Встав, она глубоко вдохнула сырой воздух и смело шагнула вперед. Чернозем тут же продавился под ней до самых лодыжек. Он был теплым и приятным. Тая шагала вперед и тихо напевала какую-то детскую песенку. Оглянувшись, она увидела, как в след за ней идет большая белая лохматая собака. Лапы ее тоже уже были испачканы, как и ноги Таи, но шерсть оставалась сверкающей и чисто снежной. Ей захотелось до нее дотронуться, и она дождалась, когда та к ней подойдёт. Собака оказалась огромной, ростом с саму Таю. Она обняла ее за шею, запустив руки в густое белой сияние и прикоснулась головой. Тут затряслась земля и ноги ушли вниз до колен. Собака, испугавшись разварила тишину громким визгом и убежала. Тая с трудом, испачкав платье выбралась на верх и пошла дальше. Поле колебалось под ее ногами не давая идти быстрее. Она расставила по сторонам руки и открыла от страха рот. Дальше поле под наклоном пошло вниз, идти стало легче. Впереди показалась полоска темно синей реки. С каждым шагом она становилась все шире и шире. Когда до реки оставалось всего несколько метров, что-то схватило ее за щиколотки и потянуло вниз. Тая встала на колени и со всех сил поползла прочь, отбрыкиваясь ногами. После нескольких ее ударов сзади что-то хрустнуло и зашипело. Хватка ослабла, и Тая быстро на четвереньках засеменила к реке. С берега она перебралась на понтон и крепко зажмурив глаза замерла. Верху пели жаворонки. Она осторожно открыла глаза и посмотрела на поле. Там возвышалась большая куча мусора, усеянная множеством глаз, которые суетливо вращались и беспрерывно моргали. Вдруг у нее сверху разверзся бурный фонтан из черной жижи. Она на десяток метров вылетела вверх, а потом с громким хлюпаньем упала вниз сильно сотрясся землю. Понтон заколыхался на воде и оторвавшись поплыл по течению. Таю стал душить плачь. Тело нервно сотрясалось от беззвучного рыдания, глаза опять закрылись чтобы не смотреть все вокруг. Плот мирно плыл дальше. Вода захлёстывалась на поверхность и доставала до Таи, приятно холодя ноги. Она успокоилась и стала отмываться от земли. Подол намок и облепил ее тело. Она оглядела себя и поняла, что она взрослая женщина Таисия Николаевна Удольцева, что ей сорок пять лет, у нее двое детей и вот уже три года как она овдовела. Воздух стал давить на нее так сильно что она не выдержала и распласталась на понтоне безвольно вытянув руки и ноги в стороны. И тут появилась Она. Тая уже успела забыть про Нее, но при первом же взгляде, все тут же всплыло в памяти. Все было словно вчера. Все ее детство Она постоянно мучала, она опустошала ее, Она делала ее на несколько часов никем. Вот и теперь Она выскользнула из низа живота и склонилась над ее лицом. Потом удобно усевшись к ней на грудь, от чего сразу стало тяжело дышать, Она обхватила ступнями голову Таи, чтобы та не могла пошевелиться и стала щупальце подобными руками копошиться в ней. Когда ей удавалось что-то там поймать она восторженно кричала как бешеная и поглощала, втягивая маленьким ртом с тонкими синими губами. От этого ее и без того большие глаза становились еще больше. Тут Тая вспомнила, что на следующий день после ее посещения она всегда ходила сонная и не могла связанно говорить. Спустя же день она понемногу приходила в себя, начинала полноценно питаться. Такое восстановление длилось обычно около полторы недели. А потом, а потом опять приходила Она и выкачивала все то, что Тая успевала в себе накопить. Что это было? Впечатления, мысли или что-то другое она не могла ответить себе, но это что-то было крайне важным, без чего она не могла быть человеком. И вот теперь спустя столько лет опять появилась Она. У Нее даже не было имени, просто Она и все. Может быть ее так долго не было оттого, что Ее увлек кто-то другой? А может быть Она решила дать Тае накопить как можно больше этого добра, чтобы потом устроить опустошительное пиршество. Тая не могла ей сопротивляться. Она видела в Ней и мать и первую школьную учительницу Зою Петровну, которая с первых же дней занятий ее за что-то не возлюбила. И еще она видела в Ней, ту которая ее била. Та почти каждый день подкарауливала ее после школы и долго и сильно била ее по животу. Это продолжалось почти весь шестой класс, до тех пор, пока та не перевелась в другую школу. Только однажды она позволила себе замахнуться на нее портфелем и ударить в ответ. Та даже удивилась и отступив на два шага назад дала Тае возможность сделать это еще раз, но она побоялась, она отвернулась и поспешила домой. Теперь, когда Она ковырялась у нее в голове, Тая представила, что у не есть в руках портфель, большой кожаный портфель с нелепой металлической застежкой. Тая с большим усилием подтянула его к груди и потом резко что было силы вытянула его вперед. Она остановилась. Голове сразу стало легко. Тая сильнее толкнула Ее портфелем, и Она слетела вниз. Встав, Тая толкнула ее за борт и выбросила в след портфель. Синяя волна накрыла их и скрыла под собой. Снизу послышался неприятный низкий крик. 

Веки продолжали дрожать, мокрые ресницы слиплись, не давая открыть глаза. Тая так и лежала обессиленная и потная в постели тяжело дыша и не смея пошевелиться. День медленно заползал в комнату радостными желтыми лучами. В соседней комнате заворочались сыновья. Павел с гиканьем ворвался в комнату матери и с разбегу прыгнул к ней в постель.

- Мам, мы сегодня пойдем к папе?

- К папе?

- Да, я соскучился по нему…

- Я тоже, Пашка, но…

- Пожалуйста давай к нему поедим! Пожалуйста! Я вчера сделал для него это.

Он сбегал к себе в комнату и приволок какую-то поделку из картона.

- Что это?

- Это?! Это самолет! Папе понравиться, вот увидишь.

Ехать на кладбище было долго. С двумя пересадками. Когда высадились из сорок первого, то не успели на отходящий семьдесят шестой и пришлось ждать следующего целый час. Стояла неимоверная жара и где-то за остановкой сильно стрекотали словно безумные кузнечики. Вадим стал канючить.

- Ну зачем мы опять туда поперлись. Ведь папе от этого ни тепло ни холодно. Папы больше нет!

Пашка стукнул брата ногой и заорал.

