—Итак, вы хотите оплатить размещение на год вперед? — продажницав брючном костюме впритирку открыла проспект на нужной странице. — А родственник себя обслуживает? Если он неходячий, цена, конечно же, будет выше…

—Ходячий-ходячий, — заверила Маша, крысоватая, с торчащими зубами блондинка.

—Тогда подходит программа «Круглогодичная», на ней вы экономите до сорока процентов в сутки, всего сто сорок девять тысяч рублей.

—Маш, дорого выходит! — пожаловался Машин супруг, рано начавший лысеть одутловатый мужчина.

—Нормально! Не жадничай. Ты посчитай, Володь, выходит всего четыреста в сутки.

—Хорошо, — крякнул Владимир, — Берем. Не везти же его обратно.

—Именно! — обрадовалась продажница, — Как зовут пациента?

—Демьян Григорьевич Климов, тридцать первого года рождения, — оттарабанила Маша.

—Ого! Ваш дедушка прошел войну?

—Ему всего четырнадцать было. Да, партизанил помаленьку. Он сам с Беларуси, из-под Хатыни, вы понимаете…

Все трое скорбно примолкли, точно отдавая дань уважения погибшим.

—Так, а чем у нас болеет Демьян Григорьевич? Артрит, деменция, сердечно-сосудистые, катаракта, диабет? — пухлая ручка хищно нацелилась на многочисленные графы в бланке.

—Да знаете, ничем. Артрит, конечно, возраст, сами понимаете. Передвигается с трудом, но в коляску нипочем не хочет. Зубы до сих пор свои, представляете?

—Ничего себе, у меня-то вон, видите, о, — продажница оттянула пальцем губу, демонстрируя золотые коронки. — Скажите, почему вы решили привезти Демьяна Григорьевича в центр «Долголетие»?

—Как бы... — Маша замялась. — В общем, прадедушку мама привезла из глухой деревни. Сама жила в однушке, вот и разместила у нас. Потом мама… — раздался натужный, хорошо отрепетированный всхлип. — Мама умерла, а нам остался эдакий подарочек.

—Соболезную. Возникли проблемы с взаимопониманием?

—Ну… Дело в том, что дедушка — колдун, — в ответ на недоуменный взгляд собеседницы Маша усмехнулась — мол, сами все понимаете. — Или знахарь. К нему люди обращались — у кого скотина мрет, кто разродиться не может, кто замуж выйти — он помогал. Даже с райцентра ездили и из Минска… Шарлатанствовал помаленьку. А как его в город перевезли — совсем с цепи сорвался. Говорит, грязное здесь все, криксы из мусоропровода завывают, упыри кошек уличных жрут, совсем, мол, запустили…

—Угу, — кивала продажница, делая заметки в бланке. — И что, буянить начал?

—Не буянить, но… Володь, ну что ты молчишь, расскажи! — ткнула Маша мужа. Тот, будто очнувшись от глубокого сна, проморгался, откашлялся и заговорил:

—Да тут рассказывать нечего. Ну, таскает домой всякий хлам, талисманы из веток и шишек делает — вся квартира в этом гербарии. Орет постоянно, что мы то домового не уважили, то, понимаешь, мусор на ночь глядя вынесли — хобыря, мол, прикармливаем. А что она рыбу чистила и на всю квартиру шмон идет — это ему ничего…

—Это все?

—Если бы… — плаксиво протянула Маша. — Последней каплей… Представляете, ночью не спалось, я встала, а он стоит над колыбелькой Коленьки со свечой и шепчет что-то. И воск-то, воск — прямо в кроватку капает! Ясно дело, что здесь только дом престарелых…

Маша достала из сумочки бумажный платок и шумно высморкалась, точно пыталась доказать свое право на такое решение.

—Извините! — с неожиданным нажимом воспротивилась продажница. — У нас не дом престарелых. «Долголетие» — престижный реабилитационный центр на базе пансионата для лечения суставов. Я понимаю, что говорят о домах престарелых, вы наверняка думаете, что у нас здесь вонь, антисанитария...

—Нет-нет, ни в коем разе!

—Вы посмотрите сами — у нас обширная лесопарковая зона для прогулок, хвойный лес. Вдохните, вдохните! — под напором этой тумбочкоподобной женщины чета Симахиных послушно засопела. — Чувствуете? То-то ж. Современное оборудование, меблированные апартаменты, круглосуточное наблюдение, четырехразовое питание, сотрудники строго с профильным образованием, никаких дилетантов!

—Мы верим-верим, извините, просто… Стереотип такой, мол, отправлять родственника в дом престарелых — это…

—Правильное и мудрое решение, — продолжила за клиентов продажница. - Вы избавитесь от лишних хлопот, а ваш дедушка получит квалифицированную медицинскую помощь, уход и обслуживание. И трудности быта перестанут отравлять радость общения с пожилым родственником. А наш главврач... Александр Семенович, между прочим — видный специалист в геронтологии и ревматологии в частности! Какие препараты принимает ваш дедушка?

—Да… Собственно, никакие, — Маша растерянно переглянулась с мужем. — Он сам какими-то травками-корешками лечится, чаи заваривает.

—Ох уж эти знахари! — по-доброму усмехнулась продажница, — Ничего, схему лечения мы подберем.

***

Демьян Григорьевич не любил, когда его называли по имени-отчеству. Лучше просто «Демьян», на худой конец «Дед Демьян». Но после переезда в город все почему-то принялись поминать его батюшку. Тот за свою жизнь только тем и отличился, что спьяну поколотил мамашу Демьяна, а после повесился на осиновой балке в погребе. Его-то Демьян и увидел первым — неупокойник страшно хрипел, пучил глаза, шевелил синим вывалившимся языком и раскачивался на веревке, пытаясь схватить сына. И вот опять:

—Демьян Григорьевич, вы присаживайтесь, и мы мигом вас докатим! — неестественно ласково проворковала санитарка, тыкая его под колени сиденьем инвалидной коляски.

—Сам дойду, чай, ня калечный! — резко каркнул он и зашагал к главному корпусу. Белый и украшенный потрескавшейся лепниной, тот напомнил ему Дом Культуры в родном райцентре. Опирался старик на грубо обтесанную осиновую трость, покрытую черной вязью сложных узоров — шишковатая кисть дрожала от напряжения, шаги давались с трудом, но это всяко лучше, чем ехать в коляске, подобно убогому.

—А попрощаться? — виновато протянули родственнички, застывшие у занюханной «Вольво».

—Попрощалися! — буркнул старик под нос, не оборачиваясь, и ускорил шаг, насколько позволяли больные суставы.

На входе в здание его, картинно разведя руки в стороны, встречал тучный мужчина лет пятидесяти на вид, в белом халате и в очках с крошечными линзами, всем видом походивший на мультяшного крота.

—Здравствуйте, Демьян Григорьевич! — с театральной зычностью поприветствовал его «крот», протянул руку. — Добро пожаловать в ваши хоромы!

—Здоровее бывали, здоровее бачили, — скрипнул Демьян, пожимая мягкую, будто тесто, ладонь.

—Ух, ну и хватка! Сразу видно — руками работали!

—А вы животом, мабыць?

—Аха-ха-ха-ха! — фальшиво рассмеялся толстяк. — Отличное чувство юмора! А я буду Александр Семенович Варженевский, главврач и директор сего почтенного заведения! С самого дня основания, между прочим, здесь. Еще при Брежневе практику проходил.

—А я при Сталине таксама… практику.

—Ах-тях-тях! — Александр Семенович покатывался со смеху, точно еще никогда в жизни не встречал такого искрометного шутника. — Ой, уморили, Демьян Григорьевич…

—Кали ласка, просто Демьян.

—Как скажете… — толстые пальцы проникли под очки, стереть выступившие слезы. — Позвольте мне, Демьян Гр… Демьян-с, так вот, по-дворянски, позвольте провести для Вас экскурсию и показать, где тут у нас что. Вы своим ходом? Не прикажете ли подать транспорт? — «крот» кивнул на очередную коляску — та стояла рядом со входом.

—Я мабыць кости разомну.

—Это по адресу!

Аристократические замашки главврача удачно сочетались с антуражем центра «Долголетие» — здание чем-то походило на помещичью усадьбу, которую в советское время ободрали до штукатурки и набили немощными стариками. Пахло, на удивление, недурно — лавандовым мылом и антисептиками.

—Обратите внимание, совершенно безбарьерная среда — никаких дверей, порогов и лестниц! Если устали — вот, пожалуйста, коридоры оборудованы перилами. Все для удобства. Здесь у нас дежурит медсестра, Анна Павловна, прошу любить и жаловать!

На громогласную презентацию из-за двери выплыла похожая на белугу женщина, подобострастно выдавила «Здрас-с-сте» и вернулась восвояси.

—Тут выход во внутренний дворик, там беседка, фонтан, дорожки, даже поле для крикета.

—Для чаго?

—Не забивайте голову. Партнера по игре в нашем заведеньице отыскать бывает непросто. Ну да, прошу за мной, на третий этаж.

С приятным, услужливым «динь» распахнулись двери лифта. Демьян взглянул в кабину, окинул взглядом зеркало от пола до потолка, перечерченное посередине перилами и, как-то изменившись в лице, проворчал:

—Я, мабыць, пешком пройдуся. Чай, ноги ишшо не отсохли.

—Ну вы, Демьян Григорич, кремень! — восхищенно покачал головой главврач. — Давайте и я разомнусь с вами за компанию.

Каждая ступенька давалась с немалым трудом. Колени разве что не скрипели. Нависнув над лестницей, старик с трудом преодолевал пролет за пролетом, сопровождая подъем хриплым свистом из легких. Варженевский все порывался помочь, но Демьян брезгливо отпихивал его тестообразные ручонки.

Добравшись до третьего этажа, старик, изможденный, привалился к стенке. Тут же под колени его толкнуло сиденье коляски. Он было воспротивился, но рыхлая, даже слегка влажная, рука опустилась на плечо, удержала.

—Будет-будет. Устали, поди. Давайте я вас покатаю. Тросточку вашу позвольте…

—Не чапай! — громко приказал Демьян, и его голос заметался по длинному пустому коридору. Грубо обтесанную осину он прижал к груди, точно дитя.

—Как скажете, уважаемый, я ее только переложить хотел…

На третьем этаже находились жилые помещения. К сильному, уже навязчивому запаху лавандового мыла примешивались нотки многократно замытых человеческих нечистот. Большинство дверей были закрыты, некоторые, наоборот, распахнуты настежь, демонстрируя упакованные в полиэтилен белоснежные кровати.

—Тут у нас располагаются нумера, — не прекращал разглагольствовать главврач, толкая коляску и пыхтя как пароход.

В одном из дверных проемов Демьян заметил движение, приподнялся рассмотреть. Пахнуло свежим дерьмом. Санитар, менявший подгузник еще относительно молодому, в общем-то, деду, брезгливо морщился. Вдруг, будто почувствовав взгляд Демьяна, резко рванулся к проходу и захлопнул дверь.

—Любопытной Варваре… — усмехнулся Варженевский. — Ревматоидный паралич. Полное поражение суставов. Страшное горе для семьи, конечно… Ну, да пойдемте, я Вас все же провожу в номерулю!

Комнатка оказалась небольшой, чистой и уютной, как в санатории.

—Вот, Демьян Григорьевич… Ах, прошу прощения, Демьян! Ваше пристанище. Тут вот тревожная кнопка у кровати — на всякий не дай Бог, — тут пульт от телевизора. А вид какой из окна — сплошные деревья, на сколько глаз хватает! Туалет, душевая. Кафель специальный, не подскользнетесь. Вещи ваши уже доставили, — слово «вещи» было слишком большим и обширным для заношенной спортивной сумки и сваленных сверху узловатых деревянных фигурок. Варженевский окинул их взглядом, подошел, занес руку. — Разрешите?

