Towerdevil

Читать предыдущую часть

Экран почернел, зазернился, а, спустя секунду, показал темную комнату. Холодным потом прошибло узнавание – это была их квартира. Вернее, комната Валерки, в которой сейчас сидел Миха. Вот только вместо шкафа, двери и противоположной стены, в бесконечность утекал длинный, покрытый кафелем и ярко освещенный коридор. С потолка тут и там на цепях свисало что-то бледно-синюшное, такое холодное, что даже на зернистом видео удавалось заметить пар. Там, в дальнем конце коридора что-то зашевелилось. Нечто тощее, паукообразное медленно, нарочито лениво разворачивалось, выпрастывало конечности, будто потягиваясь. Выросло ввысь и также медленно поплелось по коридору, задевая эти бледные и синюшные – теперь Миха видел – освежеванные туши, проходя мимо. Их равномерное покачивание гипнотизировало, притягивало взгляд. Миха и сам не заметил, как оказался у самого монитора, так близко, что край стола уперся в ребра. Туши после прикосновения тени принимались шевелиться, беспомощно дергали обрубленными конечностями, тыкались ими в вскрытое брюхо, разевали пасти. Нет, не пасти – рты. Одна из ближних туш обернулась к экрану, вывернув шею под немыслимым углом, и стало ясно, что на цепях висят не свиньи – люди. Более того – люди искалеченные, местами примерзшие друг к другу, но каким-то непостижимым образом еще живые. Это было страшно. Хотелось отвернуться, закрыть глаза, вырубить этот кошмар, но под гипнозом мерного качения туш и плывущей меж ними тени, он не мог оторвать одеревеневших пальцев от столешницы, а мог лишь смотреть. И вот, наконец, туши закончились. Из коридора тень шагнула в комнату – в ту самую, где сейчас был Миха! Черные сальные патлы волочились по полу, загораживали лицо, укрывали жуткую фигуру, пока та, не спеша, почти жеманно подбиралась к экрану с той стороны. Раздалось шипение – будто кто-то с силой втягивал ноздрями воздух. Впервые с начала видео Миха понял, что все это время смотрел на экран в абсолютной тишине — утихло и мушиное жужжание, и странные щелчки. И этот звук вырвал его из оцепенения – надо что-то делать, что-то предпринять, прежде, чем это создание приблизит к экрану то, что скрыто волосами, посмотрит Михе в глаза и, что хуже — заставит взглянуть в свои. Он уже нашаривал пальцами кнопки «альт» и «эф-четыре», когда заметил малюсенький огонек в сантиметре над монитором. Ехидно помаргивала желтым светодиодом вебка, сигнализируя о передаче видеосигнала куда-то туда, в коридор с подвешенными человеческими тушами и тощей тварью, обитающей в нем. Не найдя нужных клавиш на засранной клавиатуре, мозг выдал самую простую реакцию, которая всегда срабатывала с ноутбуками – Миха просто «закрыл» монитор, опрокинув его прямо на стол. Но за секунду до того, как между двумя поверхностями расстояние стало равно нулю, из монитора высунулся палец – самый настоящий, длинный и с таким количеством фаланг, что им можно было бы прочищать коленца водосточной трубы. Этот палец осторожно, почти нежно чиркнул ногтем по Михиному запястью, а из-под монитора сладострастно прошелестело:

— Аппетитный...

Нога сама собой долбанула по передней стенке системного блока. Большой палец безошибочно попал в круглую кнопку выключения. Монитор погас, шум кулеров медленно стих, а Миха свалился на пол, жадно глотая воздух. Он готов был поклясться, что голос шел не из колонок, а откуда-то из-за спины или, хуже того — из глубин его собственной черепной коробки.

К компьютеру Миха больше не подходил — тот представлялся растревоженным осиным гнездом: тронь — и ринутся наружу хищные твари с болью на конце брюшка. Оставшуюся уборку он проводил уже без былого энтузиазма, тупо, как автоматон. Как Сизиф мучился с его пресловутым камнем, так и Миха провозился до позднего вечера с пониманием, что все это втуне: пока Валерик не выздоровеет, это будет повторяться из раза в раз. С твердым намерением во что бы то ни стало вытащить брата из этого дерьма – и в буквальном, и в переносном смыслах – Миха собрал остатки мусора, пустые банки из-под «Доместоса», изведенные на тряпки старые футболки и с облегчением вышел на улицу. Вдохнул полной грудью ночной прохладный воздух: запах нечистот въелся в квартиру настолько плотно, что лимонный освежитель растворился в нем, стал частью омерзительного ансамбля и совершенно не спасал от уже ставшей привычной дурноты.

Задержавшись во дворе, Миха присел на лавку, оглядел расцветавшие яркими квадратиками окон девятиэтажки – свою и ту, что напротив. Ужасно хотелось курить – до зубовного скрежета. А еще хотелось войти в подъезд и оказаться в какой-нибудь другой квартире, любой другой из этих светящихся ячеек, лишь бы не в той, темной, с заклеенными окнами и сумасшедшим братом, запертым в ванной.

«А ведь он там с утра сидит» — подумалось, — «Надо его хотя бы покормить»

Странный звук насторожил Миху еще в подъезде. Стоило отворить дверь, как захотелось зажать уши. Казалось, прямо в ванной кто-то неумело режет свинью. Нож попал мимо сердца, застрял в ребрах, и несчастное животное сходит с ума от страха и боли, визжит на пределе легких. Стул, как назло, засел крепко, упершись ножками в отставшую половицу — убрать его получилось не сразу. Все время, пока Миха возился с дверью, Лерик продолжал визжать – протяжно, бессмысленно, на одной ноте; и как дыхалки хватало?

Распахнув, наконец, дверь в ванную, он бросился к брату – на левой стороне головы у того пузырилась кровь. Пухлая ладонь прикрывала место, где должно было находиться ухо, но отняв руку брата от головы, Миха похолодел – уха не было. Обкусанные края кровоточили, а на Миху слепо взирала залитая кровью дырка.

— Ты что натворил? Ухо где? Где ухо? – ужас мешался с яростью. Хотелось как следует встряхнуть брата, пробудить его от неведомого кошмара, в котором тот счел врагом самого себя. Миха орал в эту искалеченную дырку, а Лерик подвывал, не то от боли, не то от страха, — Ухо где, дебил? Его в лед надо! Куда ты его дел?

Валерик плаксиво лепетал неразборчивое, тыкал пальцем то себе в рот, то в свежую рану. Осознание пришло не сразу, а, когда все же оформилось, мгновенно вызвало новую вспышку гнева. Подзатыльник – несильный, «воспитательный» — получился совершенно машинально.

— Ты его сожрал? Ты нахрена его сожрал, дебил? – найденная в шкафчике перекись вскипела на ране, тоненько завизжал Лерик. – Не ной. Сам, дурак, виноват. Как ты его вообще...

И по мере того, как розовая пена вместе к начавшей запекаться кровью стекала с Валеркиной головы, Миха получал ответ на свой вопрос – по краю ушной раковины, той ее части, что еще оставалась на месте, шли зазубренные — ни с чем не перепутаешь — следы человеческих зубов, как на кружке «докторской».

— Как ты умудрился-то... – выдохнул Миха, поймал затравленный взгляд брата и впервые вслушался в то, что умалишенный лепетал вот уже добрую минуту.

— Э-а, э-а, — повторял Лерик, тыкал себя в грудь и мотал окровавленной башкой. Не нужно было знать язык глухонемых, чтобы понять, что брат имеет ввиду.

«Не я» — перевел для себя Миха, и коротко обритые волоски на затылке стали дыбом.

После принудительных банных процедур оба брата были вымотаны до предела. Валерик хныкал и вертелся; Миха со слипающимися глазами вытирал толстяка полотенцем. Самое интересное ждало после. Стоило вывести Валерика из ванной, как тот выпучил глаза, схватился за голову и, рухнув на колени, застонал. Похожий на лысого крота, он споро пополз в сторону своей комнаты, и там стон перерос в самый настоящий горестный вой.

— Да-да, разобрал я твои авгиевы конюшни. Мог бы хотя бы спасибо сказать.

И тут произошло нечто, чего за Лериком раньше не водилось. Брат вскочил, обернулся и по-звериному зарычал; скрючил пальцы, будто хотел впиться ими Михе в лицо.

— Тише будь! – рявкнул Миха, но неуверенно – ему стало не по себе. Он ярко представил, как эти сто с лишним килограмм плоти набрасываются, валят с ног и вонючие, нечищеные зубы отхватывают по очереди нос, уши, язык… Но Лерик взглянул брату за спину и тоненько заскулил, сползая по стене. Потом встал на четвереньки и отполз, отклячив широкий зад.

«Как мать» — подумалось.

Пальцы толстяка нащупали лежащий на полу маркер. Двумя руками, пыхтя от старания, Валера принялся черкать прямо на обоях. Сначала это выглядело как ряд разрозненных линий, потом появились перекладины. Брату это явно стоило большого труда — он даже вспотел, но вот из черт и закорючек проявилось криво написанное — нет, нарисованное — слово:

«ГOllODHAR»

Валерка, закончив художество, ткнул пальцем брату за спину. Он машинально обернулся, но не увидел ничего — лишь мазнуло по шее стеснительным сквозняком. Расшифровать каракули оказалось нетрудно: «Голодная». Вспомнились коридор, трупы и палец. Сейчас Миха даже не был уверен, что ему это не привиделось, что он сам не стал жертвой изощренно смонтированного, хитро спланированного жестокого розыгрыша, способного сводить людей с ума – как Валерку. А что если и его рассудок дал трещину, благодаря хитростям типа бинауральных шумов и двадцать пятого кадра? Поняв, что у него разыгрывается натуральная паранойя, он помассировал виски, закрыл глаза, успокаиваясь. Спросил:

— Это связано с тем файлом, да?

Валерка вместо ответа открыл рот, чтобы еще раз продемонстрировать искалеченный свой язык. Пахнуло гнилью. Миха сглотнул.

— Надо в травмпункт. По ходу у тебя эта хрень загноилась. Одежда где?

Валерка с выпученными глазами замотал головой, схватил маркер, нарисовал на обоях домик, ткнул пальцем в его центр. Подумав, добавил в него смайлик.

— Мозга мне не еби. Челюсть тебе ампутируют – будешь до конца жизни через трубочку питаться, похудеешь заодно. Пошли.

