаю, куда там дальше ведут ниточки, однако слухи ходят разные. Если верить им, за подобный косяк шпану вроде меня легко могут кончить просто в назидание остальным. Потому что груз имеет немалую цену, а жизнь шпаны нет.

Поэтому я иду сейчас в потемках через лесок, отделяющий мой пригородный микрорайон от окраин города, и мысли мои крутятся вокруг одного — самому все сделать, или ждать, пока кто-то это сделает за меня? Под ногами поскрипывает утоптанный снег, по этой тропинке народ ходит частенько. Справа тянутся трубы теплотрассы, а слева темный массив пригородного леса, клин которого я сейчас и пересекаю. Лес вроде бы и не дикий, весь изрезан вдоль и поперек хожеными тропинками, но и парком его не назовешь. Есть куски довольно глухие.

Я почти дошел до выхода из леса, с перекрестка троп, на котором я остановился, уже были видны окна моей панельки. Но одна мысль о почти наверняка бухой мамочке и стопроцентно бухом отчиме заставила мои ноги повернуть на тропу вглубь лесного массива. Интересно, если я замерзну нахер где-нибудь там, как быстро это хоть кто-то заметит? Смешно, но первым, кто забьет тревогу и начнет поиски, будет, скорее всего, Заика.

Я невольно кашлянул сухим смешком, изо рта вырвалось облачко пара. Мороз сегодня под тридцатку, наверное. Одна тропка сменяла другую, темнота сгустилась вокруг, высокие сосны и мохнатые ели таинственно поскрипывали. Во всем окружающем меня гадюшнике этот лес, пожалуй, был единственным светлым пятном. Его пока еще не успели толком засрать. Ну, не успели засрать полностью, хотя бы. Хлам, банки, бутылки и прочее все же попадались то там то сям, но чем дальше в глубь лесного массива, тем меньше. Да и снег сейчас укрывал следы цивилизации чистым белым одеялом.

В какой-то момент я вдруг понял, что толком даже не знаю где я и куда идти. Не то чтоб это было серьезной проблемой: если идти куда угодно, то рано или поздно выйду к дому, или к ЖД, или к объездной трассе, или к промзоне. Короче, так или иначе выберусь. Но холод начал донимать, да и поздно уже, пора двигать домой. Не в сугробе же ночевать.

Тут на меня навалилась безысходность. Дома опять эти обрыдлые лица, возможно, кулаки отчима. Завтра пары и, рано или поздно, разговор с Заикой. Холод и тьма, и внутри и снаружи. Ночевать в сугробе? Да, собственно, какая разница. Я осмотрелся и приметил неподалеку от тропинки группку невысоких елок. Не знаю, если честно, действительно ли я хотел зарыться там в снег и сдохнуть, или просто нужно было как-то разогнать этот холод внутри.

А может, это уже звала меня она.

Я пошел, проваливаясь по колено в плотный снег, продрался сквозь колючие ветки и оказался на небольшой полянке в елочном кольце. По крайней мере, согрелся. Почти в середине маленькой полянки высился снежный холмик. Снега тут было поменьше, а холмик, когда я смахнул снег с верхушки, оказался промороженным пеньком. Я уселся на него и зарылся лицом в ладони. После смерти отца я плакал довольно редко, но сейчас, пожалуй, был ближе всего к этому.

Вот тогда она и пришла. Не знаю кто это и как выглядит, я никогда ее не видел. Не открывал глаз. Звуков тоже не было слышно, не было шагов или треска веток, ничего. Просто в какой-то момент я понял — она тут. Прямо рядом со мной, кружит по полянке и осматривает. Приближается и отдаляется. И еще я понял что она хочет жизнь. Не обязательно мою, но ей хочется забрать жизнь, и моя ее вполне устраивает. Она ждала страха, ждала что я кинусь бежать и… Не знаю точно что дальше, в моей голове мелькали образы оголенной шеи, на которой, будто красные нити, возникают тонкие порезы, чтобы брызнуть алыми веерами крови. Образы лихорадочного бегства по заснеженному лесу, багрового взрытого снега, и тьмы, в которой что-то влажно трещало и разрывалось. Она ждала паники и бегства, ждала игры.

Она обломалась по-крупному. Глаза я открывать не хотел, почему-то уверен был в тот момент, что стоит мне открыть глаза и увидеть ее — и я обделаюсь. Не то чтобы мне жуть как захотелось жить, но и помирать в обосранных штанах не тянуло. Так что я размотал шарф, расстегнул ворот куртки и повыше поднял подбородок. Нет, мне было страшно, конечно же. Но еще больше мне было похер. Пусть делает что хочет и пошло все к черту. Я устал.

Как-то мгновенно она оказалось рядом, прямо за спиной. Я чувствовал ее присутствие всем телом: волосы под шапкой пытались встать дыбом, все тело покрылось гусиной кожей, вдоль позвоночника пробежал морозный электрический разряд. Ледяные пальцы скользнули по голой коже на горле, несколько секунд я даже ждал, что сейчас горячий кровавый поток хлынет мне на грудь. Порадовался, что боли нет. А потом понял, что ледяные пальцы — это всего лишь дуновения морозного ветерка, а неведомой кровожадной твари рядом нет. Ушла.

Не хочу жить.

Неинтересно.

До дому оказалось совсем недалеко, я вышел к окраине леса минут за десять. Всю дорогу с моего лица не сползала дурацкая улыбка. Нет, я отнюдь не был рад тому, что выжил, скорее даже разочарован, но сама ситуация не могла не веселить. Я встретил в ночном зимнем лесу какую-то мистическую кровожадную тварь — и ушел живым! И зачем? Чтоб через день-другой получить перо в бок где-нибудь в подворотне за потерянный груз. Если бог есть, то у него потрясное чувство юмора.

Заика был очень немногословен не только в разговорах, но и в переписке. СМС, которую я получил от него на следующий день, выглядела так:

?

Понимай как хочешь. Он уже наверняка в курсе моего вчерашнего фэйла. Либо он знает о потерянном грузе, либо нет. Если нет, то вопрос означал “Где груз?”. Если знает, то его интересовало как я собираюсь покрывать издержки. Которые я не мог покрыть никак. Повинуясь внезапному импульсу, я забил стрелку вечером неподалеку от своего дома, на перекрестке лесных тропок.

Заика был высоким и тощим, со скуластым обветренным лицом и вечно какими-то припухшими водянистыми глазами. Он должен был казаться болезненным и хилым, но казался угрожающим. Угроза была в его позе, в лишенных выражения глазах, в чуть тянущем слова голосе. Говорил он мало и скупо, Заикой его прозвали, как ни странно, за заикание. Но насмехаться над этим давно уже не находилось желающих. Поговаривали, что людей в могилу он отправлял не только с помощью наркоты, но и лично. И я этим слухам очень легко верил, когда смотрел ему в глаза. Они были… пустыми, что ли.

