Представьте: Москва, 1964 год. В Советский Союз приезжает сама Марлен Дитрих — женщина-легенда, икона стиля, звезда Голливуда, перед которой преклонялся весь мир. Организаторы гастролей, конечно, приготовили для нее стандартный набор достопримечательностей: Кремль, Большой театр, мавзолей…
Марлен Дитрих в Москве
— Что бы вы хотели увидеть в Москве? — вежливо поинтересовались у нее.
И тут холодная, недоступная богиня вдруг тихо, почти смущенно ответила: — Я мечтаю встретиться с советским писателем Константином Паустовским.
Можно только представить, какая тишина воцарилась в комнате. Марлен Дитрих — и какой-то Паустовский? Кто это? Почему? Что за странный каприз знаменитости? Но спорить не стали — подняли на уши весь аппарат, и к вечеру писателя, уже тяжелобольного, нашли.
Марлен Дитрих в Москве
Поклон, который потряс зал
То, что произошло на ее концерте, позже назовут одним из самых пронзительных моментов в истории искусства.
Марлен Дитрих стоит на коленях перед Константином Паустовским
На сцену, едва держась на ногах, вышел пожилой человек. И тогда Марлен Дитрих — та самая, перед которой преклонялись Ремарк и Хемингуэй, которую боготворили миллионы, — молча опустилась перед ним на колени.
Она была в роскошном вечернем платье, усыпанном стразами. Ткань лопнула под резким движением, камни рассыпались по сцене. Но ей было все равно. Она взяла его руку, поцеловала ее, а потом прижала к своему лицу — и заплакала. Настоящими, немыми, некиношными слезами.
Марлен Дитрих в Москве
Зал замер. А потом… люди начали медленно вставать. Сначала первые ряды, потом — все выше и выше. Будто стыдясь, что не сделали этого сразу. И вдруг — грохот аплодисментов, который, казалось, сорвет крышу.
"Телеграмма", изменившая жизнь
Когда Паустовского усадили в кресло, а зал наконец смолк, Марлен тихо объяснила:
— Самым потрясающим литературным произведением в моей жизни я считаю рассказ Константина Паустовского "Телеграмма". Я случайно прочла его в немецком сборнике и… не могла забыть. С тех пор я мечтала поцеловать руку человека, который это написал. И вот — моя мечта сбылась. Я счастлива, что успела.
Константин Паустовский
Она успела. Через несколько месяцев Паустовского не стало.
А этот вечер навсегда остался историей о том, как настоящая слава — не в лучах софитов, а в словах, которые трогают душу.
_______________________________________
Ребят, спасибо, что дочитали до конца. Очень признателен всем тем, кто делится моими статьями, ставит лайки и оставляет комментарии. Я всегда только «ЗА» конструктивную критику или оправданные замечания. Благодаря этому, становлюсь лучше и лучше с каждым разом.
Вы также всегда можете поддержать автора канала (исключительно по вашему желанию и порыву)
Также буду рад, если присоединитесь к нашему уютному сообществу, где мы обсуждаем великих людей прошлого, делимся интересными фактами и эпизодами из их жизни
После завершения одного из её концертов в ЦДЛ (Центральном Доме Литераторов) у Марлен любезно спросили: «Что бы вы хотели увидеть в Москве? Кремль, Большой театр, мавзолей?»
И тогда Марлен Дитрих назвала имя одного человека…
Как вы думаете, какую известную личность Советского Союза захотела увидеть иностранная знаменитость? Кого-нибудь из её киношного цеха, ну, например, нашу звезду Любовь Орлову? Или самых прославленных по всей планете космонавтов Юрия Гагарина и Валентину Терешкову? А может быть, она испытывала интерес к музыке Дмитрия Шостаковича или к поэзии Анны Ахматовой?
Нет, и ещё раз нет!
Эта голливудская небожительница, эта недоступная богиня в бриллиантовом миллионной цены колье, вдруг тихо ответила:
«Я бы хотела увидеть советского писателя Константина Паустовского. Это моя мечта вот уже много лет!»
