Прочитать мемуары Ялмара Шахта побудила меня рекомендация Томаса Майера в одной из своих книг. Купил. Прочитал. Что сказать… Понятно, что на родине их не переиздавали с момента выхода. Шахт – продукт кайзеровской эпохи. Идеи его вышли из моды уже при падении Третьего рейха, на укрепление которого он не жалел сил. И всё же, книжка действительно стоящая прочтения для тех, кто интересуется историей. Не зря эти мемуары перевели и издали (в сокращённом виде) в России в 2011 году. Я читал оригинальную версию 1953 года с пожелтевших пахнущих пылью страниц.
Я не ставлю своей целью пересказать здесь все мемуары. В конце концов, не всё из них так уж интересно, да и самомнение автора часто бросается в глаза. Но всё же кое-что интересное можно привести.
Родился наш герой в 1877 году, получив вычурное имя Ялмар Хорас Грили Шахт. Его отец эмигрировал в США, но так и не смог прижиться на новом месте. Тянуло на родину, куда он и вернулся перед рождением второго сына, которого он назвал в честь своего кумира Хораса Грили. Несмотря на наличие кое-каких состоятельных родственников, в детстве Ялмар познал бедность. Лишь когда отец устроился в американскую страховую компанию (помог беглый английский), он смог получить приличное образование и с ним – путёвку в жизнь. Всё прочее было достигнуто своим умом (ну и, может быть, ещё членством в масонской ложе, я так подозреваю). Но если кто-то думает, что президент Рейхсбанка блистал математическими познаниями в гимназии, то ошибается. По математике у него был стабильный трояк. Директор банка – не бухгалтер. Ему нужно знать психологию, экономику, обладать здравым смыслом, быть решительным и прежде всего – как следует уяснить, что такое кредит.
Своё призвание Шахт нашёл не сразу. Он начал с медицины в Киле, куда потянул его старший брат, потом семестр германистики в Берлине, потом семестр в Мюнхене, где добавилась экономика, потом семестр в Лейпциге (журналистика), потом снова Берлин с риторикой, потом Париж, гдя познавалась социология и учился французский. Диссертацию написал на экономическую тему, получив доктора философии. Ну не было в 1899 году в Кильском университете программы доктора экономики. Хорошо, когда папа за всё платит и можно ездить по странам безо всяких паспортов и необходимости собирать кучу бумаг для продолжения обучения в другом университете.
На работу молодого доктора взяли в Союзе торговых договоров, который основали ведущие немецкие экспортёры. Его взяли главным образом потому, что, в отличие от других кандидатов, он был одет в смокинг. Впрочем, они не прогадали. В Союзе он обзавёлся знакомствами с ведущими банкирами страны, которые в свою очередь были впечатлены последовательным стилем работы молодого референта. В 1903 году его взяли главным пиарщиком в Дрезднер Банк. Занятие было новым для того времени. Успехи не заставили себя долго ждать. Берлинер Моргенпост, регулярная поливавшая «дрезденцев» в своих передовицах, не стеснялась размещать на последних страницах объявления банка. Шахт доступно объяснил газетчикам, что не стоит кусать руку дающего. Так строптивцев приручили. Помимо контактов с прессой, пришлось заниматься аналитикой и сопровождением выпуска займов.
И всё же карьера пиарщика в банке имеет потолок, в который честолюбивый молодой человек быстро упёрся. Потому он решил постичь непосредственно профессию банкира, в чём ему помогли коллеги, давшие возможность поработать в разных подразделениях. Его стали брать с собой на переговоры члены правления в качестве секретаря. Работу свою он делал хорошо, в деле разбирался. В 32 года Шахт стал титулярным директором Дрезднер Банка, вот так. В 1908 году он вступил в масоны, что было не новостью для его семьи: и отец, и прадед тоже принадлежали к различным ложам. Автор отрицает, что масоны вмешивались в политику. Это было верно для его родной Германии. Во время путешествия по Турции он связался с местным братством, и оказалось, что там масонство – в самой гуще политики. Масоны составляли костяк движения младотурок.