Он ждал меня в назначенном месте ежась от холода и щурясь от мелкого снежка, который начал сыпать ближе к вечеру. Пришел. На окраину леса, на встречу с рядовым закладчиком, один — пришел. Мои подозрения почти переросли в уверенность, но было глубоко плевать. После того, как она стояла за моей спиной, щекоча голую кожу на горле ледяными пальцами ветра, угрожающе тощая фигура Заики уже не вселяла того страха. Вообще страха не было, если честно-то, хоть я и понимал прекрасно, что мне с ним не справиться, если начнется канитель.

Когда я подошел, он, вместо приветствия, лишь коротко дернул подбородком. “Где груз?”, перевел я.

— Заначил. Я соскакиваю, Заика. Хватит с меня.

— Где з-з-з… — он нервно дернул головой и выдавил, — Зззаначил?

— В матрасе блин. Тут неподалеку, в лесу, — я кивнул головой в сторону, — Я с этим говном на кармане больше шагу не сделаю. Отдаю тебе и досвидос. Меня вчера чуть не приняли, все, хорош.

Заика дернул головой в сторону леса, и я опять понял без слов: “Веди”. А облегчение, на секунду мелькнувшее в его глазах, окончательно развеяло мои сомнения. Ему нужно было оказаться со мной один на один подальше от людских глаз. Слухи о показательном наказании имели под собой все основания. Репутация Заики только вырастет, если одного из проштрафившихся несунов найдут по весне в лесочке. Легкий снежок превратился в крупные хлопья, ветерок закручивал их в смерчики среди вечернего сумрачного леса. Уже к утру любые следы борьбы станут еле различимы. А уж когда меня наконец-то соберутся искать…

Я шел по тропе и нес какую-то херь про желание жить спокойно, учиться и выбраться из нашей дыры, а сам думал о том, насколько хочет жить сам Заика. Почему-то, мне казалось, что гораздо сильнее меня. Он уже давно мог ткнуть пером мне в спину и тихо уйти тропами, прихватив мобильник. Концы в воду. Но он хотел убедиться в том, что я верну груз. Или не верну. Ему хотелось покрыть убытки или убедиться в их безвозвратности. Хотелось укреплять репутацию и подниматься. Хотелось денег и красивой жизни.

Мне хотелось сдохнуть.

Плотная группа елей выскочила из-за поворота как-то внезапно, как раз когда я всерьез задумался, где ее искать. Следы моей ночной прогулки немного занесло снегом, но они пока еще были видны. Я оглянулся и молча показал на них. Заика посмотрел на меня как на идиота, и я, вздохнув, зашагал по глубоким дырам в снегу на полянку. Никаких следов, кроме моих, там не было, но я знал, что она где-то неподалеку. Чувствовал. Дошел до пенька и сел, потер лоб.

Хочу ли я того, зачем привел его сюда? Да и с чего я взял, что она будет слушаться? Может, как раз в теперь ее устроит мое горло? Прислушавшись к себе я не ощутил ничего, кроме безразличия. Не спеша размотал шарф и закрыл глаза.

Ее присутствие было таким же острым и пугающим, от леденящего холода из-за спины меня передернуло и парализовало. Морозные токи воздуха вновь заскользили вдоль горла. Плевать. Если она выберет мое горло — плевать. Она или Заика — какая разница? Мне все равно нечего терять, незачем хвататься за жизнь.

Неинтересно.

Ощущение присутствия схлынуло, ослабло. Она кружила вокруг, будто ожидая чего-то. Хотя, мы оба знали чего.

— Там, снаружи, — почти беззвучно пробормотал я, — Думаю, тебе понравится.

Я не открывал глаз до тех пор, пока не услышал визг. Никогда не думал, что Заика может издавать такие пронзительные, почти женские звуки. Визг оборвался, сменился задыхающимся хрипом. Хрип начал удаляться. Хруст снега и треск ломаемых веток. Затихающие каркающие крики, горловое бульканье. Опять треск, теперь еле слышно. Вряд ли это ветки.

Выждав минут пять, я вернулся на тропу. От того места, где мы стояли в противоположную от елок сторону вела цепочка неровных глубоких следов, быстро превращающихся в невнятную мешанину снега. Где-то шагах в десяти, среди чешуйчатых сосновых стволов, пока еще можно было разглядеть на снегу широкий размашистый веер бордово-черных брызг. Даже не представляю, как надо разделать шею человеку, чтоб из него так хлынуло. Полоса перепаханного снега исчезала под низко нависшими лапами елей, на которых тоже виднелись черные потеки. Сумерки и крупные хлопья снега старательно и торопливо скрывали следы ее игры. Я развернулся и, не спеша, зашагал домой.

Больше Заику никто не видел ни живым ни мертвым. Поговаривали, что его кто-то слил ментам, но он вовремя срулил в неизвестном направлении. Поговаривали и о том, что его хотели кончить конкуренты, но он, опять же, срулил. Или не успел. Я ожидал, что его найдут по весне, где-то в лесу, но этого не случилось. Да и плевать. Не он первый в нашем городке вот так загадочно пропадает. Не он последний.

Близится мое восемнадцатилетие , и отчим все чаще напоминает мне о том, что я лишь ненужный нахлебник. А я все чаще думаю о том, что неплохо бы прогуляться с ним в лесу.

Ей будет интересно.

Мракопедия

Железная дорога Тобольск — Новый Уренгой.

Поезд стоял в Тобольске долго, больше двадцати минут, но Зимин всё равно чуть не опоздал на посадку. На подъезде к вокзалу такси закрутило на скользкой дороге, водитель коротко и хрипло вскрикнул, выкручивая руль, — машину юзом повело на фонарный столб. Зимин будто оцепенел и тупо смотрел, как приближается тёмная полоса, готовая вмяться в бок автомобилю, и пассажира вмять, и… Таксист в последний момент чудом вырулил. Тормоза взвизгнули, и машина со скрежетом припечаталась к высокому бордюру.

— Чёрт. Вот чёрт, — Зимин задрал рукав пальто и уставился на часы. Пытался убедить себя, что волнуется, опаздывая на поезд, а не из-за того, что перед глазами у него до сих пор маячил приближающийся столб. — Ехать дальше сможем?

Водитель хлопнул ладонями по рулю и сочно выругался. Потом вытянул из кармана телефон и стал неуклюже тыкать в него. Толстые волосатые пальцы ходили ходуном.

— Понятно. — Зимин вытащил кошелёк, бросил на приборную панель двести рублей и полез наружу. Хорошо хоть багажа нет — сумка с ноутбуком и сменой белья не в счёт. Побежал к вокзалу по пустому утреннему тротуару.

Проводница последнего вагона ещё не успела махнуть флажком, когда он подлетел и, задыхаясь, хватая морозный воздух раскрытым ртом, стал вытаскивать смятый билет.

— Да потом покажете, запрыгивайте!..

Ещё полчаса он шёл до своего вагона почти через весь поезд, то и дело останавливаясь в тамбурах и прикладывая ладонь к груди. Сердце всё никак не унималось, колотилось, рвалось наружу. Успел-успел! Или нет? Спасся-спасся! Выжил-выжил!