- Папа все видит, он очень радуется, когда мы к нему приходим! А ты, а ты вонючий засранец!

- Его больше нет!

Тая смотрела на них и ей казалось, что она опять находиться во сне. Рядом в облаке пыли остановился желтый автобус, скрипнули двери и из него вывалилось несколько бабулек. Одна спешившись быстро закрестилась и заговорила скороговоркой молитву. Тая хотела было войти в автобус, следуя за затылком с шрамом какого-то мужчины, но потом она резко развернулась и бросилась прочь. Она бросила сумку с водой и полотенцами, она скинула с себя цветастый платок, она бежала. Бег ее был легок и быстр и рядом не было никого.

Старушка у подъезда перекрестилась и кинула в него куличом. Промахнулась. Он улыбнулся: победа за анархией.

Время шло, как поезд в огне, а Сидоров в нём сидел у окна, жевал сухарик и читал Пелевина в обложке от "Тетрадки в клетку". Всё вокруг было как будто "да", но по сути — "ни хрена".

— Знаешь, что самое страшное? — спросил он у голубя.

Голубь кивнул.

— Что ты живёшь, как будто жив, но тебя можно выключить одним куском формата А4. Справка. Протокол. Повестка. Листок с оценками.

Голубь обосрался. Символично.

К вечеру Дездемон воскрес. Не в библейском смысле, а как чайник, который снова включили в розетку после короткого замыкания. Он стоял в толпе таких же, как он — вчерашних, разочарованных, проснувшихся с ощущением "а где моя жизнь?".

Он был как номер на больничной пижаме. Был, но без имени. Пока не написал его сам:
"ДЕЗДЕМОН". Прямо на груди. Маркером. Поверх Летова.

— Станет плохо — звони, — сказал он Маше.

— Ты же номер не дал.

— Да и симки у меня нет. Но ты кури в небо — я почувствую.

И в этот момент лето снова полетело с балкона. Как окурок. Как ошибка. Как стих.
На мокрый бетон.

На нём — майка.
На шее — жетон.
В руках — квас.
В сердце — бунт.

А в кармане — повестка. Но Дездемон её съел.
С майонезом.

Я сегодня решила окутать шейку зелёным шарфиком из шелка. Лёгкое светлое пальто с зелёным шарфиком, а может лучше сказать с нежно бирюзовым? Да, так будет романтичнее, с нежно бирюзовым шарфиком выглядит очень привлекательно. При каждом шаге пола распахивается, и сторонний наблюдатель может увидеть мои круглые коленки в чулках сеточкой. Ох, уж, эти сеточки!
Помню очень давно, когда первый раз мне исполнилось восемнадцать, взбрело мне в голову пощеголять своими ножками в сеточку перед возлюбленным — молодым худосочным парнем с городской окраины, и была крайне удивлена, когда он, после долгого рассматривания этой самой сеточки, с иронией спросил: «Сколько времени ты рисовала квадратики на ногах?».

Ну что же он не идет, так и спортсменкой по ходьбе на длинные дистанции можно стать. Сам вчера по телефону минут двадцать твердил –только не опаздывай, а то сюрприз не получится, и где сюрприз?!

Ветер какой-то пронизывающий, зря я легкое пальто надела и шарфик бирюзовый совсем не греет. Надо ходить интенсивнее. Десять шагов туда, десять – обратно, десять – туда, десять – обратно…

Мой первый муж, когда мы только познакомились, постоянно восторгался, как я на таких высоченных каблуках могу так быстро ходить. Могу! И до сих пор могу, даже спустя …цать лет после того, как он удрал за границу за своей американской любовью, точнее за её и, соответственно, теперь и его «возможностью жить, как белые люди».

Я осталась одна на просторах нашего запущенного двора с младенцем на руках и без средств к существованию. Я бежала за ним по ступенькам убогой пятиэтажки на каблуках в десять сантиметров и кричала вдогонку: «А как же мы?».

В ответ прозвучал хлопок закрывающейся дверцы такси. Почему-то этот хлопок был такой громкий или мне показалось, что громкий. Я вернулась в свою двухкомнатную распашонку и долго сидела на кухне перед распахнутым окном, рассматривая старый тополь. Пух летел, как белый снег. Я тогда подумала, вот и зима настала.

Мой сегодняшний с сюрпризом, тоже любит, когда женщина носит туфли на высоких каблуках. Ноги, говорит, стройнее смотрятся, длиннее кажутся. Сам ростиком с небольшой комодик для белья, впрочем, в ширину тоже комодик, но душа… душа требует компенсации, вот и смотрит на сантиметры. И не думают они, наши комодики, как эти сантиметры приходится прилаживать, прихаживать к своим плоскостопным ножкам.

Когда мне было шестнадцать, на новый год под ёлкой обнаружились розовые лакированные туфельки на высоких каблуках. Только из-за своего экстравагантного цвета они не подходили ни к одному платью, но кого это волнует в шестнадцать лет. Главное их достоинство заключалось в высоченных каблуках. Я сразу решила надеть обновку в школу, чтобы в одночасье сразить наповал всех одноклассниц и, конечно же, одноклассников. Когда я доковыляла до класса и села за парту, то поняла, что не смогу больше подняться со стула, ноги просто отказывались стоять на столь головокружительной высоте. Подружки мне сочувственно улыбались, а за спиной, хихикая, крутили у виска пальцем. Самое веселье началось, когда меня вызвали к доске. С подгибающимися коленками и под радостное улюлюканье мальчишек, я побрела по классу, и вдруг правая нога подвернулась, раздался хруст, каблук сломался, а с ним сломалась и моя лодыжка. Так состоялось моё первое знакомство с высотой.

Ну, где, скажите мне, где мой ненаглядный.

Может покурить? Я никогда не курила по-настоящему, но пачка дамских сигарет, легких, как написано на этикетке, всегда лежит у меня в сумочке. Мне нравится вытаскивать сигарету из коробочки, плавным движением руки подносить её к губам, и вот уже мужские пальцы заботливо щёлкают зажигалкой. Струйка беловатого дыма замысловатыми завитками поднимается вверх, постепенно растворяясь в воздухе. Только что-то заботливых мужских пальцев не наблюдается. Нет, не буду курить. Ещё раз десять шагов туда, десять – обратно.