И, не дождавшись ответа, взял верхнюю, почти черную. Суровый старик, лицо которого было обуглено, держал в руках копье и кубок, скалился злобно. Другая, из белого мертвогодерева изображала простоволосую бабу с серпом.

—По дереву вырезаю, — узловатая рука Демьяна тактично забрала идолов.

—Это удачно! У нас как раз есть кружок рукоделия, правда, Елизавета Сергеевна приезжает раз в месяц — маловато желающих…

—Дозвольте таперича… — старик выразительно кивнул на свои вещи.

—Разумеется, уже ухожу, отдыхайте, — главврач слегка поклонился и принялся отступать бочком к двери — на его тучную фигуру комната рассчитана не была. Демьян уже было принялся распаковывать сумку, как вдруг откуда-то из-за спины раздался тихий топот крошечных ножек — будто бежала крыса. Крыса в маленьких сапожках.

—Вы это слышали? — испуганно спросил Варженевский, застыв у двери.

—Слыхал, чай не глухой. Это вы ногтями по косяку стукали.

—Прекрасно. Извините за эту маленькую проверку, просто коллеги передали… Все, не смею более мешать. Отдыхайте.

***

Первым делом дед Демьян тщательно осмотрел комнату. Та оказалась стерильна до болезненности — никаких запахов, кроме лавандового мыла. Ни пыли, ни даже завалящего паучка.

—Недобро, без хозяина хата, — крякал дед Демьян, расставляя идолов у изголовья кровати.

На ужин подали оладьи, политые клейким сиропом, и чай. Чай привычно пованивал тряпками, а сироп оказался приторно-сладким, пришлось счистить ложкой. Таблетки «чтоб спалось крепче» Демьян спустил в унитаз. За окном темнело, вяло шумело хвойное море, по-городскому перекаркивались вороны у мусорных контейнеров.

Почистив зубы казенной, пластиковой щеткой, Демьян сполоснул лицо, подмышки и пах, сдернул покрывало с постели и улегся на белоснежную простыню. Сон не шел. Глодала обида на внучку и ее безвольного муженька, снедала тоска по родной деревне, густому подлеску, грибам, малине и долгим прогулкам по ночной чаще. Тревога нарастала, копошась под ребрами, давила на легкие, заставляла сердце заходиться в безумном стаккато. Тени под потолком сгущались, формировались в хищные крючья и кожистые крылья. В голове сменялись картинки одна гаже другой: полные мертвецов хатынские овраги, младенчик с пробитой головой, высокие белобрысые дьяволы в черной форме…

—Вона ты где!

Жупка прятался за плоским телевизором на стене. Скрюченный, серый, размером с младенчика, он просвечивал в лунном свете. В пустой дырке на месте лица глупо и растерянно перекатывалась горстка глаз. Демьян набрал воздуха в грудь и затараторил:

—Чернобога псы стерегут врата,

Мост меж Навью и Явью,

Придите, псы, за ночную хмарью,

За убёгшей тварью…

Договорить он не успел. Жупел тоненько запищал, исчезая с чмоканьем в стене. Малышу, конечно, было невдомек, что старик блефовал, и ни собачьей шерсти, ни сушеной калины у него не было. Жупка еще вернется, попробовать сны Демьяна на зуб, но ближайшие две недели можно было не беспокоиться.

Старика потряхивало — привыкнуть к столкновениям с теми, кто просачивается в наш мир из Нави, нельзя ни после десятка, ни после сотни таких встреч. Вынув из сумки маленькую таблетницу, Демьян зачерпнул темный комочек из сушеных пустырника и валерианы, закинул под язык и лег в постель. Уже засыпая, он слышал какой-то странный хруст, точно кто шею разминает, хотел было глянуть, но провалился в душный сон без сновидений.

***

Наутро страшно ныло левое колено. При попытке согнуть ногу боль прострелила весь позвоночник, взорвавшись фугасным снарядом под затылком. Закатав штанину казенной пижамы, Демьян удивленно вскинул седые кустистые брови — и где он успел так садануться? Лиловый синяк расплывался на всю коленную чашечку, нога распухла и ощущалась деревянной, будто чужой.

На утреннем осмотре Варженевский удивленно присвистнул.

—Э-э-э, батенька! Да у вас, батенька, гонартроз! — он почмокал пухлыми губами, точно смакуя страшное слово. — Да, гонартроз. Пропишем лечебную физкультуру и электростимуляцию. Заодно ибупрофен недурно бы для снятия болей. С него, конечно, в сон клонит, но и вы, считай, на каникулах, заодно отоспитесь. Наташенька, запишете?

Дебелая медсестра что-то лениво черканула в блокноте.

—А еще, Демьян Гри… А еще бы выдать вам ортопедические тапочки взамен этих… лаптей.

—А як жеж я на вулицу у тапочках-то?

—А зачем? Вы посмотрите, какая холодрыга — ветер, тучи, дождь скоро пойдет. Осень обещает быть сырой. Будут ныть суставы…

Действительно, небо налилось угрожающим темно-лиловым оттенком, под цвет синяка на колене. Деревья качало из стороны в сторону, точно через рощу пробиралось что-то громадное и неуклюжее.

—Я бы, конечно, посоветовал вам пересесть на коляску… — Демьян тут же замотал головой, — Ну, тогда тросточку вам подать?

—Нэ трэба! Сам возьму.

—Как скажете. Физиотерапию я поставлю в расписание, а вот с лечебной физкультурой придется обождать — специалист приезжает раз в месяц. У нас, к сожалению, большинство пациентов стационарные, спрос, как понимаете, невысокий…

—Я сам разомнуся, — махнул рукой Демьян, желая поскорее избавиться от навязчивого присутствия этого громкого и болтливого толстяка.

—Вот и славненько. Как спали на новом месте?

—Як младенец, — соврал Демьян. Перед глазами некстати встала картинка с детскими скелетиками, запорошенными жирным черным пеплом.

***

Не зная, чем себя занять, Демьян расхаживал по своей нарочито дружелюбной, выкрашенной в мягкие пастельные тона тюрьме, пытаясь разработать колено. Нога никак не сгибалась. Старик осторожно заносил ее над ламинатом и так же медленно опускал, перемещая едва на пару сантиметров. В очередной раз отняв подошву тапочка от пола, он хотел поднять ее выше — всего чуть-чуть, для проверки — но страх испытать вновь ощущение, как кости трутся друг об друга, остановил на полпути. Демьян горько усмехнулся — когда-то он, тринадцатилетний пацан, пробирался в захваченные немцами деревни, воровал кур и даже резал глотки, рискуя в любой момент повиснуть в петле с табличкой «Я - партизан» на груди, а теперь боится согнуть ногу в колене. На глазах выступили слезы, он сцепил зубы, дернул изо всех сил ногой вверх, точно отвешивая кому-то пинка. В колене будто взорвался пиропатрон, дыхание сперло. Едва не упав, он схватился за перила и долго не мог отдышаться. Где-то на грани слышимости раздалось хриплое задушенное хихиканье, и Демьян еле удержался, чтобы не пнуть прочь собственную трость.

Отдышавшись, он побрёл дальше по этажу.На пути ему встречались редкие старички — еле передвигающиеся, буквально лежащие на своих ходунках, они уныло переставляли одеревенелые конечности, направляясь по одному им известному маршруту. Не без удивления Демьян отметил точно такие же, как у него, припухлости и гематомы на локтях и коленях. В одном из коридоров в него едва не врезался дюжий санитар с обезьяньим лицом, он толкал перед собой инвалидную коляску с иссохшей, похожей на куклу старушкой. Ту слегка потряхивало в кресле, в остальном же она оставалась неподвижна. Санитар так куда-то спешил, что Демьян едва успел заметить уже знакомые вспухшие синяки на локтях пациентки.

Обед был далеко не королевский — сухой как песок творог, рыбная котлета с крахмалистым пюре, жидкий суп и несладкий компот. В отдельном стаканчике как и в прошлый раз, лежали таблетки.

—Там ибупрофен и успокоительное, чтоб спалось покрепче! — бросила разносчица.

—Дякую, — ответил Демьян, но женщина уже ушла. Поковыряв без аппетита творог, он вновь выкинул содержимое стаканчика в надколотый унитаз.

Попытки уснуть ничего не давали. За окном бушевала гроза, рокотала, стучала по карнизам крысиными коготками, раскачивала деревья до натужного треска. Ни примитивная молитва «Кот-баюн, приходи, сон скорее наведи», ни валериана с пустырником делу не помогали. Демьян слепо сверлил потолок, думая о своем. За стеной раздались тягучие стоны, кто-то прошагал тяжелой поступью по коридору — наверное, санитар. Стоны умолкли.

Не так себе Демьян представлял старость. Большой хутор, бегающие по двору внуки и правнуки, сыновья, невестки, и спокойная тихая смерть в собственной постели. Что теперь толку корить себя, мол, ховаться надо было со свечкой? Отец всегда говорил — «Что сотворишь — не воротишь», и сам стал иллюстрацией своим словам — вон он, в трости осиновой заперт.

До девяти лет Демьян не знал покоя. Пока остальные мальчишки беззаботно играли в реке, он и подходить к воде боялся: видел торчащую из неё шишковатую голову хозяина омутов — и действительно, в том месте потонуло немало сорванцов. Не понимал, как набирать воду из колодца, коли вспухшая склизкая тварь у него на глазах плевала ядовито-желтой слюной в ведро, стоило его опустить. Не хватало духу выбежать в поле в знойный полдень — сразу было видно, что баба в белом кружащаяся средь колосьев не петушков сахарных раздает.

Так бы и прослыл Демьян деревенским дурачком, что «видит всякое», если бы не бабка Ефросинья из соседней деревни. Жили они с матерью небогато — вдова так и не решилась сызнова сойтись с мужиком, а потому тянула лямку за двоих. Как-то раз захворала у них корова — кормилица единственная. Брюхо раздулось, мычит, мучается, глаза больные, затуманенные, жидким ходит. Побежал тогда Демьян по наказу матери к бабке Ефросинье — та была то ли фельдшер, то ли повитуха, а, может, просто баба знающая, но среди местных ее считали ведьмой.

Попросил Демьян хромую старуху о помощи, та схватила клюку, оперлась на посыльного и заковыляла. Демьяна в коровник с собой взяла — в подмогу. Подняла Ефросинья хвост скотине, наказала мальчишке держать, чтоб не брыкалась. Раздвинула коровье нутро, а оттуда на Демьяна чей-то глаз с куриное яйцо как зыркнет — так он в навоз и повалился. Спросила тогда бабка строго:

—Нешто бачил его?

Рассказал тогда Демьян все — и про чудище колодезное, и про хозяина омутов, и про батьку повешенного, что в подвале болтается да норовит незваного гостя с лестницы спустить. Выслушала бабка Ефросинья, а на следующий день заявила маменьке, мол, забирает парня на год, на обучение. Мамка, конечно, в слезы, но Ефросинье перечить никто не смел. Через год Демьян вернулся домой, взял первым делом топор и, наговаривая заветные слова, срубил балку в погребе. После обстругал ее рубанком, нанес символы тайные и сделал себе палку, по болотам ходить… А уже через год пришли немцы.

В комнату тоже кто-то пришел. Это старик почувствовал не по дуновению воздуха, не по шуму, не по теням — изменилось что-то в самой структуре пространства. Казалось, будто и буря за окном, и санитары за дверью — все растворилось, оставив его наедине с неведомым кошмаром.

