Произошла эта история когда мне было 15, контр - страйк был пределом мечтаний, а порядком одряхлевший уже Дюк Нюкем вместе с хотя- бы простеньким ПК был похоронен где-то в недрах моих надежд. Пить пиво я ещё не умел, мысли об уроках вызывали рвотно - суицидальные позывы, а дабы я делал домашку тупо из безысходности, батя, сваливая куда - нибудь, заботливо выкручивал из телевизора какой-то предохранитель, без которого голубоглазый идол наотрез отказывался работать. Шатаясь по трёхкомнатной квартире как одинокое привидение, мне почему-то совершенно не приходило в голову воспользоваться пережитками некоторой интеллигентности моего семейства, что обрастали пылевыми дредами по книжным полкам в том же положении, что и лет эдак 20 назад.

Маршрут обычно начинался от холодильника, чьи внутренности, в прямой зависимости от того, как скоро у отца получка, могли содержать с подростковой точки зрения даже какую - то нормальную еду, навроде чипсов или мороженого. Впрочем, давняя папашина работа врачом на флоте северном тоже имела свои приятные отголоски - в холодильнике всегда была баночка самой твёрдой после водки валюты моряков, а именно - сгущёнки. Подворовывать я её научился ещё классе в первом, с пятого мои движения довелись до полного автоматизма - открыл дверь, прихлебнул с характерным пердящим звуком из жестянки, поставил обратно, закрыл дверь. Классе в седьмом я возрос до таких немыслимых ранее вершин, что мог провернуть преступление за пару секунд, пока предки любовно пускали слюни в ненавистный мне борщ. Иногда, правда, в сухпайках давали молоко концентрированное, а порой и вовсе сухое, но я, вспоминая добрым словом Дарвина и его мысль о том, что такая замечательная скотина как человек, может приспособиться хоть к скипидару с мазутом, пристрастился в итоге и к этим сомнительным состояниям любимого молока. Теперь же, будучи в без трех лет призывном возрасте, это уже не воспринималось как "поход на дело", а просто как своеобразная пилюля, подслащавшая мою размеренную жизнь унылого говна. Однако же, пилюля у меня такая была не одна.

Прошатавшись по комнатам и не найдя там ничего нового, я в самом конце маршрута упирался в кладовку, которую любил перерывать с азартом крота на бетонной плите. Что я там силился найти - не помню. Надежды на особо ценные артефакты наподобие порножурналов приближались к нулю, их дома не держали ещё с тех пор, как мы с одним приятелем были пойманы за просмотром какого-то эпичного немецкого творчества, называвшегося "Солёный фонтан". Может быть я хотел найти там золото рейха, ну или на худой конец папашин пистолет, который он когда-то давно давал мне подержать, не знаю. Знаю только, что не находил там никогда и ничего, кроме странного вида инструментов навроде электролобзика, разнокалиберных многоразовых шприцов (да, такие когда-то использовались в родной медицине), зажимов, больше похожих на ножницы, и гор крепёжных деталей, кои прижимистый советский народ, выкручивая откуда - то, не торопился выбрасывать.

Но одно вселяло в меня надежду - я никогда не успевал перерыть всю кладовку досконально, от пола до самого верхнего стеллажа. И мне, конечно, надо было осуществлять досмотр такелажа систематично, выделив, к примеру, по одному дню на каждое отделение, но тут уже корректировки вносила мать, которой все время казалось, что в этом доме недостаточно полок. Честно говоря, это было уже целиком и полностью проблемой отца, потому как мои руки уже тогда росли из жопы, но после водружения на стену очередного висельника, кладовая вновь возвращалась в состояние почти первородного хаоса, перемешивая свое содержимое наподобие "Русского лото". Поэтому системы не было и быть не могло, но так мне было даже интересней, раскопки продолжались.

И вот однажды, на свой страх и риск вытащив с верхнего отделения что-то по виду напоминающее ящик, а по весу - пару пудовых гирь, я в доселе неизведанном мной пространстве за ним обнаружил ЭТО. ЭТО было похоже на футляр для подзорной трубы, и мой похотливый юношеский ум, по совместительству вуайерист и изврат, сразу подсказал мне, как разнообразить тёмные зимние ночи, не имея под рукой ничего, кроме окна. Дрожащими руками я распечатал футляр и...