Миха поднялся на ноги – усталость как рукой сняло; он кипел жаждой деятельности. Так всегда бывало, когда в жизни что-то шло наперекосяк: если получал двойку – мыл посуду; когда впервые бросила девушка, он засел за учебники и закрыл год без троек; когда мать запила – стал чуть ли ни ежедневно убираться в квартире, так, чтобы блестели полы, по которым потом ползала опустившаяся родительница; когда Тухватуллин-старший по телефону пообещал «урыть», залез на подоконник и до скрипа мыл окна. Так Миха «чинил» реальность, возвращал мир в норму. Ему казалось, что, когда делаешь правильные вещи – убираешь, чинишь, приводишь в порядок, то и окружающая действительность начнет приходить в норму. Так сработал его мозг и в этот раз – чтобы привести в порядок мир, нужно привести в порядок Валерку.

— А ну вставай! Совсем ебу дал со своими видосами! Давай-давай, пошевеливайся...

Как Лерик ни сопротивлялся, но брат был сильнее. Не без зуботычин, он втиснул Валеру в растянутые треники, нашел застиранную футболку с еле различимым логотипом «КиШа». Сложнее оказалось с обувью – ту Миха, похоже, повыкидывал вместе с мусором. Благо, обнаружилась пара стоптанных до состояния коврика тапочек.

Толстяк противился до последнего – выл, плевался, царапался, а, попав в подъезд, окончательно сник, сгорбился и задрожал.

На улице, Миха проверил негустые средства в кошельке – на попутку до больницы должно хватить. На улице стало особенно заметно, как до сих пор воняет от Лерика.

— Зачуханился ты, конечно! Смотри мне, если тебя в машину не пустят... Постой-ка вот здесь.

Миха оставил брата у подъезда, а сам вышел к дороге, вытянул руку. В ночной ветерок примешивалась вонь от стоящих вблизи контейнеров – на жаре мусор из квартиры по-настоящему «раскрылся», как дорогие духи, привлекая мелкую нечисть: тараканов и крыс, что копошились и дербанили пакеты; казалось, Миха вынес в них на помойку что-то живое, подвижное.

Вдалеке показались фары. Миха вытянул руку, и вдруг почувствовал, как в желудке капризно кувыркнулось.

«Неудивительно. Время срать, а мы не ели».

Но чувство в животе мало напоминало голод. Скорее, наоборот, это была странная, неприятная наполненность, словно он в забытьи наелся дорожного гравия. Очень подвижного и живого гравия. Кишки вдруг крутануло, и Миха от боли обрушился прямо на асфальт. Кажется, так его не выкручивало с тех пор, как ему вырезали аппендицит. Но ведь у человека всего один аппендикс, кажется? Или это заворот кишок? От боли хотелось выть, и Миха завыл, но не издал ни звука – в глотке что-то мешалось. Казалось, в горло ему запихали тугих, колючих волокон, похожих на... волосы? Когда изо рта, подобно смоле, заструились измазанные желчью черные лохмы, Миха не просто хрипел, а бился в истерике – он узнал эти волосы. А те все ползли наружу, никак не заканчиваясь. Вдруг нёбо царапнуло изнутри. Скосив глаза, Миха обреченно наблюдал, как изо рта вылезают уже знакомые ему пальцы с десятками фаланг, как они расширяют себе проход, надрывая щеки и царапая губы ногтями-зубами. Нарушая все законы анатомии, вынимая ему челюсть из пазов, наружу показалась голова, следом — бледная спина с торчащими наружу позвонками, тощий таз. Мелькнули пятки, и существо вывалилось на асфальт целиком. Подобралось, выпрямилось во весь рост, зашелестело прелой листвой:

— Аппетитный. Весь аппетитный...

Орать разодранным горлом было больно, звука почти не получалось, но Миха орал что было сил, будто понимая, что как только крик закончится – Голодная приступит к трапезе. Мимо прошмыгнул коренастый дедок с глазастым хрюкающим мопсом.

Миха пытался ухватить его за ботинок, поймал за лапку мопса, но тот вывернулся, огрызнулся. Миха засипел изо всех сил, но прохожий лишь скривился брезгливо, отшатнулся, едва не сбив с ног жуткую фигуру в полуметре от себя. Не обращая на тварь никакого внимания, тявкнул через плечо:

— Алкота сраная!

И шмыгнул к подъезду. Голодная же медленно поворачивалась к Михе, наслаждаясь эффектом, будто красуясь в желтом свете фонаря. Меж длинными слипшимися прядями виднелись торчащие тут и там из тела зубы. На концах повисших грудных мешочков голодно щелкали маленькие челюсти – такая же, но вертикальная располагалась в паху. Вместо клитора похабно болтался длинный серый язык. Живота у твари не было, лишь голодная дыра с торчащими зубами-ребрами, словно отличительный признак не рассчитанной на жизнь анатомии. Ухмылка растянула многочисленные рты, когда Голодная встала над Михой, расставила тощие ноги и медленно стала садиться ему на лицо, а язык-клитор нетерпеливо метался в вертикальной пасти. Оттуда пахло сырым мясом и вечностью...

Миха зажмурился в детской, наивной попытке защититься от воплощенного кошмара, поэтому не знал, что произошло дальше, а мог только догадываться. В него врезалось что-то мягкое и большое и с силой оттащило прочь; асфальт оцарапал спину под футболкой. Он приземлился во что-то неоднородное, влажное. Предплечье пропороло болью; накрыло знакомой вонью. Открыв глаза, Миха обнаружил, что сидит, развалившись на принесенных им же мусорных пакетах, а над ним недовольно вьются растревоженные насекомые.

Лерик же стоял лицом к лицу с Голодной, сжав кулаки, и тяжело сопел. С болью в душе Миха подумал, что сейчас младший брат с лихвой вернул старшему долг за все дворовые потасовки, терки за гаражами и школьные драки, в которых Миха впрягался за Лерика. Он хотел что-то крикнуть, но издал лишь надрывный сип. Вместо него заговорила Голодная:

— Большое сердце. Чистое. Аппетитное...

Хоть она и казалась тощее рябины, в один прыжок она с легкостью сбила Лерика с ног. Разодрала напополам логотип «КиШа», а следом легко, как в масло, погрузила длинные паучьи пальцы по локоть в Валеркину грудь. Пошерудила там, крутанула и извлекла что-то красное, неправильной формы, похожее на карамельное яблоко.

— Ле-е-ерик! — кое-как выдавил Миха, глядя в застывшие навсегда, такие беззащитные без толстых линз очков, глаза брата.

А Голодная, не вставая с трупа, грызла это кровоточащее яблоко, и кровь текла по серому, мертвому подбородку, впитываясь прямо в кожу. Будто почувствовав Михин взгляд, Голодная смахнула прядь волос с лица – как флиртующая за ужином кокетка — и вперила оба глаза в Миху. Ее рот жевал, а зубастые пустые глазницы смеялись и оглушительно щелкали, как кастаньеты.

С вечера встречи с Голодной прошло немало времени. Остальные части тела Валерки она не тронула — мертвечина ее не интересовала. Теперь тварь занимала новая добыча.

Поначалу Миха честно пытался её отвадить: ставил свечки в церквях, ходил к медиумам, экстрасенсам и даже к какому-то «гуру кармической медицины», но все тщетно. Неизменно под вечер его скорчивало от боли, и гортань вновь в муках рожала на свет видимую ему лишь одному нечисть, после чего на лице, руках и ягодицах появлялись следы укусов. Однажды Голодная высосала ему глаз — уселась сверху как любовница и в один поцелуй лишила глазного яблока. Но хуже того — она жевала его и изнутри: сначала Миха удивлялся, почему не может вспомнить ни лица собственного отца, ни даже имя. Потом поблек и Валерик — исчез из памяти немного пухловатый умный паренек, остался лишь заросший грязью и дерьмом толстяк. Потом до Михи дошло — тварь питается не только плотью, но и личностью, воспоминаниями, притом только самыми светлыми, самыми «вкусными». Растворялись в ненасытной пасти знание истории и географии, крошились в зубах умение стирать вручную и водить машину; однажды Миха расплакался, когда понял, что забыл, как готовить яичницу. Думать становилось всё сложнее, но хуже всего: во всей своей жизни Миха не мог вспомнить ничего хорошего.

Миха перелопатил Валеркин компьютер от и до, и был вознаграждён: обнаружилась ссылка, ведущая на целое сообщество людей, столкнувшихся с Голодной — невзрачный серо-оранжевый форум без ников и аватарок. Строжайшая анонимность позволяла делиться переживаниями и любыми — зачастую незаконными — способами, как делать себя «невкусным». Рассказывали, как засовывали себе в задницы домашнюю утварь, облизывали найденные в мусорках контрацептивы, обмазывались калом и мастурбировали, жестоко истязали уличных кошек, лапали малолетних сестер, насиловали усыпленных снотворным матерей… Удивительно, сколько людей, на попалось в ловушку этого паразита. На форуме штудировали фольклор в поисках первоисточника — приводили в пример немецкие сказки, где дети мазались грязью, чтобы ведьма не нашла их по запаху. Те, кто пытался выяснить ее происхождение, разделились на два лагеря: одни утверждали, что Голодная обитает в адской темнице и была при жизни людоедкой; другие же были уверены, что человеком она никогда не была и всегда обитала в трещинах мироздания и подпространствах, еще до человечества. Часто спорили о том, является ли «смертельный файл» рукотворным, или это инфернальный аналог скайпа, позволяющий сквозь червоточину заглядывать в наш мир. В одном мнения сходились — чтобы выжить, нужно стать несъедобным. Целиком. Тварь шла по следу человечности, нормальности. Поэтому, чтобы не быть сожранным, приходилось творить ненормальное и бесчеловечное. И чем дальше — тем менее брезгливой становилась Голодная, и тем ниже нужно было пасть, чтобы снова стать «невкусным». Теперь Миха понимал, откуда в мусоре у Валеры обнаружились детские трусики. Для тех, с форума, это были цветочки...

***

Чтобы стать «невкусным» Миха сильно изменился. Не только внешне. Выходить из дома стало опасно: на свежем воздухе Голодная подстерегала чаще. Работал он теперь из дома — помогли на том самом анонимном форуме. Миха модерировал телеграм-каналы по продаже полулегального и нелегального контента для подобных ему, где зоофилия и некрофилия были в ряду самых безобидных. Всего-то и делов – брать оплату и давать инвайты. В качестве бонуса – доступ к контенту. Вот и сейчас Миха открыл запароленную папку – таких теперь было много – и выбрал видео. На нем в грязной советской ванной плюгавый мужик заставлял раздетую девочку лет семи «играть в балет» и задирать почти к плечам худые лягушачьи ноги.