Откинулась крышка вентиляции, чуть погодя звякнула, закрываясь. Что-то большое бесцеремонно вползло в палату — не крыса. Демьян обмер, одной рукой подтянул к себе трость. Глядишь, если не пошевелишься — может и не заметит. Кто знает, что за шатун тут бродит — место скорбное, грязное, смертями и болезнями переполненное, мало ли, что могло завестись.

А меж тем нечто ползло по потолку, бросая длинные угловатые тени, напоминающие паучьи лапы. Шуршало по штукатурке, волочилось; качнулась люстра, задетая ночным гостем. Демьян набрал воздуха в грудь, сжал челюсти, глаза сощурил — иногда если чего увидишь ненароком, прежним уж не станешь.

«Ну, если подползет, я его тростью-то ка-а-ак...»

Подползло. И понял старик — не будет он злить это коленчатое, узловатое создание, все будто собранное сплошь из тонких многосуставчатых конечностей. Не просвечивал потолок через торчащие ребра, не проходило длинное тело через люстру, подобно призраку — все оно здесь, и духом и плотью.

Тварь с хрустом крутила головой, точно выбирая точку для атаки. Нацелилась, выстрелила на всю длину своей костистой шеи с тонким гребнем позвонков. Каждое движение существа сопровождал хруст, какой бывает, когда разминаешь костяшки пальцев. Пальцы и правда были везде — они покрывали морду создания целиком, раскрываясь, точно пасть. Грязные, кривые ногти с траурной каймой, сбитые костяшки, струпья и язвы.

Скованный ужасом, Демьян следил, как, похрустывая, существо присасывается в поцелуе к его обнаженному локтю, и по руке разливается прохладное, почти приятное онемение. В какой-то момент создание даже показалось ему милым — желтые, рассыпанные как попало по «лицу» глазки, гладкий серый череп, малюсенькие, как у младенчика, пальцы на месте зубов… Да и сосал он локоть Демьяна точно младенец сиську. Почему-то вдруг захотелось откинуться на подушку, прикрыть глаза и прижать нечто к груди, поглаживать по гребнистой спинке...

—Ах ты, собака!

Старик прикусил язык, медный вкус крови отрезвил, прогнал тягучий морок. Трость тяжело опустилась на круглую серую голову, заставив тварь упасть с потолка на кровать. Демьян в панике засучил ногами, пытаясь сбросить неведомое чудище, но лишь сильнее запутывался в одеяле. Маленькие пальчики тыкались со всех сторон, проникали под кожу беспрепятственно, словно в масло, тыкались в кости, меж ребер и в позвоночник. Пузырчатое похрупывание накрывало со всех сторон, и было уже не различить, где трещат конечности навьего отродья, а где его, Демьяна, кости. Поняв, что если сейчас ничего не предпринять, тварь сожрет его целиком, старик принялся нараспев молиться:

—Морена-Марица, снежная птица,

Лютая вьюга, белая пурга,

Кошная мати, стани во хладе…

Демьян почувствовал, как тварь навалилась ему на горло, миниатюрные пальчики царапали зазубренными ногтями лицо, но нужно было говорить дальше:

—Снегами облачися, во нощи величайся,

Дозволь ныне тя величати,

Не расточати, а собирати,

Приди дорогами белыми,

Приди зелеными елями…

Обмотав длинную шею вокруг горла Демьяна, ночной гость затянул петлю, но последние слова успели вырваться натужным хрипом:

—Приди матушка,

Возьми платушку,

Сроку дай, сейчас не забирай…

Сверкнула молния за окном, белая вспышка озарила комнату. Едва угадывающаяся белая фигура, еле заметная, точно блик, возникла из идола, взмахнула серпом, как бы разрезая объятия Демьяна и хищного создания. Взглянула на старика пустыми черными глазницами да и растворилась в ночи. Уродец корчился на полу, перебирал в воздухе конечностями, точно ребенок в истерике. Извернулся, подпрыгнул, встал не то на руки, не то на ноги — не разберешь — уставился мелким виноградом глаз на Демьяна. Тот уже стоял на кровати, выставив перед собой трость на манер шпаги.

—Ну, сука, ишшо хошь?

«Ишшо» тварь не хотела. Хрустнула обиженно, подобно сороконожке взобралась по стене и нырнула обратно в вентиляцию. Звякнула решетка. Обессиленный, старик упал на кровать. Дыхание долго не могло успокоиться. Даже три цветка боярышника не успокаивали зашедшееся точно в припадке сердце. Мир располовинило — разделило на темную палату дома престарелых и первозданную, незыблемую черноту — из коей появимся, в которую вернемся. Забрала матушка-Мара свою плату. Подойдя к зеркалу в туалете, Демьян с тоской уставился на медленно тускнеющий глаз. Зрачок, оставшийся без контроля хозяина, все норовил утечь куда-то внутрь глазницы.

Остаток ночи старик проворочался без сна, пытаясь привыкнуть к потере и ломая голову: как так, в доме престарелых — не в грязном бомжатнике, не в лесу, не в болоте, не на дне озера — самый настоящий корпулентный навий? Не жупел, что нагоняет кошмарные сны, не вредный анчутка, что пакостит по мелочам, не злобная обдериха и даже не ночница! Нет, речь шла о самом настоящем телесном упыре! Вроде тех, что когда-то повадились ковыряться в хатынских оврагах, выискивая себе кусочек погнилее да послаще. Только этот предпочитал живых.

***

Продолжение следует...

Автор - German Shenderov

Первая часть

***

Рисуясь по частям, картина эта холодила его легкие, сводила желудок, наполняла рассудок страхом. И, когда сознание его набухло, вздулось да и лопнуло, будто перезревший фрукт, а весь ужас выплеснулся, Коля закричал что есть мочи и попытался вскочить с кровати, но едва сам не оторвал себе все добро. Оказалось, тонкий матрас сполз, пока он ворочался, и самую нежную часть его тела зажало пружинами кровати и кололо крючками. Успокоившись, Коля с величайшей осторожностью высвободился из плена и поклялся больше никогда не залезать на это пыточное приспособление — пущай придется спать хоть в ванне.

Такая его досада взяла на эту кровать, что, поднапрягшись, он дотолкал ее до двери и поставил на попа. Но чертово лежбище никак — ни по диагонали, ни по вертикали — не желало проходить. Коля пробовал и так, и этак, но лишь намертво заблокировал выход из комнаты. Разобрать кровать не получилось бы при всем желании — широкие дуги и перекладины были приварены друг к другу намертво.

— Як жеж йийи сюды затащылы! — цокал языком Коля, обходя кровать то с одной, то с другой стороны. Та, даже торча из двери вертикально, занимала едва не полкомнаты — было и вовсе непонятно, как она здесь умещалась, а главное — как она сюда попала. Задачка похлеще кораблика в бутылке.

От отчаяния парень, наплевав на соседей, даже саданул кувалдой по одному из сварочных швов — и тут же об этом пожалел: рука вся завибрировала, словно по ней пропустили ток, который разошелся по телу, неприятно щекоча нервные окончания, точно телевизионная статика. Оглушительный звук, вырвавшийся из неповоротливой конструкции, напоминал тоскливый похоронный набат.

Наконец его осенило: наверняка дверная коробка была установлена уже после того, как кровать попала в помещение. Примерившись как следует, он принялся вышибать из толстого, прокрашенного в несколько слоев дерева кусок, мешавший одной из верхних дуг. Дверная коробка ощущалась как каменная — к тому моменту, как в ней появились два подходящих углубления, Коля уже весь взмок, руки дрожали от напряжения.

— Ничого соби зарядочка!

Кровать удалось разместить в углу коридора, заблокировав теперь входную дверь. «Если хозяйка явится не вовремя — крику не оберешься!» — с неприязнью подумал он.

Остаток ночи ему все же не спалось, поэтому Коля просидел до рассвета на кухне, листая глупый суеверный календарь. Из-за злосчастной кровати в коридоре позавтракать пришлось вчерашним чебуреком и выдохшимся — забыл закрутить крышечку — «Колокольчиком».

Наскоро умывшись все такой же вонючей и ржавой водицей, Коля принялся за работу. Радио решил не включать — поповские рассуждения только забивали голову, мешали сосредоточиться, точно назойливое мушиное жужжание.

— Могылы-могылы, тьфу! Хоть бы про що нормальнэ говорылы!

Хоть убей, но вчерашнего участка с ободранными обоями он обнаружить никак не мог. На него ехидно пялилась половина «позвоночного столба с глазами» — дальше стена заканчивалась углом и начинался новый участок обоев.

— Ну и черт с тобой!

Респиратора у Коли не было, пришлось обойтись футболкой. Окатив стену водой из мусорного ведра — три раза, чтоб наверняка, — он взялся за перфоратор. Сначала в стене нужно наделать отверстий, равноудаленных друг от друга — тогда кувалда будет вышибать ровные, крупные куски, а не отдельные кирпичи. Старая розетка искранула, принимая в себя вилку устройства. На всякий случай парень отдернул руку — мало ли что.

Дверь он закрыл, чтобы пыль не разлетелась по всей квартире. Раздался знакомый жужжащий звук старого проверенного инструмента, комната тут же наполнилась тяжелой, пахнущей сыростью и вафлями взвесью. Но вдруг вгрызшийся было в стену бур ухнул на пару сантиметров внутрь, уперся и замер. Ротор крутился вхолостую, пока всепроникающее жало вяло проворачивалось в дыре.

— Щоб тэбэ чорты подралы! — выругался Коля и выключил перфоратор. Вытянув сверло, он чертыхнулся еще раз: все оно было покрыто толстым слоем намотавшейся бумаги — обои, какая-то пленка, желтые истлевшие газеты.

Перфоратор он из розетки выключил — а то еще коротнет — и с обреченным видом достал из сумки большой крепкий шпатель. Придется для начала все же ободрать этот полуметровый слой мусора, иначе, пожалуй, можно инструмент испортить.

С наслаждением Коля принялся срывать, сколупывать и отковыривать эти уродливые телесно-розового цвета обои с оголенной нервной системой. Этот участок стены шел легче, чем вчерашний — парень еще раз бросил взгляд в тот угол, где он вроде бы уже избавлялся от «глазастых» цветов. На полу не лежало ни ошметочка.

— Ерунда якая-то! — сказал он вслух — звук собственного голоса успокаивал и гнал прочь глупые мысли о бабкином привидении. Дело шло все тяжелее, шпатель то и дело срывался, и Коля больно стукался локтем об угол. Работа не спорилась, куски рвались, и приходилось зацепляться заново: шпатель оказался слишком толстым и не желал пролезать под ветхую, в несколько слоев поклеенную бумагу. С левой половиной стены он провозился добрых часа три.

Наконец, когда розовая дрянь, а следом и желтая, с мотыльками, осела неровными лоскутами на пол вместе с какой-то сетчатой подложкой, глазам его предстал очередной слой, вырвав горестный стон из груди. Все было оклеено газетами. Желтые, осыпающиеся, с почти нечитаемыми буквами, они составляли какой-то безумный криптографический узор.

— Tа вы, блин, издеваетесь!

Парень осел на пол прямо там, где стоял. Если бы он курил — наплевал бы на запрет хозяйки и закурил бы прямо здесь. Неужели ему теперь сдирать и это! Можно, конечно, рискнуть и перейти на перфоратор, но, если бумаги слишком много, порченый инструмент ему никто не возместит, а от работы кувалдой толку сейчас будет немного. Выбивать стену дома дореволюционной постройки по полкирпичика можно до второго пришествия, да и то не успеешь. Представив себя, всего в побелке, бегущего с кувалдой наперевес к Христу с криками: «Подождите, не начинайте без меня!», он глупо хихикнул. Сил подняться на ноги не было, поэтому Коля стал бесцельно ползать взглядом по газетным заголовкам.

