Она жила в нашем дворе, около площади Труда, в каморке между дворовых домов. Все называли ее Муня или Мунечка. Старуха, лет восьмидесяти, тонкая, сухая и хрупкая. Каждое утро она выпивала стакан водки залпом, рисовала лицо широкими мазками и, зажав в тонких губах неизменную беломорину, садилась на лавочке во дворе, пытаясь поймать редкие лучики Ленинградского солнца во дворе-колодце. С собой она всегда брала большой коробок спичек и чашку с голубым узором. Короб со спичками валялся на лавочке, а с чашкой она уходила в свою каморку за крепким лекарством раз в сорок пять минут. Так она проводила свой день. Практически каждый свой день.
Мама мне категорически не разрешала с ней общаться в детстве, поэтому я, как воспитанный мальчик, кивал ей, каждый раз возвращаясь из школы, и прыгал в свой сырой подъезд.
Мне было, наверное, лет 18, когда мы наконец на лавочке разговорились. Дальше были длинные разговоры, я жалею что не записывал. Но примерные тезисы воткнулись в мой мозг навсегда….
- Я Воровка. Именно так, с большой буквы. Родителей расстреляли, меня в детдом, выпустилась, а потом война….
- Воровала с детдома, красивая была, гуляла как могла, но блюла себя честно….
- В блокаду не смогла уехать, осталась тут, только не в той каморке, где живу, а на втором этаже (взмах на окна), там профессорша жила с мужем, люстра хрустальная висела, царская, как она ее берегла, даже в эвакуацию повезла, валяется теперь на дне Ладоги со своей люстрой в обнимку…
- Воровала я, щипала, ширмовала – моя работа была. Как жила так жила, не скучала, не жалела….
- В блокаду на Сенной стоял Никита, здоровый такой, с ним огольцов человек пять, рис на цацки менял, ему кольцо или сережки, а он тебе отсыпает, сколько в ладони влезет. Жадный был, все его знали, а сделать ничего не могли. По полмешка золота с серебром в день уносил. Шлепнул его летчик один в 42-м зимой, без ноги к своим приехал, узнал, что мать его кольцо отдала, а он ее обманул, так прям из нагана и шлепнул. А его на месте огольцы евонные и забили насмерть.
- Я по квартирам шастала по разбитым, че найду, то обменяю. Да подворовывала. Буханку за день наменяешь, сюда во двор зайдешь, а тут уже детвора стоит. Дранку со стен обдерешь, шкеты обои драные принесут, их на клейстер клеили, двоих на Неву за водой пошлешь, а то один обычно помирал, хоть и идти 30 метров, кипятку согреешь, буханку накрошишь всю и каждому как галчатам в рот по ложке. Я тут пол-Красной выкормила (улица тогда называлась Красной).
- Мужик один раз прибежал, ведро отнять хотел. Плеснула ему в рожу. Всю тюрю выплеснула, так у него морда обожженная, со снегом жрал, а детишки смотрели. Сдох через три дня, на канале валялся долго.
- К попам ходила в Николочку, думала, может дадут чего. Дали три просфорки, крошечные. Пока несла по каналу, поп догоняет, говорит, «пойдем, может, соберем детей, у нас обогреются». Поговорил, пошли пятеро, через час вернулись, мол упал тот поп на Театральной и умер с голодухи, а нам боязно дальше идти…
- На шестой Васильевского, Рыжий с бандой промышлял. Детей ловили и на тушенку их. Банками продавали, жрали от пуза. Нашли их тогда, там, на Смоленке, и расстреляли. А двоих из банды наши шлепнули, на Нарвской…
Знатная старуха была. Иногда уже в девяностые заезжали черные машины, оттуда выходили братки, с пакетами с едой и выпивкой и заносили в ее карморку. Ушла она тихо, просто в одно утро не вышла на лавочку. Говорят, что кто-то пробил похороны на Смоленском Кладбище, я там не был, не видел. Но тетю Валю, деда Юру и дядю Костю – тех самых бывших галчат, которых выкормила в те блокадные зимы фартовая воровка Мунечка, я знал лично.
