– У тебя есть деньги на свободе? Тебе передают продукты и деньги?

Я понял, что он интересуется не просто так. И что последует дальше. Спросил:

– Зачем тебе это нужно знать?

– Ты мне должен будешь.

– Ничего я тебе не буду должен.

Он решил временно перевести разговор на другую тему:

– Зачем ты тренируешься? Это тебе не поможет. Покажи, что умеешь.

Показал ему удар, фиксируя его в конце, чтобы не задеть.

– Ничего ты не можешь, ножа у тебя нет, вот смотри…

Он как будто достал нож и сделал движение в сторону моего живота, мол, порежу, и ты ничего не сможешь сделать.

– Нас переведут в другой павильон, я добуду нож и тебя зарежу.

На этом я отвернулся и ушел.

Позже вечером он подошел ко мне, спросил:

– Русо, все нормально? Извини, у тебя есть сигареты?

Я его угостил сигаретой:

– Давай, – говорю, – чтобы твоих пацанов возле моей кровати не было. Сделай так, чтобы никто из них не подходил, не хочу, чтобы у меня что-то пропало.

– Ладно, обещаю, не будет этого.

Но среди заключенных был один лысый парень – конченый нарик. Он постоянно у кого-то что-то воровал. И однажды я попросил одного заключенного с соседней койки, чтобы он меня побрил. Он согласился. Мы отошли к раковине. А когда вернулись, мне сказали, что у меня украли кроссовки.

Там никого не останавливали, когда воровали. Все это в открытую делали, а им позволяли. Потому что никто не будет за твои вещи бороться. Потом могут только сказать, кто это сделал. А могут и нет. Твои вещи – это твои проблемы, сам за ними смотри.

И когда я вернулся после бритья, мне сказали, что этот лысый чувак, наркоман, украл мои кроссовки. Я смотрю – их на самом деле нет. И в камере их уже не было, он их передал по «карете» в другую камеру, поменял на наркотики.

Я схватил его за плечо, увел в туалет. Начал душить. И вдруг он внезапно заголосил во всю глотку и начал биться затылком об кафельную стену. Оказалось, что у него в затылке металлическая пластина после операции. Он кричал, что я его убиваю, а сам холодно смотрел на меня и повторял: «Все, Русо. Вот теперь тебе будет плохо».

В тюрьме нельзя драться. Если тебя поймают на разборках, будут тяжелые последствия, вплоть до перевода в камеру к самым конченым заключенным. Прибежала охрана, он начал им жаловаться, что я его бью. Добавил еще, что я избил и того, кого они забрали в прошлый раз.

Я же ответил, что чувак украл у меня вещи, пусть он мне их возвращает. Предложил охранникам не вмешиваться и дать мне самому с ним разобраться. Они, конечно, этого допустить не могли. Сказали только, что мои вещи – моя проблема, и нужно за ними следить.

На этом охрана ушла. И что делать? Он украл кроссовки, это нельзя было просто так оставить. Я не ложился спать, рассуждал, ходил-ходил по кругу. Поздний вечер накануне распределения. Я понимал, что этой ночью будет ещё больше воровства. Многие друг друга больше не увидят. А раз так, то можно оторваться.

Примерно через час кто-то из тусовки Марино отозвал меня в сторону. Хотел что-то сказать. Уже потом понял, что просто отвлекали разговорами. Вернувшись к кровати, увидел, что пропала куртка. Та самая, которую использовал еще в первой тюрьме вместо наволочки.

Эту куртку мне привез с Тенерифе брат в 2011-м году. На ней уже не работает молния, но все равно она мне дорога, как воспоминание о старых временах. Пережила два моих брака. Пережила время моего взлёта и падения.

Забавно, что спрей для носа, который лежал в кармане, как и таблетки, и какие-то бумажки, аккуратно положили в пакетик и оставили на видном месте. То есть, такая забота: сперли куртку, но оставили все, что было в карманах.

Ко мне подошел Андрей, который занимался боксом. Сказал, что это Марино и компания все воруют, надо бы им ответить. За ним подтянулось еще несколько аргентинцев, с тем же предложением.

Мы пошли к другой части павильона, где стояли койки воров. На них лежали пять человек, сразу встрепенулись: что случилось, в чем дело? И тут же встали в боевые стойки, готовые драться.

Я даже не заметил, как за доли секунды образовалась толпа заключенных, которая волной повалила воров на землю. Начали бить их руками и ногами, прыгать на головы. Как дикие звери, они прыгали со вторых этажей кроватей прямо на плечи воров и колошматили их по головам.

Замес становился все более диким, уже неуправляемым. Один из компании Марино попытался выбраться оттуда, уйти в сторону. Но я загородил ему дорогу, положив локоть на койку, чтобы не дать выбраться. В драку я не лез, но участие в наказании, все же, принял.

Пришла охрана. Ребята начали кричать, что те у нас воруют, что пропало уже много всего. Повезло, что тюремщики не стали сильно разбираться. Компанию Марино вытащили из павильона, оставив на месте все их пожитки. Другие заключенные бросились осматривать их пакеты, койки, матрацы. И, конечно, многие нашли там свои пропавшие вещи.

И тут вспомнили про лысого, который был в другой части камеры. Все пошли к нему, без слов повалили на землю и начали бить. Снова пришла охрана, снова его вытащили. Но я успел пару раз ему врезать от души.

Когда охрана увела, кто-то из заключенных поднял его матрац. Под ним лежала моя куртка!

Внезапно в камеру снова решительно заходит охрана. Приказывает всем построиться в шеренгу. Всех осматривают, особенно синяки. И молодой парнишка, который за несколько часов до этого мне сказал, что у меня украли кроссовки, что-то начинает кричать про тех, кто воровал. Не может успокоиться.

Охрана ему: заткнись! А он продолжает и продолжает кричать. Парнишка молодой, мне его прямо жалко, ему лет 18, наверное, он маленький еще совсем. Охрана вытаскивает его за шкирку из павильона.

Через час он вернулся, еле шел, сказал, что его били. Охрана отвела его на задний двор и избила дубинками. Мы старались поддержать его, как могли: подходили и обнимали, хлопали по плечу, мол, нормально все, держись.

Один из заключенных, который до этого приторговывал сигаретами, на радостях достал пачку и начал их раздавать всем подряд. Как будто бутылку шампанского открыл. И это и правда было, как праздник – в карантин никого не пускали, передачек не было, сигареты давно закончились. И закурить после всего, что случилось, было самым приятным.

Ну, а после – отбой. Я никак не мог заснуть. С одной стороны, жалел кроссовки, что украли. С другой – куртку, все же, удалось вернуть. Значит, добро восторжествовало. С этими мыслями я и сам не заметил, как отрубился.

Утром нам объявили, что всех расселят по разным павильонам. Чуть позже, охранник сказал, что перед распределением всех вакцинируют. Прямо в коридоре, напротив павильона, поставили стол для врача, рядом стул. Заключенных выводили по одному, сажали на этот стул и ставили им вакцину от ковида. Уже не помню название.

Я был против вакцинации. Усмехнулся про себя: нужно было столько времени избегать прививки, чтобы в итоге ее насильно поставили в аргентинской тюрьме.

Размышлял о том, насколько безвольным становится человек в тюрьме, дожидаясь своей очереди на принудительную вакцинацию. Тебя даже и не собирались спрашивать, что ты думаешь об этом. Нужно было покорно сесть и подставить плечо для укола.

Но вот уже половину павильона вакцинировали, затем ¾, а мое имя так и не прозвучало. Я до сих пор не знаю, почему. Возможно, потому что я был иностранцем и закон о вакцинации, принятый для заключенных аргентинцев, на меня не распространялся. Не знаю. Но мне этот укол мне так и не поставили.