«...аденiе ста... властi. Образо...нiе временнаго пр...», — кричало «Русское ...ово...»

«О ...кущих задачах комсомола в ...еревне», — скучно собиралась рассказать «Комсомольская правда».

«За ...яжелое машиностроение!» — призывала какая-то безымянная газетенка.

Глаза зацепились за неприятную черно-белую фотографию над статьей — какие-то темные волосатые комья, похожие то ли на морских ежей, то ли на раковые опухоли. Коля понял, что же на ней изображено, лишь прочтя невыцветший кусок.

«...от вязаного ковра на стене над кроватью осталась лишь верхняя часть... не смогла дотянуться. После вскрытия тела в желудке было обнаружено... общей массой более семи килограммов. Парализованная пенсионерка... без ухода... чтобы не умереть с голоду...»

Его затошнило. Гадкая кислина прикатилась откуда-то из горла да так и осела на небе. Желая поскорее прогнать из головы жуткую картину, Коля переключился на первую попавшуюся статью.

«Невский сом-людоед!» — кричал заголовок. На зернистом фото группа мужчин в милицейской форме что-то вытаскивала из воды.

«...детские останки» — дальше он читать не стал.

«...хищение на сумму... более восьми... готовой продукции. Родственники усопших возмущены и требуют возмещения... виновный не был найден… гранитных памятников с гравир...» — бессмыслица какая-то.

«...капище Чернобога. Безусловно, работы продолжились... слухи о смертности преувеличены... Обводной канал будет...»

«...случаях каннибализма, безусловно, не имеют под собой никакой основы. Блокадный... поставки регулярны... обглоданные кости — результат диверсий и пропаганды враж... подорвать дух советского народа».

«...дружественной социалистической республики Вьетнам негодуют. Тело героя... в результате военного столкновения под... ”Могила не должна оставаться пустой!“ — заявляет заместитель министра...» — сильнейшее ощущение дежавю заставило Колю выйти из транса, в который его вогнало это невольное путешествие в прошлое чужого ему города. От этой «стены памяти» нужно было избавляться.

Вновь взявшись за шпатель, он вгрызся металлом в еле заметный стык между «Известиями» и сурово-обвиняющим заголовком «Безбожник!», но инструмент соскочил, руку отбросило назад, и она коснулась чего-то влажного и липкого, будто слой жира на газовой плите. Обернувшись, парень с омерзением скривился, поняв, что притронулся к желтовато-коричневому силуэту на противоположной стене — посмертной тени покойницы.

— Та ну тоби! — возмутился он и схватился за перфоратор. — Хай будэ, як будэ!

Нащупав вилку на том конце провода, он не глядя ткнул ею в розетку, но не попал. Поелозил туда-сюда — пластиковый прямоугольник находиться не спешил. Взглянув в угол, Коля обомлел — он готов был поклясться, что еще пятнадцать минут назад здесь, ровно на этом месте, в углу у двери торчал этот искрящий пятачок, но теперь его не было. Он будто испарился, не оставив и следа.

Коля глупо покрутился на месте, сделав оборота три-четыре, прежде чем заметил, что след все-таки есть — из угла на пересечении стен торчал малю-ю-юсенький пластиковый уголочек.

— Да що ж це таке!

По всему получалось, что, пока он изучал газетные заголовки ушедшей эпохи, стена просто взяла и поглотила розетку. Не веря своим глазам, он открыл «масляную» дверь — та послушалась не сразу, зацепившись за какие-то выемки в дверной коробке — и заглянул за угол. С той стороны торчал точно такой же пластиковый уголок — выходит, розетка «застряла» где-то в середине стены.

— Не, ну це вже якая-то чушь!

Он решил проветриться, но сник при виде панцирной кровати, зажатой стенами коридора и загораживающей путь на свободу. Стену нужно было хотя бы начать ломать до наступления вечера, иначе соседи вызовут милицию или нажалуются хозяйке, и та вычтет из гонорара.

«Последним доводом королей» стала кувалда. Размахнувшись как следует, Коля нанес первый сокрушительный удар. Казалось, стена содрогнулась. По руке прокатилась отдача, а прямо по центру «Красного скотовода» появилась внушительная вмятина-трещина. Будто с испугу включилось радио и сразу затараторило:

— ...могила голодна, и, покуда количество имен на стеле не сравняется с количеством усопших под ней, она останется маяком для злых диавольских сил, что зарождаются в пустотах...

— Гарно пошло! — воодушевился парень и принялся долбить стену с задором и упорством, достойными строителя египетских пирамид. Кирпичная крошка, истлевшие газетенки, куски шпаклевки летели в лицо, но Колe все было нипочем. Работа спорилась, он снова был в своей среде, никаких тебе газетных статей и мертвых старушек — только он, стена и кувалда. Даже радио, казалось, было оглушено силой и упорством человеческого духа, а оттого лишь что-то застенчиво бормотало о недобросовестности сотрудников сферы ритуальных услуг и братских могилах.

Увлекшись, Коля не сразу заметил, что на улице уже стемнело, а значит, шуметь теперь нельзя. Результат работы впечатлял — добрых два квадратных метра внешнего слоя ему удалось превратить в мелкие рыжие черепки. Под хлипким советским кирпичом — пористым, со сколами, лежащим как попало — встретить его атаку готовилась темная, с узкими, в миллиметр, стыками дореволюционная стена. Кирпичи ставили будто по линейке, создав идеально разлинованную поверхность — хоть графики черти, как в школе. Стоило Коле выпустить кувалду из рук, как усталость, подобно хищному зверю, набросилась на него, да так, что он едва удержался на ногах. Мышцы тянуло от привычной, почти приятной боли. Руки дрожали от пережитого напряжения, мозолистые пальцы не гнулись, и он не с первого раза открыл дверь — не получалось даже повернуть ручку.

Очередной неприятный сюрприз подстерег Колю, когда он пошел отмываться от строительной пыли. Решение лечь спать в ванной оказалось весьма недальновидным — откинув длинную, во всю стену, замызганную занавеску, вместо огромного чугунного монстра с львиными ножками, какого ожидаешь найти в питерской дореволюционной квартире, в углу он узрел советскую сидячую ванну, в которой крупный деревенский парень из-под Луцка не уместился бы, даже сложись он в три погибели.

Разочарование постигло его и при попытке пойти и купить себе чего-нибудь на ужин: монструозное бабкино ложе не желало пролезать и во входную дверь, подпирая широкими верхними дугами и блокируя путь. Попытки отодвинуть кровать не увенчались успехом: коридор будто бы сократился и сузился в вечерних сумерках. Теперь Коля, оттащив ложе от двери, запер себя в туалете.

— Ну, була нэ була! — сплюнул он в раковину и шагнул прямо в скопление пружин и крючков. Разумеется, провисшая конструкция не выдержала давления его богатырской лапищи сорок шестого размера, и нога провалилась, раздираемая бесконечными ржавыми крюками до мяса.

— Твою-то маму слева направо! — выругался он, осторожно вынимая поврежденную конечность из сетки. Со злости Коля так пихнул кровать в коридор, что та перекосилась и встала намертво.

Включив свет в ванной, он оценил повреждения — царапины, но глубокие, — промыл раны водой и полил из найденного на полке пузырька йода, попеременно шипя и матерясь.

— Сука, щоб воно сдохло! — выкрикнул он, швыряя пузырек об стену. Тот разлетелся мелкими темными осколками, на кафеле остался внушительный скол.

Ему нужно было валить из этой квартиры прямо сейчас, пока он все тут не разнес. Коля издал короткий истеричный смешок — ведь для этого его, собственно, и наняли.

Вернувшись в комнату, он помотал головой из стороны в сторону — таким фантастичным казалось это видение. Там, где он буквально минут пятнадцать назад наблюдал лишь темный монолит с редкими вкраплениями желтоватого цемента, теперь выпирали по-тараканьи рыжие кирпичи. Точно обломанные пеньки зубов во рту старика, они торчали беспорядочно, где попало, будто бы заражая, оскверняя и низводя к нулю весь его труд.

— Нет-нет-нет! — качал Коля головой, прогоняя дурной сон, что не желал заканчиваться. Он отшатнулся назад и тут же уткнулся в жирный след разложения, к рукам прилипло что-то густое, пыльное, вонючее. По-бабьи взвизгнув от омерзения, Коля рывком захлопнул дверь, чтобы забрать радио и свалить к чертям из этой халупы, но застыл на месте, ошарашенный.

— ...одинаковое количество и мертвецов, и мест погребений очень важно для сохранения их святости. Любая пустая могила априори осквернена. Любая пустота нечиста по своей сути. Вспомните: «И берется чертовщина ниоткуда неспроста. Заведется чертовщина там, где только пустота!»

Но удивлен был парень вовсе не неожиданной трактовкой цитаты из мультфильма про оловянного солдатика, но тем, что колонка приемника вещала прямо из стены — из этих омерзительных розовых обоев. Выше торчала антенна, наградив мерзкий «позвоночный столб» цветка комариным носом.

Страх разлился стылым комом где-то в желудке, будто Коля проглотил покрытую весенней грязью глыбу льда с улицы, и та теперь медленно таяла, отравляя его сознание, пуская по венам холодную талую воду.

Не помня себя, он дернулся к выходу, со всей дури врезался в «масляную», теперь покрытую рыжей пылью дверь и вцепился непослушными пальцами в ручку. Рука соскальзывала дважды, прежде чем получилось повернуть обшарпанный металлический набалдашник.

Коля изо всех сил насел на полотно — оно не поддавалось. «Неужели меня здесь заперли?» — пронеслась ледяная, острая — будто врезающаяся в череп сосулька — мысль.

— Помогите! Выпустите меня! — забасил он, толкая дверь плечом с твердым намерением ее высадить. В радио кто-то засмеялся. Следом засмеялся и сам Коля, осознавая свою ошибку — дверь-то открывалась внутрь.

И лишь дернув на себя ручку изо всех сил, а потом еще раз и еще, он понял — его действительно заперли. Рванувшись к окну, он споткнулся о лежащую у самой стены кувалду и растянулся на покрытом кирпичным крошевом полу, больно разодрав колени. Расставив руки, чтобы подняться, Коля не сразу понял, отчего в его мозгу будто бы завыла сирена, сообщая о какой-то болезненной, неуместной неправильности окружающего мира. Через секунду осознал: его руки касаются обеих стен одновременно.

Вскочив на ноги, он саданулся головой об узкий деревянный подоконник и рассек себе лоб. Кровь хлестала, заливая левый глаз, но Коля уже не чувствовал боли. Все, чего он хотел, — выбраться отсюда. Но окно будто бы перекосило в раме, и оно не открывалось.

Парень подобрал с пола кусок кирпича и, прикрыв лицо, швырнул его в самый центр стекла. Во все стороны брызнули осколки, один впился в локоть, но это уже было неважно. Прижавшись к решетке, будто младенец к родной матери, сплющив лицо о ржавые прутья арматуры, он изо всех сил завыл:

— Помоги-и-ите! На по-о-омощь! Умоляю! Помоги-и-ите!

Темные окна напротив не спешили зажигаться. Во дворе не было никого, кроме тощей кошки, что важно расхаживала по краю курящейся паром ямы.

— На по-о-омощь! — отчаянно звал Коля, перемежая крики рыданиями и размазывая сопли вперемешку с кровью по лицу.

— Помо...

