Франсуаза Дольто (девичья фамилия — Маретт) родилась в Париже 6 ноября 1908 года. Получила классическое образование. В1939году защитила диссертацию по медицине на тему: «Психоанализ и педиатрия». Член-основатель парижского Психоаналитического общества (1939), член-основатель Французского общества психоанализа; позже совместно с Жаком Лаканом основала знаменитую Парижскую школу Фрейда. В 1942 году вышла замуж за Бориса Дольто. У них было трое детей (Жан Кризостом, по прозвищу Карлос, Грегуар и Катрин).
Работы Франсуазы Дольто получили мировую известность: она проводила семинары, клинические испытания, делала доклады, в частности о психоанализе детей. Широкую популярность ей принесла ежедневная передача на радио «Франс-Интер», в ходе которой она в прямом эфире отвечала на письма родителей, делившихся с ней своими проблемами в воспитании детей. Открытие первого Зеленого дома (в XV округе Парижа) принесло ей славу первопроходца: это событие положило начало ранней подготовке ребенка к общественной жизни.
Франсуаза Дольто скончалась 25 августа 1988 года.
***
16 октября 1985 года Франсуаза Дольто прочла лекцию в Школе подготовки к познанию бессознательного (E.P.S.I., Ecole de propedeutique a la connaissance de I'inconscient).
Публикуемый текст составлен психоаналитиком Мюриель Джериби-Валентен на основе расшифровки магнитофонной записи этой лекции, выполненной Дениз Аккерман.
Признаться, я очень удивлена! Мне известно о смерти не больше вашего, а вы пришли меня слушать, как будто я что-то знаю. Думаю, прав Маннони: мы собрались, чтобы вместе поговорить о том, что кажется нам благом для другого, но не для нас самих.
По-моему, смерть правильно не считают событием. Это не событие: нам ее не суждено пережить, мы никогда ее не переживем, как не пережили и свое рождение. Как мы появлялись на свет, видели другие. А мы просто существовали с момента зачатия, когда обнаружили, что двое получают удовольствие так, чтобы позволить нам помешать им своим присутствием; и мы, без ведома тех двоих, стали третьими, вторглись в их счастье. В тот день мы были зачаты, но сами об этом не знали, даром что оказались в соединении отцовских и материнских гамет благодаря своему бессознательному желанию. А потом наша мать вдруг заметила, что, как изящно говорится, «летала, летала — и залетела». Затем другие смотрели, как мы рождаемся; мы же, как я только что сказала, просто пережили смерть: зародыш умер, но другие — родители, люди, которые помогали нам родиться и которые называют этот процесс «рождением», — совершенно счастливы; однако зародыш и плацента оба несчастны: кто больше? Плацента для ребенка — часть его самого, и утрата ее может быть смертельной. Опыт рождения, то есть первое проявление опыта смерти, увиденное глазами других, вот что называется «родиться».
Это в начале; а потом, в конце того, что называется жизнью — ведь жизнью мы называем то, что происходит во времени и пространстве с телом, которое для окружающих остается одним и тем же, — есть еще факт: именно другие скажут «он умер» или «она умерла». Но мы-то этого даже не заподозрим! Возможно, мы какое-то время будем мучиться, чувствуя упадок сил и грозящий разрыв связей с миром, представляя себе, что будет, если мы вообще никак не будем делить с живыми их ответственность. Но сама смерть — это дело других, а не наше. Думаю, именно поэтому мы всегда говорим о смерти, не веря в нее, хоть и знаем, что она придает смысл нашей жизни и что, если бы она не ждала нас в конце, мы бы и не знали, что живем!
Смерть — очень важная вещь, но интереснее всего то, что для бессознательного ее не существует. Я вправе это утверждать, потому что имела возможность и честь присутствовать при кончине коллег по работе — причем они не знали, что умирают. Знали, что очень больны, надеялись поправиться, но при психоаналитическом сопровождении этих людей призрак смерти не явился ни разу, именно потому, что это был анализ, трансфер, и если что-то и появлялось, то смерть моя, а не их. Очень интересно видеть, что смерти в бессознательном не существует; по-моему, наши фантазмы о смерти, наши представления о том, как протекает загробное бытие тех, кого мы видели живыми, как людей, так и животных, — это просто артефакт воображения.
Гипноз и состояние клинической смерти
Как дети говорят о смерти?
Они заговаривают о ней очень рано, и начинать с ними разговор о ней нужно тоже очень рано. Чаще всего они говорят о ней в связи со смертью животных. Все вы знаете, что дети, столкнувшись со смертью, удивляются: «Он не двигается!», и им отвечают: «Он умер». — «Что это значит?», — спрашивают они, а мы не находим слов. Мы можем просто ответить, что не знаем, почему так случилось, почему животное больше не может ни двигаться, ни сообщаться с окружающим миром.