После прививки охранники по одному вызывали заключенных и уводили их в отдельный кабинет на комиссию. Уже там им сообщали, в какой павильон переведут. Я спрашивал у парней, с которыми мы более-менее общались, куда их распределили. Надеялся, что мы окажемся в одном месте.

Мне казалось это логичным, потому что я общался с несколькими ребятами-первоходцами. И они сидели за незначительные преступления. Поэтому я думал, что меня распределят вместе с ними. Поэтому когда меня вызвали и увели в отдельный кабинет, я даже не понял, в какой павильон меня распределили, но и не стал переспрашивать, просто подписал документы. Я был уверен, что буду сидеть дальше со старыми знакомыми.

Ещё через полтора часа, когда всех уже распределили, снова пришли охранники. Они выкрикивали фамилии, формировали шеренги и под конвоем уводили эти шеренги к автобусам, которые стояли на выходе из корпуса.

Меня и ещё нескольких человек завели в автобус. Пристегнули наручниками к сиденью. Довольно долго мы ждали, пока приведут остальных. И через какое-то время в автобус начали заводить других заключенных. Это были те самые отмороженные латиносы – Марино и его компания. Я понимаю: ну все, вторая серия. Если я сейчас попаду в один павильон с ними, будет только хуже – у них там будет более сильная поддержка.

Оглянулся вокруг – мои попутчики, те, кто сидел в автобусе в ожидании развоза, очевидно, тоже побаивались отморозков. Тем более, что те сразу начали провоцировать: одному, по кличке Тарзан, они все время выкрикивали: «мы тебя съедим, Тарзан, мы будем очень долго тебя есть». Я видел его испуганные глаза, но не мог поддержать, потому что он сидел далеко, через несколько сидений от меня, а я был пристегнут.

Дошла очередь и до моего соседа по сиденью. Ему кричали: «нам было очень холодно и грустно этой ночью. Ты пожалеешь об этом». Тот дрожал и тихо повторял: «прости-прости, брат, извини».

Наконец, обратились и ко мне. Сам Марино. Посмотрел прямо в глаза: «Русо, как дела?». Я испугался, но понимал, что этого нельзя показывать. Ответил ему сухо: «Нам надо будет поговорить». Этого он не ожидал. Замолчал на время, продолжая смотреть в глаза. Потом уже ответил: «Хорошо, Русо, поговорим».

В таком напряжении нас везли на автобусе до нового павильона, а я думал только об одном: что проблемы дальше будут продолжаться и еще больше расти. И будет война. После карантинного блока я был уверен, что весь автобус точно окажется в одной камере. Я настолько озверел за эту неделю, что в тот момент думал только о том, как выжить. И если бы меня тогда спросили, могу ли я убить человека, то, глядя на Марино и всю его конченую компанию, я бы, наверное, ответил, что да.

Территория тюрьмы была большая, но на автобусе мы доехали до корпуса минут за десять. Внутри был большой коридор с небольшими камерами типа полицейских. Меня и еще семь человек затолкнули в крошечную каморку размером метра в три. Все стояли впритык, невозможно было даже присесть – очень тесно. Кто-то попытался закурить, но воздуха не было.

Тюремщики начали по очереди вызывать заключенных. Нужно было расписаться в каких-то бумагах, взять в подсобке грязный матрац, и пройти в павильон. Я ждал, когда меня вызовут, но мое имя так и не прозвучало. Прошло два часа, я остался один в камере.

Продолжение следует...

Когда заключенных собирают и отправляют в эту тюрьму, там происходит перераспределение. Новички попадают в одни павильоны; те, кто имеют неоднократную судимость – в другие. Ещё распределяются по степени тяжести преступлений, наверное, как в России.

Первоходцы с первоходцами, ранее судимые с такими же, педофилы вообще отдельно сидят, как и в России. В этом здесь похожая система. Делят по нарушениям, по социально-культурному уровню… Стараются людей, имеющих высшее образование, интеллигентных людей, не миксовать с отмороженными латиносами.

Но вся эта «сортировка» происходит уже на вторую неделю после перемещения во вторую тюрьму. А в первую неделю все находятся в одном павильоне на карантине. Все. И первоходцы, и отмороженные. Все.

Этот павильон – одно большое помещение с высокими потолками, наверное, метров около восьми. В нём расположено 25 двухэтажных коек. То есть, 50 спальных мест. Слишком много народу, все незнакомые, много конченных. Я бы сказал, 90% конченных. И постоянное ощущение напряжения.

Много воруют. Воруют, нарываются на драки, провоцируют. Общаются по-особенному, растягивая слова – у них свой диалект. Мне нужно было провести в этом карантинном блоке целую неделю.

Парень, который ехал со мной, был уже четырежды судим. Он первый выбрал себе койку, потом позвал меня: «Русо, давай, иди сюда». Он занял второй этаж, я первый. В изголовье кровати к стене были приделаны металлические полки. На них можно было положить свою одежду и какие-то личные вещи.

Я не сразу понял, что лучше этого не делать. И что одежду и ценные вещи стоит спрятать под матрац или под подушку. И вообще стараться не покидать зону видимости кровати и не сводить глаз со своих вещей. Поначалу я не был готов к этому.

В карантинном блоке я сразу столкнулся со сложностями, как будто мне показывали какой-то фильм про выживание. И главным героем фильма был я. Дело было не только в переполненном блоке, хотя это тоже сказывалось – столько незнакомых людей, большинство из которых явные отморозки, все эти запахи, звуки. Но было непросто даже в бытовом плане.

Если в первой тюрьме давали тарелки, хотя бы пластиковые, то здесь не было ни столовых приборов, ни посуды. Кто-то из заключенных, кто уже проходил этот путь, прихватил из прошлой тюрьмы все эти вещи. А я не знал, поэтому ничего с собой не взял, у меня вообще ничего не было.

Через какое-то время после того как нас туда закинули, принесли еду. Она была в больших кастрюлях. Мой попутчик из автобуса вызвался раскладывать обед. Это было некое фасолевое блюдо, между супом и вторым, какая-то тушеная фасоль с мясом и с овощами. И у кого-то были тарелки, у кого-то не было.

Многие использовали целлофановые пакеты в качестве тарелок. Прямо в руках приносили пакет, туда накладывали еду. Потом из него и ели…

У меня не было даже пакета, и я догадался использовать свою бутылку из-под «кока-колы». Допил остатки из 2-литровой бутылки, отрезал нижнюю часть и использовал ее как миску.

Приборов у меня не было, я попросил у кого-то из заключенных. После обеда вымыл и вернул.

Это были очень жесткие условия. У меня быстро закончились все припасы, которые я захватил. Часть сигарет украли, часть я выкурил. Остался на два дня совершенно без ничего. Курить хочется – сигарет нет, негде взять. Перекусить хочется – тоже ничего нет.

Душ на павильон из 50 человек был один, туалетных кабинки всего две. «Кабинки», впрочем, слишком громкое слово. Это были просто две грязные дыры в полу, два нужника. Туалетной бумаги, конечно, не было.

По углам, на койках, там и сям, сидели заключенные и прямо на глазах у всех употребляли наркотики. Это был или кокаин, или толченые таблетки, которые они занюхивали. Потом сидели с застывшим взглядом, а иногда начинали конфликтовать.

Было много отмороженных. С такими вот стеклянными глазами, дерганых, отвечающих на любое обращение агрессией. Всем своим видом они транслировали, что к ним лучше не приближаться. И к ним, действительно, лучше было не приближаться.

Неделя была сложной. Только после того, как она закончилась, я понял, в каком стрессе находился. Даже для меня это было крайне напряженное состояние. Такое ощущение, что внутри до предела натянута пружина…

С одним из заключенных я столкнулся по пути из туалета, мы познакомились. Он не был из конченых. Имя не запомнил, его все называли Бразиль – он был из Бразилии. В Аргентине он был управляющим нескольких бизнесов. Сел за конфликт с отцом жены. Он не сказал, какой срок ему дали.