— Чего голосишь! — раздался вдруг недовольный оклик откуда-то снизу. Из-под козырька подъезда вышел вчерашний «морж» с беломориной на распухшей нижней губе. Под глазом у него наливался соком качественный, душевный «фонарь», а сам глаз заплыл, будто мужика покусали пчелы.

— Дядько, миленький! — заблажил Коля. — Вытащи меня отсюда, Христом-Богом молю, вытащи!

— О, бендеровец! — ощерился недобро «морж». Со вчерашнего дня он лишился половины переднего зуба. — Чо, не в радость тебе хата бабкина? Горишь, шоль?

— Не горю! Дядько, хороший ты мой, вызови милицию, пожарных, пусть меня спасут, а!

— А чо такое? Заперся? Ну ты посиди, бендеровец, подумай, как старших уважать! А с утра придет слесарь — ему и кричи. Или не придет. Не кричи тогда — пупок надорвешь!

Усмехнувшись, «морж» сплюнул папиросу себе под ноги и нырнул обратно в подъезд.

— Нет! Не уходите! Пожалуйста! Пожалуйста!

Коля изо всех своих богатырских сил схватился за прутья решетки и принялся расшатывать единственное препятствие, отделяющее его от свободы, но арматура сидела прочно и глубоко. Прутья были буквально утоплены в кирпич и накрепко сварены друг с другом. Да и в проем он бы едва ли пролез — не окно, а слуховое окошечко, как в туалете.

Отпустив прутья, Коля обессиленно осел на пол, повернувшись лицом к двери. Ту всю сплющило и перекосило — дверь не комнаты, а шкафа; дерево лопалось, топорщилось острой щепой.

— ...могила голодна всегда. Она будет наполнять самое себя, ибо таков баланс вещей. Если люди в своей алчности и богохульстве оставили пустоту там, где ее быть не должно, то зло, сила бесовская расставит все по своим местам, но заплачено будет душами невинных. Вспомните, как покарали безбожный Петроград в двадцать третьем за Обводной канал! «Всякий, кто прикоснется к трупу их, нечист будет!» — сказал Господь, но кровавые богопротивники не выказали уважения к древнему захоронению, разворотили гробницу древнюю, чухонскую, мертвецов на свалки свезли, как мусор, а плиты гранитные побили и на поребрики пустили! Великое проклятие навлекли на город — ступают там в воду отчаянные да безумные, зовет их могила, желает уравнять имена с мертвецами!

Слушая этот бред, Коля медленно, но верно мирился со своей судьбой. Подоконник постепенно и настойчиво толкал его в спину, оголенный провод на потолке медленно опускался вниз, будто змея за добычей. Дверь, сдавливаемая стенами с двух сторон, резко треснула пополам и вывалилась, ненадолго, будто в качестве издевки, показав проход в коридор, такой узкий, что Коля и голову бы не просунул. Обе стены теперь топорщились кирпичами, злобные «позвоночники с глазами» теперь, не таясь, смотрели на него.

— А бабушка та несчастная, что одна осталась, парализованная! Вот уж кто хотел пустоту заполнить! Так хотел, что ковер весь по ниточке распустила и съела — да-да! Природа не терпит пустоты! Господь не терпит пустоты! Как мужчина заполняет пустоту в теле женщины, так труп должен заполнять пустоту могилы! — надрывался по радио уже не поп, а какое-то странное многоголосье. На секунду Колe даже послышалось, что в нем есть и Наташкин голос тоже.

Какие последние слова она от него услышала? Слова любви? Какую-нибудь глупую романтичную ерунду, что шепчут друг другу летними ночами влюбленные? Или просто что-то незначительное, что поди еще упомни?

Коля помнил каждое слово, интонацию и одинокий фонарь на краю дороги, ослепивший его лишь на краткую секунду.

«Не целуй мене, покуда зубы не почистишь!» — он тогда грубо сбил ее руку, когда Наташка потянулась к его лицу губами. До ее дома в Тарасове оставалось не больше двух километров, когда несвершившийся поцелуй, фонарь и неведомо кем брошенная на дорогу коряга все перевернули. Сначала опрокинулся мотоцикл, закрутив в воздухе лихое сальто, потом закувыркался вниз по склону дорожной насыпи и сам Коля. А следом, когда он, держась за бок, подошел к раскидавшей во все стороны руки и ноги Наташке и принялся ее тормошить, перевернулся и Колин мир. Девушка выглядела почти невредимой — пара царапин тут и там, но что-то в ее облике — то ли слетевшая кроссовка, то ли странный наклон головы — кричало, вопило на все лады, заставляя кожу парня покрываться мурашками: это больше не человек, а предмет. И, как всякий предмет, была она неподвижна и мертва.

Коля и сам не сразу заметил, как раз за разом произносит на родном украинском, их с Наташкой языке, жалким подвывающим басом:

— Просты мэнэ! Будь ласка, просты мэнэ...

Бесцельно обводя глазами свою стремительно сужающуюся будущую могилу, он взглядом наткнулся на кувалду.

— А шо, ежели...

Времени было мало. Помещение уже больше напоминало куб со стороной в два метра, нежели когда-то роскошную, с высокими потолками, комнату дореволюционной планировки. Действовать требовалось быстро. Стена с пятном — несущая, через нее не пробьешься, то же самое с внешней стеной дома. Остается только одна — благо с ней Коля работать уже начал.

— Не боись, Тамар Васильна, — подбодрил он сам себя, — ща выполним мы твой заказ!

Взяв размах пошире, Коля не рассчитал и саданул в соседнюю стену — прямо в центр гнилостного пятна. Штукатурка осыпалась единым куском, разбилась. Вывалилось несколько кирпичей, повисли обои, и стена обнажила свое неприглядное нутро. Тут же каменный мешок, в котором парень оказался заперт, наполнился застоявшимся удушливым смрадом разложения. Сплюснутые, плоские, втиснутые друг в друга, из стены торчали трупы трех человек. Коренастые, чернявые, в трениках и шлепанцах, растекающиеся трупной эмфиземой и вгнивающие друг в друга. Запавшие глаза, вывалившиеся языки, плоские, неправильной формы черепа. Стиснутые в единый комок, они злорадно скалились, сломанные кости торчали острыми осколками наружу.

— Нет-нет-нет! Ну нет! Ни за что! — завопил Коля и принялся со всех данных ему матушкой-природой сил долбить злосчастную стену. Зубы-кирпичи, подступающие со всех сторон, удостаивались отмеренных ловких ударов, но основное Колино внимание было сосредоточено на одной точке — трещине, что разделяла «Красного...» и «...скотовода». Рассыпались в труху дешевые оранжевые кирпичи. Лезла в лицо неизвестно откуда взявшаяся солома, своим пыльным запахом заглушая вонь разложения. Гремела кувалда, разбивая бред, льющийся из вмурованного в стену радио на ровные кирпичики слов:

— …украденный труп вьетнамского...

Удар!

— …героя войны Нгуена Тхай Дао...

Удар!

— …скрывала у себя...

Удар!

— …его ленинградская любовница.

Удар!

— …Воистину — и жизнь...

Удар!

— …и смерть во...

Удар!

— ...грехе. Пока могила...

Удар!

— ...героя на родине...

Удар!

— ...пустовала, развратная девица...

Удар!

— …«хоронила» Нгуена в себе...

Удар!

— ...ежедневно, покуда тот...

Удар!

— ...не разложился окончательно...

Удар!

Левая рука у Коли отнялась. Нос и рот были забиты строительной пылью, в глаза будто песка насыпали. Места для размаха больше не хватало. Из последних сил парень методично долбил упрямый темный кирпич, ухватившись за кувалду у самого наконечника. Согнутый в три погибели, стиснутый со всех сторон наступающими стенами, он настойчиво пробивал себе путь к свободе.

— А вот вы слышали про невского сома-людоеда? Говорят, раньше он был человеком — в блокаду детей к себе заманивал, накормить обещал, а сам поедал их. Говорят, когда за ним чекисты пришли, он в Неву сбросился... Но не погиб, а переродился...

Вот груда кирпичей наконец покинула насиженное место и медленно, нехотя, грохнулась на пол, отдавив Коле большой палец и, вероятнее всего, раздробив его, но парень уже не мог кричать: от окна осталась лишь узкая щель, — ни кислорода, ни света не хватало.

Там, за кирпичами, мелькнул слабый, еле заметный блик. Коля прильнул к нему лицом, надеясь увидеть по ту сторону проделанной щели кухню, но... Блик исчез. Он прижимался лицом к чему-то гладкому и твердому. Какой-то неизвестный материал приятно холодил разгоряченное лицо. Сейчас он немного отдохнет и продолжит. Радио же не отдыхало, болтая без умолку:

— …выходит, что согрешил один, а страдают многие?

— Ибо сказал Господь: «Строящий дом свой на чужие деньги — то же, что собирающий камни для своей могилы». Такая гнусь, вор и взяточник, он не просто себе яму роет, он и другим грешникам путь прокладывает!

Коля почувствовал, как что-то влажное коснулось его спины и прилипло к ней. Каким-то шестым чувством он понял, что это лицо одного из покойников, но сил шевелиться в себе уже не нашел. Вдобавок потолок пребольно давил на макушку.

— ...Он ведь не просто своровал гранитные заготовки — такое богохульство, чтобы заячью свою душонку от смерти спасти, стены на случай бомбежек укрепить! А это ведь уже не просто материал — там портреты выгравированы, даты, имена... А могила-то остается пустой! Голодная. Жадная. Пожирать будет могила, покуда не наполнится...

И тут Коля осознал, что это за материал такой — гладкий и прохладный. Поднять голову уже не удавалось, потолок мешал, но он скосил глаза, насколько хватило сил, и посмотрел на гранитную плиту. В тусклом свете, льющемся из щели, на него благостно взирал единственным глазом выгравированный старик. Там, где должна была идти дата смерти и где следовало располагаться второму глазу, шел косой срез, а следом оказывался уже новый обрезок могильной плиты — портрет печально улыбающейся девочки лет десяти. Глаз у нее не было — прямо по ним шел тонкий цементный шов, а следом — чьи-то годы жизни. Глаза, носы, рты, звезды, кресты, имена, даты — осколки чужих смертей, которые чья-то воля превратила в эту бессмысленную мозаику. А эту комнату — в пустую голодную могилу.

Все они смотрели на него, на Колю, он чувствовал это каждой клеточкой, даже в темноте. Очень хотелось кричать, но воздуха в легкие набрать не получалось — очень уж мешали упершиеся в спину грудные клетки слипшихся в жуткий гибрид трупов. Радио продолжало монотонно бубнить про голодные могилы и что те не должны оставаться пустыми. Вдруг что-то тонкое, холодное проползло мимо шеи, слегка пощекотав парня. Тот не без труда высвободил одну руку и поймал этот предмет. У него было не больше секунды, чтобы понять, что это оголенный провод, ухватиться за него, как утопающий за соломинку, зайтись в судорожном танце и расцвести улыбкой... Все лучше, чем умереть, сгорбившись в три погибели.

***

— Так, а паспорта мне давайте. Я теперь ученая, в третий раз на эту удочку не попадусь.

Хозяйка строго, с недоверием следила за тем, как рослые темнокожие мужчины растаскивают сапогами весеннюю грязь по паркету, занося инструменты. Бригадир — солидный мужчина средних лет в комбинезоне — устало утирал пот со лба бумажным платочком.

— Тамара Васильевна, я повторяю, мы серьезная фирма, зачем вы...

— Ничего не знаю! Паспорта мне. Оплата только по факту!