— Выжил, — пробормотал Зимин и хрустнул пальцами. Прижался лбом к грязному холодному стеклу. За окном бежала заснеженная тёмная равнина в жёлтых пятнах редких фонарей. Посветлеет часа через три, не раньше… Сердце снова ёкнуло и затрепыхалось. — Ладно-ладно, — успокаивающе пробормотал Зимин. — Сделаю доброе дело. Помогу кому-нибудь. За чай заплачу вдвое. Завалюсь спать до вечера. Буду тих и приличен. Идёт?

Вкупе оказался всего один сосед, уже проснувшийся. Сидел около столика и со звоном мешал бледный чай в стакане. Близоруко щурился, глядя, как новый попутчик устраивает сумку под сиденье и стягивает пальто. Потом потянул ладонь для пожатия:

— Илья.

— Зимин.

— Так официально?

— Привык, — Зимин пожал плечами. — Меня и пациенты все так зовут…

— Вы врач?

— Не совсем. Головопатолог.

Обычно на такое представление реагировали смехом. Или хотя бы вежливой улыбкой.

Илья же нахмурился и серьёзно кивнул. Снова наклонился к чаю, нахохлившийся, как больная ворона.

Вернулся к разговору он ближе к полудню.

— Психиатр, значит? — спросил, будто не было между фразами ста километров пути, позднего рассвета и маленькой станции с гордым названием «Юность Комсомольская».

— Психотерапевт, — поправил Зимин и выглянул из-за края газеты.

— Должно быть, в поездках тишину любите? Достали вас разговорами?

— Ну почему же. Интересная беседа всегда лучше молчания. К тому же, — он поёжился. Из приоткрытой двери тянуло сквозняком. Вагон был старый, и через деревянные потрескавшиеся рамы просачивалась декабрьская стынь, — я люблю слушать. Иначе давно ушёл бы из профессии.

«Ты обещал помочь кому-нибудь», — ёкнуло в груди.

«Да, помню», — досадливо поморщился Зимин.

— С чужими иногда проще разговаривать, чем со своими. Мне вот совсем не с кем поделиться было, — Илья криво улыбнулся. — Но я это потом понял. Дорога немного проясняет голову. Я ведь сначала обрадовался, что еду один…

— Издалека?

— От самой Москвы. А потом расстроился. Думал, что получится поболтать. Ну в Нижнем села парочка — хотя они друг другом были заняты, знаете, глубоко так, на все сто процентов от остального мира — и я не стал их беспокоить. В Екатеринбурге сошли. Потом к проводникам зашёл… но они уже выпивали, да и вообще, что они поймут? А теперь вот вы.

— Теперь я.

— Хотите грустную историю послушать? Под пиво?

— Лучше под обед. Есть тут вагон-ресторан?

Заказанный из ресторана обед был невкусный: гарнир пресный, недосолённый, мясо жёсткое. С другой стороны, горячее лучше сухомятки.

— Итак? — Зимин отложил вилку в сторону, сложил ладони домиком и осторожно опёрся на них подбородком. — Я слушаю.

— Жена мне изменяет. — Илья покачал перед лицом сплетёнными в замок пальцами. Костяшки побелели. Суставы хрустнули в такт стуку колёс. — Я точно знаю. Каждую неделю бегала к нему на свидание. А потом и вовсе сбежала. Теперь возвращать её еду. И думаю — может, зря?

— С этого места подробнее, — Зимин откинулся к стене, устраиваясь поудобнее.

— Вы понимаете, — Илья подался вперёд, расцепил руки, уронил ладони на колени, потом суматошно замахал ими, будто не зная, куда девать. Потянулся к двери и плотно прикрыл её. — Она… Мы давно уже вместе… В общем, началось это с полгода назад.

∗ ∗ ∗

В раковине кисла не мытая три дня посуда. Из полуоткрытого шкафа на пол вывалились книги. Журналы валялись на диване, в углу, на полках разноцветными кляксами, один выглядывал из-под кресла. И на всём — толстый слой пыли, как будто здесь не жилая квартира, а заброшенный чердак.

Она кругами бродила по комнате, механически приподнимая длинную юбку, когда приходилось переступать через упавший стул. Стул упал ещё утром.

— Может, хватит? — Илья не выдержал, выбрался из-за стола, шагнул к ней и схватил за плечи. Она дёрнула головой, будто просыпаясь, посмотрела на него удивлённо. Вытащила изо рта прядь волос, которую жевала всё это время.

— Что?

— Что?! — Илья сорвался на крик. Если порох долго и тщательно сушить, с каждым днём он вспыхивает всё быстрее и легче. Без осечек. Жена была лучшим сушильщиком пороха из всех, кто встречался ему в жизни. — Ничего! Именно что ничего! Я специально провёл эксперимент — не загружал посудомойку, не заправлял за тобой кровать, не убирал книги… Не убирал этот чёртов стул!

Он яростно пнул деревяшку.

— И что? — Она смотрела сквозь длинную рыжую чёлку, склонив голову. Тупо моргая. Не человек, а кукла. Долбаная кукла, не способная даже убрать за собой. Она лишь ходила туда-обратно, пока завод не кончится, а вечером молча валилась на кровать и вяло отталкивала, если он пытался её обнять.

— Что происходит? У тебя депрессия? Или вегето-что-то-там? Надо к врачу? Скажи — пойдём! Хочешь гулять? Давай съездим куда-нибудь!

Она отцепила от себя его пальцы, один за другим, медленно и показательно лениво, больно вцепляясь ногтями в кожу. Потом улыбнулась — одной стороной рта, гаденько, искусственно, будто делая одолжение.

— Знаешь, как в песне? Ничего. Я. Не. Хочу.

∗ ∗ ∗

— Я как-то пропустил момент, когда у неё началась эта дурацкая прострация. Знаете как бывает. Вроде всё нормально, ты приходишь домой в девять вечера с работы, привет-привет, ужинаешь перед компьютером, смотришь фильм или там играешь в игру, а потом уже два часа ночи, а наутро рано вставать. Нет времени на все эти рассусоливания, разговоры об отношениях, «расскажи, о чём ты думаешь»… Она всегда была не очень многословной, и я сначала не заметил. А когда заметил…

— Дайте я угадаю. Потом ваша жена пошла к психологу, он вытащил её из депрессии, а заодно оказался весьма интересным мужчиной, и она…

— Если бы, — Илья хрустнул пальцами. — Нет, она сначала уехала. Теперь я думаю, какого дьявола не поехал с ней…

Зимин рассеянно смотрел в окно. Снежная равнина к полудню не побелена, а стала мертвенно-серой — и складчатой. Будто на землю накинули гигантскую застиранную скатерть и расчертили её узкими овражками и цепочками следов.

«Уеду, — который раз подумал Зимин. — На юг, только на юг. Жить тут зимой становится положительно невозможно».

∗ ∗ ∗

Сентябрьский дождь моросил день за днём, и листья прилипали к асфальту жёлтыми плевками. Проснуться на работу казалось абсолютно немыслимым, выбраться из-под тёплого одеяла — ещё сложнее. В доме ещё не топили; стуча зубами от холода, Илья первым делом шлёпал на кухню и врубал электрический чайник, ругая сквозь зубы панельные хрущовки и ранние сентябрьские заморозки.

