Весна 1631 года, разгар Тридцатилетней войны. Немецкая деревня Клайнфельд становится ареной жестокой резни, когда отряд имперских рейтаров под командованием барона Максимилиана фон Штейна сжигает дома и истребляет жителей. Анна, её младший брат Томас и кузнец Мартин чудом выживают, но война отнимает у них всё — дом, семью, веру. Одержимые жаждой мести, они скитаются по разорённой Германии, где голод, мародёрство и насилие становятся их новой реальностью. Но сможет ли месть вернуть утраченное, или она лишь глубже затянет их в пучину ненависти? Мрачная и напряжённая повесть о том, как война превращает людей в зверей, а надежду — в пепел.

КРОВАВАЯ ЖАТВА

Хроники Тридцатилетней войны

Весна 1631 года выдалась промозглая. Благодатные лучи солнца, словно никак не могло пробиться на грешную землю сквозь дымы пожарищ укутывавших грешную землю вот уже тринадцать лет.

Часть первая: Резня

Дым стелился над Клайнфельдом, как чёрный саван, пожирая небо. Пламя ревело, лизало соломенные крыши, пожирало деревянные стены, трещало, будто насмехалось над людским горем. Крики, стоны, лязг сабель и хруст костей сливались в адскую симфонию. Солдаты Католической лиги[1], ворвались в эту нищую деревню близ Магдебурга на рассвете, словно стая демонов, жаждущих крови. Их чёрные кирасы блестели в отблесках огня, а глаза горели безумием, рождённым долгими годами войны.

В тот проклятый день на дорогу ведущую из леса в Клайнельд выехали  всадники в стальных кирасах и тёмных плащах. Отряд - часть армии графа Готфрида-Генриха цу Паппенгейма[2]. Лица рейтар были серыми от пыли и крови, глаза — как угли. Стычка у осаждённого Магдебурга, стоила им изрядных потерь. У некоторых в волосах запеклась кровь, виднелись грязные бинты, а в зубах торчали травинки, впитавшие мертвечину.

— "Во имя императора и святой церкви!" — проревел, вытаскивая палаш и  привстав на стременах, гауптман барон Максимилиан фон Штейн, и три десятка всадников ворвались на деревенскую площадь!

Ещё этим утром, ветер мирно трепал жухлую прошлогоднюю траву, на полях вокруг деревни. Травы было немного. Крестьяне и их тощая скотина,  сожрали в округе все, что хоть как то могло приглушить голод. Над деревней висела пелена тумана, сквозь которую едва пробивалось солнце. Люди жили бедно, но по-своему спокойно: пахали землю, косили сено, пекли хлеб на выщербленных камнях, с нетерпением ждали скудного урожая свёклы.

Утро было обманчиво тихим. Петух прокукарекал, и деревня, измождённая голодом, ожила. Дети в оборванных обносках как черви возились в грязи, а собаки лениво дремали под заборами. Анна, молодая женщина с впалыми щеками и шрамом на душе, месила тесто в своём доме. Её младший брат, десятилетний Томас, вошёл во двор с вязанкой хвороста, собранной на опушке леса. Их отец, Йозеф, чинил плуг во дворе, шепча молитвы. Жизнь, несмотря на страх, текла.

«Анна, хлеба хватит?» — крикнул Йозеф, вытирая пот со лба.

«Едва на два дня», — ответила она устало, не поднимая глаз.

«Иисус и святые угодники помогут, выживем», — буркнул старик.

Томас вдруг замер, вслушиваясь. «Слышите? Кони!» — его голос дрожал. И вдруг раздался первый выстрел. Потом второй. Затем — дикий крик, перерастающий в вой.

Анна выронила миску, а Йозеф бросился к двери. Но было поздно. Топот копыт нарастал, и в деревню ворвались рейтары в чёрных плащах, их палаши сверкали в свете утреннего солнца.

«Прячьтесь, живо!» — рявкнул Йозеф, толкая детей к чёрному ходу. Анна схватила Томаса, но дверь с треском рухнула. В проёме стоял солдат, его лицо, покрытое грязью, кривилось в ухмылке. Гнилые зубы оскалились как у свирепого хищника.

В Клайнфельде разверзлась Преисподняя!

Женщин с гоготом хватали и волокли за волосы, детей швыряли в стены, как пустые мешки. Один из солдат, ухмыляясь, вонзил копьё в спину бегущей старухе, а потом повернул его, разрывая ткани и внутренности.

— Поиграем в куклы! — крикнул спешившийся рейтар не выпуская поводьев, поднимая на острие палаша окровавленную тряпичную куклу, выпавшую из рук затоптанной конями маленькой девочки. — Кто не плачет — тот не дитя!

Деревня превратилась в бойню. Солдаты врывались в дома, рубили всех подряд. Старика Ганса, пытавшегося бежать, зарубили у колодца, его голова покатилась по земле. Молодую Эльзу, жену кузнеца Мартина, затащили в сарай. Её крики заглушались хохотом рейтаров, пока один не заткнул ей рот тряпкой, пропитанной кровью. Детей, спрятавшихся в сене, находили и кололи пиками, словно крыс. Кровь текла по улицам, смешиваясь с грязью.

Старый Шульц, крестьянин, выглядевший чуть богаче других, седой и сгорбленный, был привязан к столбу. Его младший сын, мальчик лет десяти, лежал рядом, связанный, с разбитым лицом.

— Говори, где деньги, старый, вонючий урод! — крикнул мордастый вахмистр с пышными усами, ударив старика кулаком в живот. — Или я прирежу твоего полудохлого щенка!

Старик закашлял, сплюнул кровь.

— У нас ничего нет господин… — простонал он закатывая глаза.

Солдат усмехнулся, достал из ножен сбоку широкий гольбейн[3]  

— Тогда пусть твой ублюдок сдохнет.

Мальчик начал кричать, и забился, когда лезвие прикоснулось к его коже.

— Где?! — снова заорал вахмистр.

— Прошу! Пощадите нас, господин — выдавил старик. — Мы спрятали немного в печке!