Маленькую яростную женщину рабочие предусмотрительно обходили, предоставив разборки начальству. Бригадир открыл было рот, чтобы начать новый виток спора, но передумал, после чего гаркнул так, чтобы было слышно даже во дворе:

— Ладно, мужики, несите документы, сдаваться будем! — и, обведя взглядом комнату, поспешил сменить тему: — Я так понимаю, сначала нужно мебель вынести?

— Да, представляете, даже этого тот бездельник так и не сделал.

Поняв, что вновь поднял скользкую тему, бригадир поспешил зацепиться за любую другую. Ноздрей его достиг еле заметный, но на редкость удушливый сладковатый запашок.

— Извините, Тамара Васильевна, а чем тут, простите, пахнет?

— Я бы попросила! — возмутилась хозяйка, надуваясь, точно ядовитая рыба-фугу. — Да, тут умерла моя бабушка, но я требую проявить чуть больше уважения. Все-таки это...

— Здесь умерла, да? Тут вон пятнище в полстены!

— Нет, вон там, на кровати. А это... не имею ни малейшего понятия. Наверное, просто пятно. Неважно — все равно эту стену надо снести.

Бригадир, повинуясь какому-то странному порыву, коснулся темного силуэта, похожего по форме на человеческую тень. На пальцах осталось что-то жирное, густое, вонючее, точно стена истекала гноем. Бригадира передернуло, он вытер ладонь о штаны и повернулся к хозяйке.

— Не сомневайтесь, Тамара Васильевна, за неделю управимся! — отвлекшись, бригадир обратился к нагруженному, будто ослик, молодому молдаванину: — Мирче, спальные мешки сюда заноси, места всем хватит!

Мирче — новичок в бригаде, недавно из Тирасполя — с явной неохотой, осторожно обойдя хозяйку, внес спальные мешки в комнату и свалил их у подоконника. Несмотря на гигантские размеры, комната все равно ощущалась какой-то неуютной, даже тесной. На секунду Мирче даже показалось, что она оценивающе, голодно смотрит на него, но причиной такой странной фантазии были всего лишь дурацкие розовые обои в цветочек. Завитые листья отдаленно напоминали злобные зенки — особенно если смотреть на них краем глаза.

«Пока эту дрянь не обдеру — спать не лягу!» — решил Мирче и поспешил в машину за остальными вещами.

Наконец, когда все приготовления были закончены, паспорта сданы, а специфика работ оговорена, хозяйка с явным недоверием передала ключи бригадиру.

— И запомните — в квартире не курить, иначе вычту из гонорара!

— Помилуйте, Тамара Васильевна, среди нас и курильщиков-то нет! — умоляюще возвел очи горе бригадир.

— Я предупредила.

Хозяйка вынырнула в подъезд и с какой-то горькой досадой с силой рванула на себя дверь. Та, отсекая квартиру от внешнего мира, гулко захлопнулась, почему-то напомнив Мирче крышку гроба.

***

Автор - German Shenderov

Женщина эта Колe сразу не понравилась. Была она вся как пропущенное через терку яблоко — кислая и ржавая.

— Здравствуйте, Николай, — взяла она инициативу в свои руки. — Я — Тамара Васильевна, это вы со мной созванивались. У вас инструменты с собой?

Голос у нее тоже был будто пропущенный через терку — какой-то жеваный, чавкающий, слова валились отдельными комками.

— Здрасьте. А як жеж, конечно, с собой! — отрапортовал он с напускной готовностью и погремел тяжелыми спортивными сумками.

— Хорошо. — Она недовольно поджала губы, будто попробовала на вкус что-то неприятное. — Вы с Украины?

— Из Луцка, там недалеко...

— Вот как! — Губы втянулись окончательно, придав Тамаре Васильевне сходство с ящерицей. Она как-то нервно моргнула, и сходство стало почти абсолютным. — Ну что же, пойдемте-пойдемте.

По-утиному переваливаясь, женщина направилась через сквер, то и дело оборачиваясь, проверяя — следует ли за ней Коля, точно выгуливала несмышленого щенка... Тяжелые сумки оттягивали плечи, гнули к земле, пережимали конечности, будто жгуты. Шутка ли — отбойник, перфоратор, кувалда и еще множество других инструментов с квадратными, рычащими и гремящими названиями, да еще и свернутый в рулон матрас за спиной.

— Вам следует знать — здание очень пожилое, строилось еще при царе, не чета нынешним, — пробивался через одышку голос Тамары Васильевны. — Стены толстые, кирпичные, в несколько слоев. Муж покойницы работал в гранитной мастерской, ремонт весь делал своими руками, так что я даже не знаю, чего там еще понаворочено. Шпаклевали и клеили обои сразу поверх по несколько раз, там от начального метража процентов двадцать уже откусили, так что готовьтесь — работы на месяц, не меньше. Вы раньше сталкивались с таким?

— Приходилось, — не моргнув глазом соврал Коля, старательно обходя весенние лужи. В одной, похожий на белесый корабль-призрак, тоскливо плавал пакетик из-под кефира.

— Хорошо-хорошо…

Тамара Васильевна продолжала выплевывать свои комковатые слова, формирующиеся в каверзные вопросы, пытаясь подловить Николая на непрофессионализме.

— Да не волнуйтесь вы так! Усэ будэ в лучшем виде!

— Надеюсь-надеюсь.

Двор-колодец оставлял гнетущее впечатление: огромная яма посередине, какая-то бабка, скармливавшая тощей кошке картофельные очистки — та фыркала, недовольно тряся башкой, — и болтающаяся на одной петле скрипучая дверь парадного.

— Дом старый, дореволюционный, сами понимаете, — прочавкала Тамара Васильевна, жестом приглашая Колю нырнуть в смердящий прогорклым маслом и кошачьей мочой зев.

Прошлепав по ступенькам на площадку первого этажа, она завозилась с увесистой связкой ключей. Рваный дерматин свисал с двери неровными клоками, будто кто-то когтистый пытался проникнуть внутрь, но сдался, встретив железное полотно под поролоном.

— Проходите-проходите. — Хозяйка отступила в сторону, пропуская Колю в квартиру. Воздух был затхлый, застоявшийся, с легкой примесью тошнотворной сладости. Слева — блестящий от застывшего жира, засиженный мухами кухонный гарнитур, дальше – выкрашенная масляной краской дверь. Напротив входа располагался раздельный санузел, откуда на Колю немо кричал, распахнув пасть, надколотый унитаз.

— Сейчас покажу фронт работ.

Масляная и желтоватая, будто свечной огарок, дверь распахнулась, и клубы пыли наполнили воздух. Коля сдерживался как мог, но все же оглушительно чихнул. Тут же Тамара Васильевна бросила на него неодобрительный взгляд — будто в культурной столице и вовсе не чихают.

Даже для однушки комната казалась огромной — пустые стеллажи и полки с облезшим лаком подпирали собой высоченные потолки под три метра, зарешеченное окно занимало полстены и выходило во двор. Даже древний темного дуба шкаф представлялся всего лишь комодом-переростком на таком просторе. Широкая панцирная кровать, почему-то без матраса, жалась к темно-бурому пятну, растекшемуся по ветхим ободранным розовым обоям в цветочек.

— Так, для начала нужно избавиться от старой мебели — эту рухлядь можно снести на помойку. — Хозяйка со странной брезгливостью застыла на пороге комнаты, не спеша заходить внутрь. — Здесь моя бабка жила — вот, в наследство досталось.

Екнуло что-то у Коли в мозгу, когда он услышал о бабке. Сложились детальки пазла — и сладковатый удушливый запашок, и пятно на стене, и отсутствие матраса на кровати.

— А что же… бабушка здесь, значит?

— Неужели вы, молодой человек, боитесь привидений? — хитро и недружелюбно сощурилась Тамара Васильевна, точно дольку от лимона откусила.

Обидно стало Колe: нешто его за такую дремучую деревенщину держат? Посуровев, он как можно более серьезным голосом спросил:

— Ладно, показывайте, где тут у вас чого.

— Значит, смотрите — мебель надо вынести, со стен снять штукатурку и обои. Перегородку между кухней и спальней необходимо снести в первую очередь — квартиру переделываем под студию, рабочие явятся уже через неделю, начнут с комнаты, а вы потом будете демонтировать в кухне. Санузлом займутся профессионалы. Оплата по факту выполнения, — прорвалась непрошеная казенная формулировка.

— Евроремонт, значит, будет?

— Вы не переживайте, молодой человек, для основных работ уже найдены компетентные специалисты, с вас только демонтаж. Смотрите, стремянку я вам оставила на кухне, ключ — сейчас…

Хозяйка завозилась с широким кольцом, отсоединяя длинный, со следами ржавчины, штырь, больше похожий на зазубренный гвоздь-сотку.

— Так. Вот, держите! И смотрите — у меня есть дубликат. Могу явиться в любое время.

Коля изо всех сил старался сдержать рвущееся наружу возмущение — да за кого его принимают, за беглого зека. что ли?

— А то я знаю, как оно бывает. — Хозяйка недоверчиво сверлила его этим кислым до сведенных скул взглядом. — Дело молодое, устроите здесь вертеп, потом еще милицию вызывать придется. За неделю управитесь?

— Кирпич...

Коля задумчиво похлопал ладонью по стенке. Обои оказались какими-то липкими, словно нарисованные цветы и стебли оплетали пальцы и цеплялись за них маленькими закорючками, как репей.

— Времени на перегородку вам должно хватить, — безапелляционно заявила Тамара Васильевна с уверенностью умудренного опытом прораба. — На днях я к вам загляну, посмотрю, как и что. И еще...

— Мы на аванс договаривались, — смущенно пробормотал парень, дав ненароком петуха.

Она будто бы замялась на секунду, хотя Колe казалось, что эту маленькую «кислую» женщину не смутить ничем.

— Так, вот ваш аванс. — Женщина с неохотой залезла в увесистую сумку из кожзама, выудила внушительный потертый кошелек и отсчитала несколько купюр. Пожевав немного губами, добавила еще одну. — Паспорт ваш давайте. Сейчас время такое, сами понимаете... У меня уже разок так бригада рабочих с авансом сбежала.

— Подождите... А як жеж я...

— А куда вам ходить? Ничего-ничего, у меня полежит, сохраннее будет. Давайте-давайте.

Развернуться бы ему, отдать неприятной тетке обратно аванс и уйти к чертовой бабушке из этой затхлой однушки. Но жена двоюродного брата собственноручно утром выставила весь его скарб в подъезд, а денег не хватило бы даже на койку в самом задрипанном клоповнике. Таким образом, работа на Тамару Васильевну являлась не только способом заработка, но и единственным шансом провести ночь не на вокзале.

— Пожалте, — угрюмо протянул он синюю книжицу, извлеченную из кармана олимпийки.

— Да не переживайте вы так, не съем я его, — золотозубо и как-то криво улыбнулась хозяйка.

Уже у самой двери она резко обернулась, вперилась взглядом в Колю, занимавшегося распаковкой сумки, и нерешительно пожевала губами. Наконец все же решилась:

— Вы, молодой человек, когда унитазом пользоваться будете — там ершик сбоку... Ну, поймете. И не вздумайте курить в квартире — вычту из гонорара!

Дверь за хозяйкой захлопнулась, и Коля облегченно выдохнул. Оценив поле предстоящей деятельности, он удовлетворенно присвистнул — дел максимум дня на три. Мебель он сейчас быстро поломает и вынесет, а за стены примется завтра с утреца. В зарешеченном окне небо окрашивалось в грязно-оранжевый цвет — если под вечер начать долбить, соседи наверняка прибегут скандалить.