Сказать, что присутствующие были ошарашены,– значит не сказать ничего. Мировая звезда Марлен Дитрих – и малознакомый на Западе писатель Паустовский!? Что за бред!? Какая между ними может быть связь!? Что за блажь такая у иностранки!? Наверное, с жиру бесится!
Но, тем не менее, подняли на ноги всех! Вскоре Константина Георгиевича Паустовского, тяжелобольного старика, разыскали в больнице, куда он попал с сердечным приступом, и едва уговорили приехать на встречу.
И вот при громадном скоплении народа вечером на сцену ЦДЛ вышел, чуть пошатываясь, худой пожилой человек. То, что произошло дальше, стало шоком для всех, и в первую очередь для самого писателя.
Случилось нечто фантастическое – Марлен Дитрих, легендарная кинодива, гордая валькирия, подруга Ремарка и Хемингуэя, вдруг, не сказав ни единого слова, молча опустилась перед Паустовским на колени в своем вечернем платье, расшитом камнями.
А потом Дитрих схватила руку Паустовского и стала её целовать. Затем прижала руку писателя к своему лицу, залитому абсолютно не киношными слезами. Платье у Дитрих было узким, нитки стали лопаться и камни посыпались по сцене…
Зрители сначала замерли, а потом вдруг медленно, неуверенно, оглядываясь по сторонам, начали вставать. И большой зал Дома Литераторов буквально взорвался аплодисментами! Удивлённого и расчувствовавшегося Константина Паустовского усадили в кресло, после чего Марлен Дитрих объяснила притихшему залу, что самым большим литературным событием в своей жизни считает рассказ Константина Паустовского под названием «Телеграмма», который она случайно прочитала в книге, где рядом с русским текстом шёл его английский перевод.
Дитрих сказала следующее: «С тех пор я чувствовала некий долг – поцеловать руку писателя, который это написал. И вот - сбылось! Я счастлива, что я успела это сделать. Спасибо вам всем - и спасибо России!».
Спустя несколько лет Марлен написала о своей встрече с Константином Паустовским так: «Он вскоре умер. У меня остались его книги и воспоминания о нём. Он писал романтично, но просто, без прикрас. Я не уверена, что он известен в Америке, но однажды его «откроют». В своих описаниях он напоминает Гамсуна. Он – лучший из тех русских писателей, кого я знаю. Я встретила его слишком поздно».
Если уж американка немецкого происхождения полюбила русского писателя, то и нам следовало бы его перечитать. Убедительно вас прошу, выкройте немного времени и прочтите пронзительно душевный рассказ «Телеграмма», из-за которого Марлен Дитрих встала на колени перед Константином Паустовским.
P.S. Цитата
Марлен Дитрих описывала это так:
«…Однажды я прочитала рассказ «Телеграмма» Паустовского. Это была книга, где рядом с русским текстом шёл его английский перевод. Он произвёл на меня такое впечатление, что ни рассказ, ни имя писателя, о котором никогда не слышала, я уже не могла забыть. Мне не удавалось разыскать другие книги этого удивительного писателя.
Когда я приехала на гастроли в Россию, то в московском аэропорту спросила о Паустовском. Тут собрались сотни журналистов, они не задавали глупых вопросов, которыми мне обычно досаждали в других странах. Их вопросы были очень интересными. Наша беседа продолжалась больше часа. Когда мы подъезжали к моему отелю, я уже всё знала о Паустовском. Он в то время был болен, лежал в больнице.
Позже я прочитала оба тома «Повести о жизни» и была опьянена его прозой. Мы выступали для писателей, художников, артистов, часто бывало даже по четыре представления в день. И вот в один из таких дней, готовясь к выступлению, Берт Бакарак и я находились за кулисами. К нам пришла моя очаровательная переводчица Нора и сказала, что Паустовский в зале. Но этого не могло быть, мне ведь известно, что он в больнице с сердечным приступом, так мне сказали в аэропорту в тот день, когда я прилетела. Я возразила: «Это невозможно!». Но Нора уверяла: «Да, он здесь вместе со своей женой».
