Towerdevil

Старые баржи в затоне стоят здесь, сколько я себя помню. Десять минут ходу от шумного Вишнякового рынка, и окажешься у поймы Кубани. Их ржавые борта гниют, пустые черные люки слепо пялятся на водную гладь, непонятные надписи вроде «ДК-450» и «КП» соседствуют с граффити — признаниями в любви, матерными словами, иероглифами тегов. Друг с другом и с берегом их сцепляют толстые железные тросы, такие же старые и ржавые как сами баржи. Палубы завалены какими-то трубами, контейнерами и прочим металлическим ломом. Иногда на краю можно заметить одинокого рыбака, полощущего удочку в мутной заводи. Нередко днем можно увидеть подростков, пробирающихся через завалы — пофотографироваться, подурачиться. Глядя на них, я вспоминаю себя. Не так давно, какие-то три года назад я был таким же — глупым, беспечным и счастливым. Еще свежа белая краска там, где я на синей трубе вывел баллончиком корявое «Мы всегда будем вместе». Обычно я наблюдаю за баржами с крыши ЖК «Радонеж», куда устроился на подработку в коммунальную службу. Смотрю, как эти счастливые, несведущие идиоты, похожие сверху на муравьев, ползают по мертвым железным гигантам и молюсь, чтобы те ни в коем случае не попытались попасть внутрь. Соваться на баржи было делом рискованным: в лучшем случае переломаешь ноги, а в худшем — упадешь в узкое, заросшее водорослями и тиной пространство между бортами, и найдут тебя уже водолазы. Если найдут.

Обычно я хожу туда в обеденный перерыв, когда улыбчивые таджички-дворничихи усаживаются пить крепкий как любовь чай на скамейках. Я сижу, курю, смотрю на воду. И стараюсь следить, чтобы никто не заметил аккуратно уложенный лист железа, скрывающий узкий лючок, запертый на навесной замок. Ключ лежит во внутреннем кармане куртки, и я надеюсь, что никто не додумается притащить на баржу болторез.

Три года назад мне было семнадцать. Янка — оторва с шилом в заднице, уж не знаю, чего она во мне нашла — грезила этим «забросом» с тех пор, как мы завели свой канал на Тиктоке. Янка — моя девушка. Мы познакомились в каком-то квеструме, одном из многих, открывшихся в последние годы. Мой друг — Мишка Боков — праздновал день рождения; позвал кучу народу, и среди них была она. Взгляд сразу цеплялся за острые ключицы, высокие скулы и блестящее колечко в носу. Ростом мне едва по плечо. Меж ее торчащих лопаток над желтым топиком скалило зубы вытатуированное страшилище, а на тонких запястьях красовались даты, цитаты, штрих-коды и эмблемы музыкальных групп. Когда на нас в темных коридорах квеструма принялись кидаться актеры, загримированные под мутантов и мертвецов, вся компания отшатывалась и возбужденно визжала от всплеска адреналина, и только Янка громко хохотала, обескураживая тем самым немногочисленную труппу. И в этот смех, в этот звенящий во тьме колокольчик я влюбился сразу и на месте, так, что пробирало до кишок, накапливалось и выливалось наружу необдуманными словами и признаниями.

Когда Мишкин день рождения закончился, и гости разошлись, мы остались вдвоем. Долго гуляли по ночному Краснодару; она рассказывала о себе, о своих планах, о мечте открыть собственный квеструм, «который будет по-настоящему страшным», о семье, а я смотрел на нее сверху вниз большими восхищенными глазами и внимал ей, «пил» ее без остатка, впитывая каждое слово, каждый жест, каждую черточку ее внешности. Потом мы долго, до боли в припухших губах, целовались в подъезде. Она привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до моего лица, а я перебирал пальцами ее светлые волосы… Яна оказалась девушкой не только смелой, но еще и невероятно целеустремленной, планировавшей все наперед. Ее жизнь была расписана едва ли не по годам:

— В двадцатом заканчиваю универ, год-два работаю в квеструмах, набираюсь опыта. Не позже двадцать третьего уговорю папулю взять кредит на малый бизнес, арендую подвал на Фестивальном — и к центру близко, и аренда невысокая. Нанимаю своих пацанов из Тюза, открываю зашибенный хоррор-парк с авторскими спецэффектами, делаем рекламу в сети, забабахаем крутой сайт, а уже к двадцать пятом я выдавлю нахер из Краснодара «Мир квестов» и замахиваюсь на Москву… И, слушая ее разложенные по полочкам планы, видя ее лихорадочный блеск в глазах — мне верилось: закончит, уговорит, откроет, выдавит…

Когда в России стал популярен Тикток, она сразу же ухватилась за эту возможность:

— Ты пойми, Сереж, Ютуб уже давно отправлен на свалку истории. Ну вот сколько времени человек сегодня готов потратить на видео? Десять-пятнадцать секунд? Кто будет смотреть даже двадцатиминутные ролики? А снимать их — день-два, потом еще и монтировать. Мы все — жертвы вечного цейтнота и клипового мышления. Не захватил внимание в первые пять секунд — в топку. А тут и пяти секунд не надо!

Планы в ее голове рождались мгновенно, на лету:

— Смотри, сейчас делаем Тикток-канал, вирусимся — это влегкую: с внешкой мне повезло, а за футажами далеко ходить не надо — кругом сплошные забросы. Легенд — выше крыши: казаки — народ суеверный, а город стоит на настоящем многослойном тортике из кладбищ. Представь, я типа вся такая девочка-нимфеточка, тут декольте, тут чулочки, хожу, рассказываю городские легенды про Краснодар. И, в итоге, к моменту открытия квеструма у меня уже — пару сотен тысяч подписчиков, а это — пару сотен тысяч будущих клиентов, готовых нести мне свои кровные… А назовемся мы…

Канал назвали «ЯнаКубани». Она объясняла, что «пиарить нужно не канал, а имя, тогда запомнят именно тебя». Я стал оператором. На прошлый день рождения родители как раз подарили мне дорогущую «кэноновскую» зеркалку, и видео можно было делать в 4К.

— На качестве нельзя экономить. Большая часть каналов гонит поганый ширпотреб, а я буду предоставлять реально крутой и качественный контент. Купим софтбоксы и отражатели. Для тебя с твоими габаритами они как пушинки, а так — у нас везде будет зашибенный свет.

Вместе с Яной я обошел все злачные места родного города, открывая для себя Краснодар заново. Например, услышал историю о Слюнявой Пелагее, когда мы делали видео на Всесвятском кладбище. На заросшей могиле , одетая в полосатые гетры и черное платьице, едва прикрывающее ноги, она вещала загробным голосом:

— Слюнявая Пелагея была похоронена здесь больше пятидесяти лет назад. Это была могущественная, известная в Краснодаре ведьма — могла наслать порчу, а могла и исцелить. Пелагея всегда шептала защитные заклинание, не позволявшие подчиненным ею демонам взбунтоваться. Ее уважали и боялись. Но перед смертью чекисты выдрали ей нижнюю челюсть, и черти-таки добрались до ведьмы, разодрав ее тело в лоскуты, а душу бросили здесь. Считается, что Слюнявая Пелагея до сих пор способна сглазить, поэтому ей и расцарапали глаза, — я приблизил камеру к овальному фото на надгробии, с которого кто-то содрал краску в районе глаз, — Но Пелагея все видит, и все еще способна мстить. В две тысяча седьмом году трое ублюдков изнасиловали девочку на этом самом месте. Она звала на помощь, кричала, но никто не откликнулся. И тогда она позвала Пелагею. Взрезав себе вены, Полина призвала ее дух, и тот покарал всех троих. Один попал под автобус, другой сварился заживо в душе, а третий захлебнулся собственными слюнями. Все трое перед смертью видели голую старуху с оторванной челюстью…

— Ты же знаешь, что это сказка, да? — спросил я, закончив съемку, — На могиле даже имя другое. «Марфа Турищева», никакая не Пелагея.

— Ну, с Полиной Зяблицкой-то ситуация правдивая, — тряхнула Яна уложенными локонами, — Главное — заставить людей поверить в легенду, и тогда она станет реальной.

***

Съемок было много, и в центре, и на окраине. Приходилось шерстить исторические справочники, часами сидеть на сайтах Краснодарских краеведов, но больше всего, конечно же, приходилось выдумывать. Особенно мы гордились историей про Железную Бабу.

— Прикинь, Катьку-то казаки ведь и правда куда-то задевали. Бронзовая дура в пару десятков тонн — и как испарилась! — восхищенно шептала Яна, прыгая курсором по вкладкам. Действительно, когда советские власти пришли в Екатеринодар укрощать казаков, они наткнулись на яростное сопротивление. Чубатые рубаки не желали снимать кресты, предавать царя-батюшку и переходить под красные знамена, но по численности и военной мощи проигрывали Советам. Тогда они воспользовались подземными ходами, которые прорыл еще Суворов для обороны от черкесов. Казаки расширили проходы, разветвили сеть и увели ее куда-то далеко за пределы города, чтобы вывезти из взятого красными Екатеринодара все добро. И, помимо колоколов, церковной утвари и прочего добра казаки неизвестно как прихватили с собой огромную бронзовую статую Екатерины Второй, стоявшую раньше напротив Александро-Невского Собора. Расплавили ли статую на пушки или та затерялась в обрушившихся тоннелях — неизвестно.

— Но, — заговорщески шептала Яна в микрофон, смахивая со лба челку, — среди солдат красной армии поползли жуткие слухи, и те напрочь отказывались даже под страхом расстрела идти в патруль в Екатерининский сквер. По ночам там слышали страшный скрип и грохот, а наутро патрульных нередко обнаруживали убитыми. И не просто убитыми — их кости были раздроблены, а черепа расплющены. Такое мог сделать либо каток, либо — ожившая бронзовая статуя.

И после этого видео нам писали местные диггеры и краеведы, требуя поделиться источниками и координатами спусков в казачьи тоннели; даже вышла парочка разоблачений на Ютубе, что «все это неправда», но легенда, как говорила Яна, оказалась более живучей, и вскоре уже другие блогеры снимали свои Тиктоки, где утверждали, что видели вдавленные в асфальт гигантские следы; что в девяностые одного из членов КПРФ тоже нашли «раздавленным», и даже пошло в народ размытое фото, где якобы «Катька с хахалями» — памятник-новодел — изменил свое положение.

Немало попыток у нас заняли съемки видео о черной «Татре Т3» — трамвае-призраке, что по легендам курсировал между Индустриальной и Комсомольским микрорайоном в конце восьмидесятых: то контролеры приходили в ярость при виде камеры и грозились вызвать полицию, то пассажиры лезли в кадр, шумели и начинали огрызаться в ответ на просьбы не мешать. Разок мне даже пришлось утихомирить парочку носатых южан, проникшихся к Яне избыточным интересом. Благо, оценив габариты противника, в рукопашную они лезть не рискнули. Кое-как мы выгадали, нашли ночной воскресный рейс, по которому шла точно такая же «Татра», только красная.

