День Ильи начинался и заканчивался пеплом. Тридцать семь лет, десять из которых он провел в бетонных стенах городского крематория №2. Жена Марина, дочь Катя (12) и сын Миша (8) – вот его якорь в мире живых. Но здесь, в этом месте с вечным запахом озона и чего-то пригорелого, он был проводником в ничто. Его мир – это приемка, подготовка, печь, документы, прах. День сурка, пропитанный смертью.

Утро. Каморка.

Пыльный телевизор бубнил в углу каморки, служившей Илье и раздевалкой, и местом для перекура, и убежищем. Он сидел на жестком стуле, доедая бутерброд, когда экран ожил. Знакомое лицо ведущего новостей, напряженное и озабоченное:

"...по-прежнему не пойман. За последний месяц жертвами стало уже более тридцати человек. Преступник, действующий в нашем городе и области, вводит жертвам неизвестный сильнодействующий препарат. Смерть наступает в течение нескольких минут, симптомы схожи с остановкой сердца. Уважаемые жители, будьте предельно осторожны! Избегайте темных переулков, не ходите в одиночку в вечернее и ночное время..."

Илья вздохнул, тяжело, от самого нутра. Каждый день одно и то же. "Будьте осторожны". Он уже сто раз предупредил Марину, просил не задерживаться, провожал Катю в школу. Злость, тупая и бесполезная, копошилась в груди. "Доблестные органы", – подумал он с горечью, стряхивая крошки с рабочего халата. – "Год ищут одного психа, а он как таракан плодится". Выключил телевизор. Тишина каморки внезапно стала гулкой.

Через десять минут раздался сигнал – привезли очередного. Илья потянулся, кости хрустнули. Рутина. Он вышел в приемное отделение – холодное, выложенное кафелем, с мощными холодильными установками. Медбратья морга выгружали с каталки тело, завернутое в стандартный серый полиэтиленовый мешок для транспортировки трупов.

– "Очередная жертва того самого?" – спросил Илья устало, подписывая бумаги.

– "Думаем, да," – кивнул старший медбрат. – "Девушка. Нашли в парке. Документов нет, опознать пока не могут. Два дня, как минимум."

Илья кивнул, машинально взяв ручку для отметки в журнале. Медбратья ушли. Он подошел к столу для первичного осмотра, расстегнул замок на мешке. Всегда делал это автоматически – проверить бирку, убедиться в отсутствии металла, крупных имплантов.

И замер.

Тело девушки было бледным, но... не так, как должно быть. Через два дня после смерти кожа обычно приобретает землисто-серый или желтовато-восковой оттенок, появляются четкие фиолетовые трупные пятна (ливор), особенно в нижних частях тела. Здесь же кожа была странно... розоватой. Не живой, конечно, но и не мертвецки бледной. Ливоры были, но какие-то размытые, невыраженные, будто тело остывало необычно медленно. Илья наклонился ближе. Никакого запаха разложения, только слабый химический оттенок, не похожий на обычный "трупный дух".

– "Странно..." – пробормотал он себе под нос. Взял руку девушки. Окоченение (ригор) было, но не полное, какое-то вялое. Температура? Холодная, конечно, но... - "Показалось", - отмахнулся он от навязчивой мысли. Работал тут десять лет, видывал всякое – и утопленников раздувшихся, и после ДТП, и стариков, усохших до скелета. Может, морги ошиблись со временем? Может, особенности организма? Он привык доверять документам.

Илья перевел тело на специальные носилки для кремации (обычно деревянные или картонные, легко сгораемые). Снял все металлические предметы, если бы они были (здесь не было). Проверил наличие кардиостимулятора (не было). Подписал акт об отсутствии противопоказаний к кремации. Ввел данные в компьютер – номер печи, время, данные усопшей (пока – "Неизвестная, Ж, ~25 лет"). Все по регламенту.

Он задвинул носилки в предпечную камеру. Массивная дверь печи (огнеупорный кирпич, стальная обшивка) открылась с глухим гулом. Внутри – раскаленная до 800-1000 градусов Цельсия топка. Автоматический толкатель плавно переместил носилки с телом на горелки. Илья нажал кнопку. Дверь захлопнулась с тяжелым звуком. На панели загорелся индикатор "Процесс". Началось.