Мы нашли общий язык благодаря тайскому боксу. Он занимался им уже лет 10. Но, несмотря на это, сильным и смелым его назвать было нельзя. Наоборот, он был очень настороженным, даже трусоватым.

Чуть позже я понял, почему нельзя надолго отходить от койки и лучше не спускать глаз со своих вещей.

Вечером я ненадолго отошел от кровати, уже не помню, куда – в душ, или в туалет. Когда вернулся, захотел покурить, но сигарет уже не нашел. Первый, на кого я подумал, был мой сосед по койке. Спокойно спросил у него, не видел ли он мои сигареты?

Конечно, он ответил, что нет. Что он спал и ничего не видел. Что да, у него есть пачка сигарет, но это его сигареты, они у него уже были. Я понял, что это вранье, но сделал вид, что поверил. Не хотел конфликта в первый же вечер, не стал эскалировать ситуацию.

Но как я понял, что он врет? Народ в тюрьме не курил хороших сигарет. Почти у всех они были дешевой марки «Ред Пойнтс». Я же курил «Мальборо». И у этого парня вдруг оказались они. Того же вида, что курил и я. Конечно, я понял, что это и были мои пропавшие сигареты. Так я впервые столкнулся с темой воровства в Боуэр.

Воровство в этом карантинном павильоне было как последняя капля. Мне и так приходилось терпеть, стиснув зубы, все происходящее вокруг. Этих наркоманов по углам, зыркающих, на кого б наехать, чтобы забрать или украсть какую-то вещь. Которую затем поменять на дозу наркотиков в соседней камере, отправив по верёвке через окна. Такая верёвка служила для обмена вещами между камерами и называлась «карета». Эту вечную грязную жижу на полу, в которую приходилось все время наступать. Эти бесконечные запахи: плохого табака, чужих тел, нужника…

Но воровство было настолько подлым, иногда настолько мелочным, что добивало всю картину. Там пропадало даже печенье, буквально из-под носа. Сначала я не обращал внимания, что в пачке остается все меньше, хотя я его не ел, потом уже начал это замечать.

В какой-то момент я не выдержал. Однажды я забыл шампунь в душевой. Когда вернулся, его там уже не было. И я по-настоящему разозлился. Жалко было не сам шампунь, а то, что никому вокруг нельзя было доверять, все время приходилось быть в напряжении, стеречь даже элементарные свои вещи.

Я пошел к решетке павильона, и начал со всей дури по ней стучать. Звал охрану, кричал, мол, здесь воруют, сделайте что-нибудь. Долго возмущаться не пришлось: меня быстро окликнул кто-то из камеры: смотри, вон же, на полке, твой шампунь. Понятно, что его поставили туда уже после того, как я начал кричать охранникам.

В тот же вечер меня подозвали другие заключенные. Они разбились по группам, и одна группа захотела со мной поговорить. Показали на того, с кем я ехал в автобусе, и сказали, что он у меня ворует. Мол, мы видели не раз, как он роется в твоих вещах. Я и сам знал, что он у меня ворует, и не только про сигареты. Теперь же мне это подтвердили.

Это был переломный момент. Тогда я понял, что у меня уже не получится делать вид, будто ничего не заметил и спускать все на тормозах. Нужно было показать, что со мной так нельзя, моего миролюбия он явно не понимал, наверное, считал это трусостью. Этой же ночью я выждал момент, когда он встанет с койки, и отправился за ним.

Мы вошли в туалет. Там я его схватил, сделал удушающий прием и начал методично бить по печени. У меня не было цели его покалечить. Но и оставлять синяков я не хотел. Вокруг входа в туалет быстро собрались другие заключенные, которые просто стояли и смотрели на то, что происходит. Даже не говорили ничего.

Все это заметили тюремные охранники, которые следили за павильоном через камеру наблюдения. Они не могли увидеть меня и вора, но столпотворение возле входа в туалет их насторожило. Уже через несколько минут они прибежали, размахивая металлическими дубинками, громко выкрикивая: «Ке паса?»

Удивительно, но все заключенные повели себя по понятиям. Они не показали пальцем на меня, как на следствие, и не сказали: «он его бьет». Они показали пальцем на него, как на причину, и сказали: «он вор». Охранники скрутили его и быстро увели. Больше я его в этом павильоне никогда не видел.

После того, как охрана ушла, ко мне подошли заключенные, человек, наверное, пятнадцать. Большинство из них говорили: «молодец», и всячески выражали уважение. А один искренне благодарил. Он рассказал, что сам из бедной семьи, и ему не могут много передавать, а тот чувак украл у него одежду. Сказал: «спасибо, что отомстил за нас».

Тогда я подумал, что на этом все и закончилось. Зло наказано, добро победило, можно немного расслабиться. Мне даже физически будто стало немного легче, будто ушло это вечное напряжение. Но эта надежда оказалась иллюзией. Дальше всё только усугубилось.

Уже перед тем как заснуть, я все же решил подойти к нему. Как можно более спокойно и разборчиво сказал: «Слушай, если тебе что-то нужно из моих вещей, спроси меня. Не спрашивая – не бери. Просто попроси это, и я тебе дам».

Я старался говорить доброжелательно, но думаю, по взгляду, по жестам было ясно, что я не хочу конфликта, но если ситуация повторится, то я к нему готов. Ситуация больше не повторялась, он меня понял.

Воровали в тюрьме вообще всё.

На следующее утро я снова провалился в безвременье. Посчитал, сколько осталось до моего освобождения, как я тогда думал, и немного успокоился. Решил во что бы то ни стало держаться.

В этом мне немного помогало то, что я не бросал следить за собой. Спорт я забросил, но продолжал как можно тщательнее соблюдать гигиену. Мылся холодной водой, стирал свои вещи, и брился.

В тюрьме нет зеркал – любое из них можно разбить и это будет холодным оружием. Побрить себя без зеркала я не мог. Моим брадобреем здесь был тот говорливый заключенный, о котором я уже рассказывал. Выдающийся тюремный оратор.

Он сидел за грабеж. Вынес магазин с дорогими очками, украл больше 50 пар. До этого он уже был несколько раз в тюрьме. Всё его тело было в шрамах от ножевых ранений. Он показывал: на шее, на животе – его уже много раз пытались зарезать.

При всех недостатках, он не был плохим. В нем не было мелкой гнили. Однажды я заметил, что он что-то вытащил из кармана другого заключенного, увидел меня и жестами стал показывать, чтобы я молчал. А ему наоборот: мол, что ты делаешь, не надо. Оказалось потом, что он вытащил не для того, чтобы себе присвоить, а чтобы пошутить.

Заключенный начинал суетиться, а искомая вещь быстро находилась. В общем, он таким образом развлекался. Провоцировал. Со всеми у него так или иначе были конфликты, потому что он всех провоцировал.

И он меня брил. Оказалось, он закончил курсы парикмахеров. Стриг в тюрьме других заключенных, ему это дело нравилось. Очень следил за собой, был аккуратным.

В то утро мы отправились в душ, чтобы он побрил меня. В тюрьму, конечно, нельзя было передавать ничего острого. Но, почему-то, разрешали безопасные бритвы. Он расплавил одну из них, и, когда платмассовое основание стало мягким, вытащил оттуда лезвие. Намылил мне лицо мылом, и побрил этим лезвием.

Странно, как простые вещи, которые мы обычно делаем на автопилоте, в тюрьме могут повлиять на твое самоощущение. Ничего, вроде бы, особенного: помылся, немного привел себя в порядок. Другой заключенный побрил тебя выплавленным из бритвы лезвием.

Но я сразу почувствовал себя лучше. Появилось чувство, что все под контролем.

По поводу старших в тюрьме. Сначала я думал, что они по возрасту старше, или их другие заключенные выбрали. Потом понял, что тут ни фига не демократия. Просто они дольше всех тут находились. И вроде как они больше охранникам помогали: по койкам распределять людей, по уборке. Но это не было дедовщиной, это было старшинство.