— Обычно черный трамвай появлялся в темное время суток, когда на остановке оставался последний, опоздавший на все рейсы пассажир. Ни водителя, ни контролера внутри не было. Двери распахивались, и жертва пропадала навсегда. Можно подумать, что трамвай — просто личина какой-то хищной сущности, что охотится на людей, но все гораздо сложнее. Черную «Татру» всегда видели перед какими-то катастрофами. Первый раз — двадцать пятого апреля, за день до Чернобыльской катастрофы, второй — шестнадцатого августа перед путчем девяносто первого, а в последний — одиннадцатого сентября две тысяча первого года. Похоже, припозднившиеся пассажиры — это плата за знания, что привозит нам трамвай с той стороны…

Перед камерой Яна была предельно собранна и рассказывала все это со скорбной, проникновенной серьезностью, а я за кадром не мог сдержать смешка, ведь это мы буквально неделю назад гуглили более-менее подходящие по масштабу и датам катастрофы. А потом через неделю на «Юга.ру» вышла статья про Краснодарские легенды с этими самыми датами.

Сложнее всего оказалось снять видео о пропаже блогера в коллекторах. Погружаться в эти дерьмяные владения желания не было ни у меня, ни у Яны, а вездесущие предупреждения Ростехнадзора о возможном нарушении двести восемьдесят третьей статьи ничуть мотивации не прибавляли. На счастье, в Хилтоне на Красной затопило подземную парковку; по бетону катились грязные потеки, и это вполне могло сойти за декорацию. Отдав за номер почти восемь тысяч — иначе на парковку не пускали — мы с лихвой отбили эти деньги, едва не сломав им кровать и упившись на завтраке халявного шампанского. Во время съемки от хихикания едва сдерживалась уже Яна, рассказывая про грязные коллекторы по соседству с чьим-то Гелендвагеном, который я старательно не пускал в кадр:

— Краснодар был построен на не самом дружелюбном для людей месте. Кругом — болота и озера; настоящая хтоническая дичь. Люди выходили из дома за валежником и проваливались в топь. А иногда и топь сама приходила к порогу. Так было с речкой Карасун — ее черные воды проистекали из таких подземных глубин, что иногда бабы, стирая белье, обнаруживали в своих корзинах кости. И они не всегда были человеческими. От этой воды болели, ее черное зыбкое зеркало неумолимо тянуло в себя пьяниц, детей и молодых девушек, страдавших от несчастной любви; а над поверхностью каждое лето жужжала туча крупного и голодного комарья. В тысяча девятьсот десятом году Карасун наконец загнали под землю, прорыв канал, который находится сейчас прямо здесь, под улицей Суворова. Когда летние дожди затапливают город из ливневок показываются на свет черные воды Карасуна, чтобы собрать свою дань. Так, например, в прошлом году в канализации пропал краснодарский блогер «Курбаноид». Единственное, что известно о его исчезновении — твит, оставленный незадолго до смерти: «Если сегодня все пройдет удачно, скоро на канале выйдет ролик, рассказывающий, почему Краснодар затапливает каждый год». Тело так и не было обнаружено…

А потом нам прилетела повестка и штраф от Ростехнадзора за «Незаконное получение сведений, составляющих государственную тайну». Пришлось показывать счета из Хилтона и доказывать, что все видео снималось у них на парковке. Все это воспринималось не как неприятности, а, наоборот, как некое «признание» наших усилий — нам верили, наши истории шли в народ, становились настоящими городскими легендами.

Это было лучшее лето в моей жизни. Но потом наступил сентябрь, и в плане съемок появился пункт «баржи».

***

Ролик о баржах не должен был стать чем-то особенным. Очередная заброшка, очередная выдуманная легенда и — кульминация вечера — очередная страстная ночь вместе. Таков был план. В тот вечер у меня не было никакого особенного предчувствия, никаких сомнений. Я, как обычно, собрал в рюкзак штатив, рефлектор,, микрофон, переносной софтбокс; повесил на шею свой уже порядком потасканный за лето «Кэнон».

Мы встретились у ворот пароходства на закате — облака походили на розовые языки, лижущее стремительно темнеющее небо. Яна выглядела в тот вечер особенно сногсшибательно — длинные волосы собраны в две косички, короткая юбка-шотландка открывает стройные ножки, упакованные в белые гольфы, а на белоснежной блузке в районе сердца — кроваво-красное пятно с темной сердцевиной, как от выстрела. Черные губы, густо подведенные глаза, болезненная бледность — образ «мертвая школьница».

— Ну что, ты уже знаешь, что будешь рассказывать сегодня? — поинтересовался я.

— Честно? Без понятия. Я погуглила за эти баржи: там все так тоскливо, что хоть Звягинцеву историю продавай. Как обычно — разгильдяйство, коррупция… Никакой мистики.

— И про что будем снимать?

— Не знаю, — Яна пожала плечами, — Буду импровизировать. Придумаем какие-нибудь шаги в темноте, следы на стенах, еще какой-нибудь мистики накручу… Не терять же крутую локацию из-за того, что там никто не умер, верно?

Мы прошмыгнули мимо дремлющего в бытовке сторожа; многочисленные дворняги, находящиеся у него на довольствии, лениво проводили нас взглядом. Путь был свободен. Кустарники у берега предостерегающе шумели.

— Ян… может, не стоит туда лезть? Снимем сейчас пару видосов снаружи, а завтра придем днем и спокойно доделаем…

— Зассал? — озорно ухмыльнулась она. — Ноги попереломаем к чертовой матери.

— Да ты посмотри, какой вайб! Нет, Сереж, никакого завтра уже… Снимать надо сейчас. Пошли вон на ту, дальнюю!

Она указала пальцем на крайнюю в длинном ряду баржу, уткнувшуюся тупым носом в берег. Я кивнул — отказывать Яне, глядя в ее лихорадочно блестящие глаза было выше моих сил. Кое-как я с тяжелым рюкзаком, набитым фотооборудованием, перебрался на бражу. Следом запрыгнула Яна — легко, точно белка или лань. Принялась деловито перелазить через трубы, ища место для кадра. Судно тяжело дышало скрипучим металлом, остывала после дневной жары. В ушах звенело от вездесущего комариного писка, вода тихо плескалась под ржавыми бортами; скользили по черной глади водомерки. Казалось, весь мир вымер и мы — двое последних выживших, исследуем обломки цивилизации, изнывая от любопытства и чувства опасности.

— Эй, смотри! Помоги-ка! В свете налобного фонарика Яна корячилась над какой-то железной пластиной, пытаясь оттащить ее в сторону. Я уцепился за край и тут же порезался — как бы не было столбняка. С кряхтением и сопением пополам нам все же удалось ее перевернуть и отбросить в сторону. По нижней стороны прыснули врассыпную мокрицы и сороконожки.

— Я знала, знала! — воскликнула она радостно, указывая на открывшийся в полу узкий черный лючок. После пояснила: — Мне один недосталкер подсказал, что здесь пробраться можно. Бывал когда-нибудь внутри?

— Неа… Да и нахрена? — я с недоверием заглянул в дыру. Внутри клубилась тьма, голодная, выжидающая. Свет фонарика мазнул по торчащим из стенки скобам. Меня замутило, подкатило к горлу. — Все что можно, там уже разворовали. Да и воды, небось, по колено.

— О Господи, Сереж, ну нельзя ж быть таким ссыкуном. Ну хочешь, я первая пойду?

— Нет уж, — взыграла моя попранная мужская гордость, — Сначала я. Надо убедиться, что там безопасно. Не спускайся, пока не позову. Рюкзак я оставил наверху — и без него я еле пролез, царапая локти чешуйками облупившейся краски. Спуск занял немного времени, скобы вскоре закончились. Помедлив, я спрыгнул и тут же оказался в воде по щиколотку. Кеды мгновенно промокли.

— Твою мать!

— Ну что там? — раздалось сверху, гулко, искаженно, точно через вату, — Я спускаюсь?

— Подожди! — крикнул я, и едва не оглох от навалившегося со всех сторон эха. Подняв голову, я удивленно присвистнул — луч мощного светодиодного фонарика терялся во тьме, то и дело утыкаясь в какие-то переборки. По всему выходило, что внутри баржа гораздо шире, чем снаружи. Но разве такое возможно? Или это темнота обманывает зрение, морочит, искажает?

— Эй, я спускаюсь!

— Стой!

Но Яна не слушала. Сначала из люка сверзился рюкзак, который я едва успел поймать, прежде чем тот приземлился бы в воду, а следом над головой нависла круглая задница Янки. Белые трусики, видневшиеся под юбкой, завораживали. Накатила вязкая волна возбуждения,  затуманивая рассудок. Я судорожно сглотнул — Янку я хотел всегда и везде, в любой момент времени, в любом месте.

— Ты чего пялишься? Фу, блин, здесь мокро! Мог предупредить?

— Я пытался, — пожал плечами я.

— Твою-то мать, я у сестры специально туфли для образа одолжила… Ого! Да здесь в футбол играть можно…

— Ага. Если стены не помешают.

— Или в прятки.

— Даже не вздумай!

— Ссыклишка! Ладно, пошли поищем место для кадра. И, освещая себе путь телефоном, Яна двинулась во тьму. Я, кое-как нацепив рюкзак, поплелся следом.

— Как думаешь, почему их здесь бросили? — спросила она.

— Ну, ты ж сама сказала — коррупция, разгильдяйство…

— Да это-то понятно. Но ты представь, что я тебе не говорила. Представь, что здесь произошло что-то страшное. Событие, ужасное настолько, что кто-то забил на все, бросил эти баржи догнивать на берегу, лишь бы никогда больше на них не ступала нога человека…

— Блин, откуда я знаю, я тебе что, Матюхин что ли?

— Это кто?

— Хоррор-писатель такой. Он отсюда, из Красного. Про ведьм пишет и маньяков…

— Нет, маньяки — это неинтересно, — тряхнула косичками Яна. В белом свете налобного фонарика она еще больше походила на настоящую мертвую школьницу, сбежавшую из японского фильма ужасов, — Маньяк он либо непойманный, а, значит, его может вообще не быть, либо его уже поймали, а, значит, опасности он больше не представляет. Ведьмы — уже лучше, но что делать ведьмам на барже?

— Ян, ты чего загрузилась, я вообще о другом!

— А почему ты о другом? — обернулась она, в темных глазах клубилась ярость. К съемкам она относилась предельно серьезно. Пожалуй, даже слишком, — Я тут голову ломаю над контентом, а от тебя всего-то и требуется, что ровно поставить камеру и не отсвечивать в кадре. Один-единственный раз я обратилась к тебе за помощью, а у тебя в башке что угодно, но не моя просьба!

— Ян, да я просто…

— Нет. Не могу так больше. У тебя вообще все очень просто. Мне — и хлебальник намалюй, и в чулках через Красный вечером прогуляйся. Знаешь, сколько раз мне сигналили? А тебе даже не пришло в голову меня встретить, рыцарь херов! Господи, Яковлев, какой же ты бесхребетный! Ни шагу без меня ступить не можешь. Пустое место! Господи, как же мне это надоело… — ярилась она. И это не походило на обычные бабские капризы, казалось, в Яну что-то вселилось. Что-то бесконечно злобное, жестокое, что старалось клюнуть меня каждым словом, поцарапать каждым взглядом. Ее лицо, выбеленное светодиодным фонарем казалось чужим, нацепленным, словно маска. Черты заострились, в них проклевывалось что-то звериное, нечеловеческое. На секунду показалось, что меж выкрашенных черной помадой губ мелькнул змеиный язык. Я не сдержал гримасы омерзения. — Хер ли ты корчишься? Не нравится? Правда глаза колет? Хочешь еще правды?