Член, погрузившись в склизкую от разложения плоть, сразу отозвался на ласки копошащихся в ней личинок. Мушиные крылышки щекотали мошонку, а плюгавый дядька на экране помогал девчонке задирать ноги выше, подбираясь рукой все ближе к паху. От вони дохлой крысы – на кошку у Михи духу пока не хватало – хотелось блевать, и Миха не стал сдерживаться. Желчь с остатками пиццы выплеснулась на живот, стекла на импровизированный мастурбатор. Члену стало горячо. Миха давно уже вызывал сам у себя брезгливое омерзение и, наверное, стоило бы лучше покончить с собой, чем становиться этим, но он не хотел предавать Лерика, который… Который что? Хоть убей, но Миха не помнил.

— Ну что, сука, аппетитный? – мстительно приговаривал Миха, — Аппетитный?

***

Автор - Герман Шендеров

ДИСКЛЕЙМЕР:

Строго 18+. Слабым нервами, желудком, головушкой, во время еды, пи3ды и езды КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ!!!

Плацкартный вагон мерно потряхивало. Поезд приближался к вокзалу. Живот у Михи до сих пор крутило от тюремной снеди, но туалет уже час как был закрыт — «санитарная зона». Он отбил брату короткое сообщение: «Подъезжаю». Ответа не было. На платформе тоже никто не встретил. Оно и к лучшему — Валерке лучше не высовываться, пока Миха не приведет дела в порядок. Он хотел бы совсем оградить брата от случившегося, но того подтянули свидетелем, и чернявые бородачи Тухватуллины наверняка «срисовали» круглое Валеркино лицо в зале суда. Братья почти не связывались за время Михиного заключения — зона попалась строгая, «красная» и вымутить телефон было нереально. Письма же оседали в столе начальника колонии.

Миха честно оттрубил весь срок: прошения по УДО начальник зоны рвал у него на глазах после отказа «стучать». Причинение смерти по неосторожности — самая глупая статья. Да оно и вышло глупо. Не рассчитал тогда Лерик с куском бордюра. По-детски, не раздумывая, бросился на защиту слабого. Девчонка не стала дожидаться окончания драки — вырвалась из волосатых лап оседающего по стенке гаража «джигита» и упорхнула в ночь. А Михе пришлось, как всегда, впрячься за мягкого, но самоотверженного Валерку — сначала в драке, а потом и на суде, взяв вину на себя. Так Миха выиграл четырёхгодичный отпуск в исправительной колонии, а Лерик остался один.

С братом они жили в двушке, доставшейся от мамки. Миха, как старший, взвалил на себя ответственность за обоих лет с десяти, ещё до того, как родительницу увезли на скорой. Это был особенно тяжелый приступ — она три дня кряду материлась, жевала губки и бытовую химию, ссорилась с голосами в голове, ползала по ею же заблёванным полам — без перерыва на сон. А потом завалилась набок посреди коридора — точно игрушка, у которой кончился заряд. В больнице потом сказали — кровоизлияние в мозг.

Работать братья начали с младых ногтей — когда мамке задерживали пенсию по инвалидности, дома было хоть шаром покати, всё уходило на выпивку. Миха — физически более развитый — сначала таскал на рынке коробки, потом устроился на склад. Лерик же репетиторствовал, настраивал компы, пенсионерам — технику, иногда даже за еду. Так, Миха в пятнадцать сорвал спину, а Лерика одна зажиточная семья обвинила в краже — якобы тот стащил серёжки из шкатулки, пока занимался с их сыном математикой. Миха тогда Валерку даже побил сгоряча. Серёжки нашлись, а осадочек остался. Больше Лерика на дом не звали, пришлось подрабатывать копирайтингом по сто рублей за тысячу знаков. Нередко Лерик показывал брату, мол, смотри, живут же люди. Рассказывал про какие-то закладки, соли, «тёмный интернет». Предлагал заняться чем-то полегче и поприбыльнее. Всплывали то и дело знакомые, предлагавшие Михе крышевать девочек на трассе и прочие «мутные» вещи — он вырос парнем крупным, плечистым. Но Миха был непреклонен:

— Таким только мрази занимаются, — и спрашивал Валерку, если чувствовал, что тот вот-вот даст слабину, — Ты чё, хочешь быть мразью?

И Лерик доверчиво мотал головой — мразью он быть не хотел.

Родной город встретил жарким маревом; градины пота катились по спине, выступали на висках. Зайдя в магазин по дороге, Миха купил на остатки матпособия нехитрой снеди. К алкоголю он так и не пристрастился — не мог изгнать из головы картину, как мать предлагает себя соседу за бутылку.

Домофон на двери не работал. Миха шмыгнул в прохладное жерло подъезда. Под почтовыми ящиками валялись разбросанные листовки. Он выругался:

— Свиньи!

Миха вставил ключ в скважину, потянул; дерматин с чмоканьем отвалился от дверного проёма. Ещё не осознавая, почему, Миха выронил сумку, зажал нос. Глаза слезились, вглядываясь во тьму прихожей, а квартира выдыхала в лицо тяжелую вонь пополам с мушиным жужжанием. Одна муха села Михе на пальцы, и тот махнул рукой, сгоняя насекомое. Тут же запах, подобно хищному зверю, набросился на ноздри пришедшего, принявшись терзать их изнутри – царапать гнилостными нотками слизистую, перекатываться солёной вонью застарелого пота и мочи, щекотать пылью и дразнить не пойми откуда взявшимся химозным клубничным ароматом. А ещё в квартире явственно ощущалось чьё-то враждебное присутствие. До того явственно, что рука сама принялась нащупывать в сумке что-нибудь, что сошло бы за оружие.

Паника накатила мощной волной. «Тухватуллины, гниды! Нашли-таки!» Перед глазами плясали картины, одна страшнее другой: как Валерик вяло хнычет, пока ему в зад засовывают бутылку из-под шампанского; как эта же бутылка разбивается внутри него после удара остроносым мокасином; как Валерик ползает по квартире, оставляя влажный след, точно гигантская улитка...

На полу, действительно, были какие-то потёки. Кровь? Дерьмо?

Он сделал шаг в квартиру, и мухи, встревоженные, взлетели в воздух, замельтешили перед глазами. Одна попала в нос, и Миху едва не стошнило. Съеденный на станции беляш в сопровождении кофе и желудочного сока подкатил к горлу. Нога приземлилась во что-то склизкое, мягкое и поехала по коридору, так, что Миха едва не сел на шпагат – прямо в влажные пятна, что так занимали мух.

Удержав равновесие, Миха бросил сумку на заваленное газетами трюмо. В квартире было темно, окно на кухне заклеено намертво обрезками обоев, и лишь тусклый свет подъездной лампы позволял прокладывать путь меж вздувшихся, истекающих гноем, мусорных пакетов. Обувь липла к линолеуму, будто намазанная клеем. Наконец, он добрался до Валеркиной комнаты, обнял пальцами дверную ручку – та была скользкой – и, задержав дыхание, рванул дверь на себя, ожидая чего угодно – кровавой бани или наркопритона. Но это...

Брат, как ни в чем ни бывало, сидел перед монитором – спиной ко входу, абсолютно голый. С боков свешивались тяжелые складки, похожие на спасательные круги. «Поднабрал» — машинально отметил Миха.

Вонь в Валеркиной комнате достигала оглушительного апогея. Казалось, вдохнув разок этот спёртый застоявшийся воздух, сдобренный ароматами всех телесных жидкостей во всех возможных состояниях, ты уже никогда не сможешь почувствовать никакого иного запаха – обоняние просто отключится, как рвутся барабанные перепонки от громкого звука или выгорает сетчатка, если долго смотреть на солнце. Но даже вонь отошла на задний план, когда Миха разглядел творящееся на мониторе. Там, размазывая слезы по лицу, голый мужик натурально имел собаку. Облезлая дворняга огрызалась и пыталась укусить партнера, но тогда из-за кадра появлялась рука и хлестала собаку по морде чем-то длинным, отчего на ней оставались багровые следы. Застыв, Миха со смесью дурноты и ужаса наблюдал за происходящим на мониторе и ритмично дергающимся локтем брата.

— Лерик, какого хуя?

Брат дернулся, как от пощёчины, но на голос не обернулся. По всему его массивному телу пробежала болезненная дрожь, черные от грязи пятки оторвались от пола; пальцы ног подогнулись, и Миха с отстраненным спокойствием определил: Лерик кончил. Спустя секунду о пол с хлюпаньем стукнулось что-то похожее на пластиковый тубус. Валера грузно встал из-за компьютера, потопал к брату, и Михе вдруг захотелось со всей дури садануть кулаком по этой прыщавой, заплывшей жиром и поросшей щетиной морде. А ещё лучше – оттолкнуть ногой. Словом, любой ценой удержать на расстоянии это чудовище, лишь отдалённо похожее на Валерика.

— Стой, блядь, где стоишь! – взвизгнул Миха, и брат послушно замер; развел руками, словно извиняясь, — Хули ты исполняешь? Почему в квартире срач? Ты без меня совсем опустился? Выглядишь как чухан и воняешь...

Теперь паззл сложился – источником самого невыносимого оглушающего смрада был сам Валера. Глаза не сразу привыкли к темноте, поэтому детали его облика выплывали по очереди – красные глаза за линзами очков, крупный гнойник на подбородке и россыпь прыщей на лбу, пятна и потёки на груди; в спутанных волосах копошились вши. Источник клубничного аромата теперь тоже был определен безошибочно – на краю стола стоял флакон с лубрикантом.

— Ты совсем краёв не видишь? Пиздец, Валера! Как ты в этом живешь?

Миха обвел взглядом комнату – неведомые, незнакомые тени в углах оформились, приобрели вид коробок из-под пиццы, скомканных салфеток и прочего бытового мусора. Многострадальный диван потемнел от всех впитавшихся в него жидкостей, натёкших с грузного Валериного тела.

— Хуль молчишь? А?

И тут Лерик резко подскочил к Михе. Тот было отшатнулся, но уперся лопатками в межкомнатную дверь – и когда та успела закрыться? Лицо Валеры было совсем рядом, так близко, что видны были бурые кровяные корки под угреватым носом. Вонь усилилась. К горлу опять подкатила бурда, никак не желающая перекочевать в кишечник, и Миха готов был задохнуться собственной блевотиной, лишь бы не вдыхать.

