Узник немецкого концлагеря(к сожалению не помнит название и документы не можем найти).
Лагерь находился под Киненсбергом.

родилась в Ленинграде.
В лагерь попала в 3 года(гнали из Ленинграда), освободили в 7 лет.
Сейчас проживает в г. Богучар.
Отмечаем великий праздник!
Всем мирного неба над головой!

З. Ы. Если думаете что горб от старости, то нет.
Она увидела на земле корку хлеба, от голода потянулась за ней и за это фашист прикладом ударил по спине. Ребенка в 3 года...

К 108-й годовщине Февральской буржуазно-демократической революции.

В память о тех, кто не дожил считанные дни до освобождения...

Политические заключенные Нерчинской каторги влачили беспросветное существование. Безыменные дни, похожие на томительные бессонные ночи, ничем не отличались друг от друга. Правда, по воскресеньям в обычной „баланде“ плавало что-то вроде лапши. И так изо дня в день, из года в год.

Грянула война. Мы точно не знали, кто с кем воюет, еще меньше знали, за что воюют. Тем не менее, заключенные разбились на два лагеря - на патриотов и пораженцев. Как мог просочиться сквозь толстые стены далекой от жизни тюрьмы патриотический дух части революционеров — трудно сказать.

Все же война внесла значительное оживление в нашей среде. Многие возлагали большие надежды на нее, если не в связи с освобождением, то по крайней мере в облегчении наших страданий. Время шло. Временный подʻем в начале войны постепенно сошел на нет.

Режим не смягчился. Наша непрерывная борьба за право человеческого существования сопровождалась жесточайшими репрессиями. На скромные наши требования — обращаться с нами по-человечески, к нам применяли излюбленные методы воздействия царских палачей — карцеры, приклады и порка. Мы же пускали в ход единственное в нашем распоряжении орудие борьбы — голодовку. Эта неравная борьба в конце концов надломила наше сопротивление...

Мы согнулись, сжались. Наши ряды таяли. Один за другим умирали от туберкулеза, цинги и истощения. Другие же, не дожидаясь естественной смерти, кончали самоубийством. Наши христолюбивые палачи смотрели на самоубийства, как на наваждение дьявола, а потому принимали все меры к их предупреждению, т. е. не давали в камеры ножей, веревок и других „орудий смерти“.

Но перерезать себе гвоздем или стеклом вену, задушиться полосками своей рубахи или разбиться головой об стенку — заключенные кое-как ухитрялись.

О победах и поражениях нашей армии и о растущем революционном движении широких рабочих масс мы не имели ни малейшего представления.

Что слышно на воле? — мелькнет иногда тупая мысль в остывшем мозгу. Ответа ждать неоткуда было. Казалось, что весь мир забыл о нашем существовании...

В конце января 1917 года рабочий т. Черствов, не выдержав душевных мук от издевательств тюремщиков, в виде протеста не встал при входе в камеру начальника. Выпоротый и брошенный после экзекуции в темный карцер, он задушился. Не повесился — в карцере не было уютных крючков, — а задушился: изорвав свою рубаху, он один конец обмотал вокруг шеи, другой вокруг ступни ноги — и задушился. А через месяц восставшие рабочие открыли перед нами тяжелые двери каземата...

В центральных районах наши товарищи освобождались 27–28 февраля (по ст. стилю) [1917 года], а мы были освобождены только 4-го марта [1917 года]. Ведь мы находились в 300 верстах от маленькой станции Борзи и в 10 000 верстах от центра! Кроме того, наши тюремщики, не доверяя телеграммам из центра, не хотели нас освободить. А мы то ничего и не подозревали! Наконец, из Читы прибыли прокурор и другие представители власти.

4-го марта [1917 года], в 8 часов утра они нас стали подготавливать к безумно-радостной вести. Подготовка продолжалась до 12 часов дня. Намеками и полунамеками нам давали знать о случившемся. Сначала недоверчиво, но постепенно стали прислушиваться с замирением сердца.

— „Неужели амнистия? Ага! Понятно: мы выиграли войну, и царь дал амнистию. Значит, будет сокращение срока. Даже возможно, что сократят срок до 10–12 лет“…

От этой мысли темнело в глазах: ведь при таком сокращении срока мы выйдем на поселение! Пусть в холодные тундры Якута, пусть на северный полюс, только выбраться из тюрьмы, сбросить цепи…

— Свобода! свобода! — беззвучно шепчут сухие губы, а ноги дрожат от нервного трепета…

— „А что, если это не более, как подлый подвох тюремщиков? Может быть они хотят что-то выведать у нас?“

Надежда сменяется тревогой, тревога — надеждой.

Чувствуешь, что вот-вот сойдешь с ума или разорвется сердце: истощенный организм не в состоянии перенести такого потрясения.

Решив, что мы достаточно подготовлены, они ушли и заперли камеру. Через некоторое время пришел пом. начальника тюрьмы и попросил нас следовать за ним.

Звякнули тяжелые засовы первых ворот, затем вторых — и мы очутились лицом к лицу с выстроенными в полукруг солдатами и всем начальством.

— Ну, господа (господа!?),— торжественно начал начальник каторги Евтин,— могу сообщить радостную новость: в России совершилась революция и вы получили полную свободу… можете ехать, куда угодно… Поздравляю…

Кто-то из товарищей заплакал, другой засмеялся. Стоявший рядом со мной товарищ посмотрел на меня, как-то странно улыбнулся, точно лунатик, протер глаза и потихоньку, как это делают дети, опустился на землю. „Он, кажется, не понял в чем дело… он с ума сошел“,— ясно и отчетливо мелькнуло в моем сознании…

Остальное представляется, как во сне: прокурор как будто что-то говорил, как будто некоторые солдаты плакали. Не помню…

Через час горячие казацкие лошади бешено мчали нас к родным, товарищам, к свободе и радостной борьбе.

Е. Котин.

Воспоминания опубликованы в газете «Коммунар», ежедневный орган Губкома РКП(б) и Губисполкома Советов рабочих, Крестьянский и Красноармейских депутатов Тульской губернии, № 59 (1991) от 12 марта 1925 года.

_______________
* Публикации цитируются с сохранением орфографии и пунктуации первоисточника.

«Одни дети умирали, другие хватали их бурду». Интервью с узницей Саласпилса

Это чудовищно страшно читать. Но надо – пока ещё живы последние свидетели. Потом вспомнить такое станет уже некому, и больше никто не опровергнет ложь

80 лет назад Красная Армия освободила один из самых страшных концлагерей. Сейчас латвийские политики и историки объявляют это место «воспитательно-трудовым», и отрицают, что из детей выкачивали кровь. Георгий взял в Риге интервью у нескольких заключённых Саласпилса, согласившихся рассказать, что творилось в лагере.

Камелия Войтеховна Богумирская (по мужу Валиуллина). Жительница Белорусской ССР, станция Бигосово Витебской области. Была отправлена в Саласпилс в семилетнем возрасте вместе с семьёй 23 февраля 1942 года, и пробыла там до апреля 1943 года.

- Это случилось утром, мама едва каравай в печку поставила. Пришли военные, они все говорили на ломаном русском языке – не знаю, айзсарги (латышское полувоенное формирование – Авт.), либо немцы. На шапках у них знак черепа человеческого был, хорошо помню. Никакой еды с собой взять не дали, очень зло себя вели. Мама собралась, нас одела – четверо детей было у неё. Запихали в сарай вместе с остальными жителями деревни, заперли там. Пошли разговоры, что нас хотят сжечь. Овчарки лаяли кругом. А потом, видимо, пришел другой приказ, отправить всех в концлагерь. Раньше через нашу деревню часто гнали евреев. Они прятались где-то, но их находили. Мама совала нам хлеб, говорила – идите, дайте людям, вы детки, немцы вас не тронут. Мы отдавали, евреи нас поблагодарили, и сказали - «Передайте своим родителям, что жизнь такая – сегодня живём, а завтра гниём». Нас привели на станцию, запихали в вагоны, а там ничего – только солома. Детки ходили в туалет на солому, и её в окно вагона выкидывали. Мужчины просили прохожих бросить снега в вагон, за колючую проволоку, кричали, что дети маленькие, пить хочут - кто-то бросал, а кто-то боялся. Привезли в Саласпилс, завели в барак. Там просто нары и печка, металлом обтянутая. Немцы раздели женщин, голыми оставили совсем, и тщательно осматривали – подмышки, рты, волосы. Вечером стали сортировать – мужчин в одну группу, девушек постарше и женщин в другую, всех в разные бараки. Малышей, что полтора годика, два, три – оставили в детском бараке. Женщины сперва ходили у окон, искали своих, криком кричали, но охрана их отогнала.

- Что вы видели потом?

- Как людей вешали. С двух сторон за подбородок два крюка цепляли, и человек болтается, пока кровью не истечёт. Видела, как женщину наказали. Её выгнали на улицу возле барака дорожку чистить в холод, она взяла одеяло завернуться, а это нельзя. Немцы ей дали кирпич, и велели держать на вытянутых руках. Стоит, шатается. Ещё один кирпич в руки положили, она падает, её утаскивают. Дети в нашем бараке были как старики, не плакали. Чем кормили? В миски нам бурду наливали, хлеб давали пополам с опилками. Дети кушают, и как птички ротик открывают и закрывают…а затем падают под стол и умирают. Я за одним столом со всеми сидела, всё видела. И потом кто быстрее мисочку умершего ухватил, тот и съел. За несколько месяцев мы стали как пластмассовые бутылки – кожа стала прозрачная, все кости видно, руки-ноги тоненькие, а животы большие, распухли от голода. Моего братика Рому в возрасте 4,5 года и других крохотных детей переместили в больницу в Риге, и немцы брали из них кровь для своих солдат раненых. Рома говорит, его молоком поили, чтобы кровь шла – густое молоко, вкусное. В этой больнице 18 детей умерли от того, что кровь забирали, они в братской могилке лежат.

- У вас тоже брали кровь?

- Да, в самом Саласпилсе. Приезжали женщины в белых халатах и мужчины в зелёной форме. С нами не разговаривали – два глотка молока, и иглу в вену. Много выкачивали. Было очень страшно. Мы сознание теряли. Я падала, меня приводили в себя, что-то мне давали. Родителей не пускали к нам. Дети подчинялись молча – не плакали, не капризничали. В бараках на нарах на голых досках мы лежали, без одеял, простыней, подушек, так и спали. Тесно очень было. Одежду кинули кому какую. Мне дали 56-го размера, а я же маленькая. Ничего, поменялась. Мы целыми днями стояли у окна, и смотрели, как мёртвых выносят, как вешают, как люди упали и идти не могут. Там не одна тысяча детей погибла – сколько их в том лесу закопано, до сих пор кости находят.

- Господи, как же у вас сил нашлось такое пережить?

- Да, пережила такой ужас, поэтому, наверное, долго и живу. Я сказала, чтобы, когда умру, книгу о Саласпилсе мне в гроб положили. Помню, как нас совсем голых гоняли в баню, по снегу, в феврале. Сестра моя старшая Аня братика держала на руках, прижавши к себе. Она погибла. Дизентерия у неё была, её и других, кто заболел, согнали в крематорий и там сожгли заживо, кинули в печь. Это мне свидетели рассказали, старшие. Я прихожу когда сейчас в Саласпилс, очень плохо себя чувствую – там земля смертью дышит. Плачу, без лекарств не могу. В апреле сорок третьего я и Рома уже неходячие были, доходили совсем. Смертность большая была в бараке. Немцы стали детей хозяевам-латышам за деньги раздавать, кому батраки нужны. Вот нас с Ромой и отдали, в кузов бросили и отвезли в Огре. Мама кричала – только не потеряй братика! Нас двоих долго не брали, а потом один взял, айзсарг. Я коров у него пасла, спали в разбитом сарае, после концлагеря это было счастье. Нас не били, но Рома пострадал. Нарвал горох с огорода, съел его. Хозяин взял его за шкирку, завёл на скотный двор, и сказал – ещё хоть раз что-то возьмёшь, я тебя здесь застрелю. И у моего брата в 5 лет половина головы поседела. Он из Саласпилса мало помнит, только больницу, где кровь брали, и как хозяин его убить обещал. Говорит – так далеко кажется, словно кино смотрел или сон приснился. Ромочка тогда прибежал ко мне, а я коров пасла. Я сорвала шаль с себя, завернула его, он босиком, в трусиках и маечке, а холодно, весна же. Он, бедный, говорить на долгое время перестал.

- Помните, как Красная Армия пришла?

- Конечно. Бои шли, бомбили, окна со стёклами выскакивали. Хозяева убежали. Я пошла в подвал, дверь от взрыва бомба захлопнуло, осколком ранило в ногу, я билась об дверь, была вся синяя, а потом боженька мне помог, выбралась. После этого пришли русские. Среди них был доктор, сделал мне уколы, и ногу спас – очень хорошо ко мне отнеслись. Говорят – девочка, что ж ты тут одна делаешь? Отвечаю – я из концлагеря, в Саласпилсе была, родителей моих угнали: я их очень-очень жду. Каждые 2 часа врач мне делал уколы. Но красноармейцы долго не задержались, в наступление шли. А родители мои никогда уже не вернулись, я и не знаю, где они похоронены. И они, и бабушка, и старшая сестра – все погибли. Я даже сейчас ночами слышу крики сестры, как её живьём жгут. Я инвалид первой группы, видите, ноги опухли, костыли. Но помню всё отлично, я с головой дружу.

- Вас обижает, что сейчас в Латвии говорят – дескать, в Саласпилсе зверств не было?

- Да как такую ложь произносить можно? Я слышу это, и кровью плачу. Я выросла, пошла поваром работать. Почему? После концлагеря никак наесться не могла, ужасно хотелось, и думала – буду готовить, хоть после пальцы оближу. Лишь о еде думала. Чудовищное время было, страшное. По-прежнему вижу, как наяву, выжженные номера на руках у женщин. Сапожник в Саласпилсе был один, странно себя вёл, контуженный - у него семью заперли в доме и сожгли заживо. Все люди в концлагере попали туда ни за что.

- Мало уже узников в живых осталось?

- Очень мало. А тех, кто помнит, как нас мучили нас в Саласпилсе – ещё меньше. И вот бывшая президент Латвии Вике-Фрейберга сказала, что девочки в концлагере все были проститутки, простите меня за некрасивое слово. Мол, их немцы спасли от расправы, поэтому в Саласпилс забрали. Да какая ж я проститутка, если мне всего семь лет от роду было? (плачет). Так мало времени прошло, и сколько лжи уже придумывают!

© Zотов

https://vk.com/wall736437447_97170

Ссылка на видео
https://vk.com/wall736437447_96986