— Правда? — оскалился в гримасе рейтар. — Проверим!

Он сделал знак. Двое солдат схватили мальчика, разрезали путы и поволокли к дому. Там они разбили печь, вытащили из тайника небольшой мешок с монетами.

— Ведь и правда, — сказал вахмистр, принимая из руки солдата мешочек и высыпая на заскорузлую ладонь блеснувшие серебром монеты — Дурак старый, думал, можно обмануть солдата! У нас нюх на крейцеры[4]!

А затем он повернулся к мальчику.

— Ну что, малыш, ты нам помог. Так что ты у нас герой.

Мальчик, всё ещё дрожащий, посмотрел на него с надеждой. Неужели отпустит?!

— Нет, — усмехнулся вахмистр, поняв его без слов. — Но я дам тебе подарок.

И он одним, размашистым движением кинжала вспорол мальчишке живот. Тот дико закричал, схватился за брюхо, пытаясь удержать вываливающиеся сизые кишки, через несколько секунд он затих.

— Вот тебе подарок, — сказал, ухмыляясь, рейтар, вытирая клинок о полу рваной рубахи мертвого ребенка. — Смерть!

- Парни, кончайте старого козла! У нас ещё много дел в этом скотном дворе! – бросил вахмистр солдатам, отходя от тела.

Взмах палаша прекращает вой обезумевшего отца и голова старого Шульца уже катится к телу его ребёнка.

В доме мельника Беккера трое солдат насиловали мельничиху Марту,  пока её муж, связанный, кричал до тех пор, пока не начал булькая захлебываться кровью из разбитых губ.

— Не ори, пёс, — сказал один из них. — Хочешь, мы и тебе дадим потом развлечься? Баба у тебя уж больно сладкая, как Пражская пампушка!

И он ухватил, не прекращая двигать бёдрами, Марту, которую держали двое его товарищей за пышную, белую грудь. Женщина только застонала ещё сильней.

Мельник заорал сильнее, дергаясь и извиваясь. Один из рейтар отпустил руку женщины, потянулся к стоящему на горячей плите ковшу с кипящим молоком и со словами: - Молчи скот! Плеснул содержимое ковша в лицо Беккера, кожа на его губах тут же вздулась как от проказы, и связанный мужчина дико завизжал.

В одном из домов, на другом конце деревни солдаты нашли молодую женщину с ребенком на руках. Она пыталась спрятаться в углу, под  грязными тряпками, но ее быстро нашли. Ведь ребёнку не запретишь плакать! Рейтары, смеясь, вытащили ее на улицу. Ребенок, вряд ли старше пары месяцев от роду плакал навзрыд, но его крики заглушали смех и мерзкая ругань мужчин.

— Отдай ребенка, — приказал один из солдат, протягивая руку.

Женщина, дрожа от ужаса, и шепча молитвы, только сильней прижала  маленького сына к себе. Но что может сделать слабая женщина… Вот уже рейтар у которого наверняка дома тоже остались дети, держит кричащее тельце на вытянутых руках ухмыляясь.

- Марк! Готов?!  - кричит он товарищу, стоящему сбоку, не глядя на него. –

- Да! – отвечает Марк с лязгом вынимая из ножен палаш.

Ребёнка подбрасывают высоко вверх, а сильная рука со свистящей сталью клинка прерывает крик ребёнка разрубая его надвое. Женщина закричала, но ее крик быстро оборвался — ещё один солдат ударил ее прикладом мушкета по голове.

Через дорогу от дома Анны, в хижине вдовы Клары, творилось немыслимое. Клара, хрупкая женщина лет тридцати, пыталась защитить своих дочерей — шестилетнюю Лизу и четырёхлетнюю Мари. Она закрыла их в чулане, но солдаты выбили дверь. Двое рейтаров, воняющих потом и вином, схватили Клару. Один, с кривой ухмылкой, сорвал с неё платье, пока другой держал её за горло.

- Кричи, сука, всё равно никто не спасёт! — хохотнул он, швыряя её на пол. Клара билась, но силы покидали её. Из чулана доносились всхлипы девочек, и это только раззадорило солдат. Один из них, пнув дверь чулана, вытащил Лизу за волосы. Девочка визжала, цепляясь за дверной косяк, но рейтар, хохотнув, ударил её кулаком в лицо. Лиза упала, её крик оборвался, когда солдат наступил сапогом на её маленькую руку, хруст костей смешался с его хохотом. Клара, полуживая от побоев, ползла к дочери, но второй рейтар, пнув её в живот, заставил её скорчиться.

- Глянь, как эта сука бьётся за своих щенков! — заржал он, вытаскивая из чулана Мари. Четырёхлетняя девочка, дрожа, звала мать, но солдат, схватив её за ноги, швырнул к стене. Хрупкое тельце ударилось о балку, и Мари затихла, её глаза остекленели. Клара, потеряв рассудок, бросилась на рейтара, царапая его лицо, но он, раздражённый, вонзил кинжал ей в бок. Кровь хлынула, заливая пол, а Лиза, всё ещё живая, скулила, пока другой солдат не прикончил её ударом сабли.

- Меньше ртов — меньше хлопот, — сплюнул он, вытирая клинок о платье Клары.

А вот рейтары насилуют совсем молоденькую девушку. Она кричит, бьётся в грубых мужских руках, пытается укусить одного из них, но они только смеются. Пожилой капрал, сквернословя, заставил молодого рейтара "испытать её" первым. Тот долго возится с непривычки.

— Быстрее, ребята, давайте, тут очередь! — кричат со двора.

— Да подожди! Я ещё не кончил!

Девушка, вся в крови, начала терять сознание. Один из солдат ударил её по щеке.

— Не смей умирать, шлюха! Это только начало!

Они перевернули её на живот, продолжая раздирать молодое, нежное тело, а потом, когда она перестала дышать, ударили мертвеца по заднице и посмеялись.

— Живая лучше, но и мёртвая сойдёт.

На лице некоторых солдат во дворе досада и злость.