— Не надо… — я отшатнулся. Это место действовало на меня странно. Эхо ее голоса множилось, вдавливалось в размякший мозг кирзовым сапогом. В глазах заплясали красные круги. — Перестань.

— Что такое? У тебя очередной припадок? Перестань уже прикидываться! Это просто смешно! — Ее голос ввинчивался в череп, будто изнутри. Он звучал со всех сторон, раздваиваясь, резонируя от стен и уже не совпадал с движениями ее накрашенных черной помадой губ, — Давай, выпей свои таблеточки, может, отпустит, а?

Я действительно достал из рюкзака гремящую пластиковую таблетницу и собирался уже вытряхнуть в ладонь капсулу, а лучше две, как вдруг Яна выбила у меня контейнер из рук, и тот с тихим «бульк» канул в воду под ногами. За глазными яблоками что-то грузно ворочалось.

— Ты чего?

— Ну и что будет дальше? Устроишь пенную вечеринку? Давай, я хочу посмотреть…

— Янчик, перестань, пожалуйста… — теперь по мозгам топтался не один, а несколько сапог. Они отдавались эхом шагов, плеском воды, скрежетом, будто кто-то скребет когтями по железным переборкам снаружи баржи… или по черепной коробке изнутри.

— Ты даже трахаешься как баба! Это не ты меня, это я тебя трахаю! — она вдруг осеклась, после чего ехидно добавила, — Кстати, Миша делает это лучше…

— Что? — смысл не всех слов доходил до меня. Всем своим существом я осязал чье-то присутствие, нахождение рядом чего-то бесконечно злого, темного, разрушительного. Оно было совсем рядом, стояло у меня за спиной, и я почти физически ощущал его холодное дыхание у себя за спиной. Вдоль позвоночника выступил холодный пот. Я понимал, что это слепое неживое создание пришло на звук голосов, на голос Яны, и та прямо сейчас орала мне в лицо, провоцируя его. Я сдавленно просипел, — Янчик, пожалуйста, перестань…

— Нет уж, не надо затыкать меня! Никакой я тебе больше не Янчик. Этот разговор назревал давно. Я не могу так больше. Это последняя съемка, Сереж. Ты просто не вписываешься в мой дальнейший план. Это конец, понимаешь? Мы расстаемся.

И в этот момент тварь из темных глубин трюма отшвырнула меня в сторону, бросила наземь, как бросает ребенок надоевшую куклу и накинулась на Яну. Девушка лишь коротко вскрикнула, когда бурлящий мрак соприкоснулся с ней, окутал ее, зажав рот. Раздался удар о металл, голова Яны безвольно мотнулась, а я не мог пошевелиться, не мог даже кричать, будто одно лишь присутствие жуткого создания парализовало меня, выдавило воздух из легких, так что я мог лишь смотреть через темную пелену как нечто бесформенное, взбухшее, яростно колотит мою девушку затылком об острый угол какой-то железки. Все становилось медленным и прерывистым, будто я наблюдал происходящее в свете стробоскопа. Вспышка — ее голова вздымается над куском арматуры. Вспышка — капли крови повисают в воздухе. Вспышка — ее тело с плеском падает в серую грязную воду. Вспышка — ее голова волочится по полу, а исполинская тень тащит ее в чернильную тьму, за пределы светового круга. Вспышка — и нет никого, лишь на потревоженной поверхности воды колышутся, растворяясь, багровые прожилки.

***

Я пытался ее вернуть, честно. Я обошел всю баржу вдоль и поперек, пока не сели батарейки в фонарике. Заблудившись, я плутал меж переборок и брошенного мусора до самого утра. Я звал Яну, говорил ей ласковые слова, молил о прощении, а потом просто рычал и выл как дикий зверь. Если бы кто-то в ту ночь оказался у барж, по Краснодару начала бы хождение новая легенда. Но я был один на один с мраком. Вернувшись домой, я свалился в постель и вырубился, проспал болезненным, беспокойным сном почти сутки. Я то и дело просыпался, начинал скулить, зубы стучали, из глотки через болезненный ком рвался стон, по щекам текли слезы. Перед глазами то и дело вставала клубящаяся тень чудовища, что лишил меня Яны.

Приезжала полиция, задавали вопросы, но я не мог отвечать, лишь твердил ее имя. От волнения меня сразил очередной приступ, и мое судорожно дергающееся тело прямо с допроса увезли в СКПБ № 1. Слоновьи дозы транквилизаторов и нейролептиков сделали свое дело — я успокоился, в голове стало чисто-чисто. Целыми днями я просиживал в комнате отдыха напротив телевизора и пытался не думать о хищной тени, запертой под листом железа на крайней барже. Там я подружился с женщиной по имени Полина — она попала на стационар после неудачной попытки самоубийства, да так и осталась там, неспособная вновь вернуться к нормальной жизни. Она давала мне послушать свой старенький МП3-плейер, а я рассказывал ей истории, придуманные с Яной. Оказывается, она всего-ничего успела прожить в Краснодаре вне клиники, и с удовольствием внимала моим рассказам о подземных тоннелях казаков, черном трамвае и проклятой речке. А вот легенду о Слюнявой Пелагее она почему-то на дух не переносила, и, заслышав о Ведьминой Могиле на Всесвятском, начинала плакать.

Через год терапия дала свои плоды — я подуспокоился, хотя мышление стало каким-то медлительным, вязким, появилась болезненная обстоятельность: если случайно брошу взгляд на страницу в книге, то не успокоюсь, пока не дочитаю; увидев по телевизору рекламу, буду вынужден досмотреть до конца, хотя при этом ничего не запомню. Но, в целом, лечащий врач уверял, что «кризис миновал, и Сережу можно считать вполне здоровым человеком». Следствие по делу о пропаже Яны к тому моменту забуксовало, и дело отправилось в долгий ящик. По выписке я отметился в отделении, отнес справку от психиатра в военкомат и, собственно, стал совершенно свободным человеком. Даже слишком свободным — вступительные в КубГУ я провалил, мозг банально не мог сконцентрироваться на учебе. Врачи говорили, что это нормально — таковы побочные эффекты нейролептиков. А если перестать принимать — приступы вернутся вновь. Приступов я больше не хотел; не желал я еще хоть раз в жизни пережить это гадкое ощущение — когда тень из-за глазных яблок вдруг вытекает на зрачки и заполняет собой все, оживает и… Впрочем, пережить мне это пришлось еще дважды.

Один раз — когда я год спустя вернулся на баржу. Сам не знаю, зачем. Наверное, надеялся, что Яна все еще там. Но вместо Яны я встретил двоих парней в камуфляже и с камерами. Они как насекомые ползали по самой дальней барже, той самой, что-то фотографировали, заглядывали в щели, вынюхивали. Я пришел лишь, чтобы их предостеречь, остановить, чтобы они не попались в лапы чудовищной тени, обитающей в трюме, но не успел. Она выплеснулась из-за глазных яблок и набросилась на невысокого пацана с рыжими вихрами, вгрызлась черными пальцами тому в шею и мгновенно вдавила кадык; переключила с панического крика на сиплый хрип. Переключила с жизни на смерть. Второй попытался сбежать, но тень настигла и его. Уже на берегу схватила за волосы, опрокинула навзничь и потащила в воду, а там держала, навалившись всем весом, пока пузыри на поверхности не иссякли. Я рыдал, просил, умолял, пытался остановить тварь, но все было тщетно…

Второй раз тень пришла за Мишкой Боковым. Не знаю, как она вырвалась из-под замка, на который я закрыл ее в трюме, но я навсегда запомню удивленные глаза моего друга, когда хищная тьма выкручивала бедняге голову, пока не хрустнули шейные позвонки. А после она оттащила тело в свое сырое логово в трюме баржи.

Я часто прихожу сюда, сижу на краю борта, свесив ноги над водой. Вспоминаю наше с Яной лето. Вспоминаю ее светлые волосы, ее темные бездонные глаза, ее озорную улыбку. Кручу в голове последние сказанные ей слова: «Извини, Сереж, но я так не могу. Не хочу тебе больше изменять. Не сердись, просто… пойми. Ты — ведомый, а мне нужен ведущий. Как Миша...» Или она говорила что-то другое? Из-за лекарств слова часто путаются в голове. А если перестать принимать — тень за глазными яблоками начинает просыпаться. Раньше я сидел, пока не выкурю всю пачку — исступленно, сигарету за сигаретой, до дерущей глотку горечи. Недавно купил себе удочку — самую дешевую. На крючке нет наживки — просто человеку с удочкой никто не удивится.

Иногда кто-то подходит, просит огоньку, интересуется вежливо — клюет ли? И тогда я рассказываю ему эту легенду. О голодной твари, что сидит где-то глубоко в трюме, и дремлет, пока кто-то не окажется поблизости. О любви, которую я потерял. О боли, которой никогда не будет конца. О замке, на который я запер это чудовище, и о том, что никакие запоры не удержат тварь, когда она действительно проголодается. И я надеюсь, что однажды люди поверят в эти легенды, начнут их рассказывать друг другу, писать о них в интернете, снимать про нее ролики и Тиктоки, и тогда, может быть, голосок из подсознания замолчит, а я тоже смогу, наконец, в нее поверить и простить себя…

***

Автор — German Shenderov

#БЕЗДНА@6EZDHA

#БЕЗДНАобзирает

В "час отчаяния и час презрения" надежда умирает последней. Когда тебе кажется, что стриминговые сервисы скатились с СЖВшное говно с написанными на коленке сюжетами, ты вдруг натыкаешься на "Новый вишневый вкус" , "30 сребряников" или как в данном случае "Архив 81". Я наткнулся на него случайно, листая Нетфлих в поисках "чего бы глянуть за ужином". Он был не в трендах, и даже не в рекомендованных. Более того - я наткнулся на "Архив 81" ровно в дату выхода, когда еще не было ни одного обзора. Вот и получалось - пан или пропал. И я решил дать "Архиву" шанс.

К одному специалисту по восстановлению пленки обратилась с заказом крупная корпорация: нужно восстановить и оцифровать приблизительно 9 кассет неизвестного содержания, пострадавших в пожаре. Условия: гигантская сумма гонорара, полный инструментарий и... абсолютная изоляция, так как кассеты находятся на специальном складе компании (где не работает интернет и телефонная связь), и они не переживут перевозки. ГГ, поломавшись, соглашается и погружается в историю девушки из 1994 года по имени Мелоди, которая в свою очередь расследует странные оккультные события в старом нью-йоркском особняке Виссер, где при пожаре ПРОПАЛО, а не погибло 13 человек. На одном из последних, снятых Мелоди, кадров он обнаруживает своего отца, ТОЖЕ погибшего, но уже на совершенно другом пожаре. А еще, кажется, эти кассеты записали не только звук и видео, но и что-то иное...