Мы познакомились на выставке с поэтичным названием «Застывшая любовь». Смотрю стоит невысокий дяденька с залысинами, пристально рассматривает очередной шедевр и так он внимательно это делает – присел немного, вытянул шею вперёд и даже прищурился. Мне стало интересно, сколько времени он может простоять в такой дивной позе. Я не поленилась, включила секундомер, минута прошла, две… Стоит. Жду. Стоит. Прошло пять минут. Я не выдержала, подхожу к нему, спрашиваю, чем его так заинтересовала картина. Тот, медленно повернув голову, страдальческим голосом сообщает, что его скрутил хондроз, и он боится упасть, если попробует идти без поддержки.

После столь впечатляющего знакомства, мы созванивались в течение нескольких недель и говорили, какой хороший я наблюдатель и отзывчивый человек. И вчера, наконец-то, он пригласил меня на свидание.

Давно я не ходила на свидания, видимо поэтому и пришла раньше. Забыла, что надо опаздывать, а потом извиняться, приговаривая, я так торопилась, так торопилась…

Вот и кудри мои совсем раскудрились от ветра и тушь «пять в одном» в уголках глаз немного потекла. Стою здесь, как дура, битых полчаса, а его все нет. Может я время перепутала, или место? Где-то ведь у меня помечено, сейчас найду в записной книжке. Смотрим на "В". Вениамин – суббота, восемнадцать ноль-ноль. Смотрим на часы – суббота, восемнадцать ноль-ноль. Где же Вениамин?

И он идет ко мне на встречу, несёт охапку белых роз, а я смотрю, как уплывает по морю белый теплоход…

Распорядитель щёлкнул весами в последний раз и полез в нагрудный карман за монетами.

- Хорошо, что вы тогда отказали моему сыну. Представляю, как бы мой мальчик сейчас страдал…

Не успели три монеты коснуться моей ладони, как я, не дослушав распорядителя, тут же побежала домой. Если так дела пойдут и дальше, то я не закончу надел, а если я не закончу, то на новой неделе мне не выдадут ничего. Можно попробовать взять с собой Ви, но она нужна дома с мамой, а Мю еще слишком мала…

- Куда прешь! – сиплый голос заставил меня отскочить.

Дорожная пыль поднялась кверху, старая кляча надрывно заржала, и старая телега с грохотом проехала мимо меня. Долго ещё были слышны ругательства в мою сторону, но я их не слушала. Я стояла словно поражённая молнией.  Такое уже было однажды. Когда-то очень давно. Или наоборот совсем недавно? Я оглянулась, страх накрыл меня с головой, и сейчас я услышу…

- Эй, Ли!

- Привет, Бю, - ответила я, не оборачиваясь, все ещё смотря туда, куда уехала телега.

- Ты сегодня одна?

- Моя мама… она заболела, - я наконец-то повернулась к Бю лицом, странное наваждение спало.

- Это плохо, очень плохо. Пыль?

- Нет,- покачала я головой, - что-то другое. Что-то совсем другое.

Немного помолчали.

- Слушай, - Бю судорожно втянула воздух, - извини, что прошу, но не будет у тебя немного в долг? – она искоса посмотрела на мою ладонь, где я всё ещё зажимала несколько монет, заработанных на поле. - Как только заработаю, все отдам.

- Это всё, что у меня есть... – я раскрыла руку и показала три серебряные монеты. – Самой не хватит.

- Жаль, - вздохнула Бю, - я не ела со вчерашнего дня.

- Попробуй попросить на рынке. Они иногда дают что-то испорченное.

- Оттуда гонят. Я попыталась просить милостыню у Главных ворот, посмотри, - девушка немного оголила плечо, показав сине-фиолетовую кожу, - страж меня отколошматил палкой. Говорит: нельзя стоить у ворот, чтобы не подумали, что в нашей деревне есть нищие! Хэйвин его распополамь! – выругалась Бю.

- Знаешь, что… - я немного замялась, - возьми, возьми одну монетку. Если кто-нибудь даст ещё одну, купите крупы.

- Спасибо! - Бю не пришлось уговаривать, не дожидаясь пока я протяну ей монету она сама забрала круглый серебряк из моей ладони. - Может быть, будет работа на следующей неделе, но я все-таки думаю... Мама, конечно, против... Но я думаю… пойти в услужение к Хэйвинам.

- К Хэйвинам? А они опять набирают людей?

- Сейчас все время набирают. Отправка каждые два дня.

- Кто-то идёт?

- Я не знаю, - Бю повела плечом, - но, если тебе совсем некуда деваться, то это выход, так ведь? Ты будешь сыт и при деле, и семья не голодает.

- Хэйвины очень благородны.

- Да, но моя мама против.

- Из-за брата?

- Он ведь так и не вернулся, - Бю немного помолчала, рассматривая монетку. - Мама говорит об этом каждый день. Слишком часто его вспоминает.

- Никаких вестей?

- Я думаю, он умер, - Бю задумалась. – Нам же давно престали платить. Но мама не согласна, думает, что его держат насильно. Ей так проще.

- Может, - я положила руку подруге на плечо, - если моя мама не поправится на этой неделе, то может быть, ты будешь ходить со мной на поля? Деньги пополам.

- Охранники не пустят меня без разрешения…

- Но они же там не целый день, - подмигнула я, - как только уйдут, ты зайдёшь, и так же выйдешь. А?

- Это было бы здорово! – воскликнула Бю. – Завтра? Или сегодня? Я готова сегодня. Вечером?

- Вечером!

Это было очень глупое решение, Бю и меня могли ждать серьёзные проблемы, если вскроется, что она прошла без разрешения. Но тогда я не думала об этом, наоборот мне подумалось, что жизнь моя понемногу налаживается. Помнится я даже шла в припрыжку до дома.

Но как только я ступила за порог, реальность придавила меня базиликтовой неподъёмной плитой. Маме стало хуже. Она не ела, почти не говорила, но зато много и часто пила. Нога распухла ещё больше и, кажется, стала размером с её тело. В районе колена появились странные твёрдые пузырьки, а на теле тут и там проступали мягкие вытянутые зеленоватые наросты.

- Совсем плохо? – спросила я.

Ви покачала головой:

- Сама не видишь? Ей хуже, намного хуже. Я все утро обтирала ногу, заворачивала в лечебные бинты, но улучшения нет. Надо к лекарю.

- Это дорого, - возразила я, не решаясь подойти к матери ближе. - Нужно восемь золотых.

- У нас же были сбережения!

- Там всего четыре, - я осторожно потрогала мамино колено, в ответ она громко вздохнула.