Один парень там, например, очень быстро завоевал авторитет. Но его неоднократно судили, у него был большой опыт нахождения в подобных местах. Не один срок отмотал. Знал, как себя вести.

Кристиан, про которого я уже рассказывал – огромный латинос – он больше четырех месяцев сидел в этой тюрьме. Сел за огнестрел в Буэнос-Айресе. Он сбежал в Кордобу и тут его задержали. И вот он в этой тюрьме застрял, в столицу его обратно почему-то не переводили. И суда не было. Процессуальная часть в Аргентине очень-очень долгая.

И так он попал в передрягу. Дело не идёт, обратно не переводят, закрыли во временной тюрьме и всё. Хотя, тут люди больше месяца не находятся. А ещё и все родственники у него в Буэнос-Айресе. Не получает ни передач, ни посылок, никто к нему не приходит. И мы с ним подружились. Он в целом нормальный был, душевный. У нас с ним был единственный небольшой конфликт.

Меня раздражало по вечерам… Там так телевизор был расположен, что его видно из обеих камер. И вечерами, уже после отбоя, заключенные из другой камеры любили посмотреть сериалы. А поскольку камера была подальше от телевизора, чем наша, они едва ли не на полную врубали звук.

Я долго терпел, не хотел конфликта. Но однажды не выдержал. Чтобы сделать тише или выключить, нужно было забраться на металлическую дверь-решетку, на самый верх, взять палку от швабры и ей дотянуться до кнопки телевизора. Я залез. И услышал крики из соседней камеры, чтобы я остановился.

Попытался объяснить:

– Жо кьеро дормир, я хочу спать. Но не могу уснуть из-за телевизора.

– Не выключай!

И вдруг почувствовал, как в меня ударилось что-то круглое и твердое – из соседней камеры меня начали закидывать апельсинами. В Аргентине массово собирают цитрусовые для сока. И нам их привозили просто мешками, они всегда стояли на виду.

И вот я подвис на этой решетке, а заключенные кричат и закидывают меня апельсинами, как обезьянки в джунглях. Один почти попал мне в лицо – раскололся об решетку рядом, и обрызгал меня соком.

Ночью спал плохо, думал об этой ситуации, и что нельзя все так оставлять. Утром пошел к Кристиану, как к одному из старших, который сидел в той самой дальней камере. Я нервничал, потому что меня возмутило это швыряние апельсинами, не нравилась ситуация в целом – что из-за этого орущего телевизора я не могу спать по ночам.

Тот сразу понял, что я на взводе. Кивнул, предложил присесть рядом на его койку.

– Кристиан, мне не нравится это. Кто кидал в меня апельсины?

Он снова кивнул, было видно, что не хотел эскалировать ситуацию. Протянул сигарету:

– Спокойно, Русо. Покури. Давай обсудим все нормально.

Я взял сигарету, затянулся. Постарался чуть спокойнее, но внятно объяснить:

– Я ночами хочу спать, мне мешает телевизор.

– А мы не слышим телевизор. Потому что наша камера находится дальше.

– Кристиан, давай договариваться. В десять отбой, а в одиннадцать будем делать потише.

Обычно телевизор работал часов до трех, пока трансляция не заканчивалась. Я специально назвал одиннадцать, зная, что он будет торговаться.

– Нет. Нас пятнадцать человек в камере, и мы хотим смотреть. Ты один. Давай в час.

– Нет, в час поздно, я хочу спать. Подъем в семь утра. Мне мало шести часов для сна. Давай компромисс. Ты хочешь в час, я хочу в одиннадцать. Значит, убавляем звук в двенадцать.

В общем, мы договорились, что в полночь делаем телевизор тише. Либо я сам делаю, либо прошу кого-то из нашей камеры.

Так мы наладили отношения с Кристианом. Больше конфликтов между нами не было.

Однажды в камеру привели нового заключенного. В руках он держал черный пакет для мусора, в который были упакованы его вещи. Свободных коек не было, поэтому он расположился на полу. Положил в угол грязный матрац, в изголовье, как подушку - пакет с вещами.

Позже, присмотревшись к нему, я заметил, что он прихрамывает. А когда он переодевался, увидел несколько длинных шрамов: они начинались от верха груди и заканчивались внизу живота. Еще было два поперечных шрама, а кожа на животе между ними была собрана в большую складку и свисала. Неприятное зрелище.

От других заключённых я узнал, что это уличный бродяга.

Какое-то время избегал общения с ним. Привык ещё из России, что бомжи грязные и от них воняет. И тут этот стереотип сработал. Хотя я видел, что он ходит в душ несколько раз в день, и постоянно стирает вещи в раковине. Так что он был чистый, и неприятного запаха не было. Но все равно я избегал контактов с ним.

Даже когда вечером мы садились за импровизированный стол, я старался отсесть подальше. А если он передавал мне хлеб или закуски, то потом я брезговал и не ел.

Но в один из дней ему удалось занять место рядом. И он попытался разговорить меня. Тогда я обратил внимание, что он старается говорить понятными словами. Где-то подбирая синонимы, а где-то объясняя жестами.

Это было удивительно. Общаясь с аргентинцами, я заметил, что чем умнее человек, тем лучше я понимаю его. Объяснять что-то мне, учитывая степень владения языком, не просто. Многие просто забивают и не делают попыток продолжить.

Бродяга рассказал, что его зовут Рама. Он закончил университет. Говорит по-английски. У него богатая мать, которая владеет фермой в пригороде Буэнос-Айреса. А он алкоголик. Говоря это, он не стеснялся. Он сказал, что это его выбор. Так же, как и жизнь на улице - это его выбор. Он не хочет другого. Я сказал ему: "Рама, ты слабый". Он не стал спорить и согласился: "Я слабый и это мой выбор".

Тот разговор произвёл впечатление на меня. Я зауважал его. Он не боится быть тем, кто есть. Он осознанно делает выбор и принимает себя.

Позже было несколько ситуаций, где мы почти сдружились.

Как-то я заметил его около двери в блок с мешком вещей. На глазах у него были слёзы. Он просил охранников о переводе: это допускалось в каких-то случаях. Я жестом попросил дать нам две минуты. Взял его за плечо и увёл поговорить. Оказалось, у него произошёл конфликт с нашим задирой.

Задира мылся в душе, а Рама собрался постирать одежду. Если в момент приёма душа кто-то включал воду в раковине, то принимающего душ могло обжечь горячей водой. Поэтому либо ждали, либо предупреждали, что нужна раковина. Рама был в своих мыслях и забыл. Конечно, он был неправ, но реакция задиры была чрезмерной. Он накричал на Раму, толкнул его. Когда Рама извинился и пошёл в камеру, задира преследовал его, оскорбляя. Тогда бродяга не выдержал и попросил перевод.

Я успокоил его. Обнял за плечо и позвал задиру. Со вторым у меня уже были приятельские отношения. Попросил, чтобы он поговорил спокойно с Рамой, объяснил ему косяк без наезда.

Была ещё ситуация. Как-то я получил плохие новости из Москвы. И нужно было побыть одному. В душевой никого не было. Зашел туда, сел на пол. Сидел, уставившись в стену невидящим взглядом. Таким меня застал Рама, он сел рядом и обнял за плечо. Мы просто сидели рядом и молчали. Мне помогло это лучше любых слов.

И ещё одна ситуация. Как-то ночью в камеру привели нового арестованного. Он занял недавно освободившуюся соседнюю койку. Всю ночь кашлял. Отхаркивался в стакан. Это мешало. Я смог отключиться и заснуть только к пяти утра.

Утром, идя умываться после «листа», я взял своё полотенце, висевшее на спинке кровати в ногах.

Рама подошёл. Сказал не брать полотенце. Что соседа вырвало ночью, и он вытерся им. Я бросил полотенце на пол. Было противно. Рама спокойно поднял его и пошёл стирать.