Уф. Кажется, даже получилось без спойлеров. Впрочем, сложно спойлерить сериал, который подкидывает новые загадки буквально КАЖДУЮ серию. И это, пожалуй, одно из основных достоинств. Серии до последней-предпоследней вы ВООБЩЕ не будете способны предположить, ЧТО же именно здесь происходит. Одно наверняка - вас не покинет ощущение, что вокруг персонажей творится что-то зловещее. Черная плесень, растущая кругами; компульсивное рисование; жуткий хор тайного культа; запертый для посещения шестой этаж, на котором кто-то обитает; древнее божество из параллельного измерения; сгоревшие видеокассеты, на которых обитает зло; необъяснимые сны, в которых будущее влияет на прошлое; загадочная "корпорация зла", преследующая свои никому непонятные цели...

Для начала стоит поговорить о сериале в целом. Это - очень мощная и продуманная работа, смешивающая в себе детективный жанр и "найденную пленку". Здесь нет ни одной лишней детали - ни визуально, ни сюжетно. Даже самые вялые пукалки в самых дальних углах помещения к финалу оглушительно выстрелят. Здесь нет НИЧЕГО лишнего - все имеет значение, начиная с показанной в первые минуты картины "Круг", заканчивая местным завхозом. Все здесь наделено одним-двумя смыслами и переплетается сюжетно с огромным количеством деталей. Таким образом, "Архив 81" создает впечатление очень продуманного и цельного произведения. Но самое важное - "Архив 81" создает и поддерживает ощущение соприкосновения с мрачной сакральной тайной, из тех, которые лучше не вскрывать. Но помимо прочего, у тайны есть слои, и чем глубже - тем страшнее и, разумеется, интереснее.

Сериал активно использует атмосферу мистики и современных, созданных вокруг нее трендов. Психические расстройства как элемент характера, лиминальные пространства как фон, отсылки к аналоговому хоррору и жанру "мокьюментари"; нередко можно даже увидеть референсы к Дэвиду Линчу с его откровенно сновидческими работами. Отдельно согрели сердечко вставки из "ревущих двадцатых" с отсылками на Баркера и его "Каньон Холодных Сердец". Словом, "Архив 81" как клинок Гриффиндора вобрал в себя все, что могло его сделать лучше.

Пару слов о персонажах. В сериалах подобного жанра персонажи зачастую - лишь инструмент, чтобы рассказать историю. Они нередко ведут себя как умственно-отсталые, много истерят и совершают кучу необдуманных поступков. Насколько все это применимо здесь? Пожалуй, не обошлось без пары истерик и нескольких откровенно дебильных свершений, ОДНАКО, учитывая психическое состояние героев, их вполне можно оправдать. Откровенно порадовало полное отсутствие персонажей однобоких и проходных - ни про кого в этом сериале вы не сможете составить однозначное мнение. Кроме разве что друга главного героя, которого я тут же начал ассоциировать с собой - пухленький бородатый любитель хоррора и мистики с собственным подкастом и неуемным любопытством. Просто душка, наблюдать за которым было одно удовольствие - как за Пухляшом из клипа "Уно" Литтл Биг.

По визуалу. Зачастую визуал в сериалах - самая непритязательная часть. Мы все все понимаем, бюджет у них как у фильмов, а растянуть это надо на 8-10 часов, поэтому визуал в сериалах обычно "не блещет". Здесь же эта серость декораций, цветокоррекции и вообще всего выглядит максимально удачно - будто мы сами просматриваем затертую кассетную пленку с приглушенными цветами. Основные оттенки сериала - черный( под цвет ГГ) и серый. Даже красный здесь какой-то стыдливый, неуверенный, но он подразумевается почти в каждой сцене. В течение просмотра всего сериала ощущаешь, что в любую минуту может пролиться кровь. Это ощущение довлеет над всем происходящим, просачивается отовсюду вместе с черной плесенью.

Еще раз по сюжету. Пожалуй, самое удачное - это то, что до финальной (или предфинальной) серии зрителю вряд ли удастся понять, ЧТО на самом деле происходит и как друг с другом связаны все эти странные обстоятельства. Честно скажу, я ждал самой въе6анной концовки в истории со времен восьмого сезона "Игры престолов". Я думал, это будет что угодно - психическое расстройство, сон собаки, абстрактный как в "Малхолланд Драйв" сюжет, метафора, притча, загробный мир - что угодно. Но к чести создателей, они сумели ВСЕ объяснить и даже без прое6ов. Честь и хвала. Единственная претензия по сюжету является сугубо личной моей вкусовщиной: вновь в погоне за массовым зрителем стриминговый сервис "срезает" хоррор вплоть до следовых количеств - чтобы никакая мерзость, гадость, ужас и крипота не отпугнула нежных нормисов от сериала. В итоге получается, что эталонная хоррор-история, способная ковырнуть с десяток ваших фобий и предпочтений оказалась совершенно беззубой. На протяжении ВСЕГО просмотра меня не покидало ощущение что "вот сейчас" станет страшно, "вот сейчас" я узнаю что-то о персонажах, доме "Виссер", секте Вос что-то, что заставит меня смотреть на них с содроганием, но... Так и не узнал. И особенно смешно, что персонажи вынуждены ужасаться не самым-то ужасным вещам - так написано в сценарии, и плевать, что наш ГГ за годы работы пересмотрел тонны мусорного снаффа, а вторая героиня и вовсе жила в церковно-приходском приюте, так что киношкой про ритуал с человеческим жертвоприношением их вроде бы напугать должно быть сложно, но... Если хочешь делать деньги - А Нетфлих хочет - будь добр ориентироваться на вкусы нормисов, которым даже безобидный "Женишок" показался "слишком мерзким".

В итоге, перед нами - гремучая смесь из "Суспирии" с ее жуткими выступлениями и вездесущим дыханием; "Твин Пикса" с общением через сны и тайными знаками; моей "Матери Кошмаров" с погружением в тайны утерянных видеороликов; "Прошлой ночи в Сохо" с полуромантическими полувидениями-полуснами; "Пустого человека" с его жуткой сектой; и "Очень странных дел" с... спойлерами. И эта смесь, вероятно - лучшее, что доведется мне увидеть в жанре хоррор-сериалов этого года. "Архив 81" - настоящий, не побоюсь этого слова, шедевр, вещь в себе с максимально продуманным сюжетом, крутым и логичным финалом а также с пускай и не самым оригинальным, но оригинально поданным фантдопом. #БЕЗДНАрекомендует "Архив 81" люто, безоговорочно, безотлагательно, настойчиво, отвечая за каждое вышенаписанное слово. Это стоит видеть.

З.Ы... Да что такое этот ваш "Архив 81"? Я на протяжении всего сериала даже цифр этих не встречал.

З.Ы.Ы. - один маленький СПОЙЛЕР!!!!!!! все же будет - я так и не понял, а как они в финале обошлись без человеческой жертвы? СПОЙЛЕР!!!!!!!!!

Метель неистовствовала — смела с улиц припозднившихся гуляк с их салютами и бенгальскими огнями; занесла по самые ветви плешивые ёлки у здания администрации; накрыла слякотную кашу дорог свежим белым пологом. Метель ярилась и кружила, как бы говоря: «Иди домой, неча шляться! В праздник надобно быть дома!» В белоснежном вихре бесследно пропал город… Да что там город — целый мир растворился в буйстве морозной стихии. Не найти было ни тропинки, ни дорожки к маленькому обшитому вагонкой ларьку, который местные называли «ближний». Там, в окружении хитро подмигивающих гирлянд и пузатых бутылок среднего возраста продавщица Надька и безобидный алкаш Саша Савельев по кличке Радио собирались встречать Новый Год.

— Слышь, Савельев, а то шел бы домой! Чего тебе со мной тут куковать? — в своем пожелании Надька была не совсем искренней. Лучше уж такой собеседник, чем сидеть одной посреди белого ничто. Да и еще — мало ли кто заявится, а Савельев — какой-никакой, а все ж мужик.

— Куда я, Надежда, от такой красоты? — развел руки Савельев, как бы обнимая помещение, и непонятно было — имеет он ввиду невзрачную Надькину внешность или вереницы магарычей на полках. Опомнился, смущенно поправил крупные роговые очки, добавил: — Да и куда я в такую метель? Дома-то не ждут…

— Ой, сейчас расплачусь! Все равно в долг не продам!

— Зачем это в долг? Не надо в долг! Вот, я премию новогоднюю получил! Давай-ка мне надежда вон ту, с собачьей лапой, и закуски какой-нибудь! И себе что-нибудь пробей — угощаю! — Савельев звонко хлопнул тонюсенькой «котлеткой» по прилавку,— Новый год все-таки!

— Я на работе вообще-то…

— Ой, да кому ты тут нужна, на работе она! Сменщица-то небось до семи утра продрыхнет, еще протрезветь успеешь! Ну, давай, выпей со мной — в честь праздника-то!

Надька помялась для виду и рванула с полки бутылку «Мартини». Добавила пакет с апельсиновым соком, минералку, достала пластиковые стаканы. В качестве закуски нашелушила на салфетку сыра косичкой, высыпала охотничьих колбасок. Подумав, сбегала в подсобку и принесла два мандарина — для запаху. Чокнулись, выпили. Савельев с наслаждением присосался к фруктовой дольке, выдохнул с чувством:

— Хорошо!

Небольшой телевизор, примостившийся на холодильнике с напитками, сквозь снегопад помех и хрипы телестатики кое-как транслировал «Старые песни о главном». Пел Расторгуев.

— А, прикинь, Николкашка даже в армии не служил! — Савельев, «разговевшись», быстро захмелел и включилось его знаменитое «радио». — Представляешь? Офицеры-офицеры, сердце под прицелом, комбат, значит, батяня, а сам даже винтовки в руках не держал. И березки ему шумят не в России, а в Баден-Бадене. Он там виллу купил, не знала? Во-о-от…

Под монотонный бубнеж Савельева разморило и Надю, примостившуюся у калорифера. Густо накрашенные ресницы то и дело норовили слипнуться; гипнотизировало многоцветное мигание гирлянды, навевало сон. Встрепенулась она лишь, когда эстрадных певцов сменил дядька в пиджаке на фоне кремля. — И вот, когда наши войска, наконец, вошли в Грозный…

— Да тихо ты! — махнула Надька на Савельева; отыскала на прилавке пульт, увеличила громкость. — Вон уже президента показывают!

— Пошел он! — добродушно отмахнулся Савельев, но «радио» приглушил и изумленно уставился на экран.

Вместо президента в телевизоре был какой-то плюгавый, рано начавший лысеть мужичонка.

— А Ельцин-то где? — изумленно проронил Саша, и на всякий случай протер очки, точно проблема была в них.

Тем временем, этот смутно знакомый по каким-то новостям человечек в пиджаке заговорил: «Дорогие друзья! Сегодня, в новогоднюю ночь я, как и вы, с родными и друзьями, собирался выслушать слова приветствия президента России Бориса Николаевича Ельцина...»

— Допился-таки Борька? — со странной смесью скорби и злорадства выдохнул Савельев.

— Да помолчи ты! «Сегодня первый президент России принял решение уйти в отставку...»

— Не-е-ет…

— Что ж теперь будет? Опять путч?