— А что?! Мёртвых тоже можно... — усмехнулся кто-то из них, входя в дом.

В другом доме солдаты зарубили семейную пару на глазах их детей. Мальчик и девочка, лет десять и восемь. Их родители были убиты сразу.

— А, детишки! — мерзко улыбаясь и утирая рот окровавленной ладонью, радостно сказал один из рейтар — У меня есть идея!

Он схватил мальчика, положил его на стол и вынул меч.

— Смотри, малыш, я сделаю из тебя мужчину.

Ребёнок закричал, когда солдат резким движением рубанул по телу наотмашь.

— Вот! Теперь ты знаешь, как умирают настоящие мужчины!

Девочка, увидев это, начала выть и плакать. Солдат подошёл к ней.

— А ты будешь моя невеста.

Он сорвал с неё одежду, бросил на тот же стол в кровь брата спустил штаны. Увидев вздыбленный член, девочка от нахлынувшего ужаса даже замолчала. Потом она конечно кричала, но никто не пришёл на помощь. Крики страдалицы затихли. Когда он закончил, он передал её товарищу.

— Бери, пока ещё теплая.

Другой солдат, с жестоким лицом и холодными глазами, схватил маленького мальчика и потащил его в сторону. Мальчик плакал и звал маму, но солдат был неумолим. Он толкнул мальчика на землю и ударил несколько раз ногой. Мальчик плакал и молил о пощаде. Кровь текла из его носа и рта. Рейтар поднял его рывком с земли и толкнул в сарай и закрывая за собой дверь. Крики парнишки становились все громче, но никто не пришел ей на помощь. Солдаты смеялись, слушая ее мольбы о пощаде.

— Пусть покричит, — сказал один из них. — Все равно они все мерзкие еретики…

Через некоторое время солдат вышел из сарая, застегивая штаны. Мальчишка лежала на полу, плача и дрожа. Он пнул его ногой выходя, оставив дверь открытой.

— Ты закончил? — спросил другой рейтар, подходя к нему. — Теперь моя очередь.

Один из солдат, с садистской улыбкой на лице, схватил старую женщину и потащил ее в сторону. Она кричала и молила о пощаде, но солдат был неумолим. Он толкнул ее на землю и начал бить ее ногами, а потом схватив за седые волосы поволок в сторону ближайшего дома.

- Эй, гляньте, Ганс – Лошадиная морда, опять позарился на старуху! Эй, Ганс, тебе что, тут молодух мало?! – заорал один из рейтар, проходивший мимо них. Послышался смех.

- Ребята! Да ведь это же старая ведьма! Она околдовала нашего парня и ему мнится, что она красотка и французская принцесса! А-ха-ха-ха!!!

- Правильно Ганс! Ведь старое вино, так кружит голову! Ну и тупой ты ублюдок!

Старуха плакала и молила о пощаде, но солдат, раздражённый столь пристальным вниманием товарищей продолжал бить ее. Кровь текла из носа и рта старухи. Ганс разозлившись ещё больше, схватил старуху за волосы и ударил ее головой о придорожный камень. Старуха затихла, и солдат, усмехнувшись, оставил ее лежать на земле.

— Пусть лежит, — сказал он, подходя к остальным солдатам. — Все равно от нее никакого толку!

- Эй, Ганс, не горюй! На погосте у церкви, можно откопать ещё лучшую красотку! А-ха-ха-ха-ха!!!

Детей запирали в домах и поджигали. Из окон доносились визги, которые уже не были человеческими. Один солдат плеснул масло на крышу и крикнул:

— Вот вам небесный огонь, проклятые лютеране!

— Огонь очищает! — уверенно заявил другой рейтар и бросил факел на крышу.

В доме плотника насиловали его беременную дочь. Потом разрезали ей живот и смеялись:

— Смотри, брат, дитя без греха!

— Надо было исповедаться, — сказал второй, швыряя мертвое тело в корыто. — Не помогло, выходит.

Солдаты смеялись, пока жгли сараи, добивали стариков, вспарывали животы и засовывали туда дохлых кошек. Один, неистово хохоча, вырвал у пса челюсть и повесил себе на шею. Другой, обмакнул пальцы в кровь и написал на стене одного из домов «Te Deum»[5].

«Где добро, свиньи?» — прорычал рейтар, хватая Йозефа за ворот. Старик попытался ударить его кулаком, но рейтар, хохотнув, врезал рукоятью палаша. Йозеф рухнул, кровь хлынула изо рта. Анна закричала, но солдат ударил и её по лицу, разорвав щеку. Она упала, чувствуя, как мир кружится. Томас, дрожа, спрятался за сундук, но его нашли. Рейтар вытащил мальчика за волосы, швырнув к отцу.

«Молчи, щенок, или кишки выпущу!» — рявкнул он, приставив нож к горлу Томаса.

В доме Анны творился кошмар. Солдаты переворачивали сундуки, резали перины, пух летел, как снег. Рыжебородый гигант по имени Ханс, привязал Йозефа к стулу. «Говори, старик, где золото?» — рычал он, поднося раскалённый прут к лицу Йозефа. Старик хрипел, но молчал. Тогда Ханс плеснул ему в рот «шведский напиток» — зловонную жижу из навоза, мочи и прогорклого жира. Йозеф задыхался, его тело билось в судорогах.

«Не хочешь говорить? Похер, сдохнешь!» — Ханс рассмеялся, втыкая прут в глаз Йозефа. Старик взвыл, но вскоре затих, захлебнувшись кровью.

Анна, лежала на полу, когда двое солдат тащат её к столу. Один, воняющий вином, сорвал с неё платье. «А ну, кричи, сука, мне так слаще!» — хохотнул он, прижимая её к доскам и спуская штаны. Она билась, царапала его лицо, но он саданул её кулаком, и девушка обмякла. Второй солдат, мерзко хихикая, держал её ноги, разводя их в стороны Томас, с криком бросившийся было на них, получил ботфортом в живот и рухнул, кашляя кровью.

