Конец линии
«Да чтоб тебя, когда это, чёрт возьми, закончится?!»
Это я сказал. Или что-то близкое. Зная себя, наверняка вышло громче, злее. Скорее всего, я ещё и врезал по рулю для пущего эффекта — будто поезду было до этого дело.
Мне хочется думать, что в самом начале я произнёс нечто поэтичное — фразу, достойную эпитафии или хотя бы эффектно выглядящую на экране, если этот пост когда-нибудь найдут. Что-нибудь вроде: «Так началась ночь, которой не было конца». Но, честно, вряд ли. Скорее всего, я просто сидел и бормотал проклятья в адрес товарняка, которому незачем быть таким длинным.
Забавно, что запоминается, а что стирается. Вот так всё и началось: парень в машине, ждущий на переезде, пока проедет поезд. Ничего драматичного. Ничего особенного. Пока это не стало чем-то иным.
Я застрял в этом… как бы это ни назвать… уже — даже не знаю, сколько. Приборная панель замерла на 23:48 в первую же «ночь». Или то, что я принимаю за ночь: сейчас всё то же. Тот же дождь катится по стеклу, будто плёнку заело на одном кадре. Тот же поезд гремит по тем же рельсам.
А я? Я успел сменить ругань на мольбы, а потом просто начал говорить в этот маленький экран, будто кто-то когда-нибудь это прочтёт. Так что да: если ты это читаешь — поздравляю. Ты снаружи. Оставайся там.
Потому что здесь… здесь нет «снаружи». Здесь есть только поезд.
Наверное, тебе любопытно, как я вообще оказался на дороге той ночью: почему выехал из города и два часа трясся под ливнем ради семейного ужина, который можно было отменить одной-единственной смской.
Правда? Я хотел всё исправить. На этот раз — по-настоящему.
Не для вида. Не чтобы явиться, улыбнуться и убедить их, будто я на правильном пути ровно настолько, чтобы они сунули пару баксов «на тяжёлый период», а потом снова исчезнуть и скатиться по кругу. Я так делал. Слишком много раз.
Но теперь всё было иначе. Я не искал спасителей. Мне не нужна была жалость. Я хотел встать перед ними и заставить поверить, что изменился, — потому что иначе никак. Потому что в противном случае я потеряю не только их: я окончательно потеряю себя.
Сара была мне не просто сестрой — она была моей лучшей подругой. Когда мир ещё был маленьким и безопасным, а самая серьёзная ссора случалась из-за последнего Pop-Tart, мы делили всё: секреты, шёпот в темноте, дурацкие шутки, которые никто другой не понял бы.
И я любил её. Боже, как любил. Всегда. Просто не умел это показывать. «Моя забота» была… детской: подменить сахар в хлопьях на соль, украсть дневник, чтобы она гналась за мной по коридору; вести себя козлом, когда она привела домой первого парня, потому что не знал, что делать с ощущением, будто для кого-то она станет важнее, чем для меня.
Таков был я — одно бахвальство и ни грамма понимания, как любить, ничего не ломая.
А потом я вырос, и ставки выросли вместе со мной: сначала пара банок пива «для настроения», потом больше, потом таблетки, когда алкоголь перестал помогать. Я быстро покатился вниз и врал всем, будто держу всё под контролем, пока Сара продолжала приходить. Продолжала звонить. Продолжала повторять: «Ты не один».
И с каждым звонком я ненавидел себя сильнее. Хотел стать лучше, но не хотел, чтобы меня спасали. Не мог сидеть, пока мама смотрит на меня так, будто это её провал, а папа молчит, надеясь, что если не говорить, всё исчезнет.
Я люблю их обоих — маму с её запеканками и тревожными глазами, папу с жёсткими руками и ещё более жёсткими взглядами, — но каждый раз, видя их, я ощущал лишь стыд, будто они по очереди подносили ко мне зеркало, в которое я не хотел смотреть.