Представление прошло хорошо. Но никогда нельзя этого предвидеть, – когда особенно стараешься, чаще всего не достигаешь желаемого. По окончании шоу меня попросили остаться на сцене. И вдруг по ступенькам поднялся Паустовский. Я была так потрясена его присутствием, что, будучи не в состоянии вымолвить по-русски ни слова, не нашла иного способа высказать ему своё восхищение, кроме как опуститься перед ним на колени. Волнуясь о его здоровье, я хотела, чтобы он тотчас же вернулся в больницу. Но его жена успокоила меня: «Так будет лучше для него». Больших усилий стоило ему прийти, чтобы увидеть меня.
Он вскоре умер. У меня остались его книги и воспоминания о нём. Он писал романтично, но просто, без прикрас. Я не уверена, что он известен в Америке, но однажды его «откроют». В своих описаниях он напоминает Гамсуна. Он – лучший из тех русских писателей, кого я знаю. Я встретила его слишком поздно».
«Страх сцены» (Stage Fright) — фильм Альфреда Хичкока, снятый в 1950 году по роману «Бегущий человек» (1947) Селвина Джепсона, представляет собой одну из тех картин, где напряжение и интрига достигают своего пика благодаря мастерству режиссера, а также актерскому составу, в котором ярко выделяется Марлен Дитрих. В этом фильме Хичкок, известный своей игрой с восприятием зрителей, создает увлекательную головоломку, где правда и ложь переплетаются, а театр становится мощным символом для разгадывания человеческой природы.
Действие фильма начинается с убийства в доме знаменитой актрисы Шарлотты Инвуд (Марлен Дитрих). Её муж погибает при загадочных обстоятельствах, и подозрение падает на её воздыхателя Джонатана Купера (Ричард Тодд), который, хотя и не имел прямого отношения к преступлению, оказывается в числе основных подозреваемых.
Для того чтобы очистить его имя, Джонатан обращается за помощью к своей знакомой Еве Гилл (Джейн Уайман), которая в тайне влюблена в него. Ева решает провести собственное расследование, чтобы выяснить, что на самом деле произошло в доме Шарлотты.
«Страх сцены» — это фильм, в котором Хичкок продолжает свою игру с восприятием зрителя. Зрители вместе с Евой оказываются в запутанном лабиринте, где истинные мотивы персонажей скрыты, а реальность часто искажается. Хичкок мастерски использует элементы театральной постановки, чтобы провести нас по пути обмана, сомнений и недоразумений. Каждый персонаж в этой истории играет свою роль, и с течением времени зритель начинает сомневаться, кто из них — настоящий герой, а кто — лжец.
В «Страхе сцены» Марлен Дитрих играет роль Шарлотты Инвуд, знаменитой актрисы с множеством секретов. Шарлотта — это образ женщины, чья внешняя элегантность и грация скрывают темную сторону её личности. Её образ настолько же интригует, насколько и пугает. Дитрих привнесла в свою роль тонкую и яркую игру, мастерски изображая актрису, которая привыкла скрывать свои настоящие чувства за маской общественного обожания.
Дитрих идеально подходит для этой роли: её классическая харизма и загадочность идеально дополняют атмосферу фильма, где невозможно доверять тому, что мы видим на экране.
Тематика любви и обмана также играет большую роль в фильме. Взаимные чувства персонажей часто оказываются не столь чистыми, как это может показаться на первый взгляд. И, как и в театре, каждое слово, каждое движение имеют скрытый смысл, что создает дополнительное напряжение.
«Страх сцены» — это один из ярких примеров, как Хичкок использует элементы театра для создания психологического триллера, где никто не может быть уверен в том, что происходит на самом деле. Этот фильм не только захватывает своей интригой, но и заставляет задуматься о том, как часто люди скрывают свои истинные чувства и намерения, играя роли в своей жизни.