Рама показал мне, как важно быть выше стереотипов и не относиться к людям предвзято. Да, он бездомный алкоголик. Но при этом светлый и ранимый человек. Люди не черно-белые, они разные. И так во всем по жизни.

В тюрьме бывали и трогательные моменты. Когда вдруг все эти люди, такие разные, сидевшие здесь за самые противоречивые преступления, вдруг объединялись вокруг одной идеи.

Тогда они становились похожи на маленьких детей. Не по уровню интеллекта, не по наивности суждений, а благодаря вот этому искреннему желанию объединиться, участвовать вместе в одном деле, несмотря на различия. Так случалось вечерами, когда они собирались на молитву. Так иногда происходило и по другим поводам.

У Кристиана, старшего по тюрьме, приближался День рождения. Об этом все узнали заранее – он рассказывал, что к нему должна будет приехать мама. Говорил, как волнуется, как хочет ее обнять, ведь они не виделись полгода.

Сокамерники решили его поздравить. Они собрали пустые пачки из-под сигарет, пластиковые стаканы и тарелки. Тайком от Кристиана – пока он был в душе или смотрел телевизор в общем зале – мастерили ему подарок. Из всего этого мусора они соорудили гигантскую вазу с цветком. Раскрасили ее цветным мылом… Это было щемяще-трогательно, по контрасту этого детского порыва и тем, что нас окружало.

Я, в свою очередь, тоже хотел поздравить Кристиана. Он был мне симпатичен, я считал его справедливым. При всей его внешней суровости, он не был злым или агрессивным. Наоборот, старался найти компромисс и решить все миром.

Его День рождения был в среду, и я заранее попросил Марту передать мне побольше продуктов. Вечером мы планировали небольшое застолье, и я хотел «проставиться» со своей стороны. Без спиртного, конечно, но хотя бы чем-то вкусным.

Но во вторник утром мне объявили, что назавтра я покину эту тюрьму. Меня переводят в новую, ту самую, что называли «комфортной» - с настольным теннисом и ежедневными прогулками. В этой мне оставалось сидеть всего сутки.

Я помню, что был настолько уверен в скором освобождении, что даже подумал, зачем меня переводить? Мол, какой смысл? Шел тридцать второй день моего заключения, всего, как я думал, мне предстояло отсидеть сорок дней, так зачем сейчас устраивать все эти «туда-сюда»?

Последняя ночь в этом месте не была особенной. Я спал как всегда, не мучаясь ни кошмарами, ни размышлениями. Собираться мне особенно не пришлось: планируя вскоре освободиться, я не просил у Марты приносить мне много вещей, обходился самым минимумом. Собственно, месяц жизни в этой тюрьме уместился у меня в небольшой пакет, который я забрал с собой.

Кристиана все же хотелось поздравить. Я не мог остаться на вечернее застолье, но и просто так уходить я тоже не хотел. Думал, что же я могу ему подарить из своих немногих вещей здесь?

Решение пришло быстро. В Аргентине беда с большими размерами одежды. Местные, как правило, невысокие и среднего телосложения. Такие громады как Кристиан встречаются редко. И когда-то он жаловался мне, что это целая проблема – найти одежду по размеру. Среди моих вещей были тренировочные штаны на размер больше моего. Такие, мягкие удобные шаровары. И я подарил их Кристиану. Он был счастлив.

Так закончилась первая часть моего заключения.

Продолжение следует...

Вечером, уже после отбоя, я разбирался с продуктами в своей передаче: что-то нужно съесть сейчас, иначе до утра испортится, что-то можно оставить на потом. И вдруг почувствовал, что хотел бы поделиться тем, что мне прислали, с сокамерниками. Не для того, чтобы наладить с ними отношения или как-то задобрить. Просто, представил, каково сейчас тем, кому вообще ничего не передали. У кого нет никого на воле, кто принес бы ему продуктов.

Чарли одобрил мою идею и мы соорудили импровизированный стол. Положили на пол сложенный вдвое матрац, накрыли его неиспользованными мусорными мешками, которые нашли в общей комнате. Получилось отличное столовое место, невысокое, как у японцев, аккуратно затянутое черным полиэтиленом.

Забавно, но тот вечер дал начало новой тюремной традиции. Постепенно, другие заключенные тоже начали приносить свои передачки на этот стол. Делились тем, что им передавали: сыром, хамоном, острыми закусками и растворимым соком.

В Аргентине очень популярны такие штуки – не сухие порошки, как в нашем детстве, а концентрированные сиропы, которые нужно разводить 1:5. Вот их и приносили.

Мы садились вокруг этого импровизированного стола, доставали закуски, разводили сок и пытались общаться – то на языке жестов, то используя мимику. Задавали друг другу какие-то вопросы, отвечали. Вели спокойные житейские разговоры, как будто все в порядке, и мы не в тюрьме, а в какой-нибудь местной забегаловке.

Камера на вечер закрывалась, после вечерней переписи в общее помещение с телевизором и телефоном попасть было нельзя. Но со временем мы сообразили перед закрытием переносить стол оттуда в нашу камеру. И посиделки наши проходили уже с максимальным комфортом.

Курили там же, в камере. В кровати, везде. Воздух всегда был чуть голубоватый от табака. Что-то, конечно, уходило в окошки разбитые, но дыма было много. Курили все, курили везде.

Понемногу, я выстраивал отношения с другими заключенными. Из тех, кого Чарли называл «старшими», особенно выделялся Кристиан. Выделялся в прямом смысле – высокий, весом килограмм 130, он держался с остальными немного свысока. Это не было дедовщиной, как мы обычно ее понимаем – в этой тюрьме не задерживались надолго, поэтому не было и тех, кто сидел бы там годами. Но это было некое разделение на «старших» и «младших».

Кристиан сидел за огнестрел. Он не был агрессивен, даже наоборот: слишком спокоен. Такая, большая спокойная глыба, с холодным и непроницаемым взглядом.

Поначалу он проверял меня. Провоцировал, полушутя-полусерьезно предлагая пойти в душевую, подраться. Я понимал, что отказываться нельзя. Но при этом не знал, смогу ли с ним справиться в ограниченном пространстве. Становилось немного не по себе. Но я набирал воздух в грудь и спокойно отвечал ему: если хочешь – пойдём. Тогда он переводил свое предложение в шутку.

У Кристиана был и свой «младший» – парень, которому он покровительствовал. Молодой аргентинец, 23-24-х лет, весь в татуировках. Выходец из неблагополучного квартала, он сидел за воровство. В российской тюрьме его бы называли «шестерка» – он выполнял мелкие поручения Кристиана, и иногда вел себя, как его собачка, провоцируя других заключенных.

Меня он поддразнивал. Мог выкрикнуть «Русо!» и убежать. Мог дразнить, используя явно неприятные слова, которые я не все и понимал. Я знал, что не могу не реагировать, но и конфликтов тоже не хотел. Тогда я просто принял правила игры: начал догонять его, и как бы в шутку делать удушающий прием. Это было несерьезно, но понятно для него.

Позже я нашел выход, как отвечать на такую полуагрессию. Есть такая игра в России, которая называется «кулачки». Это когда два игрока становятся напротив друг друга и прижимаются кулачками, кулак одного прижимается к кулаку другого, задача на реакцию, на скорость – ударить первым по кулаку соперника. Если удалось избежать удара, то уже он пытается попасть по кулаку соперника. И так далее.

Я предложил заключённым играть в эту игру. И мне повезло, потому что аргентинцы восприимчивы к боли. Я мог терпеть дольше всех и переигрывал их, всегда мой соперник отказывался играть первым через какое-то время. Ну, и соответственно, мои позиции это немножко укрепило. Всё меньше и меньше меня пытались провоцировать. Все больше воспринимали всерьез.