Валерины пальцы с грязными ногтями уперлись в уголки рта, отороченного клочковатой щетиной; потянули в стороны, растягивая лицо в неестественной, уродливой улыбке. Дохнуло давно не чищенными зубами. Лерик распахнул рот, насколько позволяла анатомия; достаточно, чтобы Миха разглядел и воспалённое горло, и кариозные моляры, и почерневшую от гнили кочерыжку на месте языка.

— Кто? Кто это сделал? Это те звери, да? Отвечай!

Валерка пожал плечами. Так, словно речь шла о сущей мелочи, мол, не переживай, Миха, всё путем.

— У-а-и!

— Чего, блядь?

— У-а-и!

Видя, что Миха его не понял, толстяк нагнулся, выудил из груд мусора коробку из-под пиццы, вытряхнул остатки, оторвал крышку. Каким-то непостижимым образом найдя в бардаке маркер, что-то размашисто начеркал на картоне, повернул к Михе. Примитивный рисунок изображал человечка, дверь и красноречиво направленную на нее стрелочку.

— Ты че, писать тоже разучился? Дверь… В смысле? Ты меня выгоняешь что ли? Совсем охуел? – включил Миха «бычку», осекся, — Погоди. Тебя пасут?

«Неужели дождались? Где они? Во дворе? В подъезде?»

Поток мыслей прервало скрипение маркера о картон – Валера снова рисовал. Закончив, повернул картонку к брату. Человечек обзавелся многократно заштрихованной шеей, будто из той хлестала черная кровь, а рядом стояло нечто тощее, высокое с калякой-малякой вместо головы.

Миха ещё раз оглядел брата – теперь по-новому. Отойдя от первоначального шока, он старался трезво оценить произошедшее: срач в квартире, стрёмная порнуха, откушенный – теперь Миха чётко это понимал – язык, и видок у Валеры такой, словно тот плескался в выгребной яме. Голый, покрытый пятнами, о происхождении которых думать не хотелось, в заляпанных очках, с картонкой в руке Валерик выглядел однозначно сумасшедшим.

«Свихнулся. Как мамка. Значит, наследственное» — с накатывающей тоской подумал Миха. Мда, сначала зона, теперь вот брат-инвалид на его, Михи, иждивении. Сейчас бы, конечно, вызвать санитаров, сунуть в зубы по тыщонке и главврачу коньяку хорошего, чтоб упекли Валерку далеко и надолго. А самому обосноваться в квартире, найти работу, познакомиться с девушкой, создать семью... Эта мысль оформилась так быстро, что Миха даже не успел её как следует разглядеть. А когда разглядел, его аж передернуло от омерзения – теперь по отношению к себе. Это была чужая мысль; мысль той, павшей, опустившейся матери, что не выкинула их на улицу лишь из-за пособия. «Ну уж нет, мама, мразью я не стану!»

— Ладно. Потом расскажешь. Пошли, приведём тебя в порядок.

Миха кивнул в сторону ванной, но Валерик не тронулся с места, наоборот, даже отступил на шаг, замотал головой в суеверном ужасе.

— Не понял? Пошли, или тебе пинка для скорости не хватает?

Валерик отшатнулся ещё сильнее, воздел руки в мольбе, заскулил – мыться он явно не хотел.

— Ну, не хочешь по-хорошему...

Миха напрыгнул на брата, попытался ухватить за короткую шею, но рука соскользнула: загривок Лерика покрывала какая-то слизь — не то жир, не то проклятая клубничная смазка. От прикосновения к брату по телу пробежала дрожь отвращения – точно сунулся рукой в нужник. А Валера, не теряя времени, схватил груду мусора и швырнул Михе в лицо. Жирные ошметки облепили одежду, которую Миха накануне собственноручно выстирал— хотелось вернуться домой «с иголочки». Не задалось: на воротник рубашки налип кусочек колбасы, в нагрудный карман набилось что-то похожее на растаявший сыр; джинсы пропитались какой-то жидкой дрянью.

— Ну, Лерик, ты напросился!

Теперь Миха не боялся запачкаться – всё самое страшное уже произошло, и он пошел в полноценную атаку. Было непросто: он врезался в стены, получал по лицу грязной пяткой, был дважды укушен но, наконец, брата удалось загнать в угол. Оба выдохлись, Валеркино брюхо ходило ходуном, очки потерялись в мусорных завалах.

— Попался, который кусался?

И Валерка... разрыдался. Тяжело, мощно, точно кто-то открыл кран; слезы оставляли дорожки на грязных щеках, под носом надулся пузырь. Брат жалобно шлёпал губами и жался в стену.

— Хорош-хорош, — увещевал Миха, кое-как поднял Лерика на руки – тяжёлый, боров! Тот по-птичьи цеплялся за одежду, натужно всхлипывал и подслеповато моргал заплаканными глазками, — Помнишь, как в детстве? Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой...

Кое-как добрались до ванной; потревоженные мухи закружились над унитазом. В самой ванне стояли вздутые чёрные пакеты. Те протекли, и рыжая дрянь проложила дорожку к сливу.

— Ну как так-то, Лерик?

Усадив брата на край ванной, Миха вынул пакеты, ногой захлопнул крышку унитаза, не заглядывая внутрь – меньше всего хотелось знать, чем интересовались мухи. Включил воду. Заслышав шипение душевого шланга, Валерка заметался, замычал, попытался встать, но лёгкий толчок в грудь свалил его в ванну. Под струями брат корчился так, будто из душа лился кипяток – Миха даже проверил, не горячо ли?

— Хорош вертеться! – рявкнул он, направляя струю брату в лицо, — Чистота – залог здоровья! Спасибо мне ещё скажешь... или нарисуешь.

«Интересно, а можно пересадить язык? И где искать донора?»

Миха на пробу прикусил язык у самого основания. Больно. Что же щелкнуло в голове у Валерика, что тот оттяпал себе этот маленький, но важный орган? Поливая братца, сам Миха грузился невесёлыми мыслями: как жить с таким вот родственничком? Наверняка, нужны какие-нибудь таблетки, а то и сиделка. Работать придется за двоих. Ещё хорошо, если возьмут – с судимостью-то. Мелькнула шальная мысль согласиться крышевать трассу или «массажные салоны», но тут же была безжалостно придавлена – как мерзкий таракан.

«Не в этой жизни!»

Мыла не нашлось, зато обнаружился порошок, как утверждала упаковка – с ароматом «Морозной свежести». Свежесть бы сейчас не помешала – вступив в реакцию с водой, жирная корка на Валерином теле завоняла ещё сильнее, а тот вдобавок уворачивался от струй, прикрывая то пах, то лицо.

— А ну не вертись! Мылься давай!

Миха щедро высыпал содержимое упаковки Валере на голову, и тот заморгал вдвойне усиленно –защипало глаза.

— Что ж с тобой произошло-то, Лерик? Как ты так зачуханился, а?

Брат не отвечал, лишь тоскливо подвывал, уворачиваясь от струй. Поняв, что так ничего не добьется, Миха заткнул слив пробкой и бросил душ на дно. Валера отшатнулся от шланга, как от змеи, прижался к стенке.

— Э-э-э, нет, брат, так не пойдёт.

Миха с силой надавил на плечи Лерику, и тот обреченно уселся в серую от грязи воду. Ванна набралась быстро, и теперь Валера сидел по уши в такой же серой пене, похожий на огромную жабу.

— Сиди, отмокай.

Дверь в ванную Миха на всякий случай подпёр снаружи стулом – мало ли что. Переодевшись по-быстрому в чистое – благо, в сумке был запасной комплект одежды, он взял столько пакетов с мусором, сколько мог унести, и покинул смрадное жилище. Теперь даже подъездная вонь казалась цветочным благоуханием. Возле самой двери вслед ему раздались какие-то щелчки, точно за спиной под беззвучное фламенко кружилась танцовщица с кастаньетами.

В магазине Миха с наслаждением вдыхал нормальные человеческие запахи: свежего хлеба, нарезанной, уже слегка заветренной колбасы и спелых помидоров. Самыми же вожделенными были терпкие ароматы бытовой химии. Миха щедро сгрёб несколько брусков хозяйственного мыла, четыре банки порошкового «Доместоса» — такой дешевле, три освежителя воздуха от «Красной цены», пару перчаток, рулон мусорных мешков.

Перед дверью Миха долго стоял, не решаясь войти: набирал воздуха, выдыхал, смотрел себе под ноги, уговаривал себя. Наконец, набравшись мужества, толкнул дверь в квартиру. Было тихо. Подозрительно тихо. Миха отложил покупки в сторонку, заглянул в ванную...

— Нашу ж мать, Валера, какого хера, а?

Брат стоял, в чём мать родила, посреди ванной и сосредоточенно размазывал по груди нечто, похожее на шоколад, но запах выдавал в вязкой дряни иное происхождение.

— Это фиаско, братан!

И снова были банные процедуры, и снова Лерик жался в угол, как побитый щенок, защищая руками самые изгвазданные места.

Убедившись, что брат более-менее чист, Миха снова запер его в ванной, предварительно набрав пару ведер воды – чтоб не мотаться. Фронт работ представлялся циклопическим: горы мусора, заляпанная до состояния камуфляжной расцветки кухня, испоганенные обои; мебель, покрытая засохшими пятнами жира и мухи-мухи-мухи. Их мельтешение было столь вездесущим, что казалось, будто Миха попал в старое зернистое кино. И повсюду его сопровождали щелчки – то ли трещали половицы, то ли в кулер компьютера что-то забилось, то ли дурачился Лерик. Миха попробовал издать такой же, не пользуясь языком — не получилось.

Уборка в одном только коридоре заняла какое-то невероятное количество времени. Пару раз Миха всё же проблевался, как ни сдерживался, чтобы не прибавлять себе работы — первый раз злополучным беляшом, второй — тягучей желчью.

Чтобы вынести весь скопившийся мусор, потребовалось не меньше шести ходок. Встревоженные тараканы недовольно разбегались по углам и заползали под плинтуса, шевеля усами – будто бы грозя, мол, мы еще вернемся. Полностью избавиться от мух так и не получилось – распахнув все окна настежь, Миха гонялся за ними по квартире как сумасшедший, но те лишь лениво уворачивались, слишком сытые и слишком прикормленные, чтобы покидать обетованный мушиный рай. Чего только ни нашлось в этих грудах – использованная туалетная бумага, недоеденные полуфабрикаты, высохшие земляные комья – с корешками и дохлыми червями, даже крысиный трупик – плоский и мумифицированный. На глаза попались белые, в горошек, трусики с засохшим пятном. Миха подцепил их осторожно шваброй – неужели Валерка в этот блевотник еще и баб водил? Очень мелких баб. Возможно, карлицу. Почему-то Михе очень хотелось верить, что эти крохотные трусики, которые бы с трудом налезли ему на кулак, принадлежали именно карлице, а не кому-то ещё.