— Ты, Надежда, лучше беги деньги с книжки снимать. Золото покупай или валюту. Я на дефолте знаешь, сколько потерял? У-у-у… Можно квартиру было купить, а сейчас, вишь, хоть бы на мешок картошки хватило. Это все конец! Слышала, наверняка, Нострадамус пророчил, а до него еще майя — что в двухтысячном конец всему придет? Вот это оно, начало конца! У майя или у ацтеков — черт их там разберет — календарь до двухтысячного расписан, а потом — неизвестность сплошная! Или вообще ничего не будет, и время обратно пойдет! А, может…

— Не трепись ты! Дай хоть умного человека послушать!

А, тем временем, «умный человек», заменивший президента, заканчивал выступление: «…пожелаем друг другу счастья, тепла, любви и поднимем бокалы за новый век России, за новый мир в каждом нашем доме...» На этой фразе лицо человека в телевизоре странно исказилось, точно того разбил инсульт. Левая сторона лица поползла вниз, в то время как с правой творилось и вовсе нечто невообразимое — мышцы сокращались независимо друг от друга по отдельности. Казалось, будто политик очень явно пытается кому-то подмигнуть, но веки никак не желали сходиться. Речь его стала прерывистой.

«П-поднимем… бокалы. Да, бокалы… в каждом доме...» — Припадочного чтоль взяли? Совсем править некому? — изумленно прошелестел Савельев. «… за наших родитититилей и детей-эй-эй. С новым го-го-го...Модог мывон с-с-с-с...»

Динамики телевизора невыносимо зашипели, лицо политика раздулось на весь экран, став гротескным и жутким, а потом лопнуло с громким хлопком, сложившись в белую точку. Экран погас, следом вырубились и гирлянды, а потом и все освещение. Ларек погрузился во тьму и тишину. Лишь приглушенно хлопали на улице далекие фейерверки да бесновался ветер, отчего вагонка ларька трещала как поленья в камине.

— Гребанные пробки! — выругалась Надька. — Это у вас, наверное, проводка шалит!

— Я так-то разбираюсь… — робко начал Савельев.

— Стой, где стоишь! Услышу за прилавок зашел — милицию вызову!

Надька на ощупь добралась до щитка в подсобке и защелкала выключателями. Вернулся свет, замерцали гирлянды.

— Надежда Светоносная! — провозгласил Савельев.

Телевизор тоже включился, но передавал теперь лишь метель белого шума.

— Это все вьюга, — прокомментировала Надя, пока Саша щелкал каналами — безрезультатно. С первого по девятый экран демонстрировал теперь лишь помехи.

— Ну и ладно! Хорошо сидим же, без этих… Фразу Савельева прервал колокольчик, звякнувший над дверью.

— И кого принесло в такую непогоду…

Пришедший, похоже, и сам недоумевал, как здесь оказался. Ноги его по колено покрывал плотный слой снега. — Там, на тряпочке отряхнись! Эх… Но ночной посетитель никак не отреагировал на требование продавщицы, протопал на середину небольшого пятачка между дверью и прилавком, застыл. Савельев недружелюбно осматривал пришедшего, отмечая одну странную деталь за другой: одет тот был не по погоде — в какие-то треники, Санта-Клаусовский колпак и красную ватную шубу на голую, волосатую грудь. С шеи чудака свисала ватная не первой свежести борода на завязках. Но страннее всего было лицо незнакомца — казалось, все его части — щеки, губы, глаза, нос — жили своей жизнью и шевелились отдельно друг от друга. Зрачок левого глаза метался то на бутылки, то на пустой экран телевизора, то на пол, старательно избегая людей. Второй же был направлен куда-то внутрь и, похоже, разглядывал содержимое черепа. Подбородок блестел от слюны; губы были растянуты в болезненную, конвульсивную улыбку, точно кто-то натянул их невидимой леской. От одного взгляда на это беспрестанно шевелящееся как клубок червей лицо бросало в дрожь.

— Это ж надо так надраться! Год только начался, а он уж…

— Погоди, Надюха, — настороженно оттеснил ее Савельев, загораживая от посетителя, — такого с синьки не бывает. Мож он наркоман, или еще чего. У тебя там если что тревожная кнопка есть?

— Ага, две! На какие шиши? Думаешь, Зураб бы раскошелился?

— Ладно… — явно перебарывая страх, Савельев обратился к посетителю: — Послушайте, уважаемый, вы купить что-то или…

— Старый год-старый год, дань свою он соберет! — проскрипел на вдохе чужак, ни к кому явно не обращаясь, будто в трансе. Потом, на мгновение придя в сознание, обратился к Надьке, — Дорогие друзья! Сегодня, в новогоднюю ночь я, как и вы, с родными и друзьями, собирался вышлусать слова криветствия перзидента ииссор асориб Николаевича-ча-ча-ча…

Посетитель недоуменно замолк, точно не мог понять, почему его речь звучит как зажеванная пластинка. Проквакал что-то совсем невразумительное, потом огляделся и рванул к прилавку. Надька отшатнулась и вовремя — там, где секунду назад был ее нос, оглушительно клацнули зубы посетителя. Тот, кажется, ничуть не расстроившись своей неудаче, затараторил скороговоркой:

— Время-время так несправедливо, лечит-лечит нам раны фальшиво… Время фальшиво. Оно только делает вид, что течет как надо, а потом как обернется и-и-и хвать!

Вновь клацнули зубы. Уплывший в череп глаз осторожно выполз наружу, и продавщица охнула — радужная оболочка была порвана и зрачок, точно яичный желток из яичницы, вытекал в склеру.

— Ну все, будет тебе! — неожиданно вмешался в ситуацию Савельев, — Пойдем, тебе на воздух надо! Пойдем-пойдем. Сейчас, Надюш, я его выведу…

Опасливо приобняв посетителя за плечо, Саша потащил его к выходу. Незнакомец и не думал сопротивляться, а послушно потопал к двери, и Надя охнула во второй раз — вместо того, чтобы развернуться, чужак с влажным хрустом выкрутил колени назад, как у кузнечика и маршевым шагом проследовал с Савельевым, оставляя пятна слякоти.

— Вот так, давай-ка, осторожно, здесь порожек, — Саша Радио сопровождал каждое движение торопливой болтовней, видимо так справляясь со страхом, — Сейчас подышишь, пойдешь домой, проспишься…

Звякнул дверной колокольчик и постоянный Надькин покупатель вместе с жутким чужаком шагнули в метель. Дальше продавщица видела все как в замедленной съемке. Вот, подтягиваемая провисшей пружиной, закрывается дверь. Вот незнакомец откидывает голову и открывает рот, точно Савельев рассказал ему какую-то невероятно забавную шутку и сейчас последует громогласный хохот. Вот из раззявленной пасти возбухает что-то влажно-розовое, поблескивающее то красным, то синим, то зеленым — под цвет гирлянды. Это что-то возвышается над застывшим в ужасе Савельевым. А дальше дверь захлопывается, и на стекло с той стороны брызгает багровое месиво с какими-то плотными комками. Надька и сама не поняла, как успела в два прыжка преодолеть расстояние до двери и сунуть деревянную швабру в ручку. Уже секунду спустя с той стороны что-то требовательно садануло. Потом еще раз и еще. По залитому месивом стеклу робко провела чья-то ладонь; пальцы осторожно постукивали, будто слепец пытался определить по звуку толщину материала.

Надька позвала осторожно:

— Саш, ты? У тебя там все в порядке?

Неожиданно раздался ответ:

— Надюша, миленькая, пусти, холодно здесь, как в тайге. А я тебе рассказывал, как я на Чулыме волка ел? Вот это хохма. Представляешь, наш начподряда карту утопил. Кругом сопки, деревья, тайга… Надь, так ты откроешь?

И Надя бы открыла. Если бы сто раз слышанную историю не рассказывали хором два голоса. Рука сама собой потянулась к крестику на широкой груди, но мысленно продавщица обратилась не с молитвой к Господу, а со словами благодарности к Зурабу Вахтанговичу — хозяину ларька. Обычно жадный и готовый удавиться за копейку, он все же отжалел денег на прочные оконные решетки, которые сейчас увивала мерцающая змея гирлянд. Тем временем, то, что находилось по ту сторону, похоже, разуверилось в двери и решило попробовать другой вход. В вой метели вплеталось многоголосое бормотание Саши Радио:

— А, на самом деле, Наденька, у нас уже давно своей свинины нет. Все мясо, которое мы едим — это из военных запасов Аргентины. Они в свое время распродавали то, что вышло из срока годности, а Союз тендер выиграл. Вот они этой заморозки набрали и теперь выбрасывают на рынки…

Этот бред раздавался то тут, то там, точно тварь снаружи обходила ларек по кругу и прицеливалась — где бы лучше нанести удар. Ни жива, ни мертва, Надька в ступоре стояла перед прилавком и лихорадочно искала выход из ситуации. Слезы — естественная женская реакция на страх — градом катились по щекам, сами по себе, а тем временем практичный мозг продавщицы перебирал варианты.

А что если дождаться, когда нечто зайдет за ларек и выбежать через дверь? Догонит, по сугробам-то далеко не утопаешь. Тварь же Надежде представлялась чем-то многолапым, ловким и быстрым как волк или тигр. Может, лучше запереться в подсобке и надеяться, что пронесет? Или стоит взять швабру и попытаться выйти с боем? Перед глазами вновь встала полуувиденная, полунафантазированная картина того, как вылезшее наружу нутро чужака оборачивается вокруг Савельева. Кстати, почему оно говорит голосом Саши Радио? Может, оно ворует личности тех, кого ест? И если доберется до Надьки, то и ее голос вольется в это жуткое трио? И чей голос услышит пятилетняя Катюшка, когда понесется открывать дверь вернувшейся со смены матери?

Мысли о дочери придали сил, смахнули пустые бабьи слезы, налили свинца в мышцы. Вместо безотчетного животного ужаса бормотание за стенкой вызывало теперь жгучую ярость. Да кто оно такое и какое имеет право портить ей праздник? Катюшка получит свою куклу под ёлку и точка! Но всю храбрость сдуло морозным ветром, что ворвался вместе с осколками в разбитое окно. Сашино «радио» стало слышно лучше:

— Ты зря, Надя, смеешься и рукой на меня машешь! Американцы в свое время знатно шуму понаделали. Все засекретили, конечно, но шила-то в мешке не утаишь. Проект МК-Ультра — знаешь такой? Они людям личность стирали при помощи ЛСД и лоботомии, а туда программу записывали. «Спящий агент» называется. Скажешь такому, допустим, «крокодил, залупа, сыр» и он пойдет убивать во славу звездно-полосатых…

Длинная раздвоенная лапа просунулась сквозь решетку и принялась ощупывать пол. Подсвеченная гирляндами, она то и дело меняла цвет, демонстрируя все новые и новые грани отвращения — красное голое мясо; синие, сизые шматы плоти, наползающие друг на друга; желтоватый гной, сочащийся из неплотно пригнанных друг к другу кусков обвисшей кожи. Ногти постукивали по линолеуму, царапали пластик, наткнулись на торчащую из дверной ручки швабру, потянули на себя. Надькино сердце ухнуло куда-то в пятки, но жажда жизни оказалась сильнее страха — она успела вцепиться в другой конец черенка; ухватилась до боли в запястьях, не давая твари вытащить кусок дерева, отделяющий жизнь от смерти.