- Четыре?! – глаза Ви расширились ещё больше. – Скопили всего четыре золотых? Как бы я поехала в академию? Всего четыре золотых! - сестра бросила на пол мокрую тряпицу, что до этого прижимала к груди. – Четыре золотых!

- Не шуми, - сказала я. – Все время приходилось тратить. Сама же знаешь, то надела не дадут, то для Мю нужно, то налоги. Сколько отдали вчера?

- Золотой!

- Значит, осталось только три. Нужно что-то придумать.

- Нужно. Нужно! – взорвалась Ви, - ты же старшая! Придумай! Сделай!

- Что?! Что, Ви? – я больше не могла себя сдерживать, напряжение последних часов разрывало изнутри, и животный рык сам вырывался наружу. В груди заколол болезненный шарик. – Что?!

- А я откуда знаю? Заработай!

- Как? Я и так делаю, что могу…

- Значит не всё! - Ви нависла надо мной. - Той мелочи, что ты принесла, даже на еду не хватит. Ли, - прошептала сестра, немного подумав, - ты знаешь, у кого можно взять деньги.

- О чем ты?

- Начинается на Ву, кончается на нь, что-нибудь напоминает? Ещё подсказка, хотел взять тебя в жены.  И он без ума от тебя!

Я вздохнула, и тио усмехнулась.

- Ты думаешь, он захочет помочь?

- Зря ты ему отказала, сейчас бы у нас были деньги.

- Это не так, - возразила я. – И ты это знаешь.

- Так. Он сделает все, что ты попросишь. Если ты хорошо попросишь. Хорошая идея, да? Скажи ей Мю?

Младшая сестра отрицательно покачала головой, и показала крест руками. Полностью с Мю согласна, идея кошмарная.

Родители Вуня пришли просить моей руки два месяца назад. До сих пор помню их лица, когда они вошли в дом, распорядитель выглядел, будто бы унюхал что-то неприятное, а  его жена, бледная и маленькая женщина пряталась за широкую спину супруга, показывая лишь кончик носа. Я знаю, что она была не в восторге от этой затеи, и явно радовалось, когда ничего не получилось. Сам Вунь даже не поднимал глаз, я помню его красное раздувшееся лицо, потные ладони. Он ничего не говорил, а лишь протянул мне маленькое базиликтовое колечко с камнем луны – дорогое украшение. Он был уверен, что мы не откажем.

Вуня я знала с самого детства. Он был смешным пухлым мальчиком, неловким, заикающимся. Где бы я ни была, он всегда был там же. Приводила ли я сестёр на реку, он плескался тут же, или играла с Бю, он пытался играть с нами, смотрела за Улом или ходила с мамой на поле, Вунь всегда был рядом. Он почти не говорил со мной, чаще дразнился, или мог даже кинуть в меня грязью. Я и подумать не могла, что нравлюсь ему. Я вообще не замечала его.

Не знаю, в какой момент ему пришла идея, что мы были бы хорошей парой. Не хочу даже знать, как он уговорил на это родителей, думаю, они сопротивлялись, как могли, но это случилось. Этой встрече никто не был рад, и разговор был коротким - я сказала, что свадьбы не будет. Я видела радость в прозрачных глазах мачехи Вуня, она долго трясла мою руку и все заглядывала в глаза. Распорядитель тогда тоже выглядел вполне удовлетворённым, такое родство его не прельщало. А вот Вунь изменился в лице, побледнел, посерел и, не дослушав меня, он выбежал из нашего дома, громко хлопнув дверью.

И после этого Ви хотела, чтобы я пришла и сказала: «а дай-ка мне друг Вунь пять золотых монет, я потом верну. Но скорее всего не верну»

С другой стороны, я ведь не кинула ему в лицо то кольцо, не смеялась, никому об этом не рассказывала (только откуда тогда все об этом знают?), а просто отказала. Хэйвин побери! Нет. Как ни крути, звучало ужасно.

- Можно попробовать, - сказала я.

- Конечно, можно, - Ви похлопала меня по плечу, оставив мокрый след с запахом трав, - ты главное улыбайся, хихикай. Ты всегда такая угрюмая, к тебе и подойти страшно. Мужчины такое не любят.

- Так? – я растянула рот в улыбке, но сестры и брат почему-то скривили лица.

- Это не улыбка, - прошептал Ул, - это что-то вроде оскала, как будто бы хочешь нас сожрать.

- У меня не получится, - я спрятала лицо в руках. Мне уже было стыдно.

- Получится, - сказала Ви, все ещё подозрительно косясь на меня. – Будь естественной, но не грубой. Чуть поклонись, как зайдёшь, но не падай в ноги. Можешь немного плечиком повести, вот так, - она грациозно приподняла плечо, словно прячась за него, - похлопай глазками. Он точно будет рад помочь тебе. И надень чистую юбку. Возьми мою.

Одежда Ви была мне великовата. Я хотела пойти в своей обычной одежде, но Ви сказала, что так я похожа на попрошайку.

- Что ещё? – спросила я, расчёсывая волосы.

- Что ещё, - задумалась Ви, - смейся над его шутками. Будь милой и…

- Улыбаться? – я заплела косу и уже готова была выйти.

- Нет! Просто будь доброжелательна и смотри ему прямо в глаза.

Дверь за мной захлопнулась, и я направилась к Вуню.

Мысли путались, а ладошки потели. Мне было страшно. Зря мы это затеяли. Я вспоминала, что там говорила Ви: похлопать плечиками и упасть в ноги?

Больше всего я боялась, что дома будет вся семья распорядителя. Если бы дверь открыл не Вунь, а кто-то другой, я бы ушла, но на пороге на счастье появился мой  несостоявшийся жених.

- Ли! – куцые брови Вуня поползли наверх. - Что тебе нужно?

Это было вместо приветствия, но может оно и к лучшему, сразу перейду к делу.

Я поклонилась Вуню в ноги и, взмахнув рукой, нечаянно ударила его по подбородку.

- Извини, - пискнула я. – Приветствую тебя!

Все было не так. Глупо. Неловко. Очень странно.

- Что с тобой? – Вунь потёр ушиб и чуть прикрыл дверь. – Ты что пьяна?

Я громко засмеялась, но, кажется, это не было шуткой. Вунь смотрел на меня настороженно и сердито.

Нет, так не пойдёт.

- Извини меня. Ещё раз, - я не Ви, и не смогу ей никогда стать, лучше буду собой. -  Мне нужно… у меня к тебе есть дело. Просьба. Можно зайти?

