SuperChe77

Меня зовут Алексей, и если бы десять лет назад кто-то сказал мне, что я однажды поставлю под сомнение саму ткань реальности, я бы рассмеялся. Я был человеком логики, инженером, технарём до мозга костей. Все вещи должны были иметь объяснение, формулу, схему. Но всё изменилось в один странный и, на первый взгляд, ничем не примечательный день.

Началось всё с лампы. Да, обычной настольной лампы в офисе, где я работал. У нас в кабинете была новая стажёрка — Марина. Она была немного странной, всегда носила с собой блокнот с рисунками и писала туда что-то мелким шрифтом. Но я не придавал этому значения, пока однажды она не подошла ко мне, указывая на мою лампу.

— Ты видишь, как она светится? — спросила она.

— В смысле? Как обычная LED-лампа. Белый свет. Яркий. Что с ней не так?

Она нахмурилась.

— Белый? Серьёзно? Алексей, она же вся в розовых всполохах. Смотри! — и она провела рукой по воздуху рядом с лампой, будто собиралась поймать эти «всполохи».

Я усмехнулся:

— Ты, наверное, фильтров в Инстаграме пересмотрела.

Она только пожала плечами:

— Может быть. Но ты никогда не задумывался, что мы видим разное?

Так начался мой спуск в кроличью нору.

В тот вечер я не мог заснуть. Слова Марины крутились в голове, хотя казались глупостью. Но червь сомнения уже сидел внутри. А вдруг, и правда, мы видим по-разному, просто называем это одинаково? Я провёл мысленный эксперимент: если бы я с рождения видел красный как зелёный, но мне все твердили, что это красный — я бы ведь считал его красным, не зная об этом несоответствии.

На следующий день я пришёл на работу с каким-то детским интересом. Я начал расспрашивать коллег: «Какого цвета эта кружка?», «А ты как видишь свет от лампы?» Все, конечно, смотрели на меня как на сумасшедшего, кроме Марины. Она, кажется, только ждала, когда я начну задавать эти вопросы.

Она сказала мне одну фразу, которая стала для меня поворотной точкой:

— Алексей, восприятие — это не объективное отражение мира. Это твой личный фильтр, настроенный с рождения. Цвет, вкус, даже эмоции — это интерпретации, не факты.

И тут меня словно ударило. Всё, что я считал реальным, может быть просто удобной иллюзией. Я начал замечать странности. Однажды на улице я увидел, как человек на другом тротуаре с улыбкой смотрит на что-то в небе. Я поднял голову — не было ничего. Голое небо. Но он смотрел с таким восхищением, как будто видел северное сияние. Я бы раньше списал это на сумасшествие. Теперь — нет.

Я начал читать. Сначала статьи о нейрофизиологии зрения, потом философию — Нагель, Чалмерс, Хоффманн. Последний особенно поразил меня — он утверждал, что реальность вообще не существует в привычном нам виде, а наш мозг просто конструирует «интерфейс», удобный для выживания.

Мир трещал по швам. Я начал терять ориентиры. Вкус еды изменился. Я ел яблоко, и оно больше не было «кисло-сладким», а чем-то иным — неопределённым, сложным, как будто я впервые ел его, не зная, как назвать вкус. Цвета начали «рассыпаться», я ловил себя на том, что не уверен, синий ли это или серый. Иногда мне казалось, что я вижу едва уловимые узоры, как будто ткань мира шевелится.

Психотерапевт, к которому я решился пойти, сказал, что это может быть деперсонализация. Но это не было болезнью. Я не чувствовал страха, наоборот — я был заворожён. Я будто приоткрыл занавес.

Именно тогда я вспомнил, как в детстве мне казалось, что у деревьев есть настроение. Что утренний свет — это не просто свет, а чья-то тёплая рука. Мне это выбили из головы взрослые. Но теперь я начинал видеть это снова. Или, может быть, видеть впервые?

Марина как будто стала моим проводником. Она не удивлялась моим рассказам. Однажды она призналась:

— Я с детства знала, что всё иначе. Люди спорят, у кого стена белее, но никто не понимает, что у всех стены — разные. И это прекрасно.

Мы стали гулять по вечерам. Однажды она показала мне, как можно «видеть» музыку. Она включила тихую мелодию на телефоне и сказала:

— Закрой глаза. Дыши. Не слушай — смотри.