— Так слышь, Надьк, ты подумай — они ж дотумкали, как эти сигналы в телесигнал встроить. Вот те самые «крокодил, залупа, сыр», только для чего-то другого. Эти ученые в своих тайных лабораториях, они, знаешь, что говорили, Надюха? Что, мол, в нашем… даже не в сознании, а в самой цепочке ДНК живет такой же тайный, «спящий» агент. И, мол, специальный сигнал может его пробудить. Какие-нибудь бинауральные шумы или двадцать пятый кадр, уж не знаю… Представляешь, и это ж можно транслировать по всему миру! Цепочки ДНК входят в резонанс и…

— Пошел нахер! — взревела Надька.

Одной рукой достала из холодильника бутылку пива, саданула ее об косяк, получив вполне приличную розочку и полоснула по лапе, держащей швабру. Голоса твари снаружи даже не дрогнули, рука не убралась, лишь обвисли два пальца — мизинец и второй большой, расположенный противоположно первому. Обвисшие пальцы подергались, как черви на крючках, а, спустя мгновение, подтянулись обратно. Плоть на разрезе почти не кровоточила, лишь пузырился гной.

— … а ты зря смеешься! Наверняка же, про «золотой миллиард» слышала? Вот то-то и оно! Между прочим, мы вместо свинины мясо кенгуру едим! Ты знала, нет? Его ни на вкус, ни на вид не отличить! Все, что в консервах, в колбасах, в сосисках — это вот все оно, самое настоящее. Так что гордись, Надька, ты кенгуру ела! Хотя чего гордиться, все ж ели…

— Сука, когда! Же! Ты! Сдохнешь! — Надька остервенело кромсала многосуставчатую лапищу, торчащую из окна и так, по одному, пальцы отделялись от швабры, цеплялись и отделялись снова, пока, наконец, создание, похоже, не сообразило, что так ничего не добьется. Вся в синюшных порезах, рука медленно втянулась обратно в окно, задев ёлочный шарик, повешенный для красоты у окошка. Бормотание удалялось. Неужто уходит? Надька не верила своему счастью и уже было собиралась облегченно выдохнуть, как вдруг что-то с чудовищной силой врезалось в дверь, тряханув весь ларек. С полок посыпались бутылки, брызгая осколками. В разбитом стекле двери показался чей-то слюнявый рот, ни на секунду не перестававший болтать:

— А еще, Надюх, говорят, что Америка настроила свои ракеты на двухтысячный год. Мол, не простили они до сих пор ни Кубу, ни Хрущева! И что под последний удар курантов из ракетных шахт вылетят ядерные боеголовки в сторону России — Москва, Ленинград, Владивосток, Урал… Все накроют! А наши им ответят, и начнется тогда настоящий ядерный апокалипсис. Я слышал, что эти американские бомбы, они настолько страшные, что способны обратить время вспять, верх сделать низом, а белое — черным, и кругом будет править лишь страх и безумие-е-е…

По отдаляющемуся вою Надька догадалась, что тварь берет разбег для очередного налета на ларек. И, действительно, спустя несколько секунд, весь мир вновь содрогнулся под натиском неведомой болтливой твари. От удара с хлопком упал с холодильника телевизор, с потолка что-то посыпалось.

— Ты, Надь, не серчай на меня, что иногда, ну… ляпну лишнего. Я же не всегда такой был. Жена была, две дочки. Но, вишь, судьба по-своему распорядилась. С должности инженера меня турнули, завод обанкротился, его потом какие-то молодчики прибрали, — вещала тварь за дверью, а длинные пальцы ковырялись в разбитом стекле, искали в решетке место пошире, — Младшенькая моя, Олюшка, заболела тогда крепко, а лекарства где взять? Тут бы хоть гречку на базаре добыть. В общем… не уберег боженька ее — за полгода сгорела. Я тогда за бутылку-то впервые и взялся, а потом… уж и не помню, как жена ушла. Даже записки не оставила. Ты прости, Надь, что я такой, мне же…

Что хотел сказать Савельев, Надя так и не узнала — тварь брала новый разбег. И в этот момент, оглядев трещину, торчащие шурупы и отвисшие петли она поняла — следующий, третий удар будет последним. А потом это неведомое нечто, поглотившее Савельева, войдет в ларек и сделает ее частью этого извращенного союза плоти и жажды крови. Если только она что-то не сделает прямо сейчас. В глазах плясали кровавые круги, а их разбавляло мерцание гирлянд: синий, зеленый, красный… Надька даже не сразу осознала, какая сумасшедшая и безнадежная затея пришла ей в голову, а руки уже работали: сдернули с окон мотки гирлянд, державшиеся на коричневом скотче. Продев их сквозь дверную ручку, она принялась наматывать силки перед входом — петля, петля, еще петля. Снаружи скрипел снег бегущей твари. Оставался последний штрих. Надя, глубоко вдохнула, выдернула швабру и распахнула дверь, впуская в ларек холод, метель и бормотание чудовища. Навстречу ей из белесой тьмы стремилось что-то невообразимое; бежало то ли на четвереньках, то ли задом наперед. Уродливые головы болтались на тонких вытянутых шеях.

— Давай, сука! — Надя выставила перед собой швабру, подобно копью. Создание влетело на всем ходу в расставленные сети гирлянд, запуталось в них и кубарем вкатилось в магазин, проскользив по инерции еще метр. Жуткое зрелище вышибло дух из Надькиных легких, вымыло сознание начисто. Взгляд натыкался на какие-то отдельные элементы твари, не смея собрать этот жуткий паззл воедино: торчащие наружу шипастыми гребнями ребра; мешанина кишок, свисающие из разверстого нутра; две слюнявые пасти и смутно знакомые лица — одно, нестерпимо искаженное, Савельева, и второе — злосчастного посетителя. Все это сокращалось, дергалось, конвульсировало независимо друг от друга; выпученные глаза вращались, не фокусируясь ни на чем, и одновременно на всем. В какой-то момент Савельев — то, что от него осталось — посмотрел на продавщицу со странной смесью скорби и сожаления — как на разбитую бутылку водки — а следом из пастей твари показался уже знакомый кровавый клубок из голодной многоротой плоти, готовой поглощать и переваривать.

— Похмелись, уёжище! — взвизгнула Надька и выплеснула на окутанную гирляндой тварь минералку из бутылки.

Раздался электрический треск, что-то громко хлопнуло, погас свет и Надя была готова поклясться, что даже видела несколько тоненьких голубых молний. Пахнуло паленым волосом и жженым пластиком. А потом все кончилось. В воцарившейся темноте было слышно, как что-то лопается и спазматически сокращается в теле чудовища, но как единое целое оно больше не шевелилось. Савельев по кличке Радио замолчал навсегда.

Поняв, наконец, что ей больше ничего не угрожает, Надька сползла по стенке холодильника на пол и дала волю слезам. Жалко было безобидного пьянчужку Савельева, жалко было себя, жалко было даже президента, который почему-то решил уйти в отставку под самый Новый Год. Лишь спустя несколько минут Надька подняла глаза и увидела, что снаружи уже рассвело.

Кое-как перешагнув омерзительное месиво плоти, распластавшееся на пятачке между входом и прилавком, Надька вышла наружу, вдохнула свежего морозного воздуха, подняла глаза и обомлела. На кипенно-белом, бесцветном небе, точно пробоины, висели шляпками гвоздей черные звезды. Метель не улеглась, но теперь она уносила снег вверх, к антрацитовым светилам. Со стороны дороги тянуло гарью — дымил капот врезавшейся в столб машины. Из-за клубов дыма вырывались серые, нездешние огни. Окна домов также горели черным, иномирным антисветом, распространяя вокруг себя тьму. А далеко, в тумане, шевелилось нечто несоизмеримо гигантское; ползло и перекатывалось меж домами, то и дело заваливаясь на них, будто пьяное. И все это находилось в беспрестанном движении, кишело и дергалось, как лицо того посетителя, увеличенное многократно. Но потерять самообладание ее заставил вид маленькой фигурки, шагающей по обочине по колено в снегу.

— Катюшка! — выдохнула Надька и бросилась навстречу, уже на бегу отмечая странности — девочка была в одних только трусиках и маечке, босиком. Что-то случилось с бабушкой? Или с квартирой? Эти приземленные бытовые мысли отбросили на задний план и черные звезды, и темный свет в окнах и даже Савельева, слившегося с ночным посетителем в неописуемый ужас. — Катюшка! Ты почему раздетая? Без ботиночек! Катя!

Надька бросилась к девочке, накинула ей на плечи свою вязаную кофту, подхватила на руки и… Продавщица застыла, решая куда идти — в ларек, где валялось дохлое чудище или домой, где случилось неизвестно что. Катюшка же была спокойна, улыбалась, демонстрируя голые десна — недавно выпали молочные резцы — и смотрела на мать беспечно и умиротворенно. Потом будто бы рыгнула, и глаз девочки пополз вниз по щеке, как оторванный заусенец, открывая дрожащее воспаленное мясо. Ее зоб надулся и из детского рта показался уже знакомый Надьке клубок судорожно сокращающейся плоти.

— С новым годом, мама!

В центре клубка с чмоканьем раскрылась беззубая круглая пасть и накрыла Надькину голову.

***

Автор - Герман Шендеров

— И-и-и эту ёлочку взяли мы домой! — проскрипел Митрофан, точно ствол дерева, треснувший на морозе.

— Да где б её только взять-то? Весь подлесок повырубили!

Идея добыть дочке на новый год настоящую ёлку уже не казалась Олегу такой уже блестящей. Утопая по колено в сугробах, он битый час шатался по лесу под предводительством местного тракториста — тот уверял, что отлично знает местность и поможет подобрать настоящую лесную красавицу. Пока же на пути им встречались только ободранные зверьем сосны да пеньки.

— Щас-щас, еще малёха углубимся!

— Да куда уж углубляться-то? Заиндевеем нахрен!

— Щас-щас, — бормотал проводник. Энтузиазма тому хватало на двоих, как, похоже, и тепла. Кто бы мог подумать, что обещанная водка греет не хуже настоящей?

Олег мрачно взвесил топор в руке: еще один «щас», и в ведре вместо ёлки будет стоять Митрофан. Наст, похожий на сахарную глазурь, царапался, мороз кусал щеки и нос, борода заиндевела — хоть сейчас Дедом Морозом на утренник к Настюхе. Но и детский сад, и утренники остались далеко позади, в городе. А здесь — лишь поселок на десяток дворов, лес без конца и края и вышка мобильной связи, которую Олега командировали обслуживать. Спасибо хоть дом нормальный предоставили. Задумавшись, мужчина и сам не заметил, как отстал от проводника, засмотрелся на что-то пронзительно-зеленое на фоне серых сосен и белого снега.

— Слышь, Митрофан!

— Ау! — проводник успел пройти почти сотню метров вперед.

— А чего это там зеленеет?

— А? Где? Да мало ли…

— Что мало ли? — Олег аж скрипнул зубами от досады — вот это проводник. Проворчал в бороду:

— Хрен тебе, а не магарыч!