Где-то через неделю после моего заключения в тюрьме появился ещё один аргентинец, попал сюда за ограбление магазина – это был его уже третий или четвёртый срок. Я сразу понял, что он бывалый чувак. По глазам, по реакциям.

Однажды я случайно задел его плечом, возвращаясь в камеру после переписи. Он ответил слишком агрессивно: толкнул меня и что-то прокричал. В камере я подошел к нему:

– Что ты хотел? Что происходит?

Он на повышенных тонах что-то прокричал в ответ. Мои сокамерники затаились – они немного опасались его, и предпочли молча наблюдать за тем, во что все выльется.

Я не стал развязывать драку, но жестами показал, что могу с ним сделать. Прибежали охранники, начали нас разнимать. После их ухода я снова подошёл к нему и на ломаном испанском сказал: «если я тебя обидел, мне жаль, но если ты хочешь выяснить отношения – я готов это сделать». Он, почувствовав мою серьезность, сдал назад и конфликт был исчерпан. А со временем мы даже стали с ним приятелями.

Через несколько дней меня приехала навестить Надежда. Вторая знакомая, которая оставалась на воле, которой я был вынужден доверять. Вынужден, потому что почти не знал ее, но перед арестом она единственная была со мной рядом. Мне пришлось оставить ей машину и деньги, которые я откладывал. Могла ли она меня «кинуть»? Могла. Могла ли быть заинтересована в том, чтобы я оставался в тюрьме как можно дольше? Могла. Но я выбрал доверие, которое не давало мне запутаться в своих же чувствах. Постарался отбросить сомнения и верить.

Где-то через неделю моего заключения Чарли освободился. И у меня не осталось ни единого человека, с кем я мог бы общаться. Даже мои уроки испанского, когда я записывал слова на стаканчик, приостановились. Некому было объяснять мне их значение, некому было подсказывать. Вот тогда я действительно почувствовал одиночество.

Чтобы себя занять и не гонять одни и те же мысли в голове по кругу, я занялся спортом. Каждый день по часу, может, даже больше. Из подручного инвентаря были три связанные между собой бутылки – мои импровизированные гантели. Ещё я приспособился подтягиваться над дверью. Она была металлической, в виде решетки. И над ней был узкий косяк, тоже из металла. Я цеплялся за него пальцами, было больно, но я терпел и подтягивался.

Приучил себя отжиматься. В комплексе эти упражнения называются «лестница». Я начинал с 5 подтягиваний и 10 отжиманий, прибавляя каждый подход по 1 подтягиванию и 5 отжиманий. Таким образом, доходил до 15 подтягиваний и 60 отжиманий и затем спускался таким же образом вниз до 5 подтягиваний и 10 отжиманий. Другие заключенные посмеивались, называли меня сумасшедшим. Но постепенно кто-то из них начал повторять за мной.

А потом мотивация пропала… Я решил, что приведу себя в форму уже когда освобожусь. Перестал видеть смысл в том, чтобы регулярно заниматься, и постепенно бросил.

На территории этой тюрьмы был и женский блок. По вечерам можно было услышать, как мужчины в наших камерах через решётки, где не было стёкол, пытались выстроить диалог с женщинами, выкрикивая им что-то. Те иногда отвечали. И это, наверное, всё, что я знаю о женщинах именно в этой тюрьме.

Время было похоже на кисель – изо дня в день ничего не случалось, не приходило никаких новостей. Другие заключенные сделали себе карты из телефонных карточек: стержнем от ручки нарисовали в уголках кривые закорючки, обозначавшие масть и достоинство. Меня приглашали в игру, но я отказывался – не понимал правил игры и не мог разобраться без знания языка.

Другие заключённые собирались вокруг старого телевизора, транслировавшего один только канал, и смотрели все подряд. Если был анонс какого-то фильма, то за несколько дней начинали его ждать, чтобы собраться и посмотреть. Иногда там показывали концерты группы «Квартет», очень популярной в Кордобе. Мне она не нравилась – какой-то устаревший поп, как будто из 80-х.

Конфликты в тюрьме возникали не часто. Тот, с кем мы едва ли не подрались, молодой задиристый парень, все время пытался построить других, навязать им свои правила. Он любил поговорить, и делал это очень эмоционально. Помногу, подолгу. Когда он говорил, он будто входил в раж, растворялся в своей речи.

Особенно это было заметно по вечерам, когда заключенные читали Библию. У них было принято, что после чтения псалмов, каждый должен был рассказать про себя, поделиться своим отношением к Богу, к жизни. И когда слово передавали этому задире, он как будто весь становился своей речью.

Я смотрел на него и думал, что он бы мог быть каким-то идейным вдохновителем. Или лидером секты. Не особенно понимая, о чем он говорит, я просто наблюдал за ним. И ловил себя на том, что он обладает колоссальным влиянием на людей. Может мотивировать их.

Дни проходили монотонно, главными событиями в них были только передачки от Марты и редкие встречи с Надеждой. Но в один из таких дней, не утром, как обычно, а после обеда, охранник вдруг отчетливо назвал мое имя. Когда я подошел, он объявил мне, что скоро состоится административное слушание по моему делу в суде. Оно должно было проходить через скайп – онлайн, и на этом процессе должен был присутствовать переводчик, секретарь аргентинского суда, я и адвокат.

Через несколько дней история повторилась. После обеда, когда уже раздали передачи, охранник снова выкрикнул мое имя. Он коротко попросил меня следовать за ним, ничего не объяснив. Но я понял, что сейчас мне предстоит «аудиенция» - так в тюрьме называли суд.

Мы прошли в другой корпус, который состоял из отдельных помещений, поделенных на три части. Две из них представляли собой кабинки вдоль стен, вдоль которых тянулась длинная скамейка. На ней заключенные должны были ожидать своей очереди.

Ждать не пришлось долго – вскоре один из охранников снова выкрикнул мое имя и жестом пригласил пройти в одну из кабинок. Там стоял большой монитор и микрофон. Монитор был выключен, мерцал только черный экран с надписью о том, что идет сигнал. Но через несколько минут на нем появилось несколько фигур – я, секретарь суда и адвокат с переводчиком.

Говорили быстро, неразборчиво, я толком не мог понять, обращаются ли ко мне, или просто что-то комментируют. Только позже, по вопросам, которые постарались задать более внятно, я понял, что это формальный процесс для удостоверения личности.

Меня спрашивали: как меня зовут, сколько мне лет, когда я въехал на территорию Аргентины? Зачем я приехал в Аргентину? Где я был до этого? Когда уехал из России? Знал ли о том, что в России на меня заведено дело? Знал ли я о том, что нахожусь в розыске?

Я ответил, что не знал. Не знал ни о процессе, ни о том, что в розыске. Ведь, если бы знал, зачем бы я пошел в миграционную службу запрашивать документы? Меня же могли там поймать и арестовать.

Спросил у судьи, на что я могу рассчитывать? Какие вообще возможны сценарии развития событий? Она ответила, что у России есть 40 дней на то, чтобы предоставить запрос на экстрадицию. И что Аргентина уже отправила мои документы…

Адвокат добавил, что у меня не было шансов, меня наверняка ждала экстрадиция. А пока будут принимать решение, меня переведут в другую тюрьму, в пригороде Кордобы. С футбольным полем, столом для пинг-понга, телевизором и ежедневными прогулками. Новая, комфортная тюрьма. Забавно. Оказалось, что к заключению можно применять слово «комфортно»…

У меня остался непонятный осадок от этого разговора. Конечно, я рассчитывал на то, что найдётся какой-то вариант выхода из ситуации без экстрадиции. Но адвокат сказал, что единственный шанс на то, что этого не произойдет – это если Россия в течение 40 дней не пришлёт подтверждение запроса на экстрадицию. И если она его не пришлет, то меня отпустят, и дальше в течение недели нужно прожить по конкретному адресу. В это время еще может прийти запрос, но если нет – экстрадиции не будет.