И чем сильнее они старались помочь, тем хуже становилось. Каждый звонок, каждая тихая интервенция, каждое «мы рядом» тянули меня глубже. Чем сильнее они заботились, тем меньше я себя чувствовал. Чем меньше я себя чувствовал, тем больше пил. Чем больше пил, тем усерднее они старались. Круг замкнулся, и это перестало быть любовью — это стало петлёй, из которой невозможно вырваться.
Звучит знакомо, верно? Рельсы без переезда, бегущие кругами.
Но тогда всё действительно изменилось. Пару недель назад я ударился о дно так, что внезапно протрезвел по-настоящему. Пришлось выбираться ногтями, клянясь, что всё, хватит. И в этот раз я не врал — ни им, ни себе. Я был чист. Хрупок, да, но чист. И верил, что они снова смогут в меня поверить.
Особенно Сара.
Я поехал. Ужин с Сарой и Марком — её мужем, с которым после их свадьбы мы почти не разговаривали. Мама тоже была там, и кухня пахла жарким и корицей, как в детстве. Дом почти не изменился; тот самый, что оставил нам папа. После похорон Сара выкупила мою долю: я клялся, что начну новую жизнь на эти деньги, а в итоге почти всё спустил на таблетки и порошок, гоняясь за пустотой.
Сначала было неловко: улыбки слишком натянутые, шутки слишком вымученные. Но где-то между второй чашкой кофе и маминым яблочным крамблом углы сгладились. Мы начали смеяться по-настоящему. Говорить по-настоящему.
И на какое-то — очень короткое — время казалось, будто мы вернулись назад: до пьянок, до ночных звонков и хлопающих дверей, до развода, до того, как не стало папы. Просто семья за столом, будто ничего никогда не трескалось.
Сара тоже изменилась. Она редко говорит прямо, но я видел это во взгляде: она поверила. Почувствовала перемену ещё до моих слов.
И я тоже чувствовал: тихая ниточка, когда-то неразрывная, снова напевала. Я подумал: вот он, поворот. На этот раз получится.
Мы не говорили о прошлом — не нужно. Иногда тишина говорит больше любых слов.
Когда я уходил, она обняла меня крепко, дольше, чем за многие годы. И я поехал, впервые за вечность чувствуя под ногами твёрдую почву.
Просто обратная дорога: парень со вторым шансом мчится по мокрой трассе, дождь дробит лобовое.
И вот я упёрся в эти чёртовы мигающие красные огни.
Я смотрел, как они пульсируют по мокрому асфальту, окрашивая мир злым багрянцем. Шлагбаум уже опущен, поезд грохочет — вагон за вагоном, шипя и лязгая во тьме.
Сначала я не придал значения: очередной поезд в очередную холодную ночь. Барабанил по рулю, листал плейлисты, делал вид, что секунды не растягиваются как резина.
Но растягивались. Поезд всё шёл. Ни конца, ни просвета — только груз, катящийся без конца, будто ему некуда спешить.
И тогда на затылке заполз зуд. Я плохо умею ждать, особенно когда есть другой вариант, пусть и сомнительный.
Я врубил передачу, развернулся и выскочил на просёлки.
Эти дороги я знал как свои пять пальцев: рос здесь, срезал углы по гравию, чтобы на велосипеде выиграть пять минут. Я решил догнать хвост поезда, найти переезд за последним вагоном. Времени не сэкономлю, но хотя бы буду двигаться. Буду чувствовать контроль.
Таков был план. Просто небольшой крюк.
Дорога извивалась через тёмные поля, скользкие от дождя, дворники шлёпали медленно. Я убеждал себя, что следующий переезд близко, хвост вот-вот покажется.
Свернул на County Road 7; шины шипели по лужам — и вот он: вдали мазок красного, пульсирующий сквозь деревья, как чужое сердце.
Огни. Всё ещё мигают.
— Чёрт побери, — процедил я, ударив по рулю. Резко затормозил — машина юзом. Стиснул зубы. К чёрту.
Поставил заднюю, круто развернулся к главной. Гравий брызнул из-под колёс; я вылетел на соседнюю улицу, к третьему переезду за ручьём Миллера. Шансов мало, но хоть что-то.