Подождав минут пять, чтобы точно не пересечься с хозяйкой, Коля выскользнул из квартиры. В ближайшей палатке он купил у некрасивой продавщицы две бутылки «Колокольчика» и пару еще дымящихся чебуреков. Подумав немного и воровато оглянувшись, купил бутылку «Балтики» и пачку сухариков. Спрятав пиво под олимпийку, он вернулся в стиснутый со всех сторон дворик. Тот невольно напоминал ему не то гладиаторскую арену, не то гроб, который того и гляди накроют крышкой, и нужно успеть надышаться. Впечатление лишь усиливала ямища посередине. Пахнущие нагретым железом и канализацией клубы пара придавали ей сходство с какими-то адскими вратами. Думалось, что в любой момент появится из подземных недр длинная многосуставчатая рука и утащит Колю в самое пекло, где он будет вариться, пока сам не распадется на этот зловонный пар.

— Ну фантазер! — покачал он головой и зашел в подъезд. Старушка, видимо, таки скормившая кошке картофельные очистки, проводила его долгим и бессмысленным взглядом.

Первым делом Коля заработал занозу. Щепка, отколовшаяся от полуживого шифоньера, вошла глубоко под ноготь, села будто влитая. Матерясь и баюкая руку под струей холодной воды, Коля корил себя, что не купил перчаток покрепче. Заноза выходить никак не желала — пришлось работать так, манерно отставляя безымянный палец, будто какой-нибудь промотавшийся аристократ. То и дело ему чудились со всех сторон насмешливые взгляды — но стоило обернуться, и глаза находили лишь вензеля изображенных на обоях цветов, в действительности похожих на выкорчеванную из мертвеца нервную систему — с бутоном мозга, завитушками глаз и стеблем позвоночного столба.

Работа спорилась. Добротная, но ветхая мебель всухую проигрывала комбинации из молодецкой силы и потертой кувалды. Намертво вклеенные штыри покидали насиженные в пазах места с недовольным скрипом, хлипкие полочки переламывались надвое, рассохшаяся фанера сыпалась раскрошенным печеньем.

Чтобы работалось веселее, Коля поставил на подоконник портативный магнитофон с радиоприемником — подарок покойного отца. Коллекцию кассет — предмет его гордости — пришлось продать на толкучке, чтобы хватило на первое время в Петербурге. К счастью, радио здесь принимало. Правда, всего одну волну — православные гимны и молитвы чередовались с какой-то церковной мутотенью, — но так всяко лучше, чем работать в тишине, как в могиле. Стены здесь были выстроены на славу — из-за давящего со всех сторон безмолвия внутри квартиры создавалось ощущение, что находишься под водой, а медленно клубящаяся в свете тусклых лампочек пыль лишь усиливала впечатление. Ни работающий за стенкой телевизор, ни звук туалетного смыва, ни соседские ссоры не проникали в эту, будто застывшую во времени, однушку.

Потихоньку Коля, закончив ломать мебель, принялся выносить лакированные деревяшки к мусорным контейнерам. Внутрь они бы никак не влезли, приходилось прислонять обломки к грязному ржавому железу. Меньше чем в восемь ходок Коле уложиться не удалось, на улице уже окончательно стемнело. Старушка с картофельными очистками куда-то исчезла, ее место у соседнего подъезда оккупировал бомжеватого вида мужик. Когда Коля в очередной раз проследовал к контейнерам со своей ношей, тот его окликнул.

— Э, слышь! Ф-ф-фь... — кажется, мужик попытался свистнуть, но вместо этого обильно оросил слюнями седые усы. Коля, обернувшись, не смог сдержать легкой ухмылки: тот был так похож на моржа. — Ты че лыбишься? Зубы жмут?

— Извините, я о своем. — С этим опухшим алкашом парень справился бы без труда, но устраивать драку в чужом дворе не было никакого желания. А если еще соседи нажалуются хозяйке — проблем не оберешься.

Коля уже собирался было вернуться в подъезд, когда «морж» неожиданно ловко преодолел разделявшее их расстояние и вцепился ему в локоть.

— Слышь! — Вблизи от мужика несло застарелым потом и куревом. Скосив маленькие глазки на красный, в прожилках капилляров нос, он, выдержав паузу, спросил: — Ты здесь живешь?

— А тоби що за бида? — От неожиданности Коля перешел на родную мову.

— Бандеровец! Так это ты у Авдотьи теперь обитаешься?

— Ну, допустим, я, — с вызовом ответил тот.

— Ага-а-а! — злорадно выдохнул «морж», обдав Колю вонью гнилых зубов и перегара. — Так это ты, значит, наследничек! Наследный прынц, значит! Выискался! Внучек без ручек! А где ты был, наследничек, пока бабка твоя в матрас вгнивала, а? Месяц без малого лежала, шмон на весь двор, а эти только под квартирку засуетились, а? Да ты знаешь, как она мучилась перед смертью! Выла в окно, и что мертвецы на нее смотрят, и что могильная плита на нее давит, а вы, пидарасы, хоть бы раз навестили!

— Ну и? — набычившись, спросил Коля. Он испытывал странное чувство вины за безразличие бабкиной родни, и от этого ему становилось неуютно. Беседу явно нужно было закруглять. В квартире еще конь не валялся, а он тут с алкашами рассусоливает.

— Ну и! Помянуть надо бы! Ты вот на похоронах был? Не видел я там тебя. Значит, не помянул ты Авдотью нашу. Ну-ка, давай!

Не пойми откуда в руке «моржа» появилась бутылка с оборванной этикеткой. Внутри плескалось что-то мутное с лимонными корками. Грязные пальцы ловко скрутили крышечку, и горлышко бутылки ткнулось Колe под нос.

— Давай, тебе первому, штрафную!

— Да иди ты на хер!

Совершенно инстинктивно Коля со всей своей молодецкой удалью оттолкнул мужика локтем, тот нелепо взмахнул руками. Сперва раздался звон, а следом «морж» покатился по земле прямо в разверстую посреди двора яму.

Врезавшись в какую-то арматуру, он остановился всего в полуметре от дышащей паром бездны.

— Щенок! Фашист! Да я тебя...

Дослушивать начавшуюся было тираду Коля не стал и нырнул поскорее в подъезд. Ключ как назло не желал входить в скважину целиком, застряв на полпути — ни туда ни сюда. Коля в панике дергал глупую железяку в замке, а гневные крики все приближались.

— Ты, полицаев сын, за все ответишь, сука фашистская! Иди сюда, ублюдок, не посмотрю, что ты здоровый! Тебя отец старших уважать не научил, так я тебя научу...

Наконец Коля все же поймал правильное положение ключа и спешно влетел в квартиру, захлопнув за собой дверь. В ту же секунду крики «моржа» пропали, будто кто-то выключил звук. Это было даже удивительно — вот хриплый матерок звенит в ушах, а вот — исчезает, будто выдернули из розетки радио.

«Умели же раньше строить!» — подумал Коля, как вдруг спина его покрылась холодным потом. Голоса. Приглушенные мужские голоса раздавались из единственной комнаты.

— Могила не должна оставаться пустой! — грохотал кто-то. — Как пустая утроба ничтожна по сути, как пустая скорлупа бессмысленна до основания, так и могила не должна оставаться пустой, ибо жаждет себя наполнить. И взывает пустота к темным духам, бесам и теням... Как мертвая тела оболочка, привлекательна она для созданий диавольских...

— Но подождите же, отец Порфирий, но разве это грех — воздавать почести и посмертную славу безвременно... — прервал его чей-то вежливый, смутно знакомый голос. Будто голос диктора...

Радио! Это всего лишь радио! Коля едва не расхохотался, осознав свою догадку. Вот оно как бывает — у страха глаза велики. Теперь ему было даже немного стыдно за себя и в общем-то жалко ни в чем не повинного «моржа», которого он едва не отправил в современное урбанистическое «пекло».

Зайдя в комнату, Коля немного приглушил радио — уж больно буйствовал батюшка, рассуждая о могилах — и окинул взглядом стены.

Из мебели в комнате осталась лишь широкая панцирная кровать. Лишенная матраса, из-за торчащих проволочных крючков она напоминала какое-нибудь гестаповское орудие пыток. Кладешь пленника, приковываешь наручниками к раме и давишь сапогом на живот, чтобы крючья поглубже впивались в мягкие ткани. А если не колется партизан — так утюг ему на живот или крысу в кастрюле. Выносить кровать сегодня было уже поздновато, да и не хотелось по случайности вновь пересечься с «моржом». Приподняв один край на пробу, Коля охнул и схватился за спину — ложе покойной хозяйки, казалось, было отлито из чистого чугуна. Пожалуй, придется дожидаться других ремонтников и избавляться от этого раритета коллективно.

Несмотря на то, что, кроме кровати. в комнате ничего больше не было, помещение не стало просторнее. Наоборот, теперь увитые этими ободранными цветами обои будто бы вспучились и давили на него со всех сторон.

Склонившись над сумкой, Коля извлек наружу шпатель, собираясь раз и навсегда покончить с этой розово-коричневой дрянью — для сноса стены сегодня уже все равно поздновато, — но стоило ему выпрямиться, как что-то пребольно стукнуло его по голове.

Отскочив, он направил шпатель в сторону потенциального противника, но им оказалась всего лишь пыльная люстра. Покачиваясь от удара, она будто насмехалась над молодым незадачливым гастарбайтером, который в недоумении пялился на нее: разве потолки не были выше?

Пригрозив люстре шпателем, Коля достал откуда-то со дна сумки отвертку. Обесточив квартиру, он сходил за стремянкой и принялся откручивать болты, держащие люстру.

«Без плафонов, пожалуй, даже посветлее будет», — рассудил он. Вот один из плафонов накренился, и на голову Колe посыпалось что-то легкое, шуршащее и неуловимо отвратительное.

— Я пошлю на тебя и на рабов твоих, и на народ твой, и в домы твои песьих мух! — громыхнул отец Порфирий из радиоприемника, и Коля от неожиданности потерял равновесие. Ухватившись за наполовину открученную люстру, он осознал свою недальновидность, лишь когда та тяжело грохнулась вместе с ним, отдавив многострадальный палец с занозой.

— У, курва! — выругался в исступлении, шипя от боли, Коля. Плафоны разбились, мелкие осколки жалящими насекомыми вонзились в кожу на предплечье. Вдруг он почувствовал, как руку щекочет нечто — будто кто-то перебирает сотнями маленьких лапок. — Уйди! Уйди!

Заорав благим матом, Коля вскочил с пола и побежал скорее в ванную, а вслед ему неслось протяжное мушиное жужжание. Закрыв за собой поплотнее дверь, он склонился над раковиной и принялся смывать с себя разрозненные останки насекомых и вынимать впившиеся в кожу пыльные осколки. В ванной комнате было темно, как в погребе, поэтому пришлось сбегать обратно до щитка и включить свет, прежде чем продолжить водные процедуры.

Отдышавшись, глянув в зеркало — бледный, как привидение, — Коля все же взял себя в руки и вернулся в комнату: от мух надо избавиться. Войдя в комнату, никаких мух он не обнаружил — только высохшие трупики, что осыпались отвратительными черными крошками на пол под разбитой люстрой. Источником жужжания оказалось радио, чью антенну он задел при падении.

Выправив сигнал, Коля тут же был огорошен скрипучим «Как возвращается пес на блевотину свою...»

— Та пишов ты! — обиделся он и попытался поймать другую волну, но все прочие каналы передавали лишь мушиное жужжание. Отчаявшись, он все же настроил радио на «церковную» волну, где, к его облегчению, неистового батюшку заменило мрачное хоровое пение.

Веник с совком нашлись под раковиной на кухне. Пустое мусорное ведро источало зловоние, по краешку ползал, разочарованно шевеля усами, крупный рыжий прусак. Коля, скривившись, попытался сбить его плевком, но промахнулся.