«Глянь, щенок какой храбрый!» — заржал солдат, пнув Томаса ещё раз. «Сожги его, Курт, чтоб не скулил!»

Курт, ухмыляясь, поджёг угол дома. Пламя загудело, пожирая деревянные стены.

Анна, почувствовала жар от огня, и уже простилась с жизнью. Но судьба дала ей шанс. Один из рейтаров, решивший обыскать погреб, отвлёкся, и Анна, собрав силы, почти теряя сознание от боли в промежности,  поползла к чёрному ходу. Дым скрыл её. Она выбралась наружу, где нашла Томаса, полуживого, в канаве. Кузнец Мартин, чья жена и двое детей сгорели заживо, вытащил их из деревни, пока солдаты добивали последних жителей.

«Бегите, или сгинем!» — прохрипел Мартин, его глаза были пустыми.

Они скрылись в лесу, слыша, как деревня умирает в огне. Рейтар Ханс, стоя среди пожарища, пил вино из разбитого кувшина, глядя на трупы. «Жалкие черви! Мерзкие лютеране!», — сплюнул он, швыряя кувшин в горящий дом.

Над развалинами деревни, некогда мирной и сонной, вился дым. Он поднимался из обугленных остатков домов, из земли, испитой кровью, из растерзанных тел на дороге. Воздух был плотным, как стена — от запаха гари, страха, смерти.

Барон Максимилиан фон Штейн спешился у того, что раньше было церковью. Теперь это была лишь каменная скорлупка, лишенная крыши, иконостаса, святости. Один из солдат швырнул в нее факел, и пламя охватило остатки скамей. Священный прах стал кормом для огня.

— Чисто? — спросил он у краснорожего вахмистра с пышными усами, стоявшего у колодца, где валялись два обезглавленных тела.

Тот покрытой копотью, вытер окровавленный кинжал о свой рукав и поклонился.

— Почти всех прикончили, господин гауптман. Несколько баб сдохли по амбарам. Троих поймали у реки, там их… ну, вы знаете, как обычно.

Барон усмехнулся, отводя взгляд от горящих остатков церкви. Его глаза были темными, словно дно бездонного колодца. Он чувствовал вкус победы — горький, как старая кровь.

— А остальные?

— Убежали. Кто-то в леса, кто-то, возможно, к монастырю. Но рейтары уже чистят окрестности. Если они живы, то ненадолго.

— Хорошо, — сказал фон Штейн, потирая перчаткой лицо. — Не хочу, чтобы эти черви поползли дальше. Завтра двинемся на соединение с основными силами к Магдебургу. Городишко этот слишком долго сопротивляется. Нужно его научить этих еретиков уму-разуму!

Часть вторая: Бродяги

Лес стал их тюрьмой и убежищем. Анна, Томас и Мартин скитались, избегая дорог, где рыскали солдаты и мародёры. Голод терзал их, заставляя жрать кору, траву, гнилые яблоки. Однажды они нашли дохлую собаку, и Анна, не моргнув, разрезала её ножом.

- Ешь, Томас, или сдохнешь, — сказала она, протягивая кусок мяса.

- Это… мерзко, — пробормотал мальчик, но голод победил.

— Мы уже сдохли там, в Клайнфельде. Мы мертвецы… Просто продолжаем дышать, - чуть слышно проговорил кузнец.

Они делили дохлых крыс, если удавалось высечь искру, они жгли кору, чтобы согреться. Иногда ели мох. Молча. Без слов. Слов больше не было.

— Я больше не молюсь, — сказал как то Мартин. — Бог был там, когда они сожгли мою семью. Был и молчал.

— Бог умер, — ответил ему совсем не по детски Томас. — Его прибили к дереву, и больше он не воскрес.

Анна молчала. Иногда, по ночам, она кричала — без слов, как зверь. А иногда вгрызалась в собственные руки, до крови.

Мартин словно постарел лет на десять, его душа умерла вместе с семьёй. Он нёс топор, как часть тела, готовый убить любого, кто встанет на пути. Анна, чьё лицо теперь пересекал шрам, стала другой. Её глаза горели ненавистью, а сердце сжалось в комок ярости.

- За что, Мартин? За что они нас? — спросила она однажды, сидя у костра.

- За то, что мы живём, — буркнул он, - Война не разбирает. Мы для них — мясо.

- Я найду их. И убью, — прошипела Анна.

- Не стань хуже их», — сказал пристально глядя в глаза женщине Мартин, но она лишь усмехнулась.

- Поздно!

Лес кишел такими же, как они, — беглецами, чьи жизни война превратила в кошмар. Однажды, на третий месяц скитаний, Анна, Томас и Мартин наткнулись на лагерь бродяг — десяток оборванных крестьян, чьи лица были покрыты грязью и шрамами. Их главарь, тощий старик по имени Клаус, с глазами, как у волка, предложил им присоединиться. «Еды мало, но вместе выжить легче», — прохрипел он, показывая на котёл, где варилась похлёбка из корней и крыс. Анна согласилась, но ночью заметила, как двое бродяг подкрались к их вещам. Когда Мартин схватил одного за горло, тот, визжа, выхватил нож. Мартин, не колеблясь, размозжил ему голову топором. Второй убежал, но Клаус, узнав о случившемся, лишь сплюнул. «Меньше ртов — больше еды», — сказал он, и Анна поняла, что эти люди давно перестали быть людьми.

Через неделю они столкнулись с мародёрами — тремя бывшими солдатами, дезертировавшими из армии Лиги. Те напали на их лагерь, требуя еду и одежду. Один из них, с отрубленным ухом, схватил молодую девушку из бродяг, едва ли старше пятнадцати, и, хохоча, потащил в кусты. Но католики просчитались. Эти люди уже не были той бессловесной скотиной, которую солдаты привыкли резать! Первым сдох одноухий насильник, только что спустивший штаны, перед девушкой крики которой разрывали ночь. Анна вонзила что есть силы ему в спину нож, жалея лишь, что умер он слишком быстро. Другому, державшему руки девушки и прижимавшему её к земле, дубина одного из бродяг размозжила череп. Старик Клаус, глядя на Анну, усмехнулся: «Ты одна из нас теперь». Она не ответила, но её сердце оледенело ещё сильнее.