Однако когда ребенок — да и мы сами — видит, например, загипнотизированное животное, для него нет никаких признаков того, что оно не мертвое; и оно в самом деле «на пути к смерти», потому что, если гипнотизер не выведет его обратно, не даст ему снова ощутить свое тело с его способностью двигаться, тогда оно так и иссохнет, умрет в том положении, в каком оказалось. Животное загипнотизировать нетрудно; я несколько раз видела, как это проделывает Черток, психоаналитик, много занимающийся гипнозом. Загипнотизировать омаров проще простого; с креветками посложнее... но омаров, кроликов, кур, петухов, любых домашних животных — это, между прочим, весьма любопытно — достаточно лишь неожиданно, без перехода, перевести из свойственного им в жизни положения в положение совершенно иное. Вот, например, он берет в руки омара, омар здесь, вполне живой, шевелит ножками, но вдруг — раз! он его переворачивает, и тот распластался, совсем как на рыбном прилавке; он выглядит мертвым, и если гипнотизер на пару часов уйдет, а потом вернется, омар так и будет лежать в том же положении, в состоянии кататонии; чтобы вернуть его к жизни, нужно взять его и медленно, постепенно дать почувствовать свои ножки, то есть, так сказать, вернуть ему «образ тела» с привычной для него телесной схемой и привычными отсылками к этой телесной схеме. Точно так же и с кроликом, с курицей: надо их неожиданно перевернуть в такое положение, в каком животное само никак не может оказаться; это положение должно свалиться на него как снег на голову, словно тут вмешалось Реальное или какой-то Бог взял и поставил его в такое положение, в каком оно оказаться не могло. Это очень интересно, ведь мы не знаем, что животное чувствует. Причем когда оно долгое время остается под гипнозом, его члены не деревенеют, оно сразу начинает бегать, словно изо всех сил радуясь жизни, словно ничего и не было. Но для нас оно на протяжении двух, трех, четырех часов находилось в состоянии клинической смерти и действительно бы умерло, если бы не пришел человек и не вывел его из этого состояния: убить гипнозом нельзя, но можно до такой степени разорвать связи животного с внешним миром, что оно умрет от того, что спит, от того, что никак не взаимодействует со средой, ведь у него заторможено все, в том числе и дефекация, сохраняется только минимально необходимое дыхание.
Кстати, то же самое проделывают некоторые йоги, о которых рассказывают столько историй: они вводят себя в состояние клинической смерти — для окружающих, но на электроэнцефалограмме и электрокардиограмме видно, что базовые импульсы у них сохраняются. Базовые импульсы сохраняются, а значит, сердечная мышца продолжает жить, хотя пульс исчезает полностью. Подобные явления изучала Тереза Бросс. Но для людей они умерли и воскресают! Нет! Они находились в состоянии гипнотической смерти, они сами себя предварительно загипнотизировали, с помощью упражнений, подготовивших их к тому, чтобы свести к минимуму все формы обмена со средой и обмен веществ и тем самым обеспечить минимальное выживание телесной схемы; они за короткое время сильно теряют в весе; иногда они целый месяц находятся в таком состоянии, так что у них останавливаются все процессы в пищеварительном тракте, а кровообращение очень замедляется.
Явления, о которых я говорю, для нас, наблюдателей, выглядят клинической смертью; но когда человек из подобного состояния выходит, он ничего не помнит, даже в сновидениях. Если человеку кто-то помогает войти в кататонию — сама я такого не делала и не видела, как это делается, — он, судя по всему, об этом тоже не помнит, и меня это не удивляет: в самом деле, у животных, которых я видела, не наблюдалось никаких следов гипноза; они сразу и полностью включались в жизнь, хотя вроде бы, если ты несколько часов сидишь неподвижно в коробке, все члены деревенеют и надо потянуться. У животных, как и у нас, есть нервная система, у них есть суставы и мышцы. Значит, это не смерть, это какое-то совсем иное состояние, в котором может оказаться любой из нас, причем мы по-прежнему будем живыми; такое состояние, в которое живое существо вводит другой человек, вполне совместимо с жизнью.