— Тыпает вжe от этой квартирки! — возмущенно произнес он вслух, будто проверяя — будет ли слышен его голос в этих поглощающих все звуки стенах или «правом голоса» владело только радио.

Прибравшись в комнате, он с досадой оглядел плод трудов своих — с потолка дохлым ленточным червем свисал оборванный провод. К счастью, на кухонном подоконнике обнаружилась небольшая настольная лампа — видать, усопшая хозяйка была не сильна зрением и кашеварить без дополнительного источника света не могла.

Отломав плафон, Коля подключил лампу к видавшей виды розетке из желтого пластика и направил ее на стену, предназначенную для сноса, отчего «позвоночные столбы с глазами» приобрели вид еще более выпуклый и зловещий. Местами обои отклеились и пузырились, что лишь добавило объема уродливым «нервным» растениям.

— З цим мы быстро! — обнадежил себя парень и хищно нацелился шпателем в самый центр одного из бутонов.

Расчет оказался не совсем верным. Отковырнув кусок на стыке, Коля надеялся, что клей давно рассохся и уродливая бумага слезет сама, будто кожица с гнилого фрукта, но просчитался. Одни обои были поклеены на другие — еще отвратительнее: какие-то желтые в мелких мотыльках, больше напоминавших обычную домашнюю моль. Из-за этого слипшиеся слои сидели крепко, отходили мелкими чешуйками размером с трамвайный билетик. Работа казалась еще более монотонной и муторной из-за бесконечных пустопорожних рассуждений попа и диктора по радио.

— А вот, скажите, пожалуйста, а кенотафы на дорогах? Что в них, в сущности, плохого? — задавал, как ему казалось, каверзный вопрос чей-то тенорок.

— Да это же вовсе самая настоящая черная магия! — бушевал отец Порфирий. — Ритуальные конторы за это под суд отдавать надо! Самая натуральная бесовщина! Нет, вы только подумайте — могила-пустышка, что само по себе богохульство, так еще и на месте смерти! Вы представьте себе, сколько зла скопит в себе эта безделица! Жадные могильщики, стервятники чертовы, расставляют их на обочинах, на местах аварий, а темным силам только того и надо! Крест святой им не помеха, ведь не благостью от него, а смертью смердит, новую смерть привлекает!

— Нет-нет, подождите...

— Не о чем тут рассуждать! Одна лишь сухая статистика — прямое доказательство того, что это — объект языческий, греховный и богопротивный! Где на дороге мерзость эту возводят — там и аварии происходят в три раза чаще, бесы руль выкручивают, водителя морочат, на гибель толкают!

Коле сразу вспомнился поворот на Тарасово под одиноким фонарем — грунтовка с насыпью.

— Это же означает, что опасные участки... — пытался оправдаться тенорок, но его вновь и вновь заглушал рокочущий бас священнослужителя, от которого у Коли даже разболелась голова. Слово «кенотаф» пыльным облаком засело во рту, рвалось наружу. Коля окончил восемь классов сельской школы с пятерками по труду и физкультуре, едва-едва выправив тройки по остальным предметам, но слово «кенотаф» знал слишком хорошо. Непрошеным воспоминанием проколола сознание картинка — визг тормозов, темнота, грохот и аляповато украшенный железный крест на развороте в сторону Тарасово. Заныли уж полгода как зажившие ребра, Коля скорчился и скрипнул зубами, прогоняя непрошеное слово, проглатывая его вместе со строительной пылью.

— Ну, будэ на сегодни! — поднялся он на ноги, разминая затекшие колени.

Ободранная стена в углу у самого окна теперь смотрелась небрежно, но зато представляла собой участок, лишенный наконец глазастых цветов. Но ощущение тяжелых, направленных на него взглядов не пропало, а лишь усилилось. С неприязнью Коля взглянул туда, где над кроватью на обоях расплылось коричневато-гнилостное пятно — видать, старушка перед смертью прислонилась к стенке. При одной мысли о том, что зачищать стену нужно будет и на этом участке, парня аж передергивало.

— Горазд! Pанок покаже, що вечир не скаже...

Настроения ужинать не было. Кисловатая теплая «Балтика» не принесла никакого удовольствия, сухарики по твердости напоминали осколки костей, что иногда попадались в мясе. Они оседали суховатой безвкусной кашицей на зубах, не оставляя ни вкуса, ни чувства насыщения.

Как назло, в доме не оказалось ни одной книги — все увезли хозяева. Коля же сплоховал и не взял с собой ничего почитать. Большим любителем литературы он не был — дома всегда находились занятия понасущнее, но с момента своего отъезда из маленькой деревеньки под Луцком в бесконечных автобусах, поездах, электричках и очередях Коля пристрастился к простеньким детективам в мягкой обложке.

От скуки он нашел на кухне отрывной календарь за позапрошлый, девяносто шестой год, с приметами, и принялся его листать. Наткнувшись на сегодняшнюю дату, нахмурился:

«На шестое апреля, в канун Благовещения, не стоит затевать генеральную уборку, заниматься ремонтом. Постарайтесь не ходить в гости, да и сами не зовите гостей.

Приснившийся в ночь с шестого на седьмое покойник сулит неожиданную находку».

— Бред суеверный!

Коля вернул календарь на замызганную полку над плитой и, сделав последний глоток пива, принялся готовиться ко сну. Вода из крана потекла ржавая, вонючая, так что чистить ею зубы он не рискнул — сполоснул рот «Колокольчиком», от чего десны жгло и сводило.

Поначалу он собирался переночевать на кухне — рама окна в комнате разбухла и не открывалась. Коля подергал было, но, услышав угрожающий треск, бросил попытки — не хватало еще выломать окно вовсе. Вдобавок в кухне не было строительного мусора и этой жуткой гнилостной затхлости.

К своей досаде, попытавшись разложить тоненький походный матрас, парень обнаружил, что улечься во весь свой двухметровый рост у него не выйдет даже по диагонали. Коридор для сна подходил не лучше — узкий проход с боков сжимали разнокалиберные полочки и подставки для обуви, прибитые к стенам, а по поводу них Коля никаких указаний не получал. Попытавшись угнездиться между обшарпанным комодом и высокой узкой тумбочкой, он будто оказался в саркофаге, стиснутый с двух сторон. Уснуть в таком положении было бы решительно невозможно. Обреченно вздохнув, он вернулся в опустошенную им же комнату, открыв форточку на кухне и отворив «масляную» дверь нараспашку — все ж какая-никакая вентиляция. Поначалу он думал лечь прямо на пол — кровать старухи-покойницы вызывала в нем гадливую оторопь, но, почувствовав, как скрипят под сланцами песок, мелкие осколки стекла и неубранные мушиные крылышки, класть матрас на пол он все же не рискнул.

— Ну нет, шалишь, брат! — пригрозил он кровати. Ухватившись за железную перекладину, Коля, отдуваясь, перетащил ее в противоположный угол — туда, где не было «гнилостного силуэта», благо путь от стены до стены оказался гораздо короче, чем ожидалось.

Улегшись на скрипучеe, провисающееe едва ли не до пола ложе, он уставился в потолок. Стоявший посреди двора фонарь светил как раз в окно его вынужденного убежища, наполняя все помещение болезненной желтой полутьмой. Колe было неуютно, сон никак не шел, отгоняемый мыслями о предстоящей работе, мрачной петербургской неизвестности, той «кислой» женщине с его паспортом и навсегда впечатавшейся в стену тени напротив. Теперь, не загораживаемое кроватью, пятно стало будто бы обрезанным — ровной горизонтальной линией, что очерчивала границу, за которой мертвая старушка истекала трупной эмфиземой уже не на стену, а в матрас. В неровном свете дворового фонаря, лившемся из окна, этот силуэт, казалось, недовольно ворочался, оставшись без законного своего ложа.

Коля перевернулся на другой бок, носом к стенке, сопровождаемый безбожно громким скрипом пружин, но ощущение чьего-то присутствия и пялящихся отовсюду насмешливых злых взглядов не отпускало. Близоруко прищурившись, он углядел один из источников: это был заплесневелый «мозг» — бутон с двумя «глазами»-вензелями. Выругавшись, он яростно перевернулся на спину, кровать застонала. Зажмурив глаза, Коля твердо вознамерился уснуть.

Снились ему родные Боголюбы — километров двадцать от райцентра, полчаса на мотоцикле. Душная летняя ночь после промозглого Питера казалась далеким воспоминанием. Да им она и была: снова он несется по проселочной дороге, оглядываясь по сторонам в поисках незанятого местечка поукромнее, а к спине прижимается теплой мягкой грудью Наташка из Луцкого текстильного училища, которую за глаза деревенские называли «многостаночницей».

Треск мотора почти заглушает ее мурлыканье, ветер бросает в лицо длинные русые волосы. Вот он сбрасывает скорость и начинает осторожно объезжать кустарник, чтобы подъехать к речке. Шаловливая Наташкина рука ныряет под резинку тренировочных штанов и начинает нетерпеливо наминать ему яички.

— Погодь ты, дай з кущив выйду! — отмахивается Коля, усмехаясь, в ответ раздается хрипловатое пьяное хихиканье, Наташкины растрепанные волосы лезут в нос и в рот. Он притормаживает, неуклюже переступает по сырой от росы траве, зажав между ног пошарпанную «Яву», а рука проявляет все большую настойчивость, в трусах становится влажно. — Наталка, та потэрпы ты!!

Но та не слушается, сжимает пальцы до того, что у Коли льются слезы из глаз, впивается острыми ногтями в самую нежную часть его тела, оттягивает, крутит. И в этот самый момент он понимает, что не чувствует жарковатого, пьяного дыхания, сопровождавшего его в ту ночь. Вовсе никакого дыхания не чувствует. Не вздымается мягкая неживая грудь, прильнувшая к мокрой от пота футболке, и волосы у него во рту — не русые, а какие-то... серые.

И что делать — не знает он, потому что надо как-то вырваться, выкрутиться из мертвой хватки, но ужас сковывает все конечности, стоит ему представить, что там позади...

— Могила не должна оставаться пустой! — гаркнул вдруг чей-то бас, и Коля открыл глаза.

Еще не рассвело — раннее апрельское утро скупилось пока на малочисленные свои солнечные лучи. Посреди комнаты вновь надрывалось радио, транслируя очередные теологические дебаты, а мошонку Коли все так же продолжали сжимать чьи-то когтистые, сильные пальцы. Воображение мигом дорисовало голую холодную покойницу, из тела которой сочится густая гнилостная жижа; глаза ее высохли и навсегда застыли, а полный личинок рот безобразно распахнут, и лишь хищные Наташкины руки, похоже, ненадолго обрели жизнь, чтобы выдрать Кольке гениталии с мясом и оставить его истекать кровью.

Наташки-«многостаночницы» здесь, конечно же, быть не могло. Ведь это ему, Коле, на Луцком кладбище бил морду ее отчим и, точно птичка за ветку, цеплялась за локоть ногтями безутешная мать. «Моя доця! Моя дытына!» — этот крик навсегда отпечатался где-то на подкорке его мозга. А сама Наташка лежала спокойно в гробу, сложив свои обычно неугомонные руки на груди, как живая, лишь слегка наклонив голову, точно разминала шею. С тех пор Коля так и не побывал на ее могиле, а вот кенотаф видел дважды в день — по дороге в училище и обратно. Один раз положил букет собственноручно собранных луговых цветов. «А что толку-то! — раздался будто бы из-под кровати ехидный голосок. — Могила-то пустая!»

***

Продолжение следует...

Автор - German Shenderov