И я увидел. Не глазами, а будто всей кожей. Мелодия шла волнами, она отражалась в ушах как свет в воде. Я не знал, что это возможно. Но я не мог это забыть.

Через месяц я уволился. Я не мог больше сидеть за экраном монитора, зная, что за ним скрыт целый невидимый пласт мира. Я уехал за город, снял домик в деревне, начал рисовать. Хотя никогда не умел. Я не пытался передать «реальность» — я пытался передать то, как я её чувствую. Мои картины никто не понимал, но мне стало всё равно. Я нашёл то, что было настоящим — моё собственное восприятие.

Но вместе с этим пришло ощущение... наблюдения. Сначала я списывал это на паранойю. Потом стал замечать — тени, которых не было; лица в толпе, которые я видел слишком часто, как будто они следуют за мной.

Однажды ночью, когда я возвращался с холма, где рисовал звёзды, я увидел их. Они стояли у леса — высокие фигуры, будто вытканные из чёрного шелка, лица — гладкие, как из стекла, отражающие звёзды, но не показывающие ничего. Они не двигались. Просто смотрели. Я не чувствовал страха, но понимал: это стражи восприятия.

Марина предупреждала меня вскользь:

— Есть силы, которым выгодно, чтобы мы видели только то, что нам разрешено. Они не злые. Просто они хранят порядок. И если ты зайдёшь слишком далеко... они напомнят, где граница.

Теперь я знал, о ком она говорила. С тех пор я стал осторожнее. Я не рассказывал другим о том, что вижу. Не делился всем, что чувствую. Не потому, что боялся — а потому, что понял: раскрытие не для всех. Иначе они приходят.

Иногда мне снится, что люди живут в стеклянных сферах, каждая окрашена в свой цвет, и они смотрят друг на друга, думая, что видят одно и то же. Но только если сферы соприкасаются — один может увидеть оттенок другого. В этих снах стражи стоят по краям поля, где катаются эти шары, и следят, чтобы никто не вышел за пределы узнанного.

С Мариной мы больше не общаемся. Она исчезла, как проводник, доведя меня до места, где я должен был идти сам. Иногда я думаю, существовала ли она вообще. Но потом вижу в утреннем свете тот самый розовый отблеск — и знаю, что да.

С тех пор я перестал искать «истину». Я понял: истина у каждого своя, и мир — не един. Мы живём в пересекающихся миражах. И когда кто-то говорит, что «красный — это красный», я только улыбаюсь и думаю: «Для тебя — да».

Теперь я живу среди оттенков, звуков и ощущений, которым не нужны названия. Я просто вижу. И это — мой способ быть настоящим.

...

Прошло больше года. Иногда я возвращаюсь в город, захожу в галереи, где висят мои картины — их стали покупать коллекционеры. Но не из-за смысла, а из-за странной энергетики. Они не знают, что на каждой из них я спрятал окно — щель между миражами.

Недавно один из покупателей нашёл меня. Он пришёл в деревню ночью, в пургу. Я узнал его сразу — это был один из них.

Он вошёл, не произнеся ни слова. Его лицо по-прежнему отражало только свет. Но я чувствовал — он хочет говорить. Он подошёл к моей последней работе — холсту с кругами, что пульсировали, если долго смотреть.

— Ты зашёл слишком далеко, Алексей, — сказал он наконец. — Ты начал делиться.

Я не ответил. Только смотрел.

— Пока ты видел — было позволено. Пока молчал — был защищён. Но теперь ты дал другим возможность почувствовать. Это нарушает баланс.

— Значит, мир должен быть ложью? — спросил я.

Он наклонил голову.

— Мир — это не ложь. Это соглашение. Разрыв соглашения — вызов. А за вызов приходится платить.

Я понял: они не карают. Они уравновешивают. Они не враги. Они — архитекторы стабильности.

И я сделал выбор. Я оставил дом. Ушёл в горы. Без вещей, без связи. Я продолжаю видеть, чувствовать, записывать. Но не делиться. Я стал хранителем того, что познал.

Но однажды, если ты почувствуешь, что лампа светится розовым светом — знай: ты начал видеть. И кто-то уже смотрит на тебя.

И, может быть, когда ты встретишь меня — мы узнаем друг друга без слов. Ведь истина — это не знание. Это узнавание. Узнавание вне формы.

И если ты дойдёшь до той грани, как дошёл я, тебе покажется, будто кто-то стоит у края леса… и ждёт. Не бойся. Просто не называй цвета. Не сразу.

Они это не любят.