В начале XX века в его самые кровавые годы у четы венгерских евреев Габор родились три дочери: Магда (1915 - 1997гг.); Шари (Жа Жа) (1917 – 2016гг.); Ева (1919 – 1995).
Джоли, мать девочек была третьеразрядной актрисой, а отец представлявшийся всем офицером австро-венгерской армии мелким мошенником. Позже он говорил, что самым страшным сражением, в котором он участвовал, был «Бальзаковский возраст» его супруги.
Мать, не добившаяся признания на театральных подмостках, разжигала между дочерьми нездоровую конкуренцию. Эта бессердечная женщина ежедневно заявляла симпатичным девчушкам, что будет любить только ту, кто станет если не королевой то принцессой.
Девочки очень рано стали работать, ведь за каждую мамину ласку, они должны были платить, пусть небольшую, но денежку. Общеобразовательным предметам в семье Габор была объявлена настоящая война, сестры должны были уметь читать сценарии, считать гонорар, знать модные тренды в одежде, и профессионально пользоваться косметикой.
Во время «Великой депрессии» мамаша-крохоборка платила большие деньги репетитору английского языка. Расчетливая женщина понимала, что впоследствии ее дочери смогут искать свое счастье в любой из стран англосаксонского мира.
Первой мамулю попыталась порадовать Шари Габор, в 1936 году девятнадцатилетняя девушка выиграла национальный венгерский конкурс красоты. Однако вместо триумфа разгорелся нешуточный скандал. Благодаря друзьям папочки Шари для участия в кастинге изменила в своем паспорте возраст. Титул у юной мошенницы отняли, но она первой из семьи Габор почувствовала вкус славы и настоящих денег.
Забавно, что личным примером Джоли Габор научила дочерей как правильно относиться своему возрасту, эта феноменально эгоистичная женщина до 50 лет справляла свой 29 день рождения.
Перед Второй мировой войной в США перебралась «малявка» Ева. Благодаря своей природной красоте девушка умудрилась сняться в средненьком фильме студии «Paramount Pictures» созданной в 1912 году венгерским евреем Якобом Цукором.
В 1941 году Шари Габор развелась с турецким дипломатом, и рванула к сестричке за океан. Долгих 11 лет она шла к свой цели, пока в 1952 году не сыграла главную роль, в фильме «Мулен Руж». В семи номинациях фильм номинировали на «Оскар», в итоге две статуэтки получили художник картины и ее костюмер.
Осознав, что в 35 лет начинать карьеру в Голливуде слишком поздно Шари решила сосредоточить свои усилия на американском телевидении. Ради справедливости стоит упомянуть, что и сегодня эту красавицу можно увидеть в эпизодических ролях в «Бэтмене», «Кошмаре на улице Вязов», «Голом пистолете», и «Деревенщине из Беверли-Хиллз».
Шари выходила замуж восемь раз, и только с девятой попытки умудрилась реализовать свою мечту, связав свою жизнь с Фредериком принцем фон Ангальтом. Правда как оказалось ее избранник оказался таким же принцем, как и ее папочка офицером австро-венгерской армии.
В 1980 году ее девятого мужа Ханса Лихтенберга за небольшую мзду усыновила некая 81-летняя принцесса Мария Августа Ангальтская. Принц фон Ангальт оказался не титулом а фамилией, но Шари это уже не колышило. Каждое утро она не без удовольствия слышала свой внутренний голос: «Только умничка может стать женой принца».
С 1942 по 1947 год Шари была женой успешного предпринимателя, основателя международной сети отелей Конрада Хилтона. Женщина настолько творчески тратила деньги мужа, что тот спустя непродолжительное время поспешил с ней развестись. Переведя дух и смирившись с убытками бизнесмен в 1949 году купил самый фешенебельный отель Нью-Йорка – «Waldorf-Astoria».
Шари единственная из сестер Габор, родила ребенка. Позже в многочисленных интервью и документальных фильмах она не раз заявляла, что ее дочь Франческа Хилтон появилась на свет после того как ее изнасиловал Конрад.