Больше всего не повезло третьему дезертиру, молодому парню, который не принимал участия в насилии, но бродягам, почти потерявшим в себе всё человеческое, не было до этого дела. Парня привязанного к дереву, окружила визжащая толпа. Кто-то плевал ему в лицо, другие старались ущипнуть или ударить, иные кололи ножами. Молодой дезертир плакал и причитал: - Я не виноват! Я не хотел! Я не желал идти в армию… Но никто его не слушал. К нему подскочила визжащая неряшливая и грязная женщина. Ей не было и тридцати, по пряди её сальных волос обильно побелила седина.

- Ах ты тварь! Я тебя узнала, это ты со своими дружками насиловали меня несколько дней, после того как убили всю семью! – закричала она брызжа слюной в лицо пленника.

- Нет! Нет! Добрая женщина! Ты путаешь меня с какими то злодеями! Я никогда тебя раньше не видел!!! – взвыл парень, чувствуя, что живым ему теперь не уйти.

Женщина, рыча как дикий зверь, рвала руками его ремень и сдёрнула до колен штаны.

- Ааааа! Что же теперь твой хуй похож на свернувшуюся улитку, а не стоит колом как тогда?!

Она схватила рукой его за член и потянула на себя, в другой руке блеснул нож и женщина крича что то нечленораздельное, полоснула по мужской плоти, что сжимала в руке. Привязанный к дереву дезертир дико завизжал, багровея лицом. Нож не отличался остротой и мстительнице пришлось несколько раз с силой провести по плоти, прежде чем она осталась в её руке. И она кинула её в лицо пленника Парень дико выл, а окружающие его бродяги дико скакали вокруг вопя и хохоча!

У кого-то в руках оказалась верёвка, которую перекинули через большой сук стоявшего рядом дуба.

- Нет! – закричал один из мужчин, эта верёвка слишком тонкая, он слишком быстро сдохнет! Дайте другую, ту что потолще!

На шею дезертира которого уже отвязали от дерева, накинули петлю и дружно потянули за другой конец. И вот уже молодой дезертир, багровея лицом и уцепившись руками за петлю, что б хоть чуть ослабить её болтает ногами в локте от лесной земли. Но это ещё не всё, трясущиеся руки срывают с его ног ботфорты и полуспущенные, перепачканные кровью широкие мешковатые бриджи, а на землю к ногам валят кучу сухой травы и хвороста. Мгновение и вся эта куча вспыхивает пламенем, которое алчно лижет его голые ноги. Дезертир пытается поджать ноги, боль от ожогов так невыносима, но дёргая ногами, он только сильней затягивает петлю у себя на шее!

Толпа вокруг беснуется, приплясывая и хохоча, люди совершенно теряют человеческий облик. Дезертир задыхается и наконец теряет чувства, руки и ноги безвольно опускаются, но он ещё жив. Из обрубка члена по голым ногам ещё сочится кровь, а огонь жадно лижет его ступни и голени, кожа которых надувается и лопается пузырями, чернея.

После той ночи, Анна, Томас и Мартин ушли от Клауса. Тот лишь покачал головой им вслед, говоря: - Пойдёте искать Царство Иисуса?! Далеко придётся идти, вокруг – Ад!

Они видели, как война пожирает Германию. Деревни исчезали, поля гнили, дороги кишели волками и людьми, что были хуже зверей. Крестьяне, потерявшие всё, убивали за корку хлеба. Однажды Анна, Томас и Мартин наткнулись на толпу, окружившую раненого солдата. Его привязали к дереву, отрезали уши и нос, выкололи глаза.

- Говори, где твой отряд, папистская мразь! — орал крестьянин, втыкая нож в живот солдата.

- Милости… прошу…милости, ради Христа — хрипел тот, но толпа лишь смеялась.

Они закопали его живьём, засыпав землёй вопящий рот. Анна смотрела, не отводя глаз. «Так им и надо», — сказала она. Томас, дрожа, отвернулся. Мартин молчал, но его рука сжала старый топор.

- Мы не должны стать такими, — наконец сказал он.

- Мы уже такие, — ответила Анна, и её голос был холоднее льда.

Осенью 1631 года, они наткнулись на сожжённую деревню, где уцелело лишь несколько крестьян. Те, обезумевшие от голода, окружили Анну, Томаса и Мартина, требуя еды. Их главарь, женщина с обожжённым лицом, держала ржавую косу, готовая рубить. «Делитесь, или сгинете!» — прорычала она. Анна, не колеблясь, швырнула в неё нож, попав в плечо. Крестьяне бросились на них, но Мартин, размахивая топором, разрубил двоих, а Томас, дрожа, заколол третьего. Остальные разбежались, но Анна догнала женщину с косой и, повалив её в снег, била её кулаками, пока та не затихла. Томас, глядя на сестру, впервые заплакал.

- Ты не моя сестра Анна… ты чудовище, — прошептал он. Она лишь сплюнула кровь и пошла дальше.

Часть третья: Брейтенфельд

17 сентября 1631 года армия Католической лиги под командованием Иоганна Церкласа Тилли[6] столкнулась с объединёнными силами шведов Густава Адольфа[7] и курфюрста Саксонии у Брейтенфельда[8]. Пушки шведов рвали католические порядки, мушкеты косили солдат, кавалерия топтала раненых. К вечеру поле устилали тысячи тел, а Лига была разгромлена. Остатки армии бежали, преследуемые врагом. С трудом фельдмаршал Тилли, вывел часть своих уцелевших сил в Баварию.