— Да нет там ничего! — ответил как-то просяще Митрофан, но Олег уже не слушал — легко перемахнув через овраг, он зашагал в сторону зеленого пятна.

— Ничего, Настюх, будет у тебя ёлка! Не хуже, чем в Кремле! — бормотал он, проваливаясь по колено в снег. Где-то за спиной сопел красным носом, догоняя, Семен.

— Ну? Что ж ты, мать твою, за проводник? Сколько кругами ходили? А тут такое перед носом!

«Такое» действительно впечатляло. Двенадцать зеленых, как бутылочное стекло красавиц стояли, образовывая идеальный круг. Повыше, пониже, самая маленькая была едва по плечо Олегу. Разлапистые, ровные, как на открытке — иголочка к иголочке, слегка припорошенные снегом, точно отряхнул кто. Олегу на секунду подумалось, что такие ёлки грех даже украшать. Сами по себе нарядные.

— Аж глаза разбегаются! — рука сжала рукоять топора в предвкушении работы.

— Не надо, пойдем, — несмело потянул Олега за плечо Митрофан, — Неможно здесь…

— Слышь, Дед Мороз-красный нос, ты охерел? Ты если переживаешь, что если я ёлку нашел, то я тебе бутылки зажму — так ты не ссы! Помоги лучше выбрать.

— Хер с ней, с горькой, Валерич, пойдем, я тебе другую найду, в сто раз лучше!

— Куда уж лучше? — усмехнулся тот, примеряясь топором к тоненькому стволу ближайшего деревца. Окинул взглядом — высоковата, в потолок упрется.

— Неможно рубить тута. Все знают, неможно.

— Да что ты заладил, «неможно-неможно»! Объясни по-человечески!

— Невестина Роща это, — сглотнув, пояснил Семен. — Неможно здесь. Не наше это.

— Невестино? Это деревня соседняя? В смысле «не наше»? А чье тогда?

— Не людское это! — отчаянно выпалил Митрофан. Олег вгляделся в лицо мужика — не дурит ли? Глаза большие, напуганные, сизый нос шмыгает, поджилки едва не дрожат — вроде всерьез. Откуда-то сверху будто бы опустился полог — не дул ветер, не скрипели на холоде деревья, даже снег, казалось, перестал хрустеть под ногами. На секунду Олег усомнился — а правда, стоит ли лезть в бутылку? В конце концов, это всего лишь новогодняя ёлка! Еще не поздно до райцентра смотаться — пластиковую купить. Да и можно разок без ёлки… Ну уж нет! Раз Настюхе обещал…

— Бабкины сказки! — рыкнул Олег, направляясь к полутораметровой ёлочке в дальней части Невестиной Рощи. Самая низкая в кругу, она застенчиво ютилась меж двух рослых сестер — таких не то что домой, на Красную Площадь поставить не стыдно. А у Настюхи будет свое, маленькое деревце.

— Не надо, — вякнул из-за спины Митрофан. Олег ответил ему стуком топора о тоненький ствол. Хватило пару ударов, чтобы тот с грустным треском надломился, и зеленая царевна завалилась набок. Из обезглавленного пня тут же засочилась красная густая жидкость, такая же стекала со среза ёлки на девственно-белый снег. — Кровь! Кровь!

— Не истери! — буркнул Олег в замешательстве. — Какая кровь? Смола красная, вот и все. Помоги тащить! Да не цапай ты так, ветки поломаешь!

Митрофан схватился за ёлку цепко, истерично и, будто спрятавшись за ней, принялся отступать из Невестиной Рощи в овраг. Олег же из любопытства ткнул варежкой в «кровоточащий» пенек — липко. Наверняка, смола.

***

Бутылку свою Митрофан все же получил — нечего местных обижать, им здесь еще всю зиму куковать.

— С наступающим вас! — подобострастно улыбнулся он, демонстрируя желтые зубы.

— И вас, Митрофан Семенович! — бросила Анна через плечо, сбрасывая нарезанный лук с доски в салатную миску. — Остались бы у нас отмечать! Я, вон, оливье нарезала! Чего одному-то в праздник сидеть?

— Да нет, Анечка, спасибо, я не один, я с президентом…

— Ну, Митрофан, — скрипнула дверь, из сеней дохнуло холодом — вернулся с улицы Олег. В руках его топорщилась ветками красавица-ёлка. Подпиленный теперь до нужной длины ствол уже не кровоточил — засох бурой коркой, — Давай тогда, с наступающим тебя! В этом году уж не увидимся!

— И вас, Олег Валерич, — угодливо кивнул мужик, приник к уху Олега, обдав кислым духом давно не чищенных зубов, шепнул интимно. — Верни ты эту ёлку, Олег, не дури! Не наша она, не наша!

— Ты б, Митрофан, поаккуратней с огненной водой-то. Так ведь можно не с президентом, а с генсеком выпить, — покачал головой Олег. — Давай, обращайся, если что!

Митрофан покачал головой, бросил взгляд на ёлку, запахнул поплотней бушлат и шмыгнул за дверь, прижимая бутылку к груди, что младенца.

— Настюха! — пробасил Олег на весь дом, да так что жена поморщилась. — Бросай мультики, гляди, какую папка красоту принес!

— Ревешь что медведь! — по-доброму проворчала жена, пряча улыбку. В глубине небольшого бревенчатого дома раздались дробные шаги, распахнулась дверь.

— Папка! Ух ты! Она настоящая? — белокурая девчонка лет шести в одиночку «окружила» отца, не давая ему сдвинуться с места. — Ай, колючая! А куда мы ее поставим? Давай у телевизора? Или нет, лучше за диваном! А игрушки у нас где? Можно я буду украшать?

— Угомонись уже! — смеясь, отвечал Олег, — Давай ставить! Тащи ведро!

Ёлку решили поставить напротив телевизора, так, чтобы с одной стороны стола был его выпуклый экран, а с другой — зеленая лесная красавица. Заранее подготовленные бутылки с песком плотно зафиксировали ствол в ведре, и вот деревце уже украшало комнату, создавая атмосферу праздника. Воздух наполняли запахи хвои и смолы, пробуждая в Олеге его детские воспоминания. Взрослые, шампанское, белая скатерть, атмосфера волшебства… Расчувствовавшись, он взял один мандарин из вазы на столе и безжалостно надломил его, чтобы мельчайшие капельки разлетелись по комнате. Выключил свет, щелкнул кнопкой на гирлянде, украшающей стену, нагнулся к Насте, сказал:

— Закрой глаза. Вдыхай. Чувствуешь?

— Угу, — серьезно ответила та.

— Запоминай. Это — Новый Год.

— Па-а-ап… — протянула девочка растерянно. — Ты слышишь?

— Что? — Олег вслушался — на кухне стучал о доску нож, Яковлев из телевизора ругался на заливную рыбу, за окном завывал ветер. — Что слышу?

— Ёлочка плачет…

***

Анна с хлопком закрыла последний контейнер. Олег страдальчески взглянул на нее:

— Слушай, Ань, без этого никак?

— Вот, за окно поставь, — в руках Олега оказался огромный металлический судок с жидким еще холодцом. — Ты же знаешь, она — одинокий пожилой человек, едва ходит. Вот скажи мне, Буркалов, ты бы хотел в старости остаться на Новый Год совсем один?

— А мы ей кто? Дети, внуки? Я вон, чтоб без стакана воды не остаться детей строгаю, — игриво ухватив жену сзади за грудь, Олег уткнулся ей подбородком в шею, засопел. — Можем еще одного настрогать!

— Иди нам лучше дров настрогай, папа Карло! — усмехнулась Анна, — А вечером обсудим!

— Ладно, Настюху-то зачем с собой тащить?

— Ну, во-первых, подаю ей хороший пример, во-вторых я одна это всё не донесу. Ты, кстати, тоже мог бы…

— Ой, мне ещё дров надо наколоть! — Олег демонстративно накинул бушлат. — Да и терпеть меня эта старая сука не может — разве что вслед не харкает!

— Кто старая сука? — пропищала Настя.

— Никто! — с нажимом сказала Аня, выразительно глядя на Олега. — Ну что, детка, готова идти к бабушке Фросе?

— Да! Только шапочку мне завяжи! — девочка подняла голову, демонстрируя болтающиеся шнурки.

— А ты, Буркалов, — продолжила жена, яростно затягивая бантик на подбородке дочери, — постарайся не ссориться с теми, кто может время от времени с Настей посидеть. Если, конечно, надеешься настрогать еще детей.

— А детей строгают? — спросила девочка.

— Точно! Как Буратино! Ну, бери сумку, вот мама поставила, и пойдём.

Анна накинула пуховик и шагнула в сени, обернулась на поникшего плечами мужа. Вернулась, чмокнула в бородатую щеку.

— Все, давай, Олежа, гостинцы занесем и обратно, будем вместе ёлку наряжать!

— Чур, я буду наряжать! — раздалось уже с улицы.

— Давай, Ань, не засиживайтесь, три часа осталось! — ворчливо бросил Олег. За ворчанием он прятал странную, подтачивающую нервы тревожность. То ли все дело в болтовне Митрофана — этого старого алкаша, то ли в суматохе перед праздником. А может, в тоскливом всхлипывании, которое Олег изо всех сил старался принимать за телепомехи.

***

Стемнело рано. Казалось, метель налетела из ниоткуда, прогнав Олега домой, прочь от поленницы. Впрочем, дров на сегодня должно было хватить с лихвой. Первым делом Олег, конечно же, заглянул в холодильник — безнадежно. Сельдь под шубой не тронешь — заметно будет, а оливье без майонеза — совсем не то.

Набрав с пяток мандаринов, мужчина уселся перед телевизором — пережидать метель. За спиной, наполняя дом хвойным духом, стояла ёлка. Олег то и дело горделиво оглядывался и подмигивал сам себе — вот, мол, добытчик, какую нашел! Первый канал показывал повтор «Иронии Судьбы». Переключать не хотелось — тоже новогодняя атмосфера. Конечно, Рязанов — великий режиссер. Сколько ни смотришь — а каждый раз взгляд не оторвать. Чего только стоят сцены с Ипполитом в душе и Мягковым, который «что это вы меня роняити-ити». Умел фильм и нагнать грусти — прямо сейчас Женя Лукашин шагал через метель и в унисон с Талызиной читал стихи под вой метели:

«...С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них,—

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

Когда уходите на миг!»

— Да-а-а… Не расставайтесь, значит, — повторил Олег, вдруг почему-то резко заскучав по девчонкам. Выглянул в окно — ба! Темным-темно, хоть глаз выколи! Сколько же их не было?

Вскочив, Олег сунул руку в карман, извлек мобильник и быстро нашел нужный номер. Из соседней комнаты запиликало.

— Собака! — выругался он, — Чинишь-чинишь эти вышки, а они…

Ладно. Наверное, девчонки, как и Олег, просто решили переждать метель дома у старухи, вот и всё. Сейчас они наверняка уже на пути домой.

Почему-то эти мысли его ничуть не успокаивали. Взгляд упал на ёлку и мужчина издал горестный стон — та порыжела местами, хвоя осыпалась с одной стороны. Обжигаясь и матерясь, он перетащил деревце на другой конец комнаты — подальше от калорифера.