Он оказался дальше, чем я помнил: дороги уже, темнее. Дождь мерно бил по стеклу, пока я пробирался по крутым изгибам, фары резали ночь бледными лентами.
Когда впереди появилось пересечение, плечи свело, зубы ныли от напряжения.
И снова они — те же красные огни, сияющие, как врата ада.
Всё ещё закрыто. Всё ещё идёт.
Я подъехал вплотную, заглушил двигатель; дворники застыли на пол-взмахе. Поезд грохотал, вагоны били ночь. Ни конца, ни просвета.
Ладно. Терпеть. Подождать.
Я откинулся, тяжело выдохнул и посмотрел на часы. 23:48.
Грудь сжалась. Ярко-зелёные цифры будто вырезаны: 23:48. Те же, что и в первый раз.
— Что за… — я ударил по панели. Цифры мигнули — и вернулись: 23:48.
Вспомнил, как папа лёгким шлепком приводил в чувство старый телевизор, когда картинка плыла. Один щелчок — и мир снова становился резким. Сейчас это не сработало.
На секунду я решил, что, может, ошибся, что время убежало незаметно — бывало. Но я ведь больше не пью, уже недели, ни капли.
Так почему всё ещё 23:48?
Я достал телефон, включил экран — 23:48.
Открыл ленту.
Пёс в костюме, чужая новая кухня, одноклассник хвастается вторым арендным домом. Обычное.
Листаю. Листаю.
Постов становится меньше, интервалы длиннее. Потом — колесико загрузки и пусто.
Вы дошли до конца.
Нажимаю «обновить». Экран моргает — и снова начало: тот же ретривер-пчёлка, та же плитка, то же лицо.
Сигнал полный, Wi-Fi выключен, данные в норме. Всё есть — кроме изменений. Собака, конечно, милая, но этот цикл достал. Я погасил экран, сунул телефон в карман.
К чёрту. Вернусь к Саре. Пережду полчаса — и снова в путь.
Развернулся и покатил обратно. Дождь шептал по стеклу, я скользил по давно забытым дорогам — небольшой тур по воспоминаниям.
Сначала парк — тот, с кривой горкой и ржавыми качелями. Я сбавил скорость, глядя сквозь водяную пелену на чёрный силуэт площадки.
Чёрт, сто лет не вспоминал, как мы с Кайлом, два идиота, лежали там на траве, пробуя грибы. Я тянул ладонь перед лицом, чувствуя, как каждый выдох шевелит воздух. Что-то крошечное, обыденное казалось чудом: подтверждением, что я могу менять мир, даже если это всего лишь воздух.
Мы смеялись до боли в рёбрах.
Дорога вела мимо района, который я когда-то знал слишком хорошо. Я притормозил, наблюдая тёмные дома сквозь дождь.
Тогда мы с «друзьями» пробирались сюда по ночам: тенью скользили, дёргали дверцы машин, шептались, словно это было ограбление века, хотя мы были парой школьников в худи.
GPS-навигаторы, мелочь, зарядники — всё, что находили. План: продать в школе, сорвать деньжат, жить красиво.
Мы не продали ничего. Хлам из бардачков гремел под кроватями как трофеи.
Забавно, как быстро убеждаешь себя, что это безобидно: ведь никто не страдает, все так делают.
Наконец я въехал на подъездную. В доме темно — поздно, значит, спят.
Собирался сдать назад, когда фары мазнули по машине в проезде.
Я застыл.
Свет скользнул по металлу, изъеденному, пятнистому, словно автомобиль гнил десятилетиями. Шины спустились, растрескались. Ржавчина «кровоточила» по дверям.
Секунду я думал, что ошибся адресом. Живот скрутило, я проверил номер дома.
Это был мой дом. Без сомнений.
Белая краска, которую я видел всего час назад, облупилась, обнажив серое дерево. Кровля провисла, кое-где зияли дыры.
Я вышел.
Воздух пах мокрой землёй — и чем-то затхлым, старым.
Обошёл капот; моя тень, вытянутая фарами, упала на двор. И тогда я увидел траву — по колено, тяжёлую от воды, дикую: её не косили месяцами.