То, что было внутри, нельзя было охарактеризовать иначе, как "разочарованние". Это были какие-то свернутые в трубочку плакаты, по всей видимости из прошлой батиной военно- медицинской жизни и неизвестно зачем ему нужные теперь. Плакатов было добрых штук 10, в чем я лично убедился, вытряхнув их на пол, втайне все ещё теша себя мыслью о завалявшейся там за компанию подзорной трубе. Мысль, впрочем, незамедлительно лопнула, вместе со звуком удара этой кипы о паркет, но любознательность моя была достойна самого Индианы Джонса, нашедшего вместо Эльдорадо окаменелый кусок дерьма и пытавшегося рассмотреть в этом какой-то тайный ориентир.

Я развернул первый плакат. Увиденное удивило меня куда больше, чем все фильмы Пьера Вудмана вместе взятые. Как я уже рассказывал, отец мой был врачом, и этот обрывок из его прошлого назывался "инфекционные заболевания". Плакат пестрел шанкрами во всей их сомнительной красе, карбункулами, язвами и черт- те знает чем ещё на розовеющих телах не слишком счастливых обладателей. Почесав в затылке я понял, что у себя в комнате на стене такое точно иметь не хочу, разве что отпугивать случайно забредших воров, и прошерстил всю оставшуюся пачку наглядных пособий. Там, надо сказать, было ещё круче, поскольку вся галерея микробьего творчества на одном несчастном плакате уместиться не могла в принципе. Было, бесспорно, интересно эти художества разглядывать, хотя и практической ценности данное разграбление могильника папиной юности не несло никакой. И я попытался смоделировать тот метод, которым эти артефакты из глубины веков могли применяться. Представил, как где-то за десятью ширмами со значком биологической угрозы лежит на кушетке распростертое тело зеленоватого оттенка, испещренное бубонами, а мой отец, молодой медик, в него подслеповато тычется.

- Ага, - залезает он пальцем, облаченным в несколько слоев резины, в какой-то циклопических размеров гнойник, а оттуда что-то очень неаппетитно начинает вытекать, - это ОНО! - и тычет пальцем теперь уже в данный плакат, оставляя на нем сочную кляксу из желтоватой вонючей слизи. Больной что- то булькает напоследок и покидает наш жестокий мир. К своему удивлению, хотя скорее ужасу, я и впрямь обнаруживаю на плакате жирную кляксу. Цвет её, правда, скорее красный, чем жёлтый, но это мне совсем не добавляет оптимизма. Вот тут - то я и начинаю чесаться. Всем, сука, телом начинаю. Как будто на меня из этого тубуса перебралась особенно злобная помесь норвежской чесотки и чернобыльского педикулеза.

Но это казалось даже чем-то хорошим и добрым по сравнению с тем, что я только что видел, а ещё до кучи напредставлял. Мои утробные завывания, с которыми я пронёсся мимо комнаты, где мирно похрапывал мой брат, его, видимо, подняли на ноги. А летел я в ванную, ни за чем иным, кроме как вымыть себя всем, что могло давать хоть какой-то антибактериальный эффект. "Доместос", одиноко видневшийся из- под раковины, тоже был пущен в дело. Правда, в самом конце, когда я вспомнил про ту рекламу, где он убивает "все известные микробы". Брат мой, не уступавший мне в любознательности с рождения, кажется, тоже нашёл те плакаты, поскольку не успел я закончить свое экстренное омовение, в ванную уже ломился он.

Все, в общем, нормально закончилось. Мать, правда, не была в сильном восторге от того, что её дети так стойко воняют хлоркой, но отец, как всегда, успокоил её, сказав,что хлорка - это все же лучше, чем говно. А в кладовку мы с тех пор больше не лазали. Потому что сей ящик Пандоры, кажется, мог нам дать куда больше, чем мы бы в итоге унесли.