Отряд Максимилиана фон Штейна, тот, что вырезал в мае деревню Клайнфельд, попал в битве под удар шведских кирасир и почти весь был ими вырублен. Уцелели, всего шестеро. Сам, гауптман фон Штейн, получивший крепкую рану в голову от шведской пули угодившей ему в шлем и пятеро рейтар, среди которых оказались — Ханс, и тот мордастый вахмистр, опалённые усы которого теперь уныло обвисли. Они, отставшие от остатков армии отступившей в Баварские земли — укрылись в лесу. Солдаты развели костёр, не заботясь о дыме. Они слишком вымотались и устали, что бы думать о чём то кроме голода и желания спать.

- Чёртова война, — сплюнул Ханс, глотая вино из кувшина, - Шведы нас порвали, как рейтарский жеребец старую шлюху.

- Заткнись, Ханс, или сам сейчас сдохнешь», — буркнул вахмистр, с отвращением жуя подгнившую, прошлогоднюю репу.

- А мне похую, Курт. Всё равно все тут сгинем, — хохотнул рейтар, втыкая нож в землю.

Анна, Томас и Мартин, скитавшиеся неподалёку, не сразу заметили дым. Днём ранее они видели, как крестьяне из соседней деревни, узнав о разгроме Лиги, устроили охоту на беглецов. Группа из двадцати человек, вооружённых вилами, косами и дубинами, загнала пятерых солдат в овраг. Анна, скрываясь в кустах, смотрела, как крестьяне окружили их. Один из солдат, раненый, умолял о пощаде, но крестьянин, чья борода была седой от пепла, вонзил вилы ему в грудь. «Это за мою дочь!» — орал он, выкручивая вилы, пока кровь не хлынула фонтаном. Другого солдата, пытавшегося бежать, догнали и забили ногами, его лицо превратилось в кровавое месиво. Третьего, молодого парня, привязали к дереву и подожгли, его вопли эхом разносились по лесу. Анна не отводила глаз, её сердце билось быстрее. «Так и надо», — прошептала она. Мартин, сжав кулаки, отвернулся, но Томас, дрожа словно от возбуждения, смотрел, как крестьяне добивают последнего солдата, отрезая ему пальцы один за другим. «Они заслужили», — сказал он, и Анна впервые увидела в его глазах ту же ненависть, что горела в её душе. Маленький братик быстро вырос…

Часть четвёртая: Месть

Когда они заметили дым от костра, и подкрались к поляне, где остановился разбитый отряд гауптмана фон Штейна, Анна задрожала. Она узнала его — его рыжую бороду, его ухмылку. «Это они», — прошептала она, её голос дрожал. «Те, кто убил отца. Кто… меня…»

«Анна, это безумие», — начал Мартин, но она перебила:

«Я убью их. Всех. Поможешь или вали отсюда».

Томас сжал нож. «Я с тобой, сестра». Мартин тяжело вздохнул, но кивнул. «Пусть будет так».

Ночь окутала лес. Солдаты, напившись, дремали у костра. Вот один рейтар завозился, встал и пошатываясь побрёл в кусты. Пока он невнятно бормоча, непослушными руками возился с ремнём Анна подкралась, зажав ему рот, вонзила нож сдоку в горло. Солдат захрипел задергавшись. Кровь хлынула, заливая её руки. Он повалился в кусты, мочевой пузырь и кишечник расслабились и по его ногам потекло, а вокруг жутко завоняло. Женщина смотрела, как жизнь покидает его глаза, и чувствовала в душе лишь пустоту.

«За отца», — прошептала она, вытирая нож.

Томас метнул камень в сторону от сидевшего у костра и кивавшего в полудрёме головой рейтара, отвлекая его. Тот чуть привстал, повернувшись в сторону шума, пьяно тараща в темноту глаза. Мартин, подкравшись, со спины раскроил ему череп обухом топора. Кровь брызнула, залив траву. Солдат застонав рухнул, бездаханным.

От шума бывалый Ханс проснулся.

- Кто тут, мать вашу?! — рявкнул он, хватаясь за палаш. Анна выскочила из темноты, он в последний миг заметил метнувшеюся фигуру и уклонился. Её нож вонзился в его плечо. Ханс взревел, отбросив её. Томас кинулся на него, но рейтар перехватил мальчика и крепким пинком швырнул к дереву. В свете костра к нему бросился Мартин, вступая в бой, но Ханс, как зверь, отбивался, размахивая клинком.

«Мразь крестьянская, сдохни!» — заорал Ханс, целя в Мартина из пистолета. Грохнул выстрел, но кузнец, уклонившись, вонзил топор в грудь гиганта. Отчаяние прибавило кузнецу сил. Ханс рухнул, хрипя.

Продолжение тут: https://author.today/work/445750

Военная пропаганда существует столько, сколько человечество вообще занимается войнами. Но в XVI веке, благодаря распространению печати, она выходит совсем на новый уровень. И в ходе Тридцатилетней войны (1618-1648) все участвовавшие в конфликте государства так или иначе прибегали к печатной пропаганде. Самый распространенный троп – мы войско Божье, идем раздавать люлей неверным еретикам. Однако Дания в Тридцатилетней войне выступала на стороне протестантов. Поэтому и пропаганда у её было особенная.

Начать надо издалека. С того, что Ольденбургская монархия конца XVI – начала XVII веков – это весьма занятное политическое образование. Вместе с датским королевством туда входят Норвегия, Исландия, а также провинции Халланд, Блекинге и Сконе на юге современной Швеции. Но также короли Дании являлись герцогами Священной Римской Империи, потому как им принадлежало герцогство Гольштейн.

С 1536 года в Дании существовала форма правления, которую поздние историки называют "adelsvælden" – дворянское правление. Если вкратце – все было так и не так одновременно. В реальности Дания была диархией, которая управлялась двумя органами власти – королем и королевским же советом (ригсродом). Эта система работала почти без сбоев многие десятилетия, и взошедший на престол в 1596 году король Кристиан IV был воспитан в атмосфере глубокого уважения к этой системе. Он регулярно советовался с ригсродом о принятии важных решений, проводил реформы в согласии с ним и особо не ссорился. Так, когда до него дошли слухи о неком профессоре Дибварде, что восхвалял абсолютную монархию, то просто арестовал диссидента. Мол, нечего еретические идеи о превосходстве короля рассказывать!