— Я уеду. — Обычно жена валялась в постели до полудня, завернувшись в одеяло с головой, поэтому Илья чуть не выронил кружку с кипятком, когда она внезапно оказалась на пороге кухни у него за спиной. — Сегодня.

— Куда это? — Язвительной интонации не вышло. Вопрос получился глупый и чуть растерянный.

— Домой, к родителям.

— Ты…

— Прости, надо было съездить раньше.

Она подошла и прижалась лицом к его спине.

— Может, тогда станет лучше. Помнишь, ты спрашивал, чего мне хочется?

— Конечно! — Он обернулся, крепко обхватил, прижал к себе её острые локти, спутанные волосы, мятую тёплую пижаму. — Конечно…

Сначала он радовался, помогая ей собирать вещи. Собирать — громкое слово, пришлось всего лишь бросить в рюкзак джинсы и свитер, притащить из ванной зубную щётку, распечатать маршрутную квитанцию. Потом, когда она уже садилась в поезд — почему не на самолёт? От Москвы до Уренгоя ехать больше двух суток, но она отнекивалась, мотала головой, утверждала, что боится летать, а стук колёс помогает упорядочивать мысли, — Илья будто споткнулся. Поймал себя на ощущении, что вся эта радость, и показная деловитость, и «милая, не забудь ключи и бумажные платки» из-за того, что он просто рад избавиться от жены. Эдакая радость облегчения. Хотя бы какое-то время никто не будет слоняться по комнатам, лежать лицом к стенке, тихо всхлипывая во сне. Не будет часами стоять у окна, всматриваясь в дождь. И не будет повторять раз за разом это кукольное «не-хо-чу».

Он чуть не бросился следом по перрону. Пожалуй, и бросился бы — но в последний момент жена обернулась, и Илья снова поймал в её глазах выражение безразличия. Блестящую пустоту. Он поглубже сунул руки в карманы и тупо зашагал обратно, к метро, пиная листья.

∗ ∗ ∗

— Я понимаю, если бы она была с юга. Краснодар там или Одесса. Тогда можно было бы хвастаться. Но нет, она каждый раз находила возможность ввернуть при всех — и желательно, чтобы компания побольше, — мол, в Москве зимы отвратные, зато у неё на родине…

— Уфф, — Зимин понимающе закивал. Ухватил со столика кружку с ещё тёплым кофе. Порылся под сиденьем, добыл оттуда пакет арахиса в шоколаде. Кивнул на него — угощайтесь.

— Новый, мать его, Уренгой! Самый что ни на есть север. Морозы под пятьдесят, вечная мерзлота под боком, дома-коробки, здание Газпрома — единственная радость. Зато снегу по пояс, да. С сентября по май. Вот сейчас у нас март на дворе, да? И в окне сугробы выше крыши. Не весна, а хрен знает что!

— Не слишком хороший город… — осторожно согласился Зимин. — И лучше в него летать, чем по железке. Намного лучше.

— И я о том же!

— Что же она там, в гостях, делала? На лыжах каталась?

— Не знаю. Но вернулась она… Не она, в общем.

∗ ∗ ∗

Вернулась она через месяц без предупреждения.

Он приехал с работы и обнаружил жену на кухне: та жарила мясо на воке и насвистывала под нос монотонный мотивчик. В такт свисту раздавался еле слышный звон. Илья сначала не понял, что в ней изменилось, потом увидел пять косичек, выползающих из-под короткого каре. На каждой — крохотный колокольчик: четыре металлических, один — стеклянный.

У неё был насморк и температура, горячие руки, губы и лихорадочно блестящие, живые, совсем не кукольные глаза. Она смеялась, шлёпала его по спине кухонной варежкой, рассказывала, как там поживают «все: и Лиза, и Катька, и Серёжа с Максом…» И ночью впервые за полгода сама подобралась к Илье под бок, осторожно подышала в ухо и скользнула рукой под одеяло.

Она привезла из дома кучу фотоальбомов и видеокассет, забрала у знакомых древний похрипывающий видеомагнитофон и принялась целыми днями смотреть старые плёнки. Когда Илья подсаживался к жене на диван, она передёргивала плечами, начинала пихать его в плечо, смешно злилась и ставила кассету на паузу.

— Жадность, жадность, — шипела она. — Не хочу делиться.

— Чем?

— Кем. Ты же не знаешь их…

Илья и вправду не знал всех этих лиз, кать и максов. Да, впрочем, и не хотел знать. Он пробовал смотреть записи тайком, когда жена была в ванной, и не обнаружил ничего предосудительного.

Общие дни рождения. Самый скучный жанр типичного хоум-видео, когда оператор навеселе, картинка под углом в тридцать градусов, гости ржут, именинник в лучшем случае задувает свечки на торте, а в худшем уже перебрал и лежит где-нибудь в уголке квартиры, заботливо обложенный подарками. Жена на этих видео была совсем другая, не похожая на себя: в рубашках или свитерах под горло, с длинными тусклыми волосами, тихая, серьёзная и настороженная. Будто тогда в ней пряталась свёрнутая пружина, которая только потом развернулась и «расплескалась» в разболтанность движений, визгливые нотки голоса при ссорах, короткую ярко крашенную стрижку и нервный тик.

Илья не знал её другой. Да и не хотел знать. Встреть он её на одном из этих праздников… пожалуй, не подошёл бы знакомиться.

Когда он в шутку попытался поделиться этой мыслью с женой, она страшно надулась и даже порывалась тем вечером спать отдельно, на диване. В обнимку с пультом от видеомагнитофона.

∗ ∗ ∗

— И только неделю назад я выяснил, что вовсе не в гости она тогда ездила. И не к родным. А… по делу.

— Серьёзному? — Зимин улыбнулся.

— Серьёзнее не бывает. Она сняла со своего счёта два миллиона… я и не знал, что у неё такие деньги лежат. Выписку нашёл, когда по ящикам её стола шарил.

— Доказательства искали?

— Искал. И злился. И так… — Илья махнул рукой. — Там её вещи остались. Понимаете?

— И что с теми двумя миллионами?

— Потратила там, в Уренгое! Или отвезла… ему! Купила…

— Ему? Или его? Вы думаете, человека можно купить за два миллиона?

— Миллионеры, что ли? — Дверь отъехала, в купе заглянула краснощёкая проводница с прилизанным каре. Хохотнула. — Сургут через полчаса. Стоянка длинная, туалет закрываю.

Илья кивнул. Проводница мялась на пороге, не уходила.

— Будьте добры, принесите нам ещё кофе. И чаю, — Зимин неискренне улыбнулся и полез в карман за купюрой. — И сдачу можете оставить себе.

∗ ∗ ∗

— Мне нужны деньги.

В конце февраля Илья спросил, почему жена не носит кольцо с бриллиантом, подаренное на годовщину свадьбы. Она замялась на секунду, сцепила ладони, скрытые длинными рукавами свитера, и чуть слышно пробормотала:

— Я продала его. Мне были нужны деньги.