Сначала – высушивание тканей (100-300°C), затем – воспламенение и горение органики (300-900°C), наконец – дожигание костей и остатков (до 1100°C). Весь процесс занимает 1.5-2 часа для взрослого человека. Илья знал каждый этап, каждый звук шипения и потрескивания, доносившийся сквозь толщу двери. Сегодня он машинально заполнял документы, но взгляд его то и дело возвращался к индикатору. Обычно в первые минуты был виден густой, темный дым из трубы – сгорали мягкие ткани. Сегодня дым показался ему... менее плотным? "Воображение", – прошептал он, с силой тряхнув головой. "Просто устал. От этих новостей, от всего этого..."

Две недели кошмара. Но это было только начало. Следующие дни приносили все новые и новые "странные" трупы. Не каждый день, но часто. Молодые мужчины, женщины, иногда даже крепкие на вид. Все – предположительные жертвы маньяка. И всегда – в документах "смерть наступила 1-3 дня назад". И всегда – та же аномалия: розоватый, нехарактерный для такого срока оттенок кожи, слабовыраженные трупные пятна, странное, неполное окоченение, почти полное отсутствие запаха разложения. Иногда Илье казалось, что он чувствует... не пульс, нет, это было бы безумием... но какой-то глухой, запредельно замедленный внутренний толчок, когда он брал конечность, чтобы переложить тело. Фантом? Игра воспаленного сознания?

Он стал придирчивее проверять документы, задавать вопросы приемщикам. Ответы были однотипны: "Токсикология? Будет позже, но все указывает на отравление тем же препаратом", "Время смерти? Примерно по обстановке". Он чувствовал себя сумасшедшим. Что он мог сделать? Остановить кремацию? На каком основании? Свои "наблюдения"? Его бы высмеяли или отстранили. А работа – единственный источник дохода. За две недели через его печь прошло около двадцати таких "свежих" покойников. Двадцать раз он запихивал их в жерло раскаленной печи, преодолевая смутное, но нарастающее чувство неправильности. Двадцать раз он слышал шипение и видел дым, который теперь казался ему каким-то... виноватым. Он плохо спал, раздражался на детей, замкнулся. Марина спрашивала, в чем дело, он отмахивался: "Работа, устал".

Он снова сидел в каморке. Телевизор работал фоном. Он тупо смотрел на экран, не видя, обложки документов по последней кремации лежали перед ним не подписанные. В голове – каша из розоватой кожи, невыраженных пятен и шипения печи. Ведущий говорил что-то бодрое, потом тон резко сменился на торжественно-трагический.

"...полиции удалось задержать преступника. Им оказался не кто иной, как Виктор Семёнович Семакин, 45 лет, известный в нашем городе врач-реаниматолог, бывший главный токсиколог городской больницы №1..."

Илья машинально поднял голову. На экране – фото интеллигентного мужчины в очках. Голос ведущего звучал металлически:

"...Семакин признался в серии убийств, совершенных с помощью уникального препарата собственной разработки. Это не яд в привычном смысле. Препарат... он вводил его жертвам, обычно в безлюдных местах... вызывал мгновенное, катастрофическое замедление всех жизненных процессов. Сердцебиение падало до 2-3 ударов в минуту, дыхание становилось практически незаметным, температура тела снижалась до уровня, несовместимого с сознательной жизнью... Человек впадал в состояние, неотличимое от смерти для непрофессионального взгляда и даже для первичного осмотра..."

Илья не дышал. Весь мир сузился до экрана и этого голоса.

"...Трупные пятна либо не успевали сформироваться должным образом, либо были крайне слабыми из-за минимального кровообращения... Кожа могла сохранять бледно-розовый оттенок из-за крайне медленного, но все же продолжавшегося окисления... Окоченение наступало, но было нетипичным, вялым... Семакин подчеркивал – его жертвы были не мертвы в момент обнаружения. Они находились в состоянии глубокого, искусственного анабиоза. Смерть наступала позже – от удушья в гробу под землей... или..."

Ведущий сделал паузу. Камера показала длинный список имен и фотографий на экране.