С началом Тридцатилетней войны ситуация несколько поменялась. Еще при отце Кристиана Фредерике II, Дания зарекомендовала себя в качестве лидера немецких протестантов. Кристиан IV эту роль примерять не спешил, действуя в пределах Священной Римской империи как светский герцог, а не религиозный лидер. Когда в 1618 году до короля дошли вести о восстании протестантов в Богемии против императора, тот осудил бунтовщиков и не стал помогать мятежникам. Таким вот Кристиан IV был легитимистом – любое восстание он считал незаконным.

Однако, когда армии католических герцогств Священной Римской империи начали подбираться к северу Германии, Кристиан IV стал гораздо более внимательным. Во-первых, Англия с Голландией умоляли его вступить в протестантскую коалицию, обещая снабдить деньгами. Во-вторых, присутствие большой католической армии угрожало его приобретениям в Северной Германии. Да и в конце концов – он же имперский герцог и имеет право на независимую политику. А имперские армии эту независимость наверняка подавят и перекрестят его Гольштейн в католичество – неправильно и нечестно!

Потратив без малого год на споры с королевским советом, который не хотел лезть в войну, Кристиан IV махнул рукой и вступил в нее от имени Гольштейна, а не Дании. В 1625 году он собирает коалицию северо-германских городов и выступает на войну. И никакой "датской интервенции" не случилось – сама страна-то в войну не вступила. А Кристиан IV рассчитывал в своих авантюрах лишь на Гольштейн и средства регионов Северной Германии.

Тут и начинает вертеться машина пропаганды, в которой активное участие приняла церковь. Ведь в Дании уже почти сто лет как на начало Тридцатилетней войны церковь была верной союзницей короны. Государи помогали протестантам гонять католиков, спонсировали ее и регулярно проставляли на нужные позиции своих сторонников, как делал еще Фредерик II. И Кристиан IV решил воспользоваться результатами этой поддержки.

Король приказал проводить так называемые "bededage" – "молитвенные дни". В эти дни жители Дании должны были специально приходить в церкви, чтобы молиться за короля и его победу в войне. Практика эта существовала и раньше, однако не в таких количествах. Сначала ходить надо было три раза в месяц. Однако после крупного поражения армии Кристиана в битве при Луттере (27.08.1626), молиться нужно было уже каждую среду (для крестьян) и пятницу (для горожан).

Выглядело это так. Утром и вечером подданные должны посещать особую службу и обязательно какое-то время этого дня они должны посвятить самостоятельному чтению Писания. Молитвы же были особенными – за успех короля в Немецкой войне. Их составляли специально обученные священники, печатали их и раздавали всем пришедшим на службу. Но было в этих листовках кое-что необычное.

Датская пропаганда времен Тридцатилетней войны работала не во вне, как в Швеции. А наоборот – внутрь. И война объявлялась наказанием за грехи датчан.

Да-да – именно грехи. Не священная война против неверных, но ровно наоборот. Где-то там – в Германии – неверные поднялись против этого мира и скоро прибудут в Данию, карая её за совершенные грехи. Но, к счастью, Господь послал на землю своего рыцаря. Чемпиона благочестия и истинной веры – короля Кристиана IV. Он, чуть ли не уподобляясь Иисусу Христу, берет на себя вес грехов своих подданных и искупает их, воюя за свое королевство. Он – герой, верный слову Божьему, и защитник церкви, уподобляющийся древним королям вроде Давида или Соломона.

Складывается очень забавная картинка, где король – единственный, за кого надо молиться. За дворян и королевский совет молиться не надо. Ведь не они взяли на себя тяжкую юдоль защиты страны, верно? Кристиан IV предстает как король-мученик – один стоящий против вызовов этого мира. И знаете, предсказания таки сработали!

В 1627 года имперская армия вторгается на территорию Данию. Именно с этого момента можно говорить об участии самого королевства в Тридцатилетней войне. Как и обещали проповеди – было больно. Иимперские войска Альбрехта фон Валленштейна оккупировали весь полуостров Ютланд, опустошая захваченные территории. С этого момента появляется между Кристианом и королевским советом появляется очевидный конфликт. Личная авантюра короля обернулась проблемами для всей страны.

Однако государь справился. На личной харизме и прокачанной дипломатии он вывез не только относительно успешную кампанию по освобождению страны, но и приемлемый мир. Его подписали в 1629 году в городе Любеке, и Дания должна была сделать всего две вещи:

- выплатить императору солидную сумму денег;

- пообещать больше не вмешиваться в войну.

И все. Ни лишения герцогского титула, ни территориальных потерь. Не очень-то похоже на настоящее поражение. По крайне мере так был представлен "подвиг" Кристиана IV в глазах его подданных. Да и сложилось все красиво. Войска неверных обещали? Обещали. Они пришли, наказали датчан за грехи, но Бог умилостивился и помог королю прогнать захватчиков. Идеальная работа.

Именно с 1629 года ведет свой отсчет постепенный закат "дворянского правления". Мирного сотрудничества между королем и ригсродом уже не будет, так как ни одна, ни другая сторона не доверяли друг другу. В том же году горожане Ютланда соберутся в городе Рю и подадут королю петицию с обещанием поддержать его, если он когда-нибудь захочет свергнуть королевский совет. Кристиан IV на это не пошел. Все же мужик был уже в возрасте, да и уважение к системе у него сохранялось. Однако кампании по повышению авторитета короля среди горожан и крестьян продолжались вплоть до конца его правления.

Само же "аdelsvælden" в конечном счете не умрет при Кристиане IV. До самого конца дело доведет его сын Фредерик III входе конституционного переворота 1660 года. По его итогам король Дании получит абсолютную власть, а поддержат его в этом начинания горожане и духовенство.