— Что? — На секунду он подумал, что ослышался.

— Мне нужны деньги, — она подняла глаза и посмотрела на него внимательным сухим взглядом.

Он сразу не нашёлся что ответить, просто стоял и думал, как же её испортила зима. Вымыла из неё все краски, превратила в себя из прошлого, в ту самую серую тень с напряжённым лицом. Жена перестала краситься и, когда чуть отросли корни, подстриглась под мальчика — собственные волосы у неё были мышино-серого цвета. Косички остались, но с каждым месяцем с них пропадало по колокольчику, две недели назад исчез последний — стеклянный.

Сначала Илья шутил «о потерях с пугающей периодичностью». Но она в ответ на эти шутки морщилась, отворачивалась и уходила в себя. Поэтому он перестал.

Но — странно — несмотря на эту тусклость, жена ни на секунду не возвращалась в то самое дурацкое безразличное состояние. Упавшие стулья исправно убирались, книги стояли на полках в образцовом прядке, на кухне вечером скворчало под крышкой и упоительно вкусно пахло, а на старом видеомагнитофоне не было ни одной пылинки. И главное, никто в доме не плакал. До сегодняшнего дня Илье даже казалось, что всё в порядке.

— А попросить — не судьба?

— Ты бы поинтересовался, на что.

— Ну так я сейчас спрошу — на что? — Порох исправно вспыхивал. Как и раньше.

— Не твоё дело, — она резко развернулась и выбежала из комнаты. Что-то звякнуло.

∗ ∗ ∗

— И вы стали контролировать её расходы, так?

— Так. — Илья смотрел чуть в сторону, мимо Зимина. За окном, несмотря на мороз градусов под сорок, бродили неизменные бабки, предлагающие купить «курочку, картошечку, ещё совсем горяченькую…» Это донельзя противное, скользкое «контролировал расходы жены». Когда он делал ей предложение, он ни на секунду не сомневался, что их пара никогда не будет похожа на другие… никаких истерик, ссор, непонимания, грызни из-за денег, конфликтов с родственниками… Вот дурак. Господи, каким же дураком он был. Хотя… Хотя бы с родственниками её никогда не общался. И то хлеб. — Это было несложно — контролировать. Последние два года она не работала, больше рисовала свои картинки… Покупали их редко. Брала деньги у меня. И…

— И?

— Она стала продавать украшения, потом одежду. До смешного доходило: как-то я вернулся чуть раньше и застал дома какого-то типа, которому она продала стиральную машину. Зачем ей это, не признавалась. Потом заговорила о том, что нужно разводиться и делить квартиру. Меня это выбесило.

— Неудивительно.

— Мне показалось, что она кого-то содержит. Или её шантажируют. Но скорее первое.

— Давайте начистоту. — Зимин вздохнул и, потерев щёки, на секунду стал удивительно похожим на усталого, потрёпанного жизнью бульдога. — Вы до сих пор не сказали мне, почему так уверены в его существовании.

∗ ∗ ∗

— Я не люблю тебя! — Она не просто уронила тарелку на пол. Швырнула её с размаху так, что осколки и горячая лапша разлетелись по стенам. — Ненавижу!

— Почему мы не можем помириться? Попробовать начать снова? — Порох уже тлел. Но… мужчина на то и мужчина, чтобы держать себя в руках. Илья и держал, сжимая порез на предплечье — один из осколков оказался более метким, чем остальные.

— Потому! Потому что ты — не моя история!

— Да? А кто же твоя история? Есть такие?

— Не поверишь — есть! — Она непроизвольно дёрнула головой — в ту сторону, где на полке громоздились старые кассеты.

— В твоём прошлом? В твоём замечательном, охренительном, обалденном прошлом, среди всех этих тупых друзей, ни один из которых почему-то и открытки на день рождения тебе не присылает, есть кто-то, кто лучше меня? Есть такой человек?

— Есть. — Она как будто погасла. Отступила на шаг, опустив плечи. Почти прошептала: — Есть. И я… я не могу без него.

Дальше было совсем некрасиво. Она собирала вещи, Илья хватал её за руки, оставляя синяки. Она рвалась уйти прямо ночью, в никуда… «в гостиницу, к подруге», он загораживал дверь и орал, не думая о соседях, что никуда не отпустит. Она сползла по стенке, села на пол в коридоре и беззвучно плакала, раскачиваясь взад-вперёд. Потом уползла спать на диван, пообещав остаться.

И ушла наутро, дождавшись, когда Илья напился и уснул.

∗ ∗ ∗

— Сначала она поселилась у подруги. В Митино. И каждый деть, чёрт побери, каждый… день бегала к нему. Я пытался следить за ней. Но она как будто чувствовала. Всё время оглядывалась. Путала следы. И у меня не получилось.

— Илья, — Зимин высыпал в кружку с кофе три ложки сахара и стал его размешивать, противно звякая ложечкой. — Это, конечно, не моё дело и не вполне относится к сюжету, но…

— Спрашивайте, конечно.

— Не моё дело, повторюсь. Но скажите, почему вы никогда не называете её по имени?

— Не знаю, — Илья зажмурился и прижал подушечки пальцев к векам. — Не сложилось у нас как-то… с именами. Ей страшно не нравилось, когда я звал её Валей. Даже не то что не нравилось… Она и не отзывалась даже, говорила, что не привыкла. В детстве её звали Тиной… а мне как-то глупо казалось. Как русалка. Или это, Канделаки. Тьфу.

— Тьфу, — дунул Зимин на горячий кофе. Закашлялся. Сделал бодрый вид, но глаз всё равно предательски дёргался. — И что, нашли вы, к кому ходила ваша русалка?

— Я нанял частного детектива. Как в кино. Совсем головой тронулся, да?

— Ну почему же, — Зимин кашлянул в рукав, поднялся. — Сейчас вернусь. Извините.

Он прошёл до конца коридора, хлопнул тамбурной дверью.

Встал у окна, успокаивая дыхание. И что, спрашивается, накатило? Мало ли Валентин на свете. Или Валентинов.

«Не всех их в детстве звали Тина. Или Тин, — снова некстати шепнуло сердце. — Некоторых только».

— Это совпадение, — упрямо пробормотал он, мелко постукивая костяшками по холодному металлу. — Сов-па-де-ни-е.

— И что же дальше? — спросил он через десять минут, вернувшись.

— Детектив письменный отчёт прислал. Как в лучших домах Англии. Я вам даже зачитать его могу, всё равно с собой таскаю его, просматриваю долгими зимними вечерами. — Илья криво улыбнулся и вытащил из кармана джинсов мятую распечатку. — Хотите приобщиться к высокому слогу?

— Вай нот, — пробормотал Зимин.