Разбитый горшок у крыльца, земля размылась. Коврик Welcome на месте, но бахромой; буквы почти стёрлись.
Меня скрутило, пока я поднимался: доски стонали.
Дверь не заперта — поддалась с усталым вздохом.
И запах ударил.
Гниль и плесень, густые, живые, забивают лёгкие.
Я шагнул: пол под ногами мягкий, доски пьянели влагой годами.
Дальше. Луч фар прорезал гостиную; диван сгорбился под серой пылью, подушки разлезлись.
И тогда я увидел стол.
Он всё ещё накрыт. Тарелки, стаканы, приборы — там, где мы оставили. Только еда тонет в мутной воде. Картошка съёжилась, кожица лопнула. Мясо сгнило, розовая слизь тянется, капает, собираясь в ржавых лужах.
Личинки копошатся бледными комками, пробираясь сквозь мягкую плоть, заставляя её шевелиться. С потолка редкими каплями просачивается вода; каждая капля выдалбливает ямку, прежде чем растечься.
Погасшая свеча облокотилась на треснувшую тарелку. Пыль легла, как серый иней. Запах корицы исчез, уступив сырости и трупной сладости.
— Сара? — голос вышел хриплым, слишком громким. — Марк?
Тишина.
Пустой дом проглотил мои слова.
Не знаю, сколько прошло «дней». Кажется, дни, но небо не меняется — то же бесзвёздное чёрное. Дождь не стихает, стучит по стеклу тем же ритмом, будто время забыло двигаться.
Я езжу. Кружу по городу, просёлкам, к развязкам — все маршруты. И каждый приводит к одному: к рельсам, к поезду, бесконечному и равнодушному.
Иногда я клянусь: еду по улицам, где никогда не было путей — и всё равно там рельсы, режущие асфальт.
Однажды я оставил машину и пошёл пешком вдоль состава. Часами: дождь тек за ворот, сапоги хлюпали в грязи. Я видел, как рельсы разрезают здания: дома расколоты надвое, амбары смяты, словно картон. Никаких объездов, никакой пощады. Просто линия, тяжесть, будто она была здесь всегда.
Как будто поезд не следует карте — он заставляет мир подстроиться.
Уровень топлива не падает. Часы не идут. Всё застыло.
Я иногда «сплю», но это не сон: глаза закрываются — и вот я уже снова бодрствую, без снов, без отдыха. Я не голодаю, не хочу пить. Может, это милость.
Я звонил — 911, друзьям, семье. Гудки, гудки — никто не берёт. Оставлял голосовые: бредил, умолял, грозил. Ноль. Ни одного ответа.
Мир замолк, оставив меня гнить в шуме.
Как-то ночью я снова сидел у огней. Смотрел, как они пульсируют, будто насмехаясь.
Телефон в руке, палец листает по привычке. В тысячный раз вижу, как пёс Баркер в костюме пчёлки виляет хвостом.
Я почти улыбнулся. Почти.
И тут случилось иное.
Разрыв.
На секунду поезд как будто споткнулся — его бесконечный хребет потерял позвонок.
Сердце бухнуло.
Я выронил телефон, подался вперёд, щурясь в дождь, пытаясь уловить конец, убедиться, не мерещится ли.
Я увидел: хвост состава, а сразу за ним — голова, кусающая собственный хвост.
После этого я не мог думать ни о чём другом.
Похоже, следующие «дни» я только и делал, что ездил. Искал идеальный переезд: без деревьев, без зданий, с линией обзора во всю горизонталь.
Теперь я знал, что делать: разрыв реален. Нужно поймать момент, проскочить и молиться, чтобы меня вынесло туда, где есть смысл. Куда-угодно, лишь бы не здесь.
У каждого переезда я парковался. Считал вагоны, пока глаза жгло, заучивал ритм, как гимн. Если угол плохой — ехал дальше.
День за днём — если это дни — я и мигающие огни пытались превратить надежду в математику.