Под компьютерным столом обнаружился короткий пластиковый тубус, весь перемотанный скотчем.

«Дрочилка что ли?» — подумал Миха.

Он угадал, но лишь частично. Взглянув на раскатанную багровую дыру, отороченную слипшейся шерстью, Миха не сразу понял, что начинка у мастурбатора совсем не из силикона, ведь в силиконе не заводятся опарыши. Осознав, что держит в руках, аж взвизгнул от омерзения, выпустил дрянь из рук. Та упала на пол, обрызгав кроссовки гнилостной жижей. По ноге хлестнул облезлый кошачий хвост.

— Ёбт, Валера... – выдохнул Миха со смесью ужаса и сожаления – может, сдать брата в дурку и не было такой плохой идеей? Как минимум, дворовые кошки целее будут.

Очередная мусорная куча теперь другого рода тоже требовала очищения. Миха нетерпеливо поелозил мышью, пробуждая технику ото сна. Зажужжал кулер, зажегся монитор – на нём, как на сетчатке мертвеца, застыло изображение мужика, совокупляющего несчастную дворнягу.

— Пиздец.

Все файлы обнаружились на рабочем столе. Открывая видео одно за другим, Миха, не вглядываясь, тут же закрывал его и безжалостно вдавливал кнопку «delete». С каждым последующим файлом, Миха преисполнялся мрачной решимости: им предстоял очень серьёзный разговор и, похоже, не менее серьёзное лечение. Чего там только не было: казни мексиканских картелей, записи изнасилований, копрофилия, некрофилия. От видео с мальчонкой лет семи его снова затошнило. Невзрачный архивчик попался последним. При открытии запросил пароль. Миха хмыкнул, набрал обычный Валеркин «йЦуКеН1993» — лесенкой, по моде двухтысячных. Архив открылся. Единственный файл был лишён названия — лишь какие-то кракозябры. Миха, предчувствуя недоброе, щёлкнул мышью.

***

Продолжение следует...

Автор - Герман Шендеров

— Эпилептик? — вздохнула заведующая. — Ну и куда мне его? Опять антиконвульсанты заказывать…

Новый дом Вите понравился ещё меньше прежнего. Двухэтажный деревянный барак угрожающе склонялся к новому постояльцу; осматривал окнами-глазницами, хмурился сурово рассохшимися наличниками. Витя прочел по слогам текст на казённой сине-белой табличке – «Дом-интернат для детей-инвалидов с нарушениями умственного развития». Вите стало страшно – захотелось убежать прочь, но ворота за спиной по-стариковски проскрипели «тут-тут-тут», закрываясь, давая понять, что Витино место теперь «тут».

Раньше у Вити был свой дом — маленький, но уютный и светлый. Воспитывала Витю бабушка. Воспитывала до тех пор, пока он однажды не обнаружил её голую и неподвижную, лежащей в ванне. Клубы пара застилали глаза, вода стекала на пол через края. Витя закрутил кран и, поборов смущение, потрогал бабушку за плечо.

— Бабуль?

Та плавно, будто нехотя, сползла под воду. На пальцах остались куски разваренной серой кожи. Мальчик просидел запертый с трупом три дня – пока соседка не забила тревогу. Дверь вскрыли, Витю забрали. Была милиция, комната с Чипполино на стене, вопросы: «Мальчик, у тебя точно больше никого нет?» Потом его определили в детдом. Там Витя на прогулке увидел дохлую кошку – в провалившемся боку меж рёбер вились личинки. Этот кишащий мир распада и разложения захватил всё внимание, погрузил в себя, поглотил. Он весь нырнул туда, в это месиво, где, к чему ни притронься – к пальцам липнет бесцветная плоть, а под ней ощутишь роение миллионов маленьких существ.

Потом были обследования, врачи, анализы, потом другой интернат, потом ещё один, похуже. Никто не хотел связываться с «пароксизмальным эпилептическим расстройством». Никто, кроме «дебилки», как за глаза называли этот новый интернат. И Вите, который уже умел читать, немного писать и даже начало таблицы умножения, было обидно до слёз.

В столовой он познакомился с Надей по кличке Сквозняк – некрасивой девочкой, похожей на акулу-молот. Лишённая напрочь резцов, она откусывала от сосиски задними, коренными зубами и с присвистом рассказывала:

— Это Вад, он главный. Не Вадик, а Вад. За Вадика он тебя в унитаже утопит.

Вад был крупный, пухлый парень гораздо старше прочих. Недостаток ума он компенсировал патологической злобой. Мелкими глазками, липнущими к переносице, он смотрел на мир как на муху, которой собирался оторвать крылышки.

Его шакалов-подхалимов – дебиловатых близнецов – все звали только по фамилии, одной на двоих – Щипки. Были они мелкие, неприятные, вертлявые, как и сама их фамилия. Мозг у них, видно, был тоже один на двоих: как только кто-то из братьев начинал говорить, другой тут же умолкал; когда один ел, второй просто сидел с открытым ртом. Они будто жили по очереди.

— Лучше ш ними не швяживаться.

— Почему?

— Они по ночам... гадошти делают.

Надя всё перечисляла клички, фамилии, имена: дистрофичная, почти прозрачная Ира-Скелетик, Миша-Экскаватор с тонкими рахитичными ножками и мощными как клешни ручищами; безымянный, кривой от полиомиелита Болтун, гидроцефал с печальным взглядом – Лёша-Башка. Имён и кличек было так много, что Витя запутался и перестал их запоминать.

— А ты? Почему «Сквозняк»?

— Дурак столь? – с присвистом отвечала Надя. — Видис, жубов нет?

Надя беззастенчиво распахнула рот, демонстрируя голые десна.

— Молочные выпали? Так отрастут.

— Не отраштут. Мамкин хахаль поштаралша.

— Но… за что?

— Шкажал, я ему вешь хер ражодрала. Я это нарочно — думала, шкорее отпуштит. А он полотенше на кулак намотал и… Штала я Надька-Шквожняк.

От этой короткой истории по Витиной шее тоже мазнуло сквозняком – от осознания, что где-то в одном мире с ним существуют такие вот дяди Толи.

После ужина был положен час просмотра телевизора. Воспитательница, чьё имя-отчество Витя не запомнил, вытолкала всех из столовой и отправила в сторону большой залы в конце коридора.

Колясочников «припарковали» вдоль стены, остальные расселись на стульях. Воспитательница подошла к телевизору, включила по-старинке, без пульта. Кнопки каналов были выжжены зажигалкой – все, кроме одной.

Показывали канал “Культура”. Пожилые тётки в цветастых блузках монотонно болтали о каком-то Шнитке и его культурном “складе”. Было скучно. Поёрзав, Витя всё же решился – встал со стула, подошёл к воспитательнице, бледной бесформенной тетке в огромных роговых очках, похожей на полярную сову; спросил:

— Извините, а можно, пожалуйста, переключить на другой канал?

— Нельзя. На других каналах сплошные...

Она зевнула, не сочтя нужным договорить – блеснули тускло золотые коронки. Витя, несолоно хлебавши, вернулся на место.

Вскоре из коридора раздались крики. Послышалось что-то вроде “...насрано!” и воспитательница грузно зашагала прочь. Тогда Витя решился – бросился к телевизору, в надежде, что успеет переключить на канал с какими-нибудь мультиками, и воспитательница ничего не заметит.

Вдруг из ниоткуда возникло препятствие — нога в грязном кроссовке, и Витя, теряя равновесие, влетел прямо в угол тумбочки, на которой стоял телевизор. Нос взорвался мокрым, красным, потекло на рубашку. За спиной захихикали – наверняка Щипки, – и тут же послышалось торопливое шарканье.

— Это ещё что такое? Ну?

Воспитательница грубо развернула его, приподняла как куклу, встряхнула.

— Кто это сделал? Ну? Кто?

Витя машинально повернул голову в “зал”, ещё не успел ни на ком сфокусироваться, а воспитательница уже вынесла приговор.

— Вадик! А ну-ка встал и вышел отсюда! Спать ложишься без телевизора, понял?

С громкими скрипом со стула поднялся Вад. Оглядел мутным взором Витю – как на таракана посмотрел, зашипел:

— Урою, стукач ссаный!

— Поговори мне ещё! — огрызнулась воспитательница.

После просмотра телевизора всех повели умываться, а после скомандовали «отбой». Из-за проблем с отоплением мальчики и девочки делили одну, общую на всех спальню. Вите досталась кровать у самой двери, так что можно было слышать, как раздражающе звенит настроечная таблица — телевизор никто так и не выключил.

Свет в коридоре погас, и спальня зажила своей жизнью. Размытые тени шастали друг к другу в кровати, шелестели одеяла, кто-то хныкал, кто-то натужно вздыхал. Вдруг на лицо Вите опустилось нечто удушливое, колючее. Его стащили на пол, принялись пинать поочередно с двух сторон, а, когда Витя перестал кататься по полу и лег смирно, принимая кару, его куда-то потащили, приподняли и швырнули. Витя подумал, что оказался вновь на своей кровати, но рядом заворочалось тяжелое, влажное, оно липло к нему мягкими боками, душило гнилостной и сортирной вонью.

— Тили-тили-тесто – жених и невеста! — по очереди напевали Щипки. — Слышь, стукач, теперь Алёна-Говёна твоя невеста!

Алёной-Говёной называли тучную парализованную девочку. От неё постоянно воняло гнилью из-за пролежней, а ещё мочой и дерьмом – она не умела проситься в туалет. Брезгливо подрагивая всем телом, Витя кое-как выбрался из продавленной панцирной сетки. Алёна проводила его тоскливым, понимающим взглядом.

— Иди, жених, подмывайся! — хохотали мальчишки.

Витя, глотая слезы, уж было шагнул в коридор, когда Надя схватила его за локоть.

— Не ходи. Шплошные... — взмолилась она.

Остальные застыли в ожидании – что будет делать новичок.

— Ну и плевать! — едва не плача, ответил Витя, вырвался из слабой девчачьей хватки.

Не хватало ещё прослыть трусом помимо стукача. Обидно было до слез – он ведь никого не заложил.

