Данная статья относится к Категории: Построение научных теорий

В этом случае всё противоречия тупоугольной геометрии исчезали и появлялась вторая справедливая разновидность неевклидовой геометрии. Впервые это доказал в 1854 году немецкий математик Георг Ф. Риман (1826-1866).«Предположим, что, несмотря на «здравый смысл», Вам пришлось допустить, будто любая линия должна иметь некую максимальную конечную длину.

Итак, теперь у нас есть три сорта геометрии, которые мы можем различать с помощью утверждений, эквивалентных разновидности пятого постулата Евклида, использованного в каждом случае:

A) Остроугольная геометрия (неевклидова): через точку, не лежащую на данной линии, можно провести бесконечное количество линий, параллельных данной линии.

Б) Прямоугольная геометрия (евклидова): через точку, не лежащую на данной линии, можно провести одну, и только одну линию, параллельную данной линии.

B) Тупоугольная геометрия (неевклидова): через точку, не лежащую на данной линии, нельзя про-вести ни одной линии, параллельной данной линии.

Вы можете обозначить различия другим и эквивалентным способом:

А) Остроугольная геометрия (неевклидова): сумма углов треугольника меньше 180°.

Б) Прямоугольная геометрия (евклидова): сумма углов треугольника равна 180°.

В) Тупоугольная геометрия (неевклидова): сумма углов треугольника больше 180°.

Теперь Вы можете спросить: но какая же геометрия правильная (верная, истинная)'?

Если мы определяем «правильная» как внутренне логичная, тогда все три геометрии равно правильные.

Конечно, они несовместимы друг с другом, и, возможно, только одна соответствует реальности. Следовательно, мы могли бы спросить: какая геометрия соответствует свойствам реальной Вселенной?

И опять ответ - все соответствуют.

Рассмотрим, например, проблему путешествия из точки А на поверхности Земли в точку В на поверхности Земли и предположим, что мы хотим попасть из А в В по кратчайшему расстоянию.

Первое - допустим, что Земля - идеально гладкая сфера. На самом деле это почти правда, и мы без особых искажений можем исключить горы и долины и даже экваториальную выпуклость.Чтобы упростить результаты, давайте сделаем два допущения.

Второе - допустим, что в наших передвижениях мы ограничены поверхностью сферы и не можем, например, закопаться в её глубину.

Чтобы определить кратчайшее расстояние от А до В на поверхности Земли, мы могли бы протянуть нитку из одной точки в другую и туго её натянуть. Если бы мы сделали это между двумя точками на плоскости, то есть на поверхности, похожей на бесконечно вытянутую во все стороны плоскую доску, результат был бы тем, что мы обычно называем «прямой линией».

Однако на поверхности сферы результат - кривая, и всё же эта кривая является аналогом прямой линии, ведь эта кривая - кратчайшее расстояние между двумя точками на поверхности сферы. Трудно заставить себя принять кривую, как аналог прямой линии, потому что всю жизнь мы думали «прямо». Тогда воспользуемся другим словом. Назовём кратчайшее расстояние между двумя точками на любой данной поверхности «геодезической линией».

На плоскости геодезическая линия - прямая линия; на сфере геодезическая линия - кривая и, в частности, дуга «большой окружности». Такая большая окружность имеет длину, равную окружности сферы, и лежит в плоскости, проходящей через центр сферы. На Земле примером большой окружности являются экватор и все меридианы. На поверхности любой сферы можно провести бесконечное количество больших окружностей. Если Вы выберете на сфере любые две точки и свяжете каждую пару туго натянутой нитью, то в каждом случае вы получите дугу другой большой окружности.

Вы видите, что на поверхности сферы не существует такого понятия, как геодезическая линия бесконечной длины. Если её продолжать, она, обойдя вокруг сферы, просто встретится сама с собой и станет замкнутой кривой. На поверхности Земли геодезическая линия не может быть длиннее 25 000 миль.

Более того, любые две геодезические линии, проведённые на сфере, если их бесконечно продолжать, пересекутся, и пересекутся в двух точках. Например, на поверхности Земли два любых меридиана встречаются на Северном полюсе и на Южном полюсе. Это означает, что на поверхности сферы через любую точку на данной геодезической линии нельзя провести геодезическую линию, параллельную данной геодезической линии. Через точку нельзя провести ни одной геодезической линии, которая рано или поздно не пересеклась бы с данной геодезической линией.

И опять же, если Вы нарисуете на поверхности сферы треугольник, каждая сторона которого - арка большого круга, то углы его дадут в сумме больше 180°. Если у Вас есть глобус, представьте треугольник с одной из его вершин на Северном полюсе, со второй на экваторе и 10° западной долготы, а с третьей - на экваторе и 100° западной долготы. Вы получите равносторонний треугольник, каждый угол которого равен 90°. Сумма углов этого треугольника равна 270°.

Если считать геодезические линии аналогами прямых линий, то это в точности та геометрия, которую разработал Риман.

Это геометрия конечных линий, непараллельных линий и треугольников, сумма углов которых больше 180°. То, что мы назвали тупоугольной геометрией, можно также назвать геометрией сферы. А то, что мы называли прямоугольной геометрией или евклидовой геометрией, также можно назвать геометрией плоскости».

Айзек Азимов, Асимметрия жизни. От секрета научных прозрений до проблемы перенаселения, М., «Центрполиграф», 2007 г., с. 171-174.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Георг Фридрих Бернхард Риман — немецкий математик, механик и физик. За десять лет трудов преобразовал сразу несколько разделов математики / Public Domain

Image by Wendy Corniquet from Pixabay

Image by PIRO4D from Pixabay

Image by 15299 from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Построение научных теорий

«К центральным компонентам психологических теорий можно отнести:

а) общий образ психологической реальности,

б) центральную категорию,

в) соответствующий феномен,

г) набор основных понятий,

д) систему отношений между ними, которую, пользуясь терминологией В.С. Стёпина, можно назвать «сеткой отношений»,

е) базовые утверждения.

Общий образ психической реальности обычно задаётся сквозь призму центральной категории теории (психика - это деятельность, психика - это трансформация образов, психика - это поведение, психика - это взаимодействие сознания и бессознательного