«Первооткрывательница» США Ева Габор снялась в полутора десятках голливудских фильмов, а позже занялась профессиональной озвучкой диснеевских мультиков. У нее было пять мужей, последним из которых стал телеведущий с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Ходили слухи, что Ева также не чуралась однополой любви, говорят, что она фигурирует в списке любовниц самой Марлен Дитрих.
Старшая сестра Магда в 1937 году вышла замуж за польского графа Яна Быховского, стала любовницей португальского посла в Венгрии и только в 1946 году переехала в США. Женщина была замужем шесть раз и снялась в трех фильмах и телевизионной программе своей сестры «Шоу Евы Габор». Примечательно, что предпоследним избранником Магды стал третий муж Шари, английский киноактер Джордж Сандрес.
Всего на троих у сестер было 19 мужей, и одно увлечение по имени Марлен Дитрих.
Для меня Марлен Дитрих стала открытием как певица. Длинная история. Некий американский певец Боб Дилан (Роберт Циммерман) сочинил в 1962 году песню Blowing in The Wind. Он был бард тогда по сути и пел ее под гитару. В 1964 году Марлен Дитрих исполнила кавер на эту песню, где во вступлении была гармошка. Она спела и на английском, и на немецком, обе версии хороши. А в 1988 году свой кавер спела советская группа "Среднерусская возвышенность", на русском языке, песня со своими словами, называлась "Четвертый сон Веры Павловны", есть даже клип тех времен. Так вот, "Среднерусская возвышенность" использовала скорее версию Марлен Дитрих со вступлением с гармошкой. Очень хорошие песни, я предпочитаю версии от "Среднерусской возвышенности" и Марлен Дитрих.
- Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же на рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем взводе охотников. В противном случае назначьте людей сами.
- Слушаюсь, господин лейтенант!
- Одному богу известно, почему именно мы. Ну, да при этакой неразберихе...
- Я вызываюсь добровольно, — заявил Штейнбреннер.
- Хорошо.
Лицо Раэ ничего не выразило. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной дорожке к дому. "Пошел к своей печке, — подумал Мюкке. — Тряпка! Большое дело — расстрелять несколько партизан! Как будто они не расстреливают наших сотнями!"
- Если русских приведут вовремя, пусть выкопают могилу и для Рейке, — сказал Штейнбреннер. — Нам не надо будет трудиться. Заодно! Как по-вашему, господин фельдфебель?
- Не возражаю!
На сердце у Мюкке кошки скребли. "Эх, ты, чернильная твоя душонка! — думал он. — Тощий, как жердь, долговязый, в роговых очках. Лейтенант еще с первой мировой войны. И ни одного повышения! Храбрый? Ну, а кто нынче не храбр? Нет в нем фюрерской закваски!"
- Какого вы мнения о Раэ? — спросил он Штейнбреннера.
Тот взглянул на него с недоумением.
- Ведь он наш ротный, верно?
- Ясно. Ну, а вообще?
- Вообще? Что вообще?
- Ничего, — недовольно буркнул Мюкке.
- Так достаточно глубоко? — спросил старший из русских.
Это был старик лет семидесяти с грязно-белой бородой и ясными голубыми глазами; он говорил на ломаном немецком языке.
- Заткни глотку и жди пока спросят, — крикнул Штейнбреннер.
Он заметно повеселел. Среди партизан оказалась женщина, и глаза его неотступно следили за ней. Она была молодая и здоровая.
- Надо глубже, — сказал Гребер. Вместе с Штейнбреннером и Зауэром он наблюдал за работой пленных.
- Для нас? — спросил русский.
Штейнбреннер одним прыжком подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу.
- Я же сказал, дед, чтобы ты помалкивал. Тут тебе не ярмарка, понял?
Штейнбреннер улыбнулся. На лице его не было злобы, только выражение удовольствия, как у ребенка, когда он отрывает мухе ножки.