Вунь оглядел меня с ног до головы.

- Сначала скажи, зачем пришла? Если это насчёт наделов, то иди к отцу. Он меня не послушает, чтобы я не сказал.

- Нет, не об этом, – вдохнув больше воздуха в грудь, я выпалила, - можешь одолжить мне немного золотых?

- Что?! – лицо Вуня вмиг стало пунцово красным, а маленькие глазки широко распахнулись. – Ты шутишь?

- Мне нужны деньги. Не для мамы, а для себя, - язык не желал слушаться. – То есть наоборот! не для себя, а для мамы. Послушай меня, пожалуйста! – Я перехватила рукой закрывающуюся дверь. - Мне нужно немного денег, я всё верну. Маму надо показать лекарю, - слова полились бессвязным потоком. – Ей очень плохо, она почти без сознания. Все на поле случилось. Она упала, когда сбежала к мальчику! Тому, который проглотил рис, и сама кажется, заболела, - я выдохнула и упала на колени. – Прошу тебя!

- Сколько? – голос Вуня немного смягчился.

- Пя… ше… семь золотых.

- Семь? – присвистнул Вунь. - Это очень много.

- Я все верну. Мне больше не к кому идти.

Он ненадолго задумался, а потом раскрыл передо мной дверь и кивнул.

Дом Вуня был словно противоположностью дома Тонгу. Все было маленькое, цветастое, неряшливое, всего слишком много. Так много, что и не охватишь одним взглядом: вещи, ткани, мебель, расставленная по неизвестному принципу, горшки, посуда, книги, игрушки… чего здесь только не было. В комнате, куда Вунь привёл меня, стояла полумгла, несмотря на то, что за окном светило солнце.

- Семь золотых, - повторил Вунь, усаживаясь на длинный мягкий диван, - это много... Но они у меня есть. Предположим, я дам их тебе, - он жестом предложил мне сесть рядом, - а что ты дашь мне?

Я не знаю, но, кажется, Вунь думал, что выглядит довольно лихо и даже… соблазнительно? Он чуть закусил нижнюю губу, так что на пухлом подбородке образовались складки, приподнял одну бровь и смотрел как-то исподлобья. Это его выражение лица в купе с неловкой позой нога на ногу, вызывала у меня лишь смех, который пришлось маскировать за приступ кашля.

- Да, ты и сама болеешь?! - Вунь три раза поменялся в лице и чуть отодвинулся. - Это заразно?

- Нет, нет! Просто пыль осела в горле, - поспешила я успокоить Вуня, - у мамы другая проблема. У неё распухла нога, она её ушибла. Вчера на поле, когда кричала женщина, и мама решила посмотреть,… ты же знаешь, что было вчера?

- Нет, - искренне удивился Вунь. – Папа мало говорит о работе дома. Не хочет, чтобы мы волновались, - он на мгновение замолк, а потом слишком бодро и не впопад начал. – Я вот уезжаю завтра в столицу. Решил стать кавалером Его Императорского Величества. Приеду только через год, уже в красивой новой форме. И подтянутый.

Я молча кивнула. Видно, что для него это важно, возможно, что бы сообщите эту новость он и впустил меня в дом, главное не спугнуть, не разозлить его.

- Думаю, у тебя все получится, - я положила свою ладонь на его большую белую руку. - Береги себя, служба у Императора тяжела, но ты сильный. Так... ты можешь одолжить мне золотые?

Кажется, слишком рано. Лицо Вуня посерело, а брови насупились. Он всем телом вздрогнул и скрестил руки на груди.

- Я из-за тебя же туда еду, - сказал он обиженно. - Если бы ты мне тогда не отказала, мне не пришлось бы сейчас уезжать, чтобы скрыть от позора!

- Ты же знаешь, что твоя мама и моя мама родственницы…

- Не говори ерунды, - надулся Вунь, - это моя мачеха, у нас нет никакой родственной связи!

- Зато есть моральная связь. Глубинная связь. Ты же мне, как… брат.

Повисло молчание.

- Ты серьёзно? – парень грустно посмотрел на меня, - для тебя это так важно?

- Через это я переступить не могу. Это прямо тут в голове, что-то не даёт посмотреть на тебя, как на мужчину, - я нащупала то, что было нужно, Вунь понимающе кивнул в ответ. – Для меня ты всегда будешь старшим братом.

Я говорила сама себе: в этот раз не торопись Ли, дай ему время, ты же видишь ему нужно время…

- Не знаю, - пробубнил Вунь, - все это как-то не правдиво. Наши матери даже не общаются, какая тут связь? Моя мачеха вообще говорит, чтобы я с тобой не общался. Она как будто бы боится тебя.

На это я уже ответить не смогла. И мы оба замолкли.

За крошечным окошком кипела жизнь, кто-то ругался, смеялись дети, колеса телег шуршали и кряхтели, а здесь внутри серди вещей и пыли жизнь на мгновение замерла.

«Вуню надо уехать», - вдруг подумалось мне, - «ему здесь не место, среди хлама, среди этих людей, ему нужно увидеть другой мир».

- Я буду думать о тебе Ли, - прервал молчание Вунь, - о том, почему ты так и не полюбил меня... Может быть, когда я вернусь, ты посмотришь на меня совсем другими глазами. Сколько тебе нужно монет? Семь?

Я кивнула.

- Ты можешь сделать кое-что для меня? Перед отъездом я бы хотел, - Вунь запнулся, и на его лице выступила испарина - я бы хотел коснуться тебя. Обнять, ощутить запах твоих волос, - его голос задрожал. - Распусти их.

От просьбы веяло чем-то неправильным и запретным. Никто не запрещал женщинам ходить с распущенными волосами, но это не приветствовалось. Следовало сейчас же вскочить, надавать по лицу этому хаму, и в гневе хлопнув дверью уйти, но вместо этого я достала длинные тонкие палочки, что держали мои волосы в пучке. Темными волнами волосы рассыпались по плечам. Вунь вздрогнул и прерывисто вздохнул. Он осторожно, почти не касаясь, погладил пряди, перешёл на плечо и дальше на руку.

- Позволь, - он судорожно сглотнул, - позволь обнять тебя. Мне больше ничего не нужно...

Я кивнула, встала с дивана и распахнула руки для объятий. Вунь медленно наклонился, а затем резко прильнул и прижал меня к себе.