Потом разразилась Первая мировая. В армию Шахта не взяли из-за сильной близорукости. Но остаться в стороне было не судьба. Практически сразу ему пришлось заняться административной работой в финансах оккупированной Бельгии. Там он подружился с Феликсом Зомари, про воспоминания которого я рассказывал. Кстати, именно книжка Зомари позволила мне сформировать о Шахте правильное впечатление. Тогда, в 1914 году, два молодых банкира вошли в конфликт с начальником, который, по словам Шахта, терпеть не мог превосходящих его выскочек. Зомари, однако, видел другие причины у своего увольнения (да, они оба ушли): его желание ограничить грабёж Бельгии оккупантами. Как видим, хоть у друзей были разные мотивы, в солидарности им не откажешь. Вернувшись домой, Шахт ушёл из Дрезднера на должность директора Национального банка из карьерных соображений. К этому периоду относится важное замечание, сделанное по поводу финансовой политики государства в военные годы. Шахт отмечает, что англичане сделали правильно, обложив общество высокими налогами, чтобы каждый внёс свою лепту, в том числе обогащающийся на войне олигархат. Немцы же переложили тяготы финансирования на простых граждан. Это им аукнулось в конце концов.
К концу войны относится занятие Шахта общественными делами. Коммунистическая угроза побудила его войти в число основателей Немецкой Демократической партии, которая мыслилась как лево-буржуазная. Впрочем, депутатом он не стал, хоть и предлагали. Начало 1919 года продемонстрировало, что немецкий народ отверг большевизм. Но в то же время перед ним встал новый зловещий призрак – военные репарации. Первые же переговоры с победителями, которые намеренно не предоставили достаточное количество стульев для немецкой стороны, наглядно иллюстрировали дух, который царил сразу после войны. На немцах с душой оттаптывались, как могли. Обессиленная после войны страна не могла платить столько, сколько от неё требовали. В ответ на это была занята Рейнская область. Немцы начали пассивное сопротивление, то есть прекратили работать. Зарплату протестующим стал платить Рейхсбанк. Где взял деньги? Из воздуха. Так началась знаменитая гиперинфляция 1923 года. На то время Шахт покинул банковскую работу, потеряв желание трудиться в компании со спекулянтами, такими как Якоб Гольдшмидт. Его больше занимал вопрос репараций. Уже тогда он видел в них неразрешимую проблему: чтобы заплатить огромные суммы в валюте, эту валюту Германия должна была заработать, продавая свою продукцию на внешних рынках, в том числе на рынках стран-победителей. Излишне спрашивать, понравилось ли бы это англичанам с французами.
На тот момент проблема репараций отошла на задний план. Инфляция поставила на кон существование самого государства. Сепаратизм и большевизм подняли голову. Необходимо было срочно проводить валютную реформу, и эту задачу рейхсминистр финансов возложил на плечи нашего героя. Шёл ноябрь 1923 года. Комиссар по валютным делам получил уборщицкую комнату в конце коридора, пропахшую старыми тряпками, но с телефоном. Шахт писем не читал, но зато много курил и общался по телефону. С заданием своим он успешно справился. Для этого пришлось забороть чёрный рынок и всевозможные формы эрзац-денег, выпускавшиеся общественными учреждениями. Первым же решением было прекратить приём последних Рейхсбанком. Валютным спекулянтам (имеются в виду банки) в свою очередь перестали давать кредиты, согласившись при этом принимать валюту по заранее установленному официальному курсу в 4,2 триллиона рейхсмарок за доллар. Такого кровопускания они не ожидали. Первое сражение за стабильность валюты было выиграно.
После такого успеха Шахт на рубеже нового 1924 года переехал в кресло президента Рейхсбанка. Но прежде, чем он приступил к новым обязанностям, он мотанулся по-быстрому в Лондон, где он завёл очень важное знакомство с Монтегю Норманом. У своего британского коллеги Шахт заручился поддержкой в создании специального банка DeGo, который бы предоставил нужный, как воздух, кредит немецкой индустрии, работающей на экспорт. Это было чрезвычайно важно на тот момент: сепаратизм никуда не пропал. Французы уже вовсю рисовали планы по введению параллельной валюты Рейнского Эмиссионного банка и даже заручились в этом поддержкой правительства. У них не получилось. Норман даже показал Шахту своё письмо с отказом Британии участвовать в этой авантюре.