- Нет, эта могила не для вас, — сказал Гребер.
Русский не шевельнулся. Он стоял неподвижно и смотрел на Штейнбреннера. А тот уставился на него. Что-то изменилось в лице Штейнбреннера. Он весь подобрался, очевидно, решив, что русский вот-вот на него бросится, и ждал только первого движения. Что ж, он пристрелит его на месте! Велика важность! Старик все равно приговорен к смерти; и никто не станет доискиваться, убил ли он по необходимости, защищаясь, или просто так. Однако самому Штейнбреннеру это было не все равно. Гребер не мог понять, задирает ли Штейнбреннер русского из чисто спортивного интереса, чтобы тот на минуту потерял самообладание, или у него еще не выветрился тот своеобразный педантизм, при котором человек, даже убивая, старается доказать себе, что он прав. Бывало и то, и другое. Причем даже одновременно. Гребер видел это не раз.
Русский не шевельнулся. Кровь из разбитого носа стекала на бороду. Гребер спрашивал себя, как поступил бы он сам в таком положении — бросился бы на противника, рискуя быть тут же убитым, или все вытерпел бы ради нескольких лишних часов, ради одной ночи жизни? Но так и не нашел ответа.
Русский медленно нагнулся и поднял кирку. Штейнбреннер отступил на шаг. Он был готов стрелять. Но русский не выпрямился. Он продолжал долбить дно ямы. Штейнбреннер усмехнулся.
- Ложись на дно! — скомандовал он.
Русский отставил кирку и лег в яму. Он лежал неподвижно. Несколько комочков снега упали на него, когда Штейнбреннер перешагнул могилу.
- Длина достаточная? — спросил он Гребера.
- Да. Рейке был невысок.
Русский смотрел вверх. Глаза его были широко раскрыты. Казалось, в них отражается небесная голубизна. Мягкие волосы бороды возле рта чуть шевелились от дыхания. Штейнбреннер выждал некоторое время, потом крикнул:
- Вылезай!
Русский с трудом вылез из ямы. Мокрая земля прилипла к его одежде.
- Так, — сказал Штейнбреннер и посмотрел на женщину. — А теперь пойдем копать ваши могилы. Не обязательно рыть их так же глубоко. Наплевать, если вас летом сожрут лисы.
Было раннее утро. Тускло-красная полоса лежала на горизонте. Снег поскрипывал: ночью опять слегка подморозило. Вырытые могилы зияли чернотой.
- Черт бы их взял, — сказал Зауэр. — Что это они нам опять подсудобили? С какой стати мы должны этим заниматься? Почему не СД?1 Ведь они же мастера пускать в расход. При чем тут мы? Это уж третий раз. Мы же честные солдаты.
Гребер небрежно держал в руках винтовку. Сталь была ледяная. Он надел перчатки.
- У СД работы в тылу хоть отбавляй.
Подошли остальные. Только Штейнбреннер был вполне бодр и, видимо, отлично выспался. Его прозрачная кожа розовела, как у ребенка.
- Слушайте, — сказал он, — там эта корова. Оставьте ее мне.
- То есть, как это тебе? — спросил Зауэр. — Обрюхатить ее ты уже не успеешь. Надо было раньше попробовать.
- Он и пробовал, — сказал Иммерман.
Штейнбреннер со злостью обернулся.
- А ты откуда знаешь?
- Она его не подпустила.
- Больно ты хитер. Если бы я захотел эту красную корову, я бы ее получил.
- Или не получил.
- Да бросьте вы трепаться, — Зауэр взял в рот кусок жевательного табаку. — Коли охота пристрелить ее самому, пожалуйста. Я особенно не рвусь.
- Я тоже, — заявил Гребер.
Остальные промолчали. Стало светлее. Штейнбреннер сплюнул и злобно сказал:
- Расстрел — слишком большая роскошь для этих бандитов. Станем мы еще патроны на них тратить! Повесить их надо!