Толкнув дверь в коридор, Витя застыл. Было тихо. Лишь в телевизорной что-то тихо шуршало. Синий свет, лившийся с экрана, будто тек по полу, желая добраться до Вити. Один шаг – и экран телевизора попал в поле зрения. Ноги вдруг сделались ватными, по языку разлилась батареечная кислота: на экране копошились бесчисленные опарыши. Перетекая друг в друга, они оглушительно шуршали, шипели хищно, монотонно, и голова зудела резонансом. С той стороны экрана, сквозь занавесь белого шума на него внимательно смотрели, словно приценялись к мясу на рынке. Мелкие волоски на коже стали дыбом, во рту защекотало, засвербело в носу от телестатики. Телевизор звал к себе, манил, и Витя машинально, против своей воли, делал шаг за шагом, – так кролик ползет к удаву задними лапками, изо всех сил сопротивляясь передними. Только Витя – не кролик, и сопротивляться ему нечем. Он чувствовал: стоит приблизиться, коснуться экрана – и опарыши выплеснутся вовне, облепят его, проникнут внутрь и начнут пожирать. Утром его найдут, коснутся рукой – и к пальцам прилипнет уже его кожа.

Он едва не коснулся экрана, но белый шум, вдруг вскипевший внутри, хлынул горлом, вспенился на губах. Болезненно вывернулся язык, одеревенели конечности. Витя канул в эпилептический омут.

Очнулся он под утро — в своей кровати, наспех вымытый, видимо, нянечкой. Зубы ныли — похоже, их расцепляли ложкой. Вчерашнее происшествие можно было принять за сон, если б он то и дело не ловил на себе настороженные и удивленные взгляды интернатовцев. За спиной шипело и шелестело:

— Сплошные-сплошные-сплошные…

Стоило, однако, спросить про этих «сплошных», как интернатовцы отворачивались, уходили, а Вад и вовсе грубо ткнул его затылком в стену, процедил:

— Те чё, больше всех надо, стукач?

К Наде Сквозняк приехала мама, вырвавшаяся из наркоклиники, так что до вечера у неё ничего не разузнать. Воспитательницы отмахивались, мол, не надоедай своими глупостями. Витя попробовал пристать к Бубырю — так называли интернатовского дворника. Бывший воспитанник интерната, с жутким винного цвета родимым пятном во все лицо, он всё время истекал слюнями и пах спиртным. Зато, как рассказывала Надя, Бубырь добрый, у него в каморке можно, если что, спрятаться от Щипков с их «гадостями», иногда он даже угощал карамельками.

— Дядя Бубырь!

— Ау! — отозвался тот, далеко выпятив нижнюю губу; слюна так и ползла по подбородку.

— А что такое «сплошные»?

— Сплошные-сплошные-сплошные-сплошные… — зашуршал Бубырь, как заведенный, и во все стороны летели слюни.

— Ну, когда на телевизоре все чёрно-белое и шипит.

— А, белый шум! Это, парень, реликтовое излучение самой Вселенной! Это вот, когда ни тебя, ни меня, ни Земли, ни Бога, ничего вообще не было — было вот это вот излучение, самое древнее. А телевизоры умеют его улавливать. Эхо Большого Взрыва, когда из ничто появилось что-то.

От этой мысли Вите сделалось жутко. Неизвестное «что-то» звучало зловеще. Выходит, там, в телевизоре обитают какие-то древние, «реликтовые» — он хорошо запомнил это слово — твари, которые обосновались на всех каналах, кроме «Культуры»? И всё это происходит здесь, в приюте… У мальчика задрожали колени.

— Дальний рокот надломленной пустоты, парень, из которого родилось само Бытие! — расчувствовался Бубырь. — Так вот задумываешься и осознаешь — до чего ж мы все-таки ничтожная мелюзга. Корм для червей...

Витю трясло всё сильнее, и уже не от Бубыревских откровений. Он видел в прелой листве, которую собирал дворник, дохлую ворону, раздавленную в блин. Блестящие умные глазки давно потухли, а в надорванном брюхе копошился белый шум — пожирал то, что принадлежит ему по праву. Пустота забирала своё. И Витю тоже заберет — в этом его убеждали тихие, жадные шорохи в вороньем трупе. То были голоса сплошных, и они звали Витю с собой. И собственная плоть готова была предать его, подчиняясь зову; предательство мерцало в дрожащих членах, в паутине, облепившей мозг, в мертвенно отяжелевшем языке.

До самого ужина Витя мыкался сам не свой. Кое-как поковырял гречневую кашу, съел половину котлеты, компот забрал Вад. Когда настал «телечас», на ватных ногах шёл почти с ужасом в жуткий зал, к невыносимому экрану…

В телевизорной уже ждала Надя Сквозняк. Сделав большие глаза, она показала на место рядом с собой. Стоило воспитательнице захрапеть под нудную театральную постановку, как Надя потянула Витю в коридор. Завернув за угол, зашипела:

— Засем ты туда посёл?

— Куда?

— К телевижору! Дурак! Они тебя не оштавят! — свистела Надя.

— Кто? — с замиранием сердца спросил Витя, хотя уже знал ответ.

— Идём!

Надя цепко ухватила Витю за локоть и потащила по скрипучим коридорам интерната. Завернув за угол, они оказались у обшарпанной двери без ручки. Надя откуда-то извлекла карандаш, и вогнала шестигранный кончик прямо в отверстие.

— Помоги!

Вместе они не без труда открыли. В пустой пыльной комнате не было абсолютно ничего, кроме одинокой кровати, и на ней, скрючившись, лежало существо — мальчик или девочка, не разберешь. Комнату наполняло невыносимое шипение, словно из расстроенного радиоприемника.

— Наклониш. Шлушай.

И Витя наклонился к самому лицу существа — к его глазам, залепленным пластырем крест-накрест, к широко распахнутому рту, словно подавившемуся воплем. Из широченной чёрной дыры рта струилось шипение; в нем крошилась сухая листва, оползали песок и щебень с краёв раскопанной могилы; угрожающе шипели змеи, извиваясь кольцами. Витя отшатнулся и с немым вопросом ошалело уставился на девочку.

— Это Коля. Он не боялша, и переклюсил канал. Вот, что они ш ним жделали.

— А что у него с глазами?

— Они жабрали их. — Надя замялась, будто не зная, как лучше подать неприятную информацию, — Вить. Он шпал на твоей кровати.

В эти последние минуты до отбоя, пока интернатовцы вяло и неумело елозили во рту зубными щетками, Витя прорабатывал план. Если сплошные придут за ним этой ночью, то их надо опередить. «Лучшая защита — это нападение!» — учила его бабушка премудростям великих полководцев. Значит, нужно поразить врага раньше, чем тот нанесёт первый удар.

В постели Витя ворочался от нетерпения, предвкушая грядущую победу. Зал с телевизором на втором этаже, и окна в нем всегда открыты на ночь – для проветривания . Вряд ли старенький «Панасоник» переживет полёт с такой высоты. Главное – не взглянуть на экран. А то опять случится припадок или, того хуже, можно стать, как тот Коля, и вечно лежать в одиночке, транслируя реликтовое эхо. Решение пришло быстро: обмотав голову наволочкой в три слоя, можно обезопасить себя от кишащей в телевизоре мерзости. Одна беда — идти придется вслепую.

Больше всего в ту ночь Витя боялся, что Вад с Щипками обрушатся на него с новой карой, но те в этот раз переключились на Надю. Втроем подошли к её постели, прижали к матрасу одеялом, навалились сверху. Послышалась пара глухих ударов.

— Вот так, сука! Не кобенься! Мы же знаем, тебе нравится! — по очереди шептали близнецы.

Наконец, Надя перестала дергаться, донеслись чмокающие звуки; Вад смешно закряхтел.

Витя разрывался между страхом и благородством: хотелось спасти Надю от… чего бы они там ни делали, но тогда гнев Вада и Щипков обрушится на него, и черт знает, удастся ли ему добраться до телевизора. А что если они и вовсе выбросят его в коридор без спасительной наволочки – на съедение сплошным? Страх победил.

«В конце концов, — думал Витя, — я же их всех тоже спасаю!»

Накинув на голову наволочку, как Человек-Паук — маску, Витя перетянул её узлом вокруг шеи. Стало трудно дышать. Но телевизионное сияние всё ещё проникало через ткань и выбитую на ней синюю печать «Б.Х.Т». Осторожно шагая вперед, Витя слышал, как нетерпеливо шипят на экране сплошные — будто раскаленная сковородка с маслом, куда вот-вот швырнут Витин рассудок. Под ногами оглушительно скрипели половицы. Интересно, что бы сказала нянечка, встретив его в таком виде?

Шаг за шагом, медленно и осторожно он приближался к цели, обходил, как на минном поле, стулья, расставленные посреди зала, миновал разлапистую тень фикуса. Экран всё рос в размерах, захватывая почти всё поле зрения. Кругом были одни сплошные; их прикосновения кололи электростатикой, их шепот шуршал мушиными крыльями в ушах, их злоба клубилась в воздухе, электризуя его. Когда, казалось, Витя был уже почти у цели, в грудь ударило что-то твердое, тонкое, и он с грохотом рухнул в какую-то мясорубку из палок и колес. Что-то зацепило наволочку и сдернуло с головы; то была инвалидная коляска, которую кто-то оставил перед телевизором.

Лишившись защиты, Витя обреченно вперился в экран. Электронные опарыши играли в свою чехарду, готовые продырявить Витин мозг, как яблоко и выжрать его изнутри, подобно термитам, чтобы от легчайшего прикосновения, Витина голова осыпалась трухой, демонстрируя выеденную, как яйцо, скорлупу черепа. На языке снова плескалась кислятина, позвоночник готовился выгнуться в анатомически-невозможном пируэте, знаменуя начало приступа; за спиной уже слышались голоса — кто-то бежал на шум.

Все-таки Витя нашел в себе силы для последнего рывка. Взревев, как раненый зверь, он вцепился в края телевизора изо всех своих детских сил. Лицо почти касалось мерзости, кишащей на экране. В какой-то момент стекло, отделявшее его от космических, реликтовых опарышей, исчезло, их наглые тельца уже щекотали лицо. От дикого напряжения он захрипел, застонал – и все было кончено. «Панасоник» перевалил через подоконник и полетел на асфальт. Следом скользнул черный провод – будто хвост черта, изгоняемого обратно в преисподнюю; он выдрал из стены хлипкую розетку и мстительно чиркнул по щеке. Погибель ждала сплошных на беспощадном асфальте — под треск пластика и хлопок лопнувшего кинескопа.

Слушая ругань нянечек и рев заведующей, Витя блаженно улыбался — враг был повержен.