— Надо было все-таки за диваном… — с досадой произнес мужчина, вновь выглянул в окно. Мозг пронзила тревожная мысль — как же девчонки-то по этой темени доберутся? На все село один фонарный столб, и тот грозой повалило. Может, сидят сейчас с этой полоумной Ефросиньей и ждут, пока он догадается их встретить?

А чего, собственно, гадать? Вот фонарик, вот бушлат. Наскоро запахнувшись, Олег вынырнул в сахарную сказку. Нетронутые сугробы поблескивали в свете звезд, луч фонарика терялся в бесконечной тьме леса, что упирался в чернильное небо кромками деревьев.

— Аня! Настя! — позвал Олег, изо рта вырвалось облачко пара и улетело прочь. — Где вы?

За пригорком вдалеке поблескивало желтым неверным светом единственное окошко покосившегося дома. Олег выдохнул с облегчением — небось, сидят ещё, его дожидаются. Надо будет их с улицы еще позвать, глядишь, старуха поленится во двор выползать, чтобы его, «хлыща городского», грязью полить.

Снег уютно хрустел под ногами, звезды сияли ярко и как будто превращались в осыпающиеся на землю снежинки. Олег украдкой высунул язык, поймал одну — как в детстве. Дорога была прямая, без ям и поворотов, так что взрослый мужчина на миг закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать себя ребенком. Вот он идет с мамой по улице, снежинки кружатся, оседают на носу, бровях и варежках, мороз щиплет за щеки и нос, снег хрустит под ногами:

Хруп-хруп. Хруп-хруп. Хруп — хрршш-Хруп. Хруп-хрршш-Хруп.

Стоп! Откуда здесь этот странный третий звук? Открыв глаза, Олег направил луч прямо перед собой, и тот заплясал, задрожал вместе с рукой, потерявшей твердость. Сраженный ступором, он наблюдал за странным голым существом, что разгребало в стороны колотый наст, точно пытаясь до срока докопаться до захороненной под снегом весны.

— Аня? — хрипло произнес он, закашлялся. Взгляд выхватывал какие-то отдельные детали — разбросанная одежда, какие-то темные пятна на снегу… Что это, кровь? — Аня! Где Настя? Что происходит? Ты меня слышишь?

Женщина, казалось, не обращала внимания на своего мужа, продолжая голыми руками ворошить снег. На бедрах и щиколотках расцветали темно-черные язвы. Кожа же сливалась по цвету со снегом, в котором увлеченно ковырялась Аня своими изрезанными в кровь осколками наста руками. Лицо ее было почти синим, а губы беспрестанно шевелились, будто произнося какую-то одну ей известную молитву. Олег машинально наклонился, чтобы вслушаться в еле различимое сипение:

— Здесь-здесь… Здесь-здесь…

Ее руки перебирали кусочки льда, пропускали через себя снег, и тот проходил сквозь пальцы, забирая с собой, точно терка, лоскуты отмершей кожи.

— Что здесь, Аня? — прокричал Олег ей в самое ухо, но женщина даже не дернулась. — Почему ты раздетая?

Краем глаза он заметил желтый дутый пуховик на снегу, подцепил фонариком и накинул на плечи жене. Та машинально сдернула его и зашептала чуть громче:

— Жарко… Очень жарко… А Настя здесь… Здесь… здесь была…

Олег невпопад вспомнил, что человек, умирая от гипотермии, испытывает сильный жар — кровь приливает к коже. По позвоночнику пробежал озноб. Нужно было найти Настю.

— Аня, где Настя? — истерично закричал Олег, схватил жену за руки, притянул к себе. — Где она?

— Здесь… — шептала Аня в ответ, глаза ее бегали, не встречаясь с взглядом Олега. — Здесь была… Сейчас найду… Здесь-здесь!

Олег зарычал от отчаяния. Что делать? Бежать, искать Настю и оставить жену умирать на морозе, или отвести ее домой, рискуя жизнью дочери? Что с ней могло случиться? Ее утащили волки? Она убежала в лес? Или Аня просто сошла с ума? В конце концов, он решил:

— Иди домой, Ань. Иди. Я сам найду. Сам, хорошо? — увещевал он, пытаясь изо всех сил заглянуть жене в глаза. — Я найду, иди домой.

— Найдешь? — спросила она с надеждой, впервые поймав его взгляд. В стеклянных зрачках мелькнула на секунду осмысленность.

— Найду, — пообещал Олег. Теперь Аня не сопротивлялась, когда он вновь накинул ей на плечи пуховик. Женщина попыталась придержать его руками, но ее пальцы не двигались. Медленно, шатко, она зашагала прочь, оставляя на снегу следы голых пяток.

Олег посмотрел ей вслед. Дойдет ли? Или все же стоит проводить…

Нет! Нужно искать Настю!

Перейдя на бег, он уже через минуту был у калитки на участок «бабушки Фроси». Заросший кустарниками, теперь он казался небритой щекой великана — повсюду их снега торчали черные голые ветки, которые хлестали Олега по лицу, пока он бежал к двери в сени. Постучал он исключительно номинально, почти тут же распахнув дверь.

В пыльных и темных сенях он едва не снес батарею пустых банок, пахло старушечьими лекарствами.

— Ефросинья Прохооровна! — позвал Олег, дав петуха от волнения. — Настя у вас?

— Что, Буркалов, явился? — раздался скрипучий фальцет. — Ну заходи, коль пришел.

— Ефросинья Прохоровна, моя дочь у вас?

— Зайди, говорю тебе! — фальцет злился. — Через порог разговаривать не буду!

С неохотой Олег все же зашел в темную кухню. Единственный источник света — масляная лампа на столе, рядом — вскрытая банка сайры и кусок черного хлеба. Сама же хозяйка сидела, сгорбившись над ведром, и меланхолично чистила картофелину. Даже при таком освещении Олег смог заметить, что овощ черный от гнили. Старуха подняла взгляд на незваного гостя, сощурилась — не то презрительно, не то близоруко.

— Ну, чего пришел? С праздничком поздравить? Нешто подарок в сенях оставил? Так заноси, не стесняйся!

— Ефросинья Прохоровна, я… — Олег замялся. — А мои жена и дочь у вас были?

— Да вас, Буркаловых дождешься… Кабы не Митрофан, околела б старушка с голоду, аккурат в Новый Год, а вы и рады… — привычно заворчала бабка, но вдруг осеклась. — Потерял кого?

— Дочка пропала, — выдохнул Олег.

— Значит, не соврал Митрофанушка… — с досадой крякнула хозяйка. — Нешто ты и правда ель из Невестиной Рощи припёр?

— Да причем тут эта грёбаная роща? — Олег вспылил, саданул кулаком в стоящий рядом сервант, тот скрипнул, накренился.

— Ты, дурак, если дочь спасти хочешь, так слушай, да мебель чужую не тронь! — Ефросинья понюхала картофелину, сморщилась и бросила ее целиком в ведро. — В роще той не просто ели, то Карачуна невесты.

— Какого нахер Карачуна? — от происходящего голова шла кругом, и Олег чувствовал, что ещё немного, и в этой деревне будет на одного сумасшедшего больше.

— Бог это. Старый и злой. Его раньше девками молодыми задабривали. Привязывали такую зимой в лесу к дереву, а после находили околевших, с полным нутром снега. Потом Русь покрестили, а Карачуна позабыли. Заместо невест ему ели поставили — пущай с ними забавляется. А ты, дурак, ель ту срубил. Невесту, значит, у него украл. Поди домой, возьми невесту, да отнеси обратно в рощу. Глядишь, Карачун и сжалится.

— Да вы… Вы не в себе! Больная! — выпалил Олег, отступая в сени. Споткнулся обо что-то и грохнулся на банки, чувствуя, как осколки впиваются в ладони. Вскочил, упал снова.

— Невесту верни, говорю, — раздалось с кухни, — Покуда не поздно. Покуда год не сменился.

— Пошла ты в жопу! — выкрикнул он, с горем пополам выбираясь на улицу. Включив фонарик, он рванул в сторону дома, то и дело останавливаясь, чтоб выдернуть особенно болезненно впившийся осколок. Он бежал, не различая расстояния, осознавая, сколько времени потратил на безумную старуху, вместо того, чтобы искать Настю.

Вот что-то темное мелькнуло в снегу. Анин Сапог. Вот один, вот второй. Шерстяное платье, колготки… След размером с тарелку он заметил не сразу. Это был гигантский отпечаток копыта, в котором нога самого Олега казалась почти детской. Из одного такого отпечатка Олег шагнул во второй, а из него — в третий. Осветив дорожку следов фонариком, он едва не взвыл от отчаяния — следы вели в лес.

— Карачун, — прошептал он, будто бы смакуя слово, обретшее теперь новый смысл. Точно спринтер Олег рванулся с места — лишь бы скорее оказаться дома. Он едва успел обратить внимание на силуэт, что копался в снегу у порога, лишь кольнуло слух обреченное «Здесь-здесь».

Ёлка почти осыпалась. Голые ветки торчали во все стороны, рыжая хвоя щедро усеивала ковер. Вынув деревце из ведра, Олег закинул умирающую ёлочку на плечо и выбежал прочь из дома, а из работающего телевизора в спину ему донеслось президентское:

— Уважаемые граждане России, дорогие друзья…

Путь до Рощи Невест отыскать было легко — Карачун, точно в насмешку, оставил непрерывную цепочку следов. Олег огромными прыжками перескакивал от одной ямы к другой. Ёлка уже больше не всхлипывала, она обвисла, высохла, ощущалась будто старый веник. Ресницы заиндевели, адреналин больше не позволял игнорировать мороз, и Олег, выбежавший на улицу в одном лишь бушлате уже не чувствовал ни ушей, ни рук.

Вскоре вдалеке в свете фонарика показалась Роща Невест. Окрыленный близостью цели, Олег ускорился, но напрочь забыл об овраге, споткнулся и ухнул весь в сугроб, но морального права останавливаться у него не было. В несколько шагов с залепленным снегом лицом он выбрался на площадку средь двенадцати… нет, одиннадцати елей и сбросил свой груз на землю.

— Вот она! Забирай! Я принес, слышишь? — вопил он сорванным голосом в ночь, — Вот она!

Лишь спустя несколько секунд он догадался посмотреть на свою ношу. На снегу, перекрученный и изломанный, лежал небольшой, почти детский скелетик. Берцовые кости были обрублены посередине, будто топором.

«Почему будто?» — подумалось невпопад.

Поднимая глаза туда, где раньше росла срубленная им ель, Олег уже предполагал, что увидит. Настя была вкопана по колено в снег. То, что поначалу показалось кровавой коркой, оказалось молоденькой зеленой корой, что медленно покрывала тело девочки целиком, а выломанные наружу ребра и кости предплечий торчали на манер ветвей. Устало Олег опустился на колени перед дочерью, стянул с плеч бушлат и осторожно повесил его на плечи новой «ёлочки». После чего сел на снег, оперся головой о бедро Насти и печально затянул:

— Маленькой ёлочке холодно зимой…

***

Автор - Герман Шендеров