Я не хотел экстрадицию по нескольким причинам. Во-первых, я не знал, сколько по времени она может занять, и опасался того, что сейчас, в связи с ситуацией в России, этот процесс может быть очень сильно затянут. Ведь я не единственный арестованный в мире, который находится в ожидании экстрадиции. И моё дело не гиперважное. Я не убийца, не наркоторговец, не террорист. Не такая важная фигура для российского правосудия. И я могу зависнуть здесь на долгое время, в ожидании экстрадиции.

Поэтому я зацепился за эту надежду и в какой-то момент даже поверил, что никакой России я не нужен, что не такой я большой человек, чтобы меня искали даже в Аргентине. Начал считать дни. Как Робинзон Крузо, отмечал, сколько дней прошло. На старом ламповом телевизоре был один канал, по которому показывали время. Так я и отслеживал.

Осталось тридцать девять дней, осталось тридцать восемь дней… И так каждый день. Засыпал вечером и думал: вот, истёк третий день моего заключения, осталось тридцать семь дней… Мне было важно вести этот учёт. Все мои надежды были о том, что запроса не поступит.

Да, есть Бог. Но важно не снимать с себя ответственности, многое в жизни зависит от самого человека. Человек решает и берёт за себя ответственность за свои поступки. Так или иначе, он выбирает маршрут. Если он выбирает неверный маршрут, то сам за это отвечает. И здесь очень важна ответственность человека. А чем ниже социальный класс, тем меньше у него этой ответственности… Так мне кажется.

В воскресенье утром, после завтрака и холодного душа я сидел в камере и не знал, чем заняться. В общем зале работал старый ламповый телевизор, несколько заключенных собрались вокруг него. Работал только один канал, я так понимаю, центральный аргентинский. Показывали то же, что и на любом телеканале – новости, сериалы, какие-то передачи. Но без знания языка вникать, что показывают на этом старом экране, совсем не хотелось.

Но вдруг что-то изменилось. В общий зал вошел служащий тюрьмы и открыл дверь, которая все это время была на замке. За ней было патио – маленький дворик-колодец, метров в 15-20, окруженный стенами, с уголочком голубого неба наверху. Нас вывели туда, заставили раздеться догола. Провели осмотр: нет ли синяков или ссадин. Почему надо было это делать на холоде, на улице? Не знаю. Затем, нам позволили одеться и оставили на улице еще на час. Это была тюремная прогулка. Моя первая.

Столкновение с этим огрызком свободы, наверное, должно было меня тронуть. Вот, наверху, настоящее небо, по нему бегут облака. Я могу дышать свежим воздухом, чувствовать ветер. Мысли об этом, казалось бы, должны были нагнать на меня тоску. Но, выйдя в это узкое патио, в котором бессмысленно слонялись из угла в угол заключенные, глядя на этот уголочек неба наверху, я почувствовал внезапную ярость.

Зачем нам вообще дали эту иллюзию свободного пространства? Ведь оно еще больше сталкивает нас с заключением! Еще сильнее подчеркивает, что все мы заперты в четырех стенах, где не можем даже посмотреть на мир вокруг! В чем смысл этой прогулки, когда ты целый час бродишь по этому патио, как зверь по клетке?

Другие заключенные сидели на корточках по углам дворика, курили и болтали. Кто-то, как лунатик, просто ходил из стороны в сторону, как будто ему только что дали возможность ходить вообще. Я же раздосадовано выкурил сигарету и пошел обратно на нары.

Еще до того как меня арестовали, где-то за 4 месяца, я попал на форум в Интернете, где люди знакомились друг с другом. Взгляд упал на короткое объявление: «Хочу выучить русский язык, ищу человека, с кем могла бы разговаривать». Так мы познакомились с Мартой.

Молодая девушка из Кордобы, аргентинка, самостоятельно занималась русским языком. Я предложил ей встретиться, и она, как попутчику в поезде, рассказала мне все свои секреты. Мы, в каком-то смысле, и были попутчиками в этом поезде под названием «жизнь». Я, волей судьбы оказавшийся на другом конце света, и она – местная, которая как побег из своей реальности использовала непонятный ей русский язык.

Марта рассказала о своих несчастливых отношениях, о том, как осталась одна на 7-м месяце беременности, о том, как потеряла ребенка и свалилась в депрессию. Когда мы познакомились, она только начала преодолевать агорафобию – боязнь открытых пространств. До этого она несколько месяцев не выходила из дома. Из стройной и веселой девушки она превратилась в затворницу, страдающую лишним весом.

Наш языковой обмен быстро перешел из формальных занятий в человеческую помощь и поддержку. Я оплатил Марте спортзал и взял над ней шефство – был ей кем-то вроде тренера, который построил для нее программу по похудению. Она же помогала мне разобраться с бытовыми сложностями – была моим переводчиком, дала свою карточку, чтобы я мог получать переводы из России.

Утро понедельника в тюрьме началось необычно. После традиционных выкриков «листа», холодного душа и завтрака, в 8 утра в дверях замелькали охранники. На этот раз они выкрикивали что-то новое: фамилию, и следом слово «болса» – сумка, пакет. Звучало это, как «Родригез, болса!». Я понял, что заключенным принесли передачи.

С надеждой вслушиваясь в эти выкрики, я ждал, что назовут и мою фамилию. Но время уже приближалось к 10, охранники приходили все реже, а меня так и не подозвали. Я знал, что должна была прийти Марта, я передавал ей, что мне очень нужны вещи, гель для душа, зубная щетка...

И только когда оставалось всего несколько минут до окончания передач, наконец, прозвучала моя фамилия. Охранник протянул мне тяжелый пакет – черный, пластиковый, в такой обычно упаковывали мусор в «МакДоналдсе». Моя первая тюремная передача. Человеческое тепло, упакованное в пластиковый пакет.

Помимо того, что мне действительно нужны были вещи первой необходимости – в тюрьме иногда даже не было туалетной бумаги, и заключенным передавали и ее – сам факт того, что на свободе остался кто-то, кому я небезразличен, был для меня особенно важным. Я ждал этой передачи, как маленький ребенок в больнице, которому должны принести горячие пирожки от бабушки.

Пакет был тяжелым, 15 кг. Марта позаботилась обо всем, передала мне даже «альфахорес» – традиционные аргентинские сладости в шоколаде и кока-колу. Заложила поглубже сигареты и телефонные карточки. Это проявление заботы тронуло меня и оказалось главным переживанием в тот понедельник. Я чувствовал связь с внешним миром, мог по всем этим вещам увидеть, что кому-то не все равно, где я, и что со мной. Сидел над этим «мусорным» пакетом с потертыми углами, и думал о том, что значит, еще не все потеряно. Я справлюсь.

Подошел Чарли.

– О, Русо, тебе передали посылку?

– Да, Чарли. Моя подруга Марта принесла мне продукты.

– Хорошо. А то я беспокоился, что ты тут один, и некому тебе помогать. Что в посылке?

Глубоко в мешке, среди хамона и сыра, колбасы и печенья, как я уже говорил, лежал небольшой сверток. В него Марта завернула специальные карты, по которым можно было звонить, и сигареты. Достав одну карточку, я протянул ее Чарли:

– Держи, спасибо, что дал воспользоваться твоей. И «батончик» возьми, угощайся.

– Грасиас! Мучас грасиас, Русо!

– Я хочу угостить других заключенных. Как думаешь, как это лучше сделать?

– Отдай пачку сигарет старшим, Русо. А со второй пройди по камерам, и дай каждому по сигарете. Про еду подумаем позже.

Отчасти поэтому, когда знакомый зарядил несколько миллионов за то, чтобы просто прислать информацию, я был категорически против. Потому что понимал, что это серьёзный удар по бюджету без гарантий, что мне это поможет.