Смерть — это именно полный разрыв связей со средой, это прежде всего процесс, обратный Творению, «растворение». Это не застойное состояние жизни, как клиническая смерть, это начало распада, разложения тела из-за жизнедеятельности других организмов, которые ради своего выживания используют организм, переставший сопротивляться и утративший взаимодействие со средой. Это уже дело других. Сами мы этого никогда не увидим! Увечья и сублимация Так какой же мы имеем опыт смерти? У нас есть только фантазмы, чувства по отношению к людям, которых мы любили, или по отношению к себе любимым. Наш опыт — это, например, старение: мы видим, как теряем какую-то часть нашего тела, у нас выпадают зубы, выпадают волосы, и это начало смерти; не говоря уже о непоправимой утрате, когда мы горюем о том, что потеряли, к примеру, конечность, изувеченную в результате несчастного случая. Что ж, все это живые люди способны пережить. Тяжело, но пережить можно, и людям отнюдь не кажется, что они умерли. Потеряв один член, они потом еще сильнее ощущают себя живыми. Им больно, они чувствуют себя калеками, их способность сообщаться с внешним миром и их подвижность стали ограниченными, но главное в них осталось. Значит, и после кататонии, и после самого длительного гипноза, и после увечья главное остается — разве что человек лишается головы при обезглавливании. У меня есть свидетельства мужчин и женщин, которые потеряли руки и ноги при бомбардировках, превратились в «самовары»; ощущение жизни у них сохранилось полностью; да, они чувствуют себя калеками, но в них абсолютно ничто не создавало впечатления смерти, быть может, даже наоборот. Они сами об этом свидетельствуют; и, между прочим, у них бывают поразительные сублимации. Я видела текст об одном мальчике из Гамбурга, он во время войны попал в этом городе под бомбежку. Прежде он был подручным мясника, но потерял руку и обе ноги. Он месяц пролежал в госпитале, выжил, выздоровел, залечил раны от своих увечий, но за три недели стал выдающимся математиком и одновременно стал терять зрение. Не знаю, как это у него получилось. Он рассказывал, что, по счастью, перед тем как ослепнуть, заучивал разные формулы, потому что ему было интересно; поскольку руками он ничего делать не мог и у него оставались только глаза, он много читал. Заинтересовался математикой и продолжал заниматься математикой. Это потрясающе, если подумать: системой Брайля он пользоваться не мог, у него были только глаза, и в тот момент, когда писалась статья, он почти не видел; он говорил: «Все замечательно, потому что я, кажется, выучил из математики достаточно, чтобы продолжать ею заниматься; мне только нужно, чтобы со мной говорили». Он общался с математиками, используя только речь. Во всех документах речь, конечно, идет не о смерти; они лишь дают нам один из способов узнать о людях, переживших драму инвалидности, жизни без утраченных конечностей. Из них ясно, что увечья можно перенести, переживая реальность еще интенсивнее, чем раньше, но иначе это проявляя. Как вы знаете, мы открыли маленький домик, «Зеленый дом», куда дети приходят вместе с родителями: здесь они социализируются перед тем, как пойти в ясли, детский сад или школу. К нам ходила одна мама на сносях, и с ней случилось несчастье: она произвела на свет ребенка, у которого на правой руке был только один палец. Это была трагедия для всех. Ей, конечно, помогли; а ребенок был такой красивый, в девять месяцев прекрасно ходил, в десять уже был настоящим акробатом, и со своей здоровой левой рукой и одним пальцем на правой он был самым ловким из всех годовалых детей. Какая сверхкомпенсация у этого ребенка! Мы с первых дней жизни говорили с ним про его увечье и про горе матери, которая постоянно рыдала над ним и бегала по хирургам в надежде услышать от кого-нибудь, что ее сыну можно пришить пальцы! И ребенок, можно сказать, так хорошо усвоил наши слова, что теперь мать им гордится: в «Зеленом доме» еще не бывало такого красивого, сильного, ловкого в смысле телесной моторики и смышленого в социальных отношениях ребенка, как этот пятнадцатимесячный, полуторагодовалый мальчик.
В плане теории — ведь в «Зеленом доме» занимаются психоанализом, — такую сверхкомпенсацию увечий можно понимать как кастрацию, делающую человека еще богаче символически. Дело не в нашей потребности иметь целое тело: оказывается, оно служит также медиатором наших символических связей. Это совершенно не то же самое, чем если бы тело было для нас всем. Тело для нас не всё. Мы можем оценить эту истину, только когда видим перед собой людей, утративших некоторые телесные функции, какие-то части себя, причем людей не только взрослых. Если с ребенком говорит о его увечье кто-то, кому он верит, говорит с его личностью — что это такое, мы не знаем, — в его личности происходит сублимация в психоаналитическом смысле, выходящая за рамки того удовлетворения, какое могло бы получить тело, имей оно нормальный вес и функции, то есть телесную схему, и вот уже ребенку удается переживать свой образ тела символически, иначе. Тот мальчик-мясник, утративший подвижность и лишившийся рук, принялся работать умом, анализировать прочитанное, те символические знаки, которые он читал и которые превратили его в математика, каким он уже был. К тому времени, когда он ослеп, он уже стал выдающимся математиком, делал доклад в математической академии. Не знаю, что с ним было дальше: искалеченный организм, естественно, страдает повышенным кровяным давлением и может от этого умереть. Но это уже другое дело, это особенность вида, не приспособленного к жизни в настолько увечном состоянии. Но если мы говорим о том, что такое личность, ее символическая жизнь, ее жизнь в связях с другими, то никакое увечье, никакая утрата, потеря части тела, казавшейся другим необходимой, не лишает возможности перенести те же самые импульсы на иной уровень, который мы называем «сублимацией». Они используются иначе и с еще большей силой в общении и в творчестве.
Продолжение в следующем посте, всё не уместилось.
Источник: https://psy-practice.com/publications/prochee/govorit_o_smer... При копировании материалов, ссылка на источник обязательна © psy-practice.com