К концу зимы валютные спекулянты вновь подняли голову, и Рейхсбанк с Шахтом во главе снова перекрыл им кислород, то есть кредит. И не только им, а всей экономике! При этом «палач немецкой экономики» всё же снабжал кредитом тех, «кому он особенно был нужен». Вряд ли в число таких нуждающихся вошли банки-спекулянты. Излечение прошло быстро, и уже 3 июня Рейхсбанк накопил столько валюты, что смог полностью удовлетворять все заявки. К концу лета был готов план Дауэса. Немцев обеспечили кредитом, который шёл в конечном счёте на выплату репараций. Шахт пишет, что эта музыка не была вечной, но играла лишь тогда, когда шли деньги из США. Немецкие муниципалитеты вошли во вкус, строя бассейны, парки, стадионы и прочие объекты за занятые деньги. Занимали они в валюте, доход свой они возвращали в Рейхсбанк в рейхсмарках, который платил по репарациям опять же в валюте, полученной в займе. Плюс проценты. Губительная практика валютных займов распространилась по стране. Снова подняли голову валютные спекулянты.
Музыка стала кончаться в «чёрную пятницу» 13 мая 1927 года, когда после того, как Шахт стал снова грозить кредитными ограничениями. Информация просочилась в прессу. Берлинская биржа рухнула. Зарубежным кредиторам стало ясно, что скоро они могут не увидеть своих денежек. Потому в 1927 году была созвана конференция, на которой был одобрен новый, более мягкий план Юнга. Но и он был недостаточно мягок (жадность победителей никуда не делась), потому Шахту пришлось подписать его лишь под давлением. Он пишет, что для решения проблемы репарации кредиты надо было давать не немцам, а странам-импортёрам немецкой продукции, которые, платя за немецкие товары, и предоставили бы валюту для выплаты репараций. Ага, а чем бы сами импортёры расплачивались по кредитам? Не иначе, сырьём. В рамках подобных соображений Шахт убедил Оуэна Юнга в необходимости создания специального банка, который бы распределял репарационные платежи и помогал бы со средствами аграрным странам. Так появился на свет Банк Международных Расчётов, про который я когда-то рассказывал.
На родине за план Юнга на Шахта повесили всех собак, и в марте 1930 года он подал в отставку. Интересной байкой из арсенала автора было описание визита в Нью-Йорк к тогдашнему президенту ФРС Бенджамину Стронгу. Уже тогда немцы держали часть своего золотого запаса в подвалах ФРС. Шахт захотел посмотреть на это золото, и Стронг с гордостью повёл его в закрома. Вот только найти накопления Рейхсбанка им тогда не удалось. Прошло почти столетие, и вот уже в наши дни Бундесбанк безуспешно пытается пощупать своё золото в нью-йоркских подвалах. После отставки Шахта стали приглашать читать доклады в разных странах, в том числе в США. И всюду бывший президент Рейхсбанка не уставал повторять, что Германия не сможет платить столько, сколько хотят от неё. В конце своего американского турне вышел сборник его речей под красноречивым названием «Конец репараций». Говорил он с глазу на глаз и с президентом Гувером. Через полгода, в июне 1931 года Гувер объявил мораторий на платежи по репарациям. План Юнга был мёртв.
Мораторию, однако, предшествовал европейский банковский кризис, который начался с дефолта ротшильдовского Creditanstalt в Вене. Как это бывает, при панике все стали стремиться достать свои деньги. Валютные резервы Рейхсбанка (и многих крупных банков) растаяли в одно мгновение. Всё случилось, как предсказывал Шахт. Немецкие заёмщики оказались неспособны исполнять свои обязательства, и проблему получили их кредиторы, английские и американские банки. Всем стали нужны деньги, в первую очередь доллары. Включился первый в истории долларовый пылесос, который привёл к девальвации одной из ведущих резервных валют – английского фунта. Она была первой, но не последней в последовавшей гонке девальваций.
Излишне говорить, что банковский кризис сопровождался массовым обнищанием, банкротствами и безработицей. В этом всём кризисном хаосе позицией Шахта было – полагаться на свои силы, на свою промышленность. Похожую позицию имела новая политическая сила, набравшая вес на выборах 1932 года – НСДАП...