Я уже был готов принять, что тюрьма – это моя новая жизнь, если бы знал, что семья в безопасности. Мне было бы проще примириться с этим. Все время думал: «нахера я попёрся в эту миграционную службу? Одним неверным шагом поставил под удар не только своё будущее, но и будущее своей семьи!». Я чувствовал сильную вину за это, свою ответственность за то, что происходит.

Забегая вперёд, решение моего вопроса потребовало больших денег, больших ресурсов. Реально больших. И жена не стала мне говорить, насколько. Она общалась с аргентинскими адвокатами, и сама приняла решение. Я понимал, что пытать я её не могу, потому что у меня и так связь с ней очень-очень тонкая, через два телефона. И уже бывало, что она прекращала разговор со мной и просто клала трубку. И если я начну ее расспрашивать, она может и в этот раз просто оборвать общение. Поэтому я даже не знал, в какой ущерб мне встала эта ситуация до того самого момента, как вышел. Решение приняла жена.

Первым моим полноценным днём в тюрьме была суббота. По выходным в тюрьме активности меньше, потому что нет посещений. В распорядке дня отличий между буднями и выходными не было. Как и всегда, в 7.30 нас разбудили криком «листа» - перепись, после этого все вернулись в камеры. Но двери уже не заперли, оставили открытыми. Можно было из одной камеры перейти в другую, ну, или остаться в смежном помещении, где были телевизор и стол.

Поскольку в выходные ко мне никто не мог прийти и принести что-то, я остался почти без вещей. Спасибо Чарли, который нашел мне какую-то одежду на первые дни. Он же поделился со мной пастой, правда, без зубной щетки. Геля для душа у меня тоже не было, его заключенным не выдавали.

Но я понимал, что очень важно в таких условиях соблюдать гигиену – нет возможности менять одежду часто, и нужно быть в порядке, чтобы еще и это не влияло на психологическое состояние.

И тогда я отправился в душевую – старое помещение, с фаянсовыми раковинами со сколами, с закрепленными вдоль стен кранами с распылителями...

Было во всем этом что-то советское, из детства – напоминало то ли школьную душевую в спортзале, то ли больничную. Там не было грязно, но и чистота тоже не ощущалась. Посмотрев внимательно по сторонам, я нашел огрызок хозяйственного мыла. Им мне и пришлось мыться ближайшие два дня, используя его и как гель для душа, и как шампунь. Зубы почистил пальцем.

По правилам тюрьмы, ограничений на водные процедуры не было – можно было приходить сюда хоть по нескольку раз в день. Но была другая сложность – горячую воду давали не всегда. Наступала осень, и принимать холодный душ хотел не каждый, поэтому здесь почти всегда было свободно.

Но меня это не остановило, я понимал, что важнее соблюдать чистоту, поэтому мылся регулярно. Другие заключенные даже приходили посмотреть на «закаленного русского».

Через полчаса после подъема и переклички нам принесли завтрак. Теплое мате в большом бидоне и булочки. Подавали все в посуде из пенопласта – мягковатой, с толстыми стенками. Я плохо помнил вчерашний ужин, мне показалось, что он был совсем безвкусным. Думал, что и на завтрак принесут какую-то невнятную баланду. Оказалось же, что в аргентинских тюрьмах кормят не так и плохо, хотя, какой-то из заключенных и пожаловался на то, что вот, мол, в тюрьмах Буэнос-Айреса еда намного вкуснее…

Я не знаю, чем кормят в российских тюрьмах, но здесь нам давали вполне человеческую еду. На обед (он был в 12.00), как правило, была паста или лазанья, иногда давали стейки или запеченную курицу. В 17.00 полдник – давали то же, что и на завтрак, мате и булочки. Ужин, который проходил в 19.00, как правило, был похож на обед.

Раздавали еду по специальному алгоритму. Еду приносили в больших кастрюлях и оставляли в маленьком коридоре, сразу за входной дверью в тюремный блок. Там уже эти кастрюли забирали сами заключенные – двое, или трое человек, - и раскладывали еду по тарелкам, для остальных.

Поначалу я боялся, что время в тюрьме будет тянуться бесконечно. Заняться особо нечем – язык я знал плохо, не мог ни читать, ни поговорить с кем-нибудь. Но оказалось наоборот – первый день пролетел очень быстро. Вот, казалось бы, только проснулись, позавтракали, а вскоре уже пришел вечер. Постоянно было ощущение сонливости, полная расслабленность.

Ходили слухи, что в тюремную еду добавляли транквилизаторы. Думаю, так оно и было – площадь камер ограничена, а людей много. Чтобы было меньше конфликтов, наверняка, нам подмешивали какое-то успокоительное.

Вечером после ужина я сидел в камере и пытался не заснуть – если бы лег сейчас, ночью наверняка бы проснулся и мучался до утра. Внезапно, я заметил какое-то движение в камерах. Заключенные вставали и, как будто сговорившись, неторопясь вставали в круг. Что происходит, что они делают?

Я заметил, что у каждого в руках была маленькая книжечка. В тюрьму нельзя было проносить ни книги, ни журналы. Разрешалось только взять карманную Библию. Это были они – потрепанные Псалтири, с которыми мои сокамерники, собравшись посреди комнаты с тусклым освещением, стали в круг…

Продолжение следует...

В тюрьме, в общем зале, который служил то столовой, то комнатой отдыха (хотя, какой отдых за решеткой?), на стене висел старый телефонный аппарат. Он стал для меня точкой связи с другим миром, тем, где остались мои родные. Звонить можно было только по карточке, и только на аргентинские мобильные. Я попал в тюрьму накануне выходных, когда передачи не принимали, и мне нужно было провести эти два дня без связи с внешним миром. Но меня снова выручил Чарли. Он отдал мне свои телефонные карточки и помог дозвониться до Натальи. Там была сложная для меня система: нужно было набрать номер, прослушать длинное-длинное сообщение на испанском, затем ввести номер карты, нажать единицу, и только после этого набирать аргентинский номер. Чарли проделывал все эти операции и передавал мне трубку, когда уже шли гудки. Он же договаривался с другими заключенными, чтобы выгадать мне время для звонка, поскольку к телефону всегда была длинная очередь.

Поначалу, я наговаривал Надежде длинные сообщения для жены, которые она затем ей отправляла. Но ответ я мог получить только на следующий день, поэтому связь была с большими паузами. Но уже через несколько дней я придумал другой способ: звонил на мобильный Наталье, она на втором телефоне набирала жену, включала оба на громкую связь и подносила друг к другу. Так мы с женой могли говорить друг с другом.

Можно было бы подумать, что в тюрьме, где столько свободного времени, меня охватит тоска по близким и я буду вспоминать наши счастливые моменты. Но на самом деле, сил на сентиментальные чувства у меня совсем не было. Я действительно думал о семье каждую свободную минуту. Но думал жестко, по-звериному – как спасти их шкуры и не дать им умереть с голода. Я чувствовал, что семья – это часть меня, и она для меня важнее, чем другая часть – я сам. Это не значило, что я не хотел прижаться к макушке ребёнка – я не знал, когда их увижу, может, через много-много лет. Но на первый план вышла именно безопасность. Потому что больше всего я боялся, как они будут выживать. Выживание семьи для меня было важнее, чем собственное. И это не были сантименты, это была именно животная часть. Прагматичная.

Так и складывались наши разговоры с женой. Мы не тратили время на обсуждение чувств, больше говорили по технической части. Она спрашивала, что нужно сделать. Я обдумывал ситуацию и просил позвонить разным людям, моим знакомым в Москве. У меня была адвокат, с которой я раньше не работал, но был заочно знаком и наслышан о ее успехах. Я попросил Надежду, чтобы она в моей записной книжке нашла ее номер и отправила жене. Та с ней быстро связалась. Но мы не знали, что будет дальше. Думали, что будет экстрадиция. Адвокат начала поднимать документы, информацию, в ожидании, что меня экстрадируют.

Продолжение следует...