"...или в крематориях. По предварительным данным, Семакин совершил не менее 50 нападений. Список подтвержденных жертв, тела которых не были найдены или... были кремированы до установления истинной причины "смерти"... мы публикуем сейчас..."

На экране поплыли фотографии. Молодые лица. Девушка из парка с розоватой кожей. Парень, которого привезли на прошлой неделе. Еще одна девушка... Еще... Илья узнавал их. Не всех, но многих. Тех самых "странных". Его руки начали дрожать. Он пытался оторвать взгляд от экрана, но не мог. Ведущий назвал число:

"...Из пятидесяти жертв, по меньшей мере двадцать... были кремированы живыми в городских крематориях..."

Звук выключился. Илья слышал только бешеный стук собственного сердца, громче гула печи. Его тошнило. Он вскочил, опрокинув стул. "Двадцать... Двадцать..." Цифра билась в висках молотом. Он смотрел на свои руки – руки, которые брали эти тела, ощущали их странную, обманчивую теплоту под холодом кожи, руки, которые задвигали их в огонь. Он вспомнил этот розоватый оттенок – это был не трупный цвет. Это был цвет едва теплящейся, замороженной, но ЖИЗНИ. Он вспомнил слабое окоченение – мышцы еще пытались сопротивляться. Он вспомнил отсутствие запаха – потому что разложения не было! Они еще не начали умирать по-настоящему!

"Живыми... Заживо..." – хрип вырвался из его горла. Он увидел их лица – не мертвые маски, а лица людей, погруженных в ледяную бездну бессознательного, но все еще ЧУВСТВУЮЩИХ. Чувствовавших нарастающий жар? Чувствовавших, как их плоть начинает...? Он представил этот момент – не крик, не возможно было кричать, но какое-то запредельное, немое осознание ужаса в последние доли секунды сознания, когда пламя касалось кожи, когда невероятно замедленный мозг успевал зарегистрировать КАТАСТРОФУ.

"Я... я их... сжег... живьем..." – он зашатался, схватившись за стол. В глазах стояла кровавая пелена. Он видел не каморку – он видел топку. Видел эти двадцать тел не как безжизненные объекты, а как людей, запертых в собственных окоченевших телах, обреченных на самую страшную смерть, какую только можно вообразить – осознанное сожжение заживо изнутри собственного "трупа". И он... он был палачом. Невиновным? Да. Но палачом. Он был последним, кто их видел, кто ДОЛЖЕН был увидеть, что что-то не так! Он был тем, кто нажал кнопку. Кто превратил их в пепел.

Чувство вины обрушилось на него чудовищной, невыносимой тяжестью. Не абстрактной – конкретной, осязаемой. Двадцать жизней. Двадцать мучительных, невозможных смертей – через его руки. Его печь. Его кнопку. Он завыл, глухо, по-звериному, схватившись за голову. Он падал на колени, его рвало прямо на бетонный пол, но рвало не пищей, а каким-то черным, горьким ужасом. Плакал он или смеялся – он сам не знал. Это был звук рвущейся психики.

Он выполз из каморки, к печам. Они гудели ровно, как всегда. Огонь. Вечный огонь его работы. Он уставился на дверь топки, за которой прямо сейчас, возможно, горел очередной "труп". И представил... представил все двадцать. Не просто тела. Людей. Их последний миг. Их немой крик внутри застывших легких. Их плоть, шипящую в пламени, пока мозг еще агонизировал в замедленной записи.

Илья вжался спиной в холодную стену и сполз на пол. Он смотрел на свои дрожащие руки, покрытые вечной тонкой пылью крематория. Он поднес одну ладонь к лицу. Пахло озоном, гарью и... чем-то сладковато-едким. Прахом. Прахом тех двадцати. Он вдохнул этот запах – запах своих жертв, запах своей непоправимой вины. Он зажмурился, но перед глазами плясали розоватые лица, сливаясь с багровым заревом топки. И его собственный крик, наконец вырвавшийся наружу, замер в горле, превратившись в беззвучный, бесконечный вопль, который будет звучать в его черепе до конца его дней. Конвейер смерти продолжал работать. Но для Ильи он только что превратился в конвейер ада, где он был и жертвой, и главным демоном.