- А где? — Зауэр посмотрел вокруг. — Ты видишь хоть одно дерево? Или прикажешь сначала виселицу смастерить? Из чего?
- Вот и они, — сказал Гребер.
Показался Мюкке с четырьмя русскими. По два солдата конвоировали их спереди и сзади. Впереди шел старик, за ним женщина, потом двое мужчин помоложе. Все четверо, не ожидая приказа, построились перед могилами. Прежде чем стать к могиле спиной, женщина заглянула вниз. На ней была красная шерстяная юбка.
Лейтенант Мюллер из первого взвода вышел от ротного командира. Он замещал Раз при исполнении приговора. Это было глупо, но формальности кое в чем еще соблюдались. Каждый знал, что четверо русских могут быть партизанами, а могут и не быть, и что у них нет ни малейшего шанса на оправдание, хотя их допросили по всей форме и вынесли приговор. Да и что тут можно было доказать? При них якобы нашли оружие. Теперь их должны были расстрелять с соблюдением всех формальностей, в присутствии офицера. Как будто это было им не все равно.
Лейтенанту Мюллеру шел двадцать второй год, и его всего шесть недель как прислали в роту. Он внимательно оглядел приговоренных и вслух прочитал приговор.
Гребер посмотрел на женщину. Она спокойно стояла в своей красной юбке перед могилой. Это была сильная, молодая, здоровая женщина, созданная, чтобы рожать детей. Она не понимала того, что читал Мюллер, но знала, что это смертный приговор и что через несколько минут жизнь, которая так неукротимо бьется в ее жилах, будет оборвана навеки; и все-таки она стояла спокойно, как будто ничего особенного не происходило и она просто немного озябла на утреннем морозе.
Гребер увидел, что Мюкке с важным видом что-то шепчет Мюллеру. Мюллер поднял голову.
- А не лучше ли будет потом?
- Никак нет, господин лейтенант, так проще.
- Ладно. Делайте, как знаете.
Мюкке выступил вперед.
- Скажи вон тому, чтобы сапоги снял, — обратился он к старику, понимавшему по-немецки, и указал на пленного — помоложе.
Старик выполнил его приказ. Он говорил тихо и слегка нараспев. Пленный — тщедушный парень — сначала не понял.
Старик повторил то, что уже сказал раньше. До молодого, наконец, дошло, и торопливо, как человек, который понимает, что допустил оплошность, он начал снимать сапоги. Стоя на одной ноге и неловко подпрыгивая, он стаскивал сапог с другой. "Почему он так спешит? — думал Гребер. — Чтобы умереть минутой раньше?" Парень взял сапоги в руки и с готовностью протянул их Мюкке. Сапоги были хорошие. Мюкке что-то буркнул и ткнул рукой в сторону. Парень поставил сапоги и вернулся на свое место. Он стоял на снегу в грязных портянках, из них высовывались желтые пальцы ног, и он смущенно поджимал их.
Мюкке пристально оглядывал остальных. Он заметил у женщины меховые варежки и приказал положить их рядом с сапогами. Некоторое время он присматривался к ее шерстяной юбке. Юбка была совсем крепкая, из добротного материала. Штейнбреннер украдкой посмеивался, но Мюкке так и не приказал женщине раздеться. То ли он боялся Раз, который мог из окна наблюдать за казнью, то ли не знал, что ему делать с юбкой. Он отошел.
Женщина что-то очень быстро проговорила по-русски.
- Спросите, что ей нужно, — сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Это была его первая казнь. Мюкке передал вопрос старику.
- Ей ничего не нужно, она только проклинает вас, — ответил тот.
- Ну, что? — крикнул Мюллер, он ничего не понял.
- Она проклинает вас, — сказал старик громче. — Она проклинает вас и всех немцев, что пришли на русскую землю. Она проклинает и детей ваших! Она говорит, что настанет день, — и ее дети будут расстреливать ваших детей, как вы нас расстреливаете.
- Вот гадина! — Мюкке, оторопев, уставился на женщину.