С каждым кругом я знал своего тюремщика лучше: порядок цветов, фактуру проносящегося железа. После пятидесяти трёх вагонов с лесом идёт дьявол-граффити, рога вьются по ржавчине; через семьдесят восемь — белые, раздутые цистерны.
И наконец, после очередной вечности, я снова увидел разрыв: двадцать футов пустого пути, узкая рана в стали. В просвете полоска света, не принадлежащая этой ночи — и миг спустя локомотив проглотил её.
Я начал тренироваться. Раз за разом: ждать, давить газ на вдохе, когда разрыв открывается. Шины визжат, руль рвётся из рук, пульс зашкаливает — двадцать футов свободы несутся навстречу.
И — тормоз. Жёстко. Машина дрожит, останавливаясь в нескольких футах от несущегося железа. Разрыв исчезает, проглоченный локомотивом.
Я шепчу себе, что в следующий раз успею; но трудно репетировать то, что возможно лишь раз. В конце концов трюков нет — остаётся решиться, прыгнуть и верить.
Жду следующего круга, пишу это как мемуары, которые, возможно, никто не найдёт. Огни мигают, заливая салон вечным предупреждением. Колокол бьёт мерно, отмеряя только страх.
Белый вагон с граффити-скелетом. Пятьсот пятьдесят семь.
Иногда думаю: если порву петлю, смогу ли вернуться? Домой, к смеху, к тёплой кухне? Или там останется только гниль, плесень и тишина, нарушаемая каплями и жужжанием мух?
Ряд грузов под оранжевыми тентами. Четыреста девяносто один.
Поезд ревёт, бесконечный. Говорю себе: это последний раз. Последний раз, когда я смотрю, как разрыв закрывается без меня.
Когда допишу, нажму «отправить» и буду наблюдать, как значок загрузки крутится бесконечно. Пока он крутится, заверну телефон в носок, засуну в ботинок и брошу через рельсы, на другую сторону. Если там ещё что-нибудь есть, может, моё сообщение выбросит на берег.
Гигантские рулоны листовой стали. Четыреста двадцать четыре.
Теперь я знаю: никто меня не спасёт. Даже если попытается. Только я могу принять решение.
Триста восемьдесят семь.
Если это дойдёт, оставляю последнее слово семье.
Мам, прости за бессонные ночи, за каждый раз, когда ты ждала звонка, надеялась, что я позвоню, и за каждый раз, когда я молчал. Ты всегда делала больше, чем можно просить, а я — нет. Я мог быть лучше, но не стал. Позволил тяжести утянуть себя на дно, и ты не заслужила платить за это. Ни разу. Ты любила меня сквозь все провалы, и жаль, что я не любил себя достаточно, чтобы это имело значение.
Двести семьдесят один.
Сара, прости, что я так и не стал братом, которого ты заслуживала. Каждый раз, когда ты нуждалась в поддержке, я делал себя слабым. Должен был быть крепче, взрослее, опорой, а не грузом. Оглядываясь, понимаю: я использовал тебя как костыль — и жалею об этом больше всего.
Двести двенадцать.
Папа… хоть тебя и нет, надеюсь, ты смотришь. Ты растил бойца, и я старался соответствовать, даже когда это было не похоже. Каждый раз, когда жизнь валяла меня в грязи, я слышал твой голос: «Вставай», — и поднимался. Может, я выиграл не все бои, но никогда не сдавался. И сейчас не сдамся. Что бы ни было по ту сторону, я встречу его лицом к лицу. Буду идти вперёд до конца.
Сто двадцать два.
Марк, мы почти не общались, и я не узнал тебя так, как следовало. Но ты хороший человек. Оставайся таким. Заботься о Саре — ей нужна надёжная опора. И спасибо, что терпел меня.
Девяносто четыре.
Если я не успею, пусть поезд сойдёт с рельсов, когда собьёт меня. Пусть разорвётся и, наконец, остановится. Пусть рельсы скрутятся и лопнут, пусть эта махина рассыплется, перемолов меня в кашу. Если мне не выбраться, может, хотя бы так я остановлю его — чтобы никто больше не угодил в этот ад.
Мне пора. Разрыв близко. Пожелайте удачи.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit
