«Пробыв в Санкт-Петербурге две недели и заметно поиздержавшись, я решился поехать в Москву на свой страх и риск, то есть, без мистера Эдварда. Я уже имел представление об устройстве русской жизни и незнание языка не считал непреодолимой преградой.
Не всё поначалу пошло гладко. Видимо, я ошибся при покупке билета. Спать пришлось на полу, подложив под голову саквояж с образцами. Оставалось только радоваться, что я вовремя продал большой ящик, в котором хранились образцы пока их оставалось много, в купе с ним было бы не развернуться. Со мною ехало семеро упитанных господ, окно не открывалось и было очень жарко. Отмечу, что на всех станциях кормили сытно, а на станции «Tver» даже роскошно: в красивом павильоне, на серебряной посуде подавали прекрасные паштеты, молочных поросят с толченым хреном, томлёную баранину под мятно-гранатовым соусом, знаменитую русскую «sterliat» с чёрной икрой, множество пирогов с разнообразными начинками, мороженое и фрукты. Был и отличный выбор вин, французских и крымских. В последствии, размышляя об удивительном несоответствии тесного и душного купе с великолепным столом, я сделал неутешительный вывод, что по ошибке зашёл в залу для пассажиров другого класса. Помню даже, как пожилой стюарт что-то пытался мне втолковать, я отвечал «ne ponimait» и ел при этом, бедолага в конце концов от меня отстал, вернувшись на свой пост у входа.
Извозчики в Москве все как один бородатые и не использует хлыст, управляя вожжами и голосом. Но удивительно другое ― они трогаются сразу, как только сядет пассажир, не спрашивая заранее куда ехать. В моем случае ― не спрашивая вообще. Привокзальный извозчик окинул меня быстрым взглядом и повёз. Остановился у трёхэтажного дома с вывеской «Hotel Berlin». Сам бы я не выбрал лучше ― опрятная гостиница без излишней роскоши в самом сердце города по приемлемой цене в четыре рубля. Кому-то цена может показаться завышенной, но я уж очень не люблю клопов.
В Санкт-Петербурге я удивительным образом успел отвыкнуть от узких улиц. В Москве же улицы всякие: и широкие и не очень, и вверх, и вниз. Много лошадей, москвичи явно предпочитают ездить, а не ходить, иной раз экипажи накапливаются в узких местах в таком количестве, что движение на время замирает. Жизнь в Москве и в целом заметно медленнее столичной. Люди, зайдя в мелочную лавку, подолгу беседуют с хозяином. Кругом множество трактиров и чайных, где весь день можно видеть никуда не спешащих посетителей. Москвичи при любой возможности садятся пить чай. А если пьют водку, то обязательно берут к ней подбродившую солёную капусту с несвежим запахом, называемую «квакшан». Отчасти это похоже на немецкое Sauerkraut, но вкус и запах более резкие. Из «квакшан» русские варят свой главный суп, называемый ― кошмар! ― «shchi». Мистер Эдвард заставил меня это попробовать, да ещё положив в безмерно кислый суп такой же кислой сметаны. Вообще, русская кухня не привела меня в восторг. Всё либо кислое, либо солёное. Огурцы, к примеру, здесь никто не ест свежими. Рыбу солят сверх меры. Курицу удобряют чесноком до потери вкуса. Всюду зачем-то кладут грибы. Тот же мистер Эдвард восхищался «sterliat», но ведь он не пробовал белого канадского осетра. А вот что здесь великолепно, так это хлеб! Особенно «buublik», это круглое кольцо из теста, нежное, чуть сладковатое внутри с приятно хрустящей корочкой. Чай с этими колечками, иногда посыпанными маком, стал моей основной московской пищей, к тому же, совершенно не обременительной для кошелька.
Оказавшись вдалеке от мистера Эдварда, или, как он любит представляться, доктора медицины и фармацевтики Роменс-Лозовски, я ощутил зарождающейся по отношению к нему скепсис. Рядом с ним это было невозможно. Его хочется слушать не перебивая, более того, ему хочется дать в долг, что я и сделал. Боюсь, зря. Кроме того, я фактически один оплачивал наше пребывание в Варшаве, включая поездку в Лодзь, и в Санкт-Петербурге, пусть и в счёт его будущих комиссионных. Но если в Лодзе я сам говорил с тамошними мануфактурщиками и демонстрировал им образцы красок, то, по приезде в столицу, мистер Роменс-Лозовски взял всё общение на себя, убедив, что его метод продвижения намного лучше. Мы встречались с какими-то важными господами в закрытых клубах и дорогих ресторанах, я кивал, не понимая сути разговора и не будучи уверен, что собеседники имеют хоть какое-то отношение к шерстопрядильному или красильно-аппретурному делу. Этот его странный акцент ― йоркширский? ― но ведь он знал, что я никогда не был в Йоркшире. Этот вопрос: «не родственники ли мы с канадским премьер-министром Джоном А. Макдональдом?» И рассмешившей его ответ, что мы даже не однофамильцы. Британец не может не знать, что ирландские и шотландские дональды пишутся по разному (Mcdonald и Macdonald ― прим.пер.). Он немного кривит ртом, когда смеется. Объясняет тем, что упал с лошади. Но опыт моей юности, прошедшей в пабах Манчестера и Ганновера подсказывает иное ― мистер Эдвард был бит. Странные знакомства, странные покупки. Тот ли он, за кого себя выдает? Впрочем, в фармацевтике, несомненно, разбирается. Скорей бы уж получить с него мои двести десять долларов.
С юности я помнил слова моего учителя Жака-Этьенна, что в Москве все говорят по-французски. Сам он посетил Москву в 1812 году, вместе с Наполеоном. Возможно, в кругах московской аристократии французский в ходу, но я туда не вхож. Хотя язык Мольера в этом городе услышать можно и на улицах, пусть редко. Совсем не говорят по-французски там, где это больше всего надо ― в гостиницах и ресторанах. Даже в тех, где есть французское меню, к примеру, в «Эрмитаж», что в паре минут ходьбы от моей гостиницы. Конечно, не следует исключать, что только два официанта в этом ресторане не знают французского и как раз с ними мне и повезло. Для общения в гостинице я, благодаря любезной помощи одного из постояльцев, составил карманный разговорник. Мне удавалось понятно для обслуги выговаривать «tchai» и «buublik, mnogo buublik». Но ничего не получалось с «chistoe polotence skotina».
С немецким в Москве проще, во многих лавках приказчики говорят по-немецки, а в мебельных так по другому и не говорят. Один из мебельщиков, по имени Мориц, сообщил, что прожив в Москве сорок лет, русский так и не выучил. Люди, ища чем гордиться, иной раз делают весьма странный выбор.
Родного языка в Москве не слышал ни разу. Когда собеседники узнавали, что я американец, некоторые с уважением произносили «Egor Vistler». Речь шла, как я догадался, о Джордже Уистлере (George Whistler ― прим.пер.), строителе русской железной дороги.
Работу я решил начать с мебельщиков. На их квартал набрёл случайно, гуляя в первый день по Москве, благо к тому располагала нежаркая солнечная погода. В Санкт-Петербурге ведь беспрерывно шёл дождь. Слышал, что первый русский поэт Пушкин предпочитал осень всем прочим временам года. Вероятно, он имел ввиду московскую осень, уж всяко не петербуржскую. Я шёл, вычерчивая в блокноте маршрут, чтобы не заблудиться. Один раз даже увидел бело-синюю табличку, как я понял, с названием улицы и перерисовал: «СрѢетенка». По этой «СрѢтенка» я вышел на высокую, весьма удивительного вида башню (видимо, «Сухарева башня» ― прим.пер.), вблизи которой раскинулось полумесяцем здание больницы. За больницей начинались мебельные ряды. Некоторые цеха находились тут же. Мебель, в основном, сделана умело, краска лежит ровно, подчёркивает рисунок дерева. Я общался где с владельцами, где с приказчиками, мне давали возможность подробно рассказать о товаре, рассматривали образцы. В какой то момент беседы обязательно звучал вопрос о наличии у меня рекомендаций, либо заключения химической лаборатории. Кто-то спрашивал прямо: «У вас есть письмо от Шульца?». Несколько раз в день мне приходилось слышать эту фамилию: «А знакомы ли вы с методом разведения красок господина Шульца?», «Господину Шульцу было бы очень интересно посмотреть на ваши порошки, почему бы вам не поехать прямо к нему?», «Какая тут адгезия по шкале господина Шульца?».
У меня нет сомнений в моём товаре, который выдержит даже предвзятый анализ. Я ведь и сам долгое время начальствовал над химической лабораторией. Но полноценная экспертиза займет не меньше недели, израсходует образцы, которых и так мало. А самое главное, я никак не располагаю суммой, которая на это потребуется. С этими мыслями я решил оставить мебельщиков и пойти к текстильщикам, надеясь, что там не такой культ Шульца, как у этих немцев.
― Текстильные фабрики принадлежат русским, не так ли? ― спросил я Морица.
― Да, но особым русским, которые исповедуют старую православную веру. Они не курят и водку не пьют. Почти не пьют. То есть пьют, но так редко, что точнее сказать: не пьют.
― Контора у них называется «Ambar», ― подняв палец вверх сообщил Мориц, и записал нескольких адресов.
Теперь изо дня в день посещал я суконные, бумагопрядильные, льнопромышленные, ситценабивные, шерстоткацкие и шелкоткацкие, красильно-отделочные, полотняные, трепальные, щипальные и прочие фабрики. Я не смог найти адрес-календарь Москвы на каком-нибудь языке, кроме местного, но выручило выше упомянутое умение московских извозчиков. Один из них, звали его, если я правильно расслышал, Авраам, завидев, как я выходил из «Ambar» Никольской мануфактуры, и приняв во внимание мой печальный вид, ни слова не говоря привёз меня к торговому дому «А.А. Досужев и сыновья», а потом взялся возить постоянно, очевидно, хорошо понимая род моих занятий. Сговорились мы на три рубля в день, и полтина сверху, если приходилось ехать на край города.
После неукоснительно вежливых немцев на русских фабриках встречали меня довольно безразлично. Самое лучшее было прибыть в разгар чаепития. Заранее это время в Москве не подгадаешь, тут уж как повезёт. Меня встречали улыбками, выслушивали, сочувствовали и даже пару раз угощали чаем с «buublik». Если же я приходил позже, о чем свидетельствовал остывающий самовар, мне вяло кивали, не в силах подняться со стула, потом, отвернувшись, кричали в зал:
― Не знает ли у нас кто-нибудь немецкого?
― Нет, никто не знает, ― следовал ответ.
Диалог этот шёл хоть на ломаном, но всё же немецком.
Совсем скверно выходило, если клеркам весь день никак не удавалось попить чаю, а тут ещё я. Как только они понимали, что не заказчик пришёл, а продавец, такой же как они, только хуже, потому что даже русского не знает, то начинали через моё плечо выразительно смотреть на дверь, а если я упорствовал, то указывали пальцем.
Как-то я попробовал зайти в контору бумагопрядильной фабрики со своими «buublik», благо их продавали у входа. Меня встретил пожилой приказчик с усталым взглядом, он был один, ни по-немецки, не по-французски не говорил. Не было в комнате и самовара. Я положил перед ним связку «buublik». Он достал из-под прилавка точно такую же и положил рядом с моей. В результате мы обменялись связками «buublik», я вышел от него в смешанных чувствах.
По вечерам я пил водку, рюмку или две, не больше, это вызывало у местных смех. Хотелось курить, но только свои, манчестерские, лучшие в мире сигары. Увы, доктор Роменс-Лозовски выкурил все мои сигары, которые предназначались, прежде всего, для подарков. Я заходил в сигарную лавку на Арбате, подержал в руках знакомую коробочку, с картинкой главного здания табачной фабрики, от которого в двух кварталах ― мой дом. И чуть было не пустил слезу, так вдруг стало жалко себя, оказавшегося в далекой непонятной стране, где мои превосходные краски никому не интересны, как и я сам. Лучше б мне продолжать работать на Amoskeag. Я бы каждый вечер курил сигару на своём крыльце, а если путешествовал, то не дальше Монреаля. Покупать сигары я не стал, уж очень они здесь дороги. А цена, которую просили за ординарную de la Vuelta de Abajo, заставила меня усомниться в рассудке москвичей.
Увы, мой московский кошмар продолжал преследовать меня. В первый же день, распивая чай с владельцем прядильной господином Свешниковым (пили мы из стаканов в серебряных, украшенных рубинами, подстаканниках), я услышал, что для решения вопроса о приобретении моих красок было бы полезно мнение знатока.
― И кого же вы рекомендуете? ― спросил я, внутренне сжавшись.
― В числе консультантов большую силу имеет господин Шульц, из Музея прикладных знаний.
― Из музея? ― поразился я.
Итак, Шульца продолжали упоминать. Других консультантов не советовали, либо Щульц, либо пальцем на дверь. Те временем деньги мои заканчивались, образцы тоже, и мне надо было поспеть в Санкт-Петербург к оговоренной дате, чтобы успеть получить долг с мистера Эдварда. Билет на поезд был взят заранее. Наступал последний день пребывания в Москве и я решил познакомиться с пресловутым Шульцем.
Но перед тем зашёл к маклерам. При мне был процентный вексель компании Amoskeag на двести долларов. Я считал его очень удачным приобретением и придерживал на самый чёрный день. Выбрав маклера с французской фамилией Crétin, я попросил его оценить вексель. Он достал из ящика большую лупу, изучил ценную бумагу и сказал:
― Сто пятьдесят? ― Я не поверил своим ушам. ― Но меньше месяца назад мне давали за доллар полтора рубля. Курс так сильно изменился?
― Нет,― отвечал маклер ровным голосам, ― курс тот же.
― Тогда мой вексель стоит три сотни рублей!
― Сто пятьдесят, ― сказал маклер, и убрал лупу в стол.
― Послушайте, месье Crétin, ― я старался говорить спокойно и убедительно. ― Я понимаю, что вы должны иметь свою маржу. Вы бы и так её имели, купив вексель за триста рублей, ведь по нему будут выплачены проценты, но вы вправе учесть свой интерес сразу, заплатив, допустим, двести девяносто семь рублей или даже двести девяносто пять.
― Сто пятьдесят, ― снова сказал маклер.
― Amoskeag не просто кампания, это компания которая построила Манчестер, целый город! (Манчестер, Нью-Гэмпшир, США ― прим.пер.). А знаете ли вы, что чуть не каждый второй рабочий в Манчестере ― франко-канадец. В Манчестере все говорят по-французски! Последний уборщик и тот говорит!
Ещё не закончив фразы, я засомневался в силе подобных аргументов, но месье Crétin одобрительно кивнул, очевидно подумав, что ему не придётся учить английский, если он вдруг переедет в Манчестер. Слегка воодушевившись, я продолжил:
― Amoskeag самая большая ткацкая фабрика в мире! Двадцать четыре тысячи станков! Пятьсот восемьдесят два электрических двигателя! Семнадцать тысяч рабочих! Пятьдесят миль ткани в час! Семьдесят три тысячи…
Тем временем месье Crétin что-то прикинул в уме, и, перебив мою пламенную речь, сказал:
Я забрал вексель и ушёл, не попрощавшись.
Не помню, говорил ли я Аврааму про Музей прикладных знаний, но через полчаса мы оказались у огромного, украшенного белыми колоннами дома именно с такой надписью. Улица же называлась «Prechistinka» ― очередное непроизносимое название. Вскоре выяснилось, что в этом дворце Музею отдано лишь несколько комнат. На одной из них висела написанная на нескольких языках табличка «Химическая лаборатория», под ней другая, помельче: «Юлиус Шульц. Главный консультант по всем вопросам».
Я вошёл и оказался в неширокой, по-видимому, длинной комнате, перегороженной стеклянными блоками, и обратился по-французски, а затем по-немецки к юному клерку. Юноша заморгал и, не слова не сказав, убежал внутрь помещения, откуда вскоре вышел щегольски одетый господин с живым, умным взглядом. Увидев меня, он чуть помедлил, а затем улыбнулся и спросил по-немецки:
― Не вы ли съели на спор двадцать семь яиц в «Учёной свинье», а впоследствии отказались платить за съеденное?
― Разумеется, нет. Если яиц меньше тридцати, так я и за стол не сяду.
― Видимо, в Геттингенском университете был какой другой американец Риан Макдональд, вот уж удивительная новость.
― А не вы ли изготовили из водки и пива напиток «Крамбамбуль», отчего под угрозой срыва оказалась высочайшая инспекция университета королевой Марией Саксен-Альтенбургской с наследником, принцем Ганноверским?
― Определенно, нет. Я всю жизнь занимаюсь неорганикой и в органическую химию никогда так глубоко не вникал.
Тут уж мы дружески обнялись.
― Так вот что за Юлиус! Вот что за Юлиус Шульц! Как ты оказался в России?
― Мои дядья живут тут со времён императора Петра. Я ездил к ним, ездил и доездился, влюбился в девушку по имени Мария! Женился и сразу, как здесь говорят, obuzel (видимо, «обрусел», хотя… ― прим. пер.). Но ты? Что ты делаешь в Москве?
― Я открыл у себя в Нью-Гэмпшире дело по производству красок и теперь хочу их хоть кому-нибудь продать.
― Краски? Прекрасно! Образцы с собой?
Он повёл меня за перегородку, на ходу меняя пиджак на ослепительно белый халат и протягивая такой же мне. В лаборатории царил идеальный порядок. Всё оборудование было первоклассным: цейсовский микроскоп, спектрофотометр, аппарат Киппа, колориметр и прочее.
Я залюбовался тем, как быстро и ловко Юлиус работает с образцами. Вопросы, которые он задавал, показывали глубокое понимание предмета. Затем, не отрываясь от микроскопа, Юлиус сказал:
—Я угощу тебя конфитюром из чёрной смородины, который жена моя варит. Ты ничего подобного не пробовал. С чаем. Чай-то пьёшь или только кофе?
— В Москве пью только чай и водку.
— А до коньяка снизойдешь?
Шульц сделал несколько распоряжений Николаю, так звали юного клерка.
— В директорcком накроет, а я пока здесь повожусь. Да, яиц вареных подавать? Или с тех пор ни разу?
Через полчаса мы сидели в небольшом, со вкусом обставленном кабинете. Юлиус распоряжался в нём как хозяин. Мы продегустировали коньяк из директорского, видимо, серванта и теперь пили чай с булочками в форме сердечек, густо намазывая на них величайший конфитюр миссис Шульц. Юлиус вёл себя очень по-русски: наливал чай в блюдце, осторожно подносил к губам и пил, предварительно подув.
— А ведь сегодня в Казань еду, хорошо в лабораторию решил перед отъездом заглянуть, а то бы и не встретились. Вернусь через неделю, ещё раз всё проверю, закончу тестирование и составлю заключение. Уверен, что будет оно самым что ни есть положительным. А ты сколько ещё в Москве будешь?
— Завтра уезжаю, очень надо в Санкт-Петербург.
— И поезжай. Сейчас на многих мануфактурах новые технологии заводят, и вот для них твоя химия лучше всего подойдёт. Через полгода сможешь поставить порошков, пудов сорок? Вот и прекрасно, раньше не надо, надо вовремя. "Тот, кто слишком быстро начинает движение, вызывает у людей смех" — есть у нас, у русских, такая пословица, хотя я не понимаю, на кой чёрт она нужна.
— Юлиус, можно ли мне оплатить твою работу также через полгода?
— Хорош бы я был, если б деньги брал с тех, чей товар проверяю, — рассмеялся Шульц, —мне заплатят фабрики, когда будут на поток ставить. И на музей ещё перечислят, тут так принято. А начну я с Эрнеста Шлумбергера. Он наш, геттингенский, тоже у профессора Вёлера учился. Блестящий химик и очень энергичный руководитель. Местные ортодоксы выкупили ситценабивную фабрику «Эмиль Циндель» после кончины основателя и поставили Эрнеста директором-распорядителем. Так у него в этом году ожидается десять миллионов выручки.
— Десять миллионов! — восхитился я, — Это же больше чем все текстильные фабрики Санкт-Петербурга выручают!
— Фабрики Санкт-Петербурга работают только на Санкт-Петербург, — пренебрежительно махнул рукой Юлиус, — парчу ткут да наградные ленты вышивают. А Москва на всю империю торгует. Никому за Москвой не угнаться. Но послушай, эта ваша фабрика в Манчестере, она же ещё больше. Больше ведь? Вот! Я читал отчеты, впечатляет. Огромная фабрика. Сколько красок ты продаешь Amoskeag?
― По соглашению с моим компаньоном я могу продавать везде, кроме Соединенных Штатов.
― Стало быть, на Amoskeag поставляет твой компаньон?
― Мой компаньон и есть Amoskeag. У нас, в Манчестере, по другому не бывает. Кстати, в Москве за их вексель полцены дают. Безобразие.
― В Москве векселя не любят. Говорят, крутился тут одно время некий Франчишек Вексель из Данцига, мошенник и пьяница,— пояснил Юлиус. — В Петербурге получишь хорошую цену, не беспокойся. Вижу, нравится тебе конфитюр от Марии Павловны? Женись на русской, будет тебе такие же варить. Ты ведь не женат?
— Угадал, — грустно улыбнулся я. — Не женат. Как-то не складывается.
— Сейчас вспомню... Погоди... Августина! Девушка из-за которой ты подрался с долговязым богословом, как его звали… Отто Шильман?
— Вильман. Позже, правда, выяснилось, что именно этот богослов был не причем.
— А у нас с Марией уже три маленьких Шульца по Москве бегает. Давай-ка выпьем за это. А почему мы всё ещё в белом? Где мой пиджак? Риан, друг мой, старый мой друг, коллега и собутыльник, я рад тебя видеть! Что тебе понравилось в Москве больше всего?
— До сегодняшнего утра лучше всего были buublik.
— Так укради рецепт и открой пекарню в Манчестере, будет дополнительный доход.
— Старая семейная легенда гласит, что по случаю рождества городок Порташ поручил некой Фионнуале Макдональд приготовить ячменный коддл. От её варева у всех заболели животы и рождество горожане встретили наихудшим из возможных способов. Фионнуалу хотели высечь, но Сорли Бой, глава ирландского клана Макдональд, воспрепятствовал этому, успокоив толпу тем, что больше ни один Макдональд не будет готовить еду для продажи.
— Ну... Тогда только краски. Твои цены ниже английских, но в Россию больше везут бельгийские. Есть и русские тёртые краски, хорошие. Шемшурины поставляют, Оссовецкий, Кусман, Банниковы. Франке бельгийские возит, французские. Бергер и Виртт — всё подряд. Еще Кинг, Иванов-Арнаудов, эти сами делают, Вернер, Оловянишникова вторая, Кинг, стоп, Кинг был. Аванцо, король олифы. Я тебе всех запишу, пригодится. И, наконец, Пффф... Пфлейдерер. Помнишь его?
— Не помнишь? Вот я ему расскажу при встрече, он огорчится. Ох, мне уже на вокзал пора, извозчика ловить.
— Я уступлю тебе Авраама, он бог извозчиков.
— Божественно. Коньяк допьём? Тут немного осталось.
Шульца грузили, позвав на помощь Николая. Большой чемодан консультанта Авраам привязал сзади. Лошадь тронулась.
— В Казань! В Казань! — вдруг закричал Шульц. Авраам осуждающе покачал головой.
Внезапно осознав, что Юлиус не знает моих адресов, я составил записку и жестами поручил Николаю передать боссу по возвращении. В постскриптуме указал: "Не огорчай Пфлейдерера! Я его вспомнил!".
Мне нравилась погода, город и всё, что со мной происходило. Я шагал по Москве в наипрекраснейшем расположении духа. Подошёл к Кремлю, чтобы, наконец, осмотреть вблизи древние стены, но голова была занята подсчётом будущих барышей. Затем направился вверх, по «Tverskaya», искать свою гостиницу. Свернул у монастыря «Strastnoy», порадовался чудесному скверу с невысокими, недавно высаженными деревьями. Там ко мне подошёл небольшого роста местный житель, в старом, но чистом сюртуке, с большим бумажным кульком в руках, и стал что-то предлагать. У него был взгляд человека, ожидающего, что ему непременно откажут. Я и отказал, произнеся своё обычное «ne ponimait». Но он тут же ловко перешёл на французский, вследствие чего наша беседа завязалась. Мой собеседник, звали его Pavel , первым делом предложил попробовать образец товара ― в кульке была морковка, очень ровно нарезанная, очевидно, с помощью шаблона. Есть я совершенно не хотел, но, помня свои собственные мытарства, попробовал. Морковка была сладкой и сочной, о чем я сообщил продавцу. Он же объяснил это следующим: несколько южнее Москвы есть провинция Сhambov, покрытая густыми лесами. В этих лесах проживает волки, известные своей свирепостью. Об этом знает каждый русский, сказав это, Pavel обвёл широким жестом проезжающих мимо нас москвичей, предлагая, видимо, остановить любого и спросить на предмет свирепости упомянутых волков. Само собой, продолжал Pavel, что в Сhambov совершенно не стало зайцев. Из-за отсутствия зайцев в этой провинции вырастает невероятное количество морковки и есть возможность отбирать не просто лучшую, а непревзойденную. Поэтому морковь из Сhambov славится на весь мир.
Тут я заметил, что на моей родине, в штате Нью-Гэмпшир, никто не слышал про морковку из Сhambov.
― Какая удача! ― воскликнул Pavel, ― Вы сможете быть первым, кто привезёт на землю Нью-Гэмпшира такой замечательный продукт. И я обещаю вам лучшую цену. И вы всегда сможете найти меня в этой части Москвы.
― Увы, я не занимаюсь поставками овощей. И разве кто-нибудь продает резанную морковь? Это весьма непривычно.
― Всё течет, всё меняется, как говорили древние греки, ― сообщил Pavel и для подтверждения повторил ту же фразу по-гречески. ― На этом месте раньше торговали сеном, пройти было невозможно. Однажды я был выгнан отсюда пинками, кулёк мне бросили вслед, отчего весь товар рассыпался. А ведь меня не бьют даже okhotnoriadski мясники (видимо, речь о злющих мясниках из Охотного ряда, которые лупят всех подряд, не разбирая, ― прим.пер.). Торговцы сеном так громко ругались, что одна благородная дама, проживавшая в девятом доме, купила эту площадь, выгнала грубиянов и разбила здесь эти прекрасные аллеи.
― Весьма похвально, ― отозвался я. ― Стало быть, нынче это благородная дама живёт в тишине.
― Нет, она переехала на Большую Никитскую, не дождавшись окончания строительства. Наверное, строители тоже очень ругались. Или призрак надоел. Бывший владелец этого дома убил свою любовницу, француженку Луизу. Труп закопали на Ходынке, рядом с казармой 65-ого Московского пехотного полка. Но не помогло. Приведение время от времени появлялось на месте убийства и ковыряло пальцем в ранах. Бывший владелец скрывался от призрака вначале в тюрьме, потом заграницей. В тюрьме, между прочим, начал писать пьесы и по выходе стал известным драматургом.
― Да, призраки очень надоедливы, ― согласился я. ― Сколько за весь кулёк?
― Пятнадцать копеек. Но если будете торговаться, то отдам за десять.
― Благодарю. А морковку до отеля донесу, вы же в «Берлине» живёте, я видел. По дороге ещё расскажу всякого, вам про призраков желательно или, к примеру, про упырей?
― Сегодня мне нравится всё. Такой уж день. И пора уже идти, вечером у меня намечено одно дело.
Дело было вот каким ― я собирался за два рубля посмотреть женщину с тремя грудями. Предложение это поступило мне в первый же день, когда я гулял по «СрѢетенка». Но тогда я был не готов к столь легкомысленным развлечениям и опасался за свой бюджет. Нынче же я с лёгким сердцем отправился на уже хорошую знакомую «СрѢетенка», в шумный трактир, насквозь пропахший табаком и капустой. Меня отвели на второй этаж, в комнату, где одна из стен была задрапирована бархатной тканью цвета бывшего бордо. Оттуда, как мне объяснили, и выйдет женщина с тремя грудями, а пока я должен сидеть и ждать, для чего имеются видавшее виды кресло и графин водки. Водки я выпил сразу, подождав немного, выпил ещё. Меня сильно клонило в сон, насыщенный день и долгая прогулка сыграли свою роль. Через какое-то время я очнулся, и понял, что никто так и не показался, а графин с водкой пуст. Я спустился вниз, в главную залу трактира. Похоже, я проспал до поздней ночи ― большая часть публики уже разошлась по домам, оставшиеся спали, уронив головы на столы. Среди спящих я распознал трактирщика и переводчика, смуглого парня, видимо, араба. Разбудил их, и дождавшись, когда они меня узнают, сообщил, что никакая дама из-за занавесок так и не вышла.
― Как это не вышла? ― возразили мне трактирщик и араб, ― Вышла, разделась, оделась и ушла, а господин спал в этот момент.
― Я не имею привычки спать в обществе незнакомых дам! ― громко возмутился я, отчего за ближайшим столиком проснулся какой-то верзила и зло на меня уставился. ― Требую, что бы эта женщина всё-таки пришла и показала мне все три обещанные груди.
― Три? ― удивился верзила (по-русски, но я понял).
Тем временем трактирщик с арабом сообщили, что это вполне достижимо и вызвались немедленно всё устроить. Но с меня ещё два рубля. Я было вспылил, но заставил себя проявить сдержанность. Полагаю, я бы поколотил всех троих, считая верзилу. Но возможно вмешательство полиции и как следствие – опоздание на поезд.
― В Москве полиция часто вмешивается в трактирные драки? ― спросил я.
Мои оппоненты слегка опешили и прежде, чем ответить, посовещались.
― Никогда не вмешивается! ― грозно сообщил верзила, а смуглый перевёл с той же интонацией.
Своим ответом они хотели меня напугать, не догадываясь, что лишь увеличивают свои шансы быть побитыми. Это меня рассмешило. Злость улетучилась. Я сказал, что не стану далее спорить и требовать деньги обратно, если они подадут чай с «buublik». Русские сразу смягчаются, как заходит речь о чаепитии, это и я раньше подмечал.
«Buublik» в трактире не нашлось, принесли «suushki», тоже колечки из теста, но подготовленные к длительному хранению. Я набил ими полные карманы.
Уже в поезде мне пришла мысль, что продавать резанную морковку вовсе не бессмысленно. В Нью-Гэмпшире много морковки, но вся она на вид страшная ― кривая и сросшаяся. Аккуратно нарезанные палочки, возможно, вызовут интерес публики. Хотя вряд ли кто-нибудь из Макдональдов решится за это взяться».