Я почувствовала, как сильно стучит его сердце, как дрожит все его большое тело, как он шумно вдыхает. Так мы стояли минуту или две. Кажется, он немного попривык и стал дышать ровнее. Я уже собиралась похлопать его по спине в знак дружеских отношений, как он вздрогнул и отстранился.

- Все могло бы быть иначе, и ты знаешь это, Ли! – прошептал он.

Знала. Все могло быть иначе, однажды могло быть иначе…

- Ладно. Не надо, - Вунь поднялся и начал ходить по комнате большими шагами, изворачиваясь, чтобы не задеть что-нибудь, - пока не надо. Ты же и так станешь моей, куда тебе деваться? Со всем выводком, что наплодил твой папаша. Но учти, когда это время придёт, ты за всё ответишь, за всё унижения, что я испытал. Ты сама приползёшь на коленях.

- Вунь...

- Молчи! Бери деньги и проваливай.

Он кинул на пол несколько золотых монет.

- Но... Но тут только пять...

- Бери, сколько даю, а то и эти заберу! Бери и уходи!

- Спасибо!

Он дал столько, сколько нужно. Может, я немного глупа и наивна, но не настолько, чтобы поверить в честность Вуня. Наверняка, он ждёт, что я ещё вернусь, но этого приключения мне вполне хватило. И уже скоро я и мама сидели в башне лекаря, ожидая своей очереди.

Несколько ночей спокойно было А на пятую ночь лежит Лизавета, не спит, а только дремлет, даже не раздеваясь, и слышит в окошко будто стукнули тихохонько. Она глаза приоткрыла и глядит. В окне тень промелькнула, и голосок девичий засмеялся снаружи, в палисаде. Встала Лизавета, к окну быстро подбежала — никого. Только вишни колышутся, словно кто-то был тут только что.

Легла Лизавета. Снова стук-стук в окошко тихонько. Будто ноготком по стеклу стучат. Тут Ниночка на кровати села, глаза открыла, посидела малость, и пошла прочь из избы. Лизавета за ней. И решила она не вмешиваться, значится, а правды доискаться, что же будет. На всякой случай нож за пазуху сунула, мало ли чего, а она за себя и за дитё постоять сумеет.

Ну и пошла вслед за дочкой, чуть поодаль. Ниночка на крылечко вышла, после на травку спустилась, как была босая и в сорочке, после за ворота и по улице пошла. Мать за ней. Вот уж последнюю избу миновали. Вот уж луга. «Куда же она идёт?» — думается матери.
А Ниночка всё дальше и дальше.

Прошли они луг и стали с горочки спускаться. А внизу, под горочкой-то, река. Страшно стало Лизавете, но молчит, следом идёт. Слыхала она, что нельзя будить тех, кто лунной-то болезнью страдает, иначе нехорошо может быть — то сердце разорвётся от страха, то дурачком станется.

Вот пришла Ниночка на берег. А Лизавета в камышах спряталась, что по берегу росли, и глядит. И тут видит, как из воды на берег девушки выходить стали. Все как одна в длинных сорочках, ровно из тумана сотканных, волосы по плечам распущены, все босые. Мамочки мои, страх какой, сынок! Лизавета глазам не верит, ущипнула себя за ногу — больно, не спит, знать. А девушки никуда не пропали, окружили Ниночку и вроде как знакомы они с ней давно, принялись её обнимать да целовать, и та им рада, щебечет что-то.

Прислушалась Лизавета. Одна девица, что из воды-то вышла, и говорит:
— Маменька твоя не спала вроде нынче, как мы постучали, так в окошко и выглянула. Да мы туманом растворились, не заметила она нас. Не пошла ли она следом?
— Нет, — Ниночка отвечает, — Нет за мной никого. Одна я пришла. Давайте лучше веселиться.
Тут луна из-за туч вышла, озарила всё бледным светом, а девушки радуются, в ладоши захлопали, стали хоровод водить, да на ветвях, что в воду спускаются, качаться. И Ниночка с ними. Лизавета сидит в укрытии своём, не знает, что и делать ей. Показаться да Ниночку увести, а ну как дурочкой останется девка? Тут сидеть, — дак как бы до беды не дошло.

А пока она эдак-то размышляла, девушки вовсе близко подошли хороводом своим. И видит тут Лизавета, среди тех девушек — Тонька Лошамина, что на соседней улице жила, да только уж лет тридцать, как утонула. Ещё сама Лизавета тогда в девках бегала. Столько лет минуло, а Тонька всё та же, какой и была. Ох, Господи! Да нешто это всё топлячки? Не выдержала тут Лизавета, перекрестилась да и выскочила из камышей. Зашипели на неё утопленницы, будто на сковороду раскалённую воды плеснули, попятились.

Она, вишь, Лизавета-то, молитву читать принялась, тем не по духу это пришлось. Попрыгали они все в воду, как и не было их. Только рябь по реке пошла. И луна тут же скрылась снова за тучами, темно стало. Схватила Лизавета Ниночку за руку и домой потащила. А та, как дурная сделалась, то хохочет, то рыдает навзрыд — не остановить. Так до самого дому и бежали. Еле успокоила Лизавета её дома. Водой святой спрыснула, та и присмирела.

Что делать? Нечисто дело. А в деревне и храма не было. С утра отправилась Лизавета вместе с Ниночкой в соседнее село на службу. Отстояли службу, после к батюшке подошли, так, мол, и так, вот что творится. Батюшка Ниночке велел сорок утренников причащаться ходить. А матери велел псалтирь читать да акафист Богородице, дочку вымаливать. Так и стали делать. Вроде отошла Ниночка, повеселела. Прошло сколько-то. Лето наступило. Тут пришла пора сено косить.

А нашенские все на тот берег обычно переправлялись, там луга заливные, трава высокая да густая. Лизавета с Ниночкой уж больно любили своих козочек. До чего любили, ну ты что! И вот решили они лакомства, значит, им заготовить, траву посочнее да повкуснее накосить. Ну, сели на свою лодочку, да и поплыли. Накосили там травы. Давай перевозить на этот берег. Раз переправились, другой, а на третий и перевернулась лодчонка иха. То ли перегрузили они её, то ли что там вышло, не знаю того.