- У нее двое ребят, — сказал старик. — И у меня трое сыновей.
- Хватит, Мюкке! — нервничая, крикнул Мюллер. — Мы же не пасторы!
Отделение стало по команде "смирно". Гребер сжал в руке винтовку. Он снова снял перчатки. Сталь впивалась холодом в пальцы. Рядом стоял Гиршман. Он весь побелел, но не двигался. Гребер решил стрелять в русского, стоявшего с левого края. Раньше, когда его назначали в такую команду, он стрелял в воздух, но теперь уж давно этого не делал. Ведь людям, которых расстреливали, это не помогало. Другие чувствовали то же, что и он, и случалось, чуть ли не умышленно стреляли мимо. Тогда процедура повторялась, и в результате пленные дважды подвергались казни. Правда, был случай, когда какая-то женщина, в которую не попали, бросилась на колени и со слезами благодарила их за эти дарованные несколько минут жизни. Он не любил вспоминать о той женщине. Да это больше и не повторялось.
- На прицел!
Сквозь прорезь прицела Гребер видел русского. Эта был тот самый старик с бородой и голубыми глазами. Мушка делила его лицо пополам. Гребер взял пониже, последний раз он кому-то снес выстрелом подбородок. В грудь было надежнее. Он видел, что Гиршман слишком задрал ствол и целится поверх голов.
- Мюкке смотрит! Бери ниже. Левее! — пробормотал он.
Гиршман опустил ствол.
- Огонь! — раздалась команда.
Русский как будто вырос и шагнул навстречу Греберу. Он выгнулся, словно отражение в кривом зеркале ярмарочного балагана, и упал навзничь. Но не свалился на дно ямы. Двое других осели на землю. Тот, что был без сапог, в последнюю минуту поднял руки, чтобы защитить лицо. После залпа одна кисть повисла у него на сухожилиях, как тряпка. Русским не связали рук и не завязали глаз. Об этом позабыли.
Женщина упала ничком. Она была еще жива. Она оперлась на руку и, подняв голову, смотрела на солдат. На лице Штейнбреннера заиграла довольная улыбка. Кроме него никто в женщину не целился.
Из могилы донесся голос старика: он что-то пробормотал и затих. Только женщина все еще лежала, опираясь на руки. Она обратила широкоскулое лицо к солдатам и что-то прохрипела. Старик был мертв, и уже некому было перевести ее слова. Так она и лежала, опираясь на руки, как большая пестрая лягушка, которая уже не может двинуться, и сипела, не сводя глаз с немцев. Казалось, она не видит, как раздраженный ее сипением Мюкке подходит к ней сбоку. Она сипела и сипела, и только в последний миг увидела пистолет. Откинув голову, она впилась зубами в руку Мюкке. Мюкке выругался и левой рукой с размаху ударил ее в подбородок. Когда ее зубы разжались, он выстрелил ей в затылок.
- Безобразно стреляли, — прорычал Мюкке. — Целиться не умеете!
- Это Гиршман, господин лейтенант, — доложил Штейнбреннер.
- Нет, не Гиршман, — сказал Гребер.
- Тихо! — заорал Мюкке. — Вас не спрашивают!
Он взглянул на Мюллера. Мюллер был очень бледен и словно оцепенел. Мюкке нагнулся, чтобы осмотреть остальных русских. Он приставил пистолет к уху того, что помоложе, и выстрелил.
Голова дернулась и снова легла неподвижно. Мюкке сунул пистолет в кобуру и посмотрел на свою руку. Вынув носовой платок, он завязал ее.
- Смажьте йодом, — сказал Мюллер. — Где фельдшер?
- В третьем доме справа, господин лейтенант.
- Ступайте сейчас же.
Мюкке ушел. Мюллер поглядел на расстрелянных. Женщина лежала головой вперед на мокрой земле.
- Положите ее в могилу и заройте, — сказал Мюллер.
Он вдруг разозлился, сам не зная почему...
Писатель Эрих Мария Ремарк и актриса Марлен Дитрих