— «Полагаю, ваша жена попала в лапы секты, выманивающей деньги из людей со склонностью к обрядовому сознанию»… ишь, как загнул, а? «Или шизофреников. На их сайте — вот адрес, ознакомьтесь — утверждается, что если душа, оторвавшаяся от тела, почувствует себя плохо, то эти прекрасные люди готовы помочь. За несколько сотен тысяч они готовы перезахоронить тело поближе к душе и поддерживать связь между ними. Суммы за поддержание связи называются тоже значительные. По результатам слежки могу сказать — жена ваша ходит на кладбище. Иногда — на собрания секты. Ищите жену среди них. И мыслите позитивно. Это не любовник».

— Неплохой стиль официального отчёта, — Зимин сглотнул.

— И не говорите.

— Но вы не поверили.

— Это же бред! — Илья фыркнул. — Во-первых, двадцатый век на дворе. Походы на кладбище, магия… Я бы заметил по ней. Я бы не женился на ненормальной. Я решил, что она просто дала детективу больше денег, чем я.

— Не находите, что это ещё больше попахивает киноштампами?

— Не нахожу.

— И что дальше? — Зимин сцепил пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь.

— Я выследил её подругу. Припёр к стенке. Стал выспрашивать. Она сказала, что у жены кто-то только что умер… здесь, в Москве… и она буквально неделю назад повезла тело на поезде в Уренгой. Я не поверил.

— Почему?

— Да не было у неё никого в Москве! Когда мы познакомились, три с половиной года назад, она только что приехала с Севера и никого в городе не знала! Все там! Никого здесь, кроме меня!

— Не кричите так, — Зимин скрипнул зубами. За окном свинцовели сумерки.

— Я бы не кричал, если бы все они не сговорились меня обманывать. Вы знаете, что мне по телефону её мать сказала? Знаете, а?

— Не знаю.

«Знаешь, — стукнуло сердце. — Всё ты знаешь».

— Я ведь даже телефона её не знал. Нашёл по фамилии в телефонном справочнике. И начал обзванивать. И раз на третий меня спрашивают: кого к телефону? Валентину, говорю. Извините, отвечает мне её мамаша. Или не знаю кто, седьмая вода на киселе. Извините, блеет несчастным голосом. Никак не могу Валентину позвать. Умерла она, три с половиной года назад умерла. Ну не суки, а?

— Суки, — безразлично кивнул Зимин и стал мешать кофе, уже не слушая, как Илья доберётся до Уренгоя и всем там покажет. И особенно тому, из прошлого, которого его жена внезапно, погостивши в родных местах, очень полюбила. Или она его и раньше любила? Привезла с собой… деньги на него тратила. А потом небось за ним и уехала, потому что тот в Москве не прижился. С-с-скотина он.

«Она», — хлюпнуло в груди.

«Заткнись», — выдохнул Зимин.

∗ ∗ ∗

Ближе к одиннадцати вечера, после остановки в Ханымее, Илья задремал, предварительно получив заверения от собеседника, что история печальна, но банальна… Заверения и немного сочувствия. Не какого-то там психотерапевтического, а искренне человеческого.

Зимин приглушил верхний свет в купе, но не лёг. Продолжал сидеть, уставившись в окно. Под рельсами перекатывалась вечная мерзлота, километры упокоенной земли, укутанные в иней и снег. Под этим стылым одеялом лежали с доисторических времён мамонты, олени, целые собачьи упряжки, когда-то вмёрзшие в лёд… Идеально сохранившиеся, целые: наверно, если откопать их и согреть на жарком солнце — они проснутся и побегут дальше.

Дверь в купе скрипнула.

Зимин скосил глаза. У него тут же свело шею, пронзило острой болью — до крика, — но кричать не получалось, в рот будто натолкали ваты. Нет, не ваты. Снега. Зимин зажмурился, потянулся руками к горлу. Зачем-то сжал его. Раз, другой.

Не помогло. В снежной вате утонул не только голос — пропало дыхание.

Зимин стал заваливаться на бок, неловко засучил ногами, сбивая коврик на полу неровными складками.

Сердце забилось противно, мелко-мелко, закололо под рёбрами и отдалось тупой болью под ключицу. Вдохнуть, надо вдохнуть, хоть раз. Но как? Он ударился щекой о столик и открыл глаза.

На соседнюю полку, рядом с мирно сопящим Ильёй опустилась девушка в тёмном свитере с высоким воротом. Тихо звякнули колокольчики. Сквозь голову девушки, отрезая скулу от лица, просачивался свет из коридора. Она внимательно посмотрела в лицо Зимину, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.

Тот хрипел и драл горло, оставляя под ногтями кровавые полоски и клочки кожи.

— Тебе привет от брата, — прошептала Тина.

∗ ∗ ∗

В конце семидесятых на месте Нового Уренгоя ещё был посёлок. Бараки, времянки, первые наспех построенные приземистые дома… Взрослые занимались геологоразведкой и метеонаблюдениями, а дети вечно мёрзли, болели и путались под ногами. Все, кроме Тина. Брат Зимина не только летом, но и зимой обожал лазить по окраинам, заглядывать под старые вагончики, расспрашивать старожилов, ковыряться в бумажках — даже не умея читать, он ухитрялся выискивать там какие-то схемы, чтобы искать сокровища. От дошкольного детства у Вали — Валеры Зимина — сохранилось одно и то же повторяющееся десятки раз воспоминание.

Он лежит дома. Холодно. Чадит керосиновая лампа. Саднит больное горло. Тин деловито шуршит бумажками, завернувшись в одеяло около стенки. Потом шепчет:

— Пойду клад искать. Никому не скажешь?

— Никому! — мотает головой Валя.

Тин шуршит в ночь. Возвращается под утро. Холодный, как ледышка, лезет под одеяло, под бок к брату.

— Нашёл?

— Нет! Завтра пойду…

Однажды брат вернулся неправильный.

— Нашёл? — Валя не сразу понял, в чём подвох. Это потом он что-то осознал, сопоставил… а пока заговорил с этим, как будто оно было Тином.

— Нашёл, — вернувшийся взамен брата, выглядящий как брат, опустил на пол толстую стопку бумаг, несколько папок, покрытых инеем. От них тянуло гнилью и сладковатым, тошнотворным запахом.

— Это… сокровище? — Валя даже забыл на миг о больном горле.

— Ещё какое, — незнакомо, по-взрослому ухмыльнулось… ухмыльнулся Тин.

∗ ∗ ∗

От этого воспоминания Зимин даже на секунду забыл о кончившемся воздухе. Дёрнулся ниже, нырнул под стол и протянул руку к ноутбуку… нет его, пропал! Со всеми данными из тех папок… В порядке, с выводами, с версиями. Про три года, и про то, как этот срок сложно продлить, и как это… этот Тин, или Тина, или кто бы то ни был из живущих взаймы, рыдает по прошлому. На мёртвой дороге умели поднимать людей, но не учили жить вперёд. Зачем? Пусть работают, пусть строят.

— Думаешь, тебе поверят? — Девушка сидела, покачивая скрещёнными ногами в такт колёсному ритму. — Не сочтут сумасшедшим? Вон Илья никому не верил. И не поверил бы. Он думал, что у меня любовник, без которого я не могу. А я не могу без себя. Вот ты, Валя… сможешь без себя?