Лизавета говорила, что не было перегруза, а попали они в воронку, водоворот то бишь. Лизавета та сразу из воды вынырнула, а Ниночка нет. Стала Лизавета нырять, и в конце концов сумела таки дочку вытащить. Поплыла она с ней, было, к берегу, там уж люди собрались, навстречу лодку снарядили, торопятся помочь. И тут вдруг Ниночку с силой под воду потянуло. Так сильно, что не смогла мать её удержать. Разжались её пальцы и ушла Ниночка на дно…

Мужики ныряли, не нашли Ниночку. После уж, как понятно стало, что нет её уже в живых, багром стали искать, да тоже без толку. Так и утонула Ниночка. Утянули её утопленницы на дно. Шептались опосля люди, будто, когда Ниночка в последний раз над водой показалась, то увидели, как несколько рук поднялись из воды и оплели девчонку, тут она под воду и ушла, да больше и не выплыла.

Лизавета с той поры сама не своя стала. Шутка ли, мужа потеряла, а теперь и дочери лишилась. Да того горшее ещё, что ни у того, ни у второго могилки даже нет, и поплакать прийти некуда, слёзы свои выплакать. И вот что стали люди замечать, Лизавета по ночам на берег ходить принялась. Говорили, утопленниц караулит, хочет упросить их, чтобы они и её забрали к себе, чтобы с дочерью быть, но не показывались они больше.

Может и дождалась бы она их, и упросила в конце концов, да только нашли её однажды в избе, померла ночью, сердце, не выдержало.

С той поры в лунные ночи видят люди, как Ниночка к дому родному приходит, ходит кругом, в окошки заглядывает, смотрит подолгу. Остерегаются люди в полную луну рядом с их домом ходить. Мало ли. Вдруг ещё кого утянут утопленницы за собой.

- Сколько еще не сделано…

- Как неожиданно… практически шел на поправку…

Помолчали.

- Ты случайно не знаешь по чем сейчас можно толкнуть ношенные мужские костюмы?

- Да кому они нужны…

Снова умолкли.

- Слушай, а водки точно хватит? А то эти поминки – вечно народу приходит чуть больше, чем запланировано…

- А пес его знает. Не хватит – еще купим, делов-то…

- И то верно…

И ошеломленные горем женщины окончательно стихли, вновь погрузившись в безрадостное созерцание мертвого человека.

Впрочем, гнетущая тишина продолжалась недолго - послышались размеренные, но крепкие шаги, какое-то непонятное лязганье металла, внезапно дохнуло ладаном и в абсолютной тишине, словно гром спозаранку, в комнату обрушились непривычные ее стенам слова:

- Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый: Сам, Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего Владимира имярек, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…

И вслед за речами, ничуть не торопясь, но вполне уверенно, будто пароход к пристани, в зал сошел священник, во всей своей праздничной красе, соответствующей собранию. Совершенно не эмпатируя перепуганным женщинам, он продолжал хаотично окроплять комнату кадилом, осеняя углы, покойника и родственников крестом и нараспев читая молитву…

- Всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит...

Пока, наконец, вдова, моментально придя в себя и нисколько не стесняясь бывшего супруга, не рявкнула:

- Прекратить немедленно!

Только тут священник остановился и недоуменно взглянул на почерневшую от горя женщину:

- В чем дело? – спросил он строго. - Я по книге читаю, там и правда так написано, можете проверить.

- Да какое мне дело до ваших книг, - тут уже прошипела Крупская, - вас кто прислал?

Священник слегка стушевался:

- Божье проведение. Дошла до меня весть, что Ваш супружник преставился, вот я и пришел отпеть, как и положено христианину.

Вдова смотрела на него не мигая:

- Спасибо. Мы не нуждаемся в Ваших услугах.

- То есть, мне не заплатят? – на всякий случай уточнил поп.

- Нет.

- Почему?

Надежда Константиновна беспомощно обернулась к Марии, но та уверенно кивнула – мол, не боись, дожимай! И тогда Крупская, увлажнив голос необходимой в данном случае елейностью, стала «дожимать»:

- Уважаемый гражданин поп, я понимаю, что у нас с вами разное руководство, миры и законы, но, быть может, до Вас все же доходили слухи, что Владимир Ильич Ленин не сильно жаловал Вашего брата… более того, Вы были ему, скажем так, откровенно не симпатичны… какое-то было к вам отторжение, что ли…

Поп молчал, вроде как не понимая.

- Да бесили вы его! – наконец, подытожила вдова.

- Ах, вот в чем дело? – оперативно сообразил святой отец.

-  Совершенно так, - облегченно подтвердила Надежда.

- Ничего страшного, церковь прощает его, - беззаботно махнул рукой священник, - я могу продолжить? Подержите кадило, надо угли поменять.

Тут уже встала Мария Ильинична:

- Позвольте, я Вас все же провожу.

Окончательно уяснив, что доотпеть ему все-таки не дадут, священник кисло улыбнулся:

- Да ладно, я знал, конечно, что партия с церковью не особо дружны… просто был рядом, хотелось воспользоваться случаем - в последний раз на Ленина посмотреть, запомнить его таким… а то день-два и больше уж такой возможности никому не предоставится…. Не возражаете?

И, не рассчитывая на ответ, он нахраписто подошел к гробу, положил руку на бортик и хищно вперился в безучастное лицо гонителя церквей, бормоча себе в усы:

- И откуда только столько силы, столько неуемности, чего ему в Австрии не хватало… вот уж шебутной человек был… маленький… сколько тут, метр с кепкой, а ворочал массами… эх, Володя-Володя, доигрался… а ленточку вы зря на лоб не положили! – закончил он уже громко, обратившись к приветливо ожидающим женщинам.

- Святой отец! – не выдержала Крупская.

- Все-все, ухожу. Царствие Небесное Владимиру, пусть земля ему будет…

- Да идите же, - шикнула Мария Ильинична.

И поп, сполна заполучив желаемое, покорно удалился, на всякий случай трижды осенив себя крестом.

- Весь дом провонял… - злобно проворчала Надежда Константиновна. – Как теперь людям в глаза смотреть…

А в глаза смотреть надо было, ибо поток желающих проститься не только не скудел, но и, наоборот, почему-то только набирал обороты. Среди прочих, пришли проститься и товарищ Сталин, а с ним Калинин и пока еще не расстрелянные Каменев и Зиновьев.

Генеральный секретарь ЦК РКП(б) – ВКП (б) вошел бодро, отчеканивая каждый шаг и, не взглянув на покойника, тут же перешел к главному – бросился к коленям Крупской, орошая поцелуями ее сухонькие ладошки:

- Надя, Наденька, как же так… не уберегли… - глухо проговорил он.