Почти три дня Витю держали в индивидуальном боксе, вроде того, в котором обитал Коля. Из развлечений — изорванные и изрисованные книги, найденные им здесь же. Чихвостили его последними словами. Но Витя был доволен — пускай, его подвиг не признали, но это он победил чудовище, он спас интернат от жутких реликтовых тварей, что живут в пустоте.

Выпустили Витю под вечер, на ужин. С аппетитом он смолотил целую миску сладкого риса с изюмом, и даже попросил добавки.

А, выйдя из столовой, он вновь почувствовал, как все тело превращается в судорожно дрожащий кисель. Из телевизорной слышались голоса Бубыря и заведующей:

— Боря, ну ты же немой, а не глухой! Говорю ведь – к другой розетке!

— Бу-у-бырь! — отвечал дворник, надувая пузырь из слюней.

— И не вздумай снова кнопки жечь, понял?

Широкий экран новенького, с наклейкой, телевизора в режиме настройки беззастенчиво выпускал в человеческий мир сплошных. Они лились с шипением неостановимым потоком — темной водицей с ошметками гнили, голодными опарышами, мушиным роем, ненасытной пустотой. Ноги подкосились. Витя потерял равновесие и упал бы, если бы не чья-то мягкая, податливая рука, поймавшая его под локоть. Обернувшись, он пробулькал сквозь подступающую к губам пену:

— Бабуля?

Огромная тень, пахнущая старостью, водопроводным кипятком и вареным мясом накрыла мальчика с головой, в глазах потемнело. Тело Вити выгибалось, будто через него пропускали разряды электричества, конечности выкручивались под невероятными углами; казалось, мальчик сейчас переломает себе все кости. Изо рта с шипением, как из огнетушителя, комками лезла пена. Первой подбежала заведующая.

— Дайте ему в зубы что-то, наконец, пока язык не откусил! Говорили мне, не связываться…

Алюминиевая ложка с хрустом втиснулась меж зубов.

— Сильно приложился. Тут сотряс как минимум. В скорую звоните!

— Сотряс? Куда там! Тут ЧМТ закрытая. Овощем остаться может.

— Ты-то откуда знаешь, каркуша?

— А ты с мое на скоряке поработай! Видишь, глаза на свет не реаг… А что у него с глазами? Что это?

— Никогда такого не видела. Похоже на…

— Что у него с глазами? Что с глазами?

***

Автор - Герман Шендеров

Читать первую часть

Читать вторую часть

Шлепнулась всем телом оземь, да так, что дух вышибло. Изо рта вырвалось облачко пылинок. «Недавно ж убиралась!» — расстроилась Зинка. Огляделась – темно кругом, хоть глаз коли. Покопалась в карманах, насилу нашла телефон, потыкала кнопки. Дисплей светился ровным белым светом – никакой реакции.

— Разбила! — ещё пуще расстроилась Зинка. Спасибо хоть светится.

Посветила вокруг себя – вроде бы и знакомо все, а вроде и чужое. Телевизор, допустим, у неё новее и к стене прикручен, а этот – старый, пузатый, и на этажерке стоит.

— Телевизор скоммуниздили, дьяволы! — с досадой сплюнула Зинка, — Обкололи и умыкнули, сволочи!

Хотя, спрашивается, если умыкнули – зачем заместо предыдущего притащили эту рухлядь? Колыхнулось что-то в памяти: увидела Зинка перед этим телевизором себя на полу, мелкую, костлявую, сидит, мультики смотрит. Да это ж «Рубин» ейный! Колька сам его на помойку сволок, когда новый купили! Стала Зинка дальше осматриваться, и всё больше узнавать – вот стенка югославская – топором рубили, чтоб выкинуть; вот занавески тюлевые. А за окном вообще ничего не видать, точно кто снаружи досками заколотил. И ни щёлочки! Посветила Зинка на себя и ахнула: где ноги застолбованные, где складки, где целлюлит, куда что делось? Талия осиная, тонкая; грудь торчком, задница – орех (на ощупь). Тут-то Зинка и смекнула, что все эти приготовления со шприцами да дефибрилляторами – не бред горячечный, а самая, что ни на есть, объективная действительность. Громыхнуло в голове эхо бабкиных наставлений: «Цель свою помни и к ней иди!»

Точно! Кольку ж выручать надо! И времени у неё всего-ничего, какие-то пять минут. Только где ж его искать, Кольку-то? Обычно на диване всегда находила, а тут и дивана никакого нет – швейная машинка «Зингеровская» стоит и ме-е-едленно так, лениво строчит. Посветила туда Зинка, и отшатнулась: сидит за ней во тьме, еле видный, кто-то черный, тощий, будто тень без плоти и костей, и свет сквозь него проходит. Сидит, значит, и кожу человечью себе на руку нашивает, будто и ни при чем. А вместо пальцев — ножницы ржавые. И сам приговаривает:

— Хорошая кожа попалась, толстая, добротная. Вот костюмчик себе сошью и пойду прошвырнусь. Бабу найду, утробу ей семенем набью, к батарее прикую — будет мне чертенят рожать.

Тварь застыла, подняла уродливую голову — не лицо, а месиво как в мясорубке — втянула воздух какими-то отверстиями.

— Живьем пахнет! И соками женскими! Кажись, бабец сам ко мне пришел. А ну иди сюда, милая, цып-цып-цып...

Хотела было Зинка сбежать поскорее от жуткого швеца, да глядит – на коже той наколка синеет: «ВДВ 1994». Тут её-то и перемкнуло – кожа-то Колькина. Как же он тогда будет без кожи? А тварь уже поднялась, встала посреди комнаты, нюхает, ножницами щелкает.

— Чую-чую… Не спрячешься!

А Зинке и правда негде прятаться — всей мебели что стенка да телевизор. И кожа-то кожа на руке у этого болтается. Отшатнулась Зинка, а тень к земле припала, выгнулась вся и её следы нюхает, аж свистит ноздрями или чем там, и кожа за ним волочится, под ногами путается. Зинка в сторону шаг — и он за ней, прямо по следам идет. Наугад схватит — пальцами-ножницами щелкнет и дальше нюхать.

— Хорошее нутро, теплое, просторное… А залезу-ка я в него целиком, как есть. Тут подкромсать, там подрезать — и готов костюмчик…

Озвучив такую мысль, тень отбросила кожу в сторону, как шмотку ненужную. Теперь, когда кожа не мешалась, движения стали резче, злее. Зинка знай себе только и скачет по комнате от вездесущих ножниц, а сама к коже Колькиной подбирается. Заманила её тварь в угол, шипит, куражится:

— Не уйдёшь, как на духу говорю — не уйдёшь! Ме-е-дленно буду в нутрю твою забираться, чтоб всё прочувствовала. До последнего живая будешь — люблю, когда бабец визжит…

И хлестнет своими ножницами. Благо Зинка в последнюю секунду дотумкала — запрыгнула на швейную машинку. Та закачалась, не устояла и рухнула прямо на голову любителю чужих утроб. Тяжелый «Зингер» пригвоздил тень к полу — столешница уперлась посередь шеи, а Зинка рухнула на пол. Тварь завыла, защелкала наугад пальцами-ножницами:

— У, сука, я тебе матку вырежу и сожрать заставлю, только подойди, сучка! Иди сюда!

А Зинка встала, отряхнулась и ухватилась за край югославской стенки. Раскачала её как следует и та, гремя сервизами, похоронила под собой затихшего мгновенно швеца.

— Спасибо, ужо вырезали, — сплюнула Зинка на расползающееся из-под стенки влажное пятно.

Опосля подобрала Колькину кожу и пошла прочь из комнаты.

За дверью обнаружился больничный коридор. Кафель, лампы люминесцентные опять же – светить не светят, так, мерцают. Словом, расстройство одно. Что-то в этом коридоре показалось Зинке знакомым, будто видела она его во сне или в кине каком показывали. Она машинально сделала шаг вперед, и услышала за спиной гадкий шлепок. Обернулась – двери не было, один лишь сплошной коридор, кругом пустые каталки да капельницы. А в глубине коридора за спиной что-то неловко ворочалось и бурлило. Вновь раздался шлепок, потом еще один. Бесформенное пятно стало ближе, больше. Поняла Зинка, что пора бы и лыжи навострить – ничего хорошего от этой дряни она не ждала.

Молодому, сочному телу бежалось куда как легче – не терлись друг о друга бедра, не шлепали складки на животе. Казалось бы – беги и беги, праздник, а не бег. Однако, сколько Зинка копытами не перебирала, коридор всё не кончался, а то, что шлепало сзади, похоже, нагоняло. Оглянулась Зинка посмотреть – что за чудище такое за ней увязалось, влетела на полном ходу в каталку и повалилась кубарем на пол. А тут и преследователь во всей красе – огромный, головастый, на опухоль похож, и хвост за ним волочится, след кровавый оставляет. Заблажила Зинка, завизжала, давай отползать, а тварь за ней. Весь лиловый, пухлый, слизью покрытый, и кряхтит, сопит – подбирается. Совсем уж близко подполз. Зинка глаза закрыла – к смерти приготовилась. Задумалась на секунду даже – а как оно, если в загробном мире умереть, куда дальше-то по инстанции? Думала-думала, вспомнила какие-то передачи про культуру, Алигьери и иже с ними. Решила, что есть, наверное, какие иные, более глубокие уровни ада, где, допустим, черти не на сковородках жарят, а как-то посовременнее – в микроволновках, или и вовсе у них там молекулярная кухня. Представила — «Зинка спагетизированная под муссом из собственных кишок». Успела даже пожалеть, что сама, похоже, молекулярной кухни так и не отведает. А смерть так и не шла.

«Передумало оно чтоль?»

Осторожно открыла Зинка глаз, второй. Мелькнуло узнавание. Сразу стало очень больно и горько, в животе угнездилась неутолимая пустотелая резь.

— Машка…

Машка стояла, покачиваясь, на четвереньках и смотрела на несостоявшуюся свою мать. Потом боднула головой в колено, оставив на джинсах влажный след.

— Машенька…

Зинка всхлипнула, отложила в сторону Колькину кожу и неловко обняла раздувшееся своё мертворождённое чадо. Оно трубно замычало, подалось вперед, прижимаясь к матери. По кафелю, собирая пыль, волочилась изжеванная пуповина.

— Прости меня, дочка. Прости, — по щекам Зинки текли слезы. — Вишь, как оно вышло. Мамка не пила-не курила, а всё одно…

Руки липли к гладкой безволосой голове, но Зинка продолжала гладить – хоть здесь, хоть так. Младенец подвывал в тон, оплакивая свою непрожитую жизнь. Вдруг, главенствуя над всеми иными звуками, из по коридору раскатился сиплый мужской вокал. Исполняли какой-то блатняк:

«В день, когда исполнилось мне шестнадцать лет, подарила мама мне вязаный жакет,

И куда-то в сторону отвела глаза...»