Вместо снежной ваты во рту оказалась раскалённая смола. Теперь Зимин не просто задыхался: в лёгкие и желудок текла жидкая боль. Вцеплялась во внутренности, закручивала их, превращала в тлеющие угли. Живот будто наполнялся жаром и пеплом. Зимин свалился на пол и, корчась, пополз к двери.

Вагон тряхнуло, и купе захлопнулось, отрезав луч света из коридора.

∗ ∗ ∗

Валя ехал в лагерь на Чёрное море — на самое настоящее море! Туда, где тепло, и юг, и даже обещали настоящую черешню… Что это такое, Валя не знал, но очень хотел попробовать.

Тин — ссохшийся и осунувшийся, то и дело перхающий гноем — оставался дома. Родителям он не по-детски серьёзно доказывал, что не вынесет дороги. Вале сказал прямо:

— Мне уже от тела далеко не отойти. Мутит.

Ещё давно, через неделю после того, как был найден «клад», Тин сводил брата к месту своей гибели. Они прошли по длинному извилистому оврагу, влезли в едва приметный лаз и спрыгнули в комнату с бетонными стенами. На одной из них висел плакат «Трансполярная магистраль: Салехард — Игарка». Тин — новый Тин — протянул руку и показал на себя старого, придавленного железной балкой на проходе в соседнюю комнату.

— Вот, — пробормотал он, будто это всё объясняло.

— Вот, — прошептал Валя. Смысл этого самого «вот» он понял, уже учась в институте, разобрав записи мёртвой лаборатории по косточкам. Восемьдесят тысяч заключённых. Сорок миллиардов рублей. Километры рельсов по вечной мерзлоте и вместо шпал — трупы. Когда «шпалы» в этом аду начали оживать, кто знал, что эксперимент над смертью вырвется на свободу и начнёт расползаться всё дальше и дальше от трансполярной?..

Позже, вернувшись с моря, он не застал брата дома.

— Пропал, — вытирала слёзы мать.

— Сбежал, негодяй, — коротко брякнул отец.

«К телу вернулся», — шепнул Валя. Именно тогда у него появилась привычка разговаривать с самим собой.

∗ ∗ ∗

Перед глазами у Зимина плыли багровые круги. Он уже не чувствовал тела, не помнил себя, не ощущал ничего, кроме всепожирающей дикой боли.

И только голос Тины шелестел вокруг него, не давая до конца раствориться в плавящем мясо и кости пламени.

— Я любила его. Понимаешь? Любила. И хотела остаться. Забыть про прошлое. Платила шаманам, бабкам, сектантам… деньги кончались. А он не понимал. И я сорвалась. Вернулась к себе. И всё равно плачу. Раньше платила, а теперь плачу. Думаешь, сколько он меня будет искать? День? Неделю? Доведёт моих родителей до слёз? Поверит им? Как ты думаешь?

Сердце Зимина ёкнуло в последний раз и остановилось.

— Илья тоже тебя любил, — буркнул он, поднимаясь с пола. Отряхнул колени. Морщась, потянул волос из-под ногтя. — Не как ты его, но всё же… Не рыдай.

Бывший головопатолог сошёл с поезда в Пурпе и уселся на вокзале ждать состава в южном направлении, к черешне.

Утром в вагоне включили радио. На удивление, из скрипучего приёмника звучало не диско десятилетней давности и не «Белые розы», а свежие новости.

Проводница шваркнула на столик стакан с чаем и удалилась к себе, шипя «сошёл раньше и бельё не сдал… самый умный, к-козёл».

Илья звенел ложечкой, щурясь от головной боли.

— Авария на привокзальной площади в Тобольске, — деловито вещал диктор. — Водитель такси не справился с управлением и врезался в фонарный столб. Водитель погиб на месте, пассажир к вечеру скончался в реанимации от полученных травм.

Илья допил чай и стал собирать вещи. В окно он старался не смотреть — в рассветных сумерках почему-то казалось, что от подножия железнодорожной насыпи, из-под снежного одеяла расползается чёрная гниль. Илье даже казалось, что он чувствует на губах сладковатый привкус, хотя… он же не клал сахар в чай?

Автор: Александра Давыдова

Мракопедия (с)