Крупская, несколько смущенная поведением редко баловавшего ее вниманием и нежностью Сталина, все же сочла нужным поддержать разговор:

- Да вот, как-то так… взял, понимаешь, умер…

Иосиф, сполна уплатив дань видавшим виды ладоням пожилой женщины, отстранился, небрежно вытер рот рукой и пристально взглянул ей, наконец, в лицо.

- А это точно? – вкрадчиво спросил он.

- В смысле? – не поняла Крупская.

Сталин вполоборота покосился на гроб, а потом уже совсем шепотом продолжил мысль:

- Ну, приходил кто-нибудь из врачей, бумагу выписал, что, мол, так и так – почил Владимир Ильич, не сомневайтесь?

- Ну конечно, точно. Свидетельство вон на шкафу. Неужто я не понимаю, что подобное на самотек не пускают…

- Вот и славно, - распрямился Сталин, - то есть, что ж, это жизнь. Все там будем…

Только теперь, утратив всякий интерес к вдове, он подошел к гробу, посмотрел на Ленина, на обстановку вокруг, принюхался к спорным ароматам зала, поморщился, взглянул на постные лица своих скорбящих приближенных и еще раз повторил:

- Все там будем… кто-то раньше, кто-то позже… что ж, Надежда Константиновна, Мария… эммм… Ильинична, не смеем больше задерживать. Хорошего вечера!

И, повернувшись, он направился к выходу, как вдруг путь ему перегородил Калинин.

- Иосиф Виссарионович, можно Вас на минуточку, - обратился он максимально уважительно, сдержанно улыбнувшись окружающим.

- Что такое?

- Отойдем в сторонку, - шепотом процедил Калинин.

- Что ж, отойдем, - согласился Сталин.

И они отошли в дальний угол.

- Иосиф Виссарионович, ну куда Вы, ей-Богу, заторопились? Все-таки она женщина, у нее горе, да и он не чужой нам человек…. Нехорошо вот так оставлять, слухи пойдут, разговоры…

- Да? И что ты предлагаешь?

- Ну, не знаю… может помощь какую предложить. От нас, от партии – чтобы все было чин-чинарем, чтобы не подкопаться. Венки красивые, поминки достойные – выразить, так сказать, скорбь всеми посильными средствами на высшем уровне. Чтобы ахнули все вокруг от того, как мы скорбим, как тяжко нам… можно еще какие фразочки приплести – что-то вроде «Ленин живее всех живых», «дело Ленина и живет» и тому подобное.

- А не перебор, с фразочками этими, - засомневался Сталин. – Нет, он, конечно, молодец, но это прям какое-то возвеличивание, не?

- Да я тебя умоляю, жалко, что ли, а народ любит, когда вот так вот – грандиозно и понятно. Глядишь, может потом какие стишки про Ленина напишут.

- Это ж какой бюджет… - все еще прикидывал Сталин.

- Да плюнь ты, не из своих же…

- И то верно. Ладушки, пойду предложу вдове.

И он вновь вернулся к явно озадаченным скорбящим женщинам:

- Надежда Константиновна, мы тут с товарищами подумали, посовещались – может Вам помощь какая нужна?

Крупская смутилась:

- Да вроде всего хватает, может табуреток еще побольше, чтобы всем хватило где сидеть.

- Вот и славно, - облегченно вздохнул Сталин, - будут Вам табуретки.

И он снова направился было к выходу.

- Иосиф Виссарионович… - сдержано, но угрожающе донеслось из угла.

Сталин поморщился и повернулся обратно:

- Нет! Это никуда не годится! – громко уверил он.

- Что не годится, батюшка? – спросила Крупская.

- Да вот это все, - он обвел рукой. – Ну посуди сама, люди захотят проститься – это раз.

- Так пускай приходят.

- Людей будет очень много – это два!

- Да тут всем место хватит…

- Людей будет настолько много, что просто… просто до хера… - совсем уже не скупившись на приличествующие обороты, закончил Сталин. – Нет-нет-нет и не уговаривай, мы совершенно не можем оставить его здесь.

- А куда ж его, во двор? – спросила уже Мария Ильинична.

- Нет, - он задумался, - в Колонный зал Дома Союзов. Там и людей много поместится, и вообще.

Из угла раздались тихие аплодисменты.

- А… а когда же хоронить, - забеспокоилась Крупская, - сколько он там стоять будет, не испортится?

Сталин, уже совершенно обжившийся в роли щедрого мецената похоронных дел, что-то прикидывал в уме:

- Да сколько, пару дней, думаю, постоит и хороните себе на здоровье, кому он нужен… в смысле, нет нужды затягивать прощание, других дел непочатый край. Кстати, - какая-то новая мысль озарила его лицо, - у меня есть ребята способные, они твоего… то есть, нашего Ильича так подмарафетят, что ничего с ним не станется за эти пару дней, будет вот уж действительно живее всех живых.

- Миш, - повернулся он к вышедшему на свет Калинину, - позвони Збарскому, передай – если ничем не занят, пусть подготовит все необходимое для нашего дорогого вождя.

- А хуже ему не будет от этого? – все еще беспокоилась Крупская.

- Да куда уж хуже, - задорно подмигнул ей Сталин. – Не боись, женщина, все будет в лучшем виде. Мы своих хороним с таким размахом, с таким бюджетом, чтобы всласть им в гробах лежалось, чтобы с восторгом помиралось.

Каменев и Зиновьев, переглянувшись, восхищенно подбодрили друг друга локотками.
- Экие мы, брат, фартовые, - вполголоса заметил Каменев товарищу.

Но Крупская все еще терзалась сомнениями:

- Иосиф, только я тебя прошу – давай не затягивать, он так не любил все эти церемониалы, все эти прощания, поклонения… давай денек постоит и в Петроград, на кладбище, он хотел поближе к маменьке.

- Да какие церемониалы, какие поклонения, - возмутился Сталин, - за кого ты меня принимаешь? Церковный подход мы упразднили, слава Богу – рабочие попрощаются и шабаш. В Петроград, так в Петроград – желание усопшего закон! Ну или хочешь – здесь, в Москве, закопаем, к тебе поближе.

- Где, в Горках? – удивилась женщина.

- Ну не на Красной же площади, - усмехнулся Сталин. – Там у нас трамваи ходят, шумно, суета… Инесса Арманд, опять же…

Крупскую словно током ударило:

- Никакой Красной, - прошипела она. – В Петербург, на Смоленское кладбище. Через два дня. Договор?!

- Договор, - беззаботно кивнул Сталин, - мое слово верное!