Зинка, конечно, опешила поначалу, а потом дошло — это ж песня петушиная! Да только петух — не птица, а Петя, помощник бабкин. И первая петушиная песнь отмеряла первую же треть отпущенного Зинке времени.

«Надо шевелиться» — подумала она. Кое-как Зинка заставила себя отстраниться, шмыгнула носом:

— Ладно, Машка, пора мне. Нужно батьку твоего спасать. Пустишь к папке? Пустишь?

Гигантский мертвый младенец неохотно разомкнул объятия – иди, мол, раз тебе надо. И Зинка пошла. Не раз еще оглядывалась на погибшее свое чадо, а то утробно выло вслед матери.

За очередной дверью оказалась её кухня, только гарнитур ещё не нёс на себе следы Зинкиных кулинарных экзерсизов. Гудел чудовищный холодильник «ЗиЛ», а за столом сидел…

— Папка! — радостно воскликнула Зинка, бросилась отцу навстречу.

— Зинка! — огромный, усатый отец-военный обхватил ее руками, приподнял в воздух, — Ты погляди, какая вымахала-то, а! Какую мы с мамкой девку воспитали!

— Папка… — Зинка зарывалась носом в прокуренный свитер. Умер папка, когда ей было двенадцать, еще не старый был совсем. Инфаркт, чтоб его. Выглядел он совсем как живой, будто буквально вчера за хлебом вышел или за сигаретами, а может даже за пивком – имеет право после тяжелого рабочего дня. Ни на йоту не изменился – всё такой же громогласный, улыбчивый, усатый. Разве что побледнел и запылился, без движения сидючи.

— Дочурка моя… Теперь никогда не расстанемся. Всё, баста! Вместе теперь будем. А там и мамку дождёмся, будем одна семья…

— Пап, полегче, мне дышать нечем.

— Да тебе и незачем – ты ж здесь! Дай я тебя покрепче прижму…

— Пап, пусти!

Зинка было вырываться, но у бати хватка железная – даром что ли пятнадцать лет на трубопрокатном оттрубил?

— Пап, мне идти надо, пусти…

— Да куда тебе здесь идти? Здесь куда не пойдёшь – все одно и тож…

— Мне Кольку вытаскивать…

— А что, этот охламон ещё на малолетку не загремел? По нему детская комната милиции плачет. Нечего к нему ходить…

— Пусти!

Зинка брыкалась, колотила отца по спине кулаками, вышибая целые клубы пыли, но ему всё было нипочем, будто руки его на Зинкиной спине срослись и никогда больше не разойдутся. Гремящим набатом по загробному миру разнеслись Петькины куплеты:

«Ты о нем не подумай плохого, подрастешь — сам поймешь всё с годами.

Твой отец тебя любит и помнит, хоть давно не живёт вместе с нами»

Времени оставалось всего ничего.

— Пап, пусти!

— Ах ты, сучий потрох! — выругался вдруг отец и разжал руки. Зинка плюхнулась на задницу, чтобы увидеть, как папка силится стряхнуть с ноги что-то мелкое, шерстяное и как будто сломанное посередине с волочащимися безвольно лапами и белым пятнышком на лбу. Похожее на перебитого пополам щенка. Тонкие зубки усердно мусолили щиколотку.

Подхватила Зинка Колькину кожу да побежала прочь из кухни. Все ж есть от Женькиного подарка польза – да еще какая. Стало Зинке совестно – песик, считай, хозяйке жизнь спас, а она ему даже имени не дала. Крикнула за спину:

— Его Спартак зовут. Всё вдвоём веселее.

А вслед ей неслось щенячье рычание и душераздирающее:

— Дочка, вернись! Куда же ты? Вернись!

Но Зинка бежала, не оглядываясь. Толкнула одну дверь, вторую, третью, четвертую, и за каждой видела сень смертную, червие неусыпное и мрак беспросветный. Матери пожирали младенцев, отцы сношали дочерей, брат срастался с братом, и все это в беспрестанной круговерти искажений духа и плоти. Но Зинку было уже не испугать – она пуганая, Зинка-то. И вот, за очередной дверью – он, Колька.

Сидит, родненький, на диване перед телевизором и пустую бутылку лижет. Язык внутрь засунул, капли собирает.

— Коленька, я за тобой пришла.

— Явилась, — безразлично заметил он. Постучал по донышку бутылки.

— А я вот… тебе кожу принесла.

— А она мне теперь без надобности. Чего мне под ней прятать-то? Вот он я, какой есть, а другого нам не надобно.

— Коля, — Зинка растерялась, — ты чего? Пойдём домой, Коленька.

— А я, — говорит, — уже дома. И ничего мне от тебя, Зинаида, не нужно. Я, промежду прочим, вообще на тебе женился, потому что мамка твоя к участковому грозилась идти — мол, совратил несовершеннолетнюю. И никуда я с тобой теперь не пойду. Ты мне и так вон – всю плешь проела, — Колька пошлепал себя по намечающейся лысине, — Всю жизнь только и слышу – здесь не пей, тут не плюй, там вообще – веди себя прилично. Я, чтоб ты знала, только здесь спокойно вздохнул.

— Коля, я… я Машеньку видела. Нашу Машеньку.

— О, вспомнила! — хохотнул Колька, отсалютовал ей бутылкой, — Да если б я тебя вовремя чем надо не подпоил, ты бы мне с этим выродком вообще жизни не дала.

— К-как подпоил? — Зинка аж задохнулась, поняв, что ей только что на голубом глазу сообщил законный супруг.

— А так. Средства для очистки труб в еду по чуть-чуть – и бон аппетит. Ты чего, думаешь, я такой заботливый стал? От любви большой? Да я тебя, чтоб ты знала, и не любил никогда. Так, кинулся с голодухи, а ты возьми да залети…

Теперь Зинка посмотрела на Кольку по-новому. Пригляделась получше – ба, да он же гнилой весь. Весь червями изъеден, от пяток до макушки. Теперь без кожи-то все видно – вон они, черви, в глазах, в голове, и даже вместо сердца у Кольки был клубок червей. Застыла Зинка от такого откровения, даже кожу Колькину выронила. А тот оглянулся и спрашивает:

— Ну, чего тебе ещё? Сказал же, никуда я с тобой не пойду. Вон, скоро матч начинается. Срыгни уже, смотреть мешаешь.

И уставился в пустой треснутый экран, который показывал не то белый шум, не то копошащихся опарышей. А Зинка отшатнулась, как от удара и побрела прочь. Всё это было зря. Вся жизнь – зря. Все лучшие годы, все старания, матка ейная – всё ему отдала. Всё на алтарь бездушного борова с прогнившей червивой душой. Даже смерть зря. Вот если бы она осталась с Женькой…

Зинка рванулась по коридору, сердцем вычуяла нужную комнату, ногой распахнула дверь, влетела, точно вихрь. Под высоким потолком в петле болтался вечно молодой девятнадцатилетний Женька. Шея его уродливо отвисла и вывернулась, табурет валялся в стороне, а пятки ему грызли оплывшие, будто свечные огарки, безногие уродцы. Они отхватывали куски мяса, а то опять нарастало, чтобы твари могли насытиться вновь. Лицо Женьки было искажено всяческими страданиями, на глазах — тяжёлая пелена агонии. Заметив Зинку, он изменился в лице, спросил неверяще:

— Ты… ангел?

— Ангел-ангел! — подтвердила Зинка, распихивая ногами жидколицых страхолюдин. Поднапряглась, приподняла Женьку – какой он легкий, оказывается, после смерти – и сняла верёвку с крюка. Уродцы недовольно ворчали и норовили ухватить за пятки уже Зинку. Раздалась третья петушиная песнь:

«Я рукою гладил новый свой жакет, не сказал я матери про её секрет.

Лишь любовь безгрешная, лишь родная мать, может так заботливо, и так свято лгать.»

Сейчас или никогда.

— Ты здесь, чтобы забрать меня отсюда? — слабым голосом спросил Женька.

— Угу. Отвисел ты свое. Руку давай. Пойдёшь со мной?

Висельник уверенно кивнул. И едва Зинкина – теплая и живая – ладонь сомкнулась на Женькиной – серой и мёртвой, тут же весь мир пришел в движение, превратился в неописуемую круговерть. Больно ударило чем-то в грудь, запахло озоном и паленым волосом. Зинка открыла глаза. В окне брезжил рассвет. Над ней с дефибриллятором склонился Петька.

— Ну как, успешно? — спросила Матушка Софийская.

Горло пересохло, вышло только кивнуть. И тут раздался чей-то вой – и как только стекла не полопались. Орал Колька – он содрал повязку и теперь неловко ползал по полу, щупал своё лицо и смотрел на все бешеными глазами, точно контуженный.

— Чего это он? — удивилась Матушка.

— Так на том свете, поди, не сахар, — философски просипел Петя, — Уж я-то знаю.

— И то верно. Ну что, дорогая, дальше ты сама с ним справляйся, а мы двинемся потихоньку.

Матушка Софийская засобиралась, Петя тоже споро скатал провода и упаковал всё обратно в кофр. На груди у Зины остались два круглых ожога. У самой двери старушка обернулась:

— Денег мне твоих, дочка, не надо, ты и итак настрадалась. Ну и коли снова запьёт – обращайся, поможем.

— Думаю, больше не запьёт, — лукаво улыбнулась Зинка.

Когда за гостями захлопнулась дверь, она подошла к супругу, обняла его — тот дернулся, посмотрел на неё мутным взором, спросил:

— Где я?

— Со мной, дорогой, теперь ты со мной.

Стали жить. Поначалу Женька на Кольку не отзывался, и вообще на Зинку досадовал, мол, по какому праву его вырвали из положенного посмертного отдыха? Потом пообвыкся, даже паспорт передумал менять. Выпить поначалу тянуло — организм требовал, но Зинка это дело быстро пресекла. Жили душа в душу, не дрались даже почти, деньги завелись опять же. И вот как-то раз Зинка приходит с работы, а в углу стоит этот, с системным блоком, монитором, да колонки гремят. А у Кольки — бывшего Женьки — глаза-то горят, как у прошлого муженька при виде бутылки. Словом, увлекаться стал, ночей не спал и работу прогуливал. Вздохнула Зинка — видать, придется снова к бабке идти.

***

Автор - Герман Шендеров