Датская пропаганда времен Тридцатилетней войны это ни на что не похожий пример военной пропаганды того времени. Ведь сами датчане во всей кампании Кристиана IV не воевали. Однако были вовлечены в борьбу внутри страны, благодаря грамотным действиям короля. А кроме того, такой подход продемонстрировал, насколько важны были поддержка и контроль церкви в качестве орудия монархии в Дании, и как они повлияли на последующее установление абсолютизма. Такие дела.

Что же касается телят, то всю первую четверть XVII века в Дании была распространена своего рода бульварная теологическая литература, описывающая знамения, которые господь насылал на землю, чтобы предупредить датчан о том, что он ими недоволен. Знамения включали в себя:

• кровавый дождь;

• огни в небесах;

• пришествия ангелов на землю;

• и самое интересное - свидетельство одного крестьянина о том, как у коровы родился теленок с головой человека и потребовал от крестьянина раскаяться в грехах.

Что почитать?

1. Lockhart P.D. Political language and wartime propaganda in Denmark, 1625-1629. 2001.

2. Jespersen L. Revolution From Above? Power State in 16th and 17th century Scandinavia. 2000.
   

«Бои за Историю» в ВК: https://vk.com/com_pour_his

«Бои за Историю» в Телеграме: https://t.me/com_pour_his

Это, как можно понять, мне было скучно на работе...

Персонажа, я думаю, узнают многие.

Тридцатилетний конфликт в первую очередь известен не многочисленными сражениями в Центральной Европе, а хаотичным характером войны из-за недисциплинированных наемников, кошмаривших мирное население.

Происходившие тогда бесчинства передают нам писатели-современники, вроде Гриммельсгаузена, а также художники на детальных полотнах - Вранкс, например. О том, что они изображают реальную картину, а не только свое эмоциональное восприятие, становится понятно благодаря статистике. И она, как оказалось, куда страшнее картин художников : за 30 лет войны по разным причинам (от насильственной смерти, военных лишений, болезней, голода) погибло ок. 700 тысяч военных и 7 миллионов мирных! Причем вторых считали по отчетным книгам германских земель до конфликта и после него, поэтому статистика страдает погрешностью. И, возможно, жертв было больше.

Именно поэтому военные разборки первой половины XVII века, затронувшие почти всю Европу, но развернувшиеся в германских землях и Богемии, считаются самой бесчеловечной войной в истории. Красноречивее статистики природу той войны передают заметки немецкого наемника Петера Хагендорфа, непосредственного участника этой заварушки.

Ландскнехт, прошедший с 1625 года до самого конца войны более 22.000 км, оставил труд на 192 страницах и простым языком, без словесных блесток, написал обо всем, с чем он столкнулся, будучи обычным наемным солдатом.

Сражался Петер в основном в составе армии Готфрида Паппенгейма (католическая лига). Но это не столь важно, поскольку выбор стороны определяла, как правило, звонкая монета, а не религиозные предпочтения. "Нам пришлось сдаться, так как помощь не приходила" - пишет Хагендорф. И уже через какое-то время: "Мы были зачислены в шведскую армию" (протестанты). Так наемники переходили из одной армии в другую, но продолжали грабить. Особенно буйствовали они, когда начинались перебои в финансировании.

Очередное ограбление деревни воспринималось ими как что-то обыденное, нормальное, или даже как заслуженная награда после тяжелой битвы. С таким же чувством они пользовались всем, что попадалось им под руку. И сильно удивлялись, когда жертвы бесчинств оказывали сопротивление. "Крестьяне так упорно обороняли погост, что мы ничего не смогли сделать без пушек. Поэтому мы ушли, так как их там было около тысячи. Но деревню их все-таки сожгли дотла". Таких деревень, по современным подсчетам, в Германии было уничтожено ок. 18 тысяч.

В той войне не было места человечности. Грабежами промышляли все. Самого Хагендорфа, имевшего неосторожность отстать от полка, как-то подловили трое крестьян, избили и отобрали все, что только можно было отобрать. "В лагере надо мной только посмеялись", - записал он в своем дневнике.

Еще интереснее его сообщения, связанные с осадой Магдебурга в 1631 году и последующим его разорением, ставшим символом беспредела Тридцатилетней войны. Город тогда пал под натиском католических сил. Те, пробив бреши в обороне, массово хлынули в город, улочки которого превратились в разрозненные очаги насилия.

Взять ситуацию под контроль было просто невозможно - графы Тилли и Паппенгейм, предводители этой разбойничавшей массы, лишь издали наблюдали за происходящим. Как сообщал очевидец, известный философ и физик Отто фон Герике, бывший в ту пору чиновником Магдебурга, солдаты вламывались в каждый дом. И лишь грозного их взгляда хватало, чтобы хозяин понял, что гостя надо задобрить чем-то ценным. При этом следующих визитеров не сильно беспокоило текущее финансовое состояние владельца дома. "Настоящие страдания начались, когда горожанам нечего было дать наемникам" - писал фон Герике. После разорения 30-тысячное население Магдебурга сократилось почти на две трети. Паппенгейм позднее в письме по этому случаю отметил: "Мои солдаты разбогатели", - и заключил известной фразой "Gott mit uns".

Петер Хагендорф к тому моменту еще числился в армии Паппенгейма. Но среди разорителей нашего ландскнехта не было по той простой причине, что его тяжело ранили прямо у городских ворот. Пока однополчане "богатели", Хагендорфа в лагере осматривал хирург. Но Петер такой момент упускать не собирался. Дело в том, что многие наемники отправлялись в поход с семьями, которые следовали за марширующей армией в обозе. "Когда меня перевязывали, жена, несмотря то что весь город был в огне, пошла туда". Таким образом проблему и решили.

Конец Тридцатилетней войны, закрепленный Вестфальским миром в 1648 году, Петер Хагендорф встретил без энтузиазма. Даже с некоторым огорчением - ведь он, по сути, потерял источник неплохого заработка. Вследствие чего ему приходилось перебиваться неквалифицированным трудом, вроде работы ночного сторожа. Дневник ландскнехта прерывается на годе 1649.

Больше военной истории найдете в нашем телеграм-канале: t.me/isbattlez