Было это в апреле в 2004-го года. Я тогда служил в составе Черноморского военного флота со своим другом, и нам предложили хороший заработок за, как нам сказали, простое наблюдение.
Мы согласились, и нам дали отпуск перед работой. Порекомендовали провести больше времени с родными и близкими, так как рейд будет на 4 месяца, и весь путь в режиме радиомолчания.
Нас это не смутило, учитывая, что одного только аванса с небольшой доплатой запросто хватило бы на трёшку в новострое.
Через неделю мы явились в указанный терминал с вещами. Кроме нас двоих, там было ещё 7 человек. Позже подъехал джип, Шевроле Субурбан, и из него вышли ещё три человека. Один сразу же представился капитаном, и представил ещё двоих — старшего помощника и старшего механика. Далее он кратко объяснил что к чему, в плане устройства на корабле и распределения обязанностей, назвал всех в списке и их обязанности. Я, мой друг и ещё двое парней — охрана, один парень — кок, один помощник механика и один вперёд смотрящий (дозорный).
Мне не показался странным такой малочисленный состав экипажа, учитывая, что у причала за спинами механика, старпома и капитана как раз стоял, покачиваясь на волнах, небольшой рыболовный траулер.
Мы поднялись на борт. Тут-то и пошли странности: внешне это было простое рыбацкое судно, но стоя на борту было ясно видно, что оно тяжело бронировано. Сами борта состояли из двух основных слоёв с полостью шириной в ладонь между ними, а сами слои были из неизвестного мне композита. Нас проводили в рубку, где было явно видно, что все иллюминаторы и прочие стёкла заменены на мощные бронированные триплексы, состоящие из двух слоёв пуленепробиваемого стекла и слоя углеволоконной сетки между ними. Я не специалист, но дураку было понятно, что судно подготовлено не к простому обстрелу, а к обстрелу крупнокалиберными осколочно-фугасными минами или снарядами, может быть даже ракетами с осколочно-фугасной боевой головкой. Тут-то и возникли вопросы. Сверху, на крыше рубки был спаренный корабельный пулемёт. Я уточняю это, так как даже на корабли береговой охраны такие не ставят — максимум рпк, а тут натуральный такой, зенитный пулемёт, которым и самолёт сбить можно, при этом замаскированный под радар — по бокам пулемёта были белые пластиковые панели.
Мы зашли в столовую, она же, как нам сказали, отныне наша комната отдыха.
Нас рассадили и проинструктировали, после чего старший помощник спросил, если у нас вопросы. И тогда я спросил, зачем нам маскировка под рыбацкое корыто, в паре с такой массивной бронёй, на что старпом ответил, что это защита от лишних глаз, и тех кто вопреки всему попытается легко наживится.
Ответ весьма исчерпывающий, и расспрашивать дальше я не стал.
К слову, сборы у причала происходили в 6 часов утра, а после экскурсии по кораблю и инструктажа, в 8 часов, мы отчалили.
Прошло 5 недель. За это время ничего особого не происходило. Я, мой друг и ещё двое ребят из охраны посменно дежурили: 12 часов я с другом, следующие 12 часов те двое. Униформы никакой не было, была только искусственно запачканная спецовка оранжевого и красного цвета. Для конспирации капитан даже приказал ставить сети, и время от времени доставать их, и складывать рыбу в трюм. Иногда приходилось подменять дозорного, так как он был один, и иногда отлучался. К слову его смена была только ночью — днём его обязанности так же выполняла охрана. Единственное, что нас выдавало — у всех, даже у кока, на поясе в кабуре были пистолеты. В каютах были контейнеры с штурмовыми винтовками, гранатами и боеприпасами.
Капитан провёл собрание, на котором сообщил, что мы уже приближаемся к месту назначения, но по пути к нам на борт зайдут ещё два человека — ученых. На этих словах собрание закончилось. Вечером следующего дня, дозорный поднял тревогу, старпом поднялся на мостик, и сказал, что всё в порядке — это свои. К борту подошел небольшой катер, на борт поднялись два человека, и принялись затаскивать с катера какое-то оборудование. На это ушло чуть более получаса.
Ещё через четыре дня, мы подошли к суше. Ни других кораблей, ни терминала, ни даже простого причала. Мы встали на якорь в трёхстах метрах от берега. Это явно был небольшой остров, на вскидку, может, километров 5 в диаметре.
Ещё два дня мы простояли на якоре без приказов, а в 4 утра третьего дня, нас разбудила пожарная сигнализация и крик старпома в радио «свистать всех наверх». Сонные я и напарник, в трусах и носках выбежали на палубу. Старпом хмуро окинул нас взглядом, а капитан рассмеялся: «в трусах, но зато быстро». Старпом сообщил, что в 6 часов, мы, четверо охранников и один ученый, должны высадится на остров в полной экипировке.
Мы привели себя в порядок, позавтракали, приготовились. Чуть больше чем через час, мы уже стояли на палубе и спускали на воду шлюпку. Загрузились и отправились к берегу. К слову шлюпкой служила надувная моторная лодка, так что мы быстро достигли берега. Отправились в глубь острова. Ничего необычного, остров как остров: метров 20 береговая линия, дальше трава, кусты, деревья. Прошли мы около четырёх сотен метров и ученый сказал нам, что сейчас самое время надеть респираторы, и мы двинулись дальше. Не прошли мы и ста метров, когда увидели это: кратер, диаметром около километра, доверху заваленный, натуральным таким, месевом, из полуразложившегося мяса, костей, уже почерневших от времени, и совсем свежие трупы. Это были трупы каких-то животных, но они были так изуродованы, что понял я, что это животные, только благодаря остаткам шерсти на одном из трупов. Машинально я поднёс руку к носу, ожидая ужасное зловоние, совершенно забыв, про ранее надетый респиратор. У одного из охранников пошли рвотные позывы, и он уже было потянулся снимать респиратор, когда ученый остановил его, и сказал сдерживать позывы, и в такой близи ни при каких условиях не снимать респиратор. Ученый, к слову, паренёк лет 25-ти, достал камеру, и сделал несколько снимков, после чего взял «образец» и поклал в контейнер.
— Быстро, возвращаемся — сказал он, и быстрым шагом стал возвращаться назад, тем же путём, которым мы пришли. Уже подходя к берегу, мы услышали рёв. Это был очень громкий рёв, и у меня в голове сразу промелькнул вопрос, каких же размеров та зверюга, которая издала этот вой. Ученый парниш сказал поспешить, и мы побежали к лодке. Быстро загрузились и стали отплывать от берега, как вдруг в нос ударил запах гнили. Я было потянулся за респиратором, когда с ужасом осознал, что не снимал его. Тогда я подумал, что с фильтром что-то не так, но в тот же миг заметил, что морщиться от вони стали все. Идя на полном ходу к кораблю, я пытался понять, на сколько же сильным должен быть запах, чтобы вот так вонять через респиратор. Уже подходя к кораблю, один из охранников, тот самый, который с трудом сдерживал рвотные позывы, снял респиратор и что есть мочи блеванул за борт, а когда попытался отдышатся, то стал задыхатся. Мы поднялись на борт, заволокли его. На палубе уже ждал старпом, стоявший в противогазе, и с двумя кислородными баллонами, из каждого выходили по две трубки с кислородными масками. Мы одели маски, и вдохнули свежий воздух, задыхавшийся наконец отдышался, а ученый схватил индивидуальный небольшой баллон. Мы зашли внутрь. Я посмотрел в иллюминатор, и увидел как сбросили якоря. Было понятно, что мы спешим, но от чего…
Корабль накренился от резкого разворота, и в этот же момент, прямо в триплекс прилетела полуразложившаяся туша, да с такой силой, что триплекс треснул, и его наружный слой откололся и часть его осыпалась, а рамка и стенка вокруг триплекса слегка вогнулась во внутрь. В след за этим, по всему кораблю были слышны мощные удары, и по кораблю пошла вибрация. Мы с ребятами заняли оговоренные на инструктаже позиции в случае атаки. Корабль уже развернулся к острову кормой, и я снова посмотрел в иллюминатор: как в фильмах тучи из стрел закрывают небо, небо закрыла туча из летящих в нас разлагающихся туш животных. В один момент по броне корабля затарабанило словно градом, и с такой вибрацией, как если бы каждая градина весила бы килограмм 100—150. Отплыв примерно на 5 километров, всё закончилось. Мы все поднялись в рубку, и я спросил капитана, что это с такой силой забрасывает тысячи трупов на 5 километров. Он как будто не услышал, развернулся к панели и стал что-то нажимать. В окно было видно, как открываются две створки фальш-трюма, и оттуда выдвигается здоровенная ракета.
— Это вакуумная авиационная бомба, адаптированная под запуск с корабля — сказал капитан — так как ни один самолёт не смог подойти к острову так же тихо как корабль, то его тот час же сбивало тоннами гнилого мяса, и он не мог подойти на достаточное расстояние, для запуска ракеты.
Сказав это, капитан провернул ключ, откинул предохранитель и нажал на кнопку, после чего ракета подпрыгнула вверх метров на 15, реактивными стабилизаторами наклонилась в сторону острова и со свистом рванула в его сторону. Через минуту, в бинокль я увидел резкую вспышку в середине острова, а после, взрывную волну, вырывающую деревья. Через месяц плавания, мы зашли в ближайший порт, ночью. Мы все высадились с корабля и нас встречал автобус. Ещё через час нас доставили на склад, где мы переоделись в костюмы, нам раздали заграничные паспорта, и авиабилеты. Ещё через час нас доставили в аэропорт, и ещё через 10 часов я уже был в Киеве, где нас снова встретили, и доставили к неизвестному ранее зданию, раздали плату, и документы, обязывающие нас не разглашать то, что мы видели.
А я до сих пор иногда засыпая, вспоминаю ту тучу из трупов, и пытаюсь понять, что же всё-таки могло запускать их с такой мощностью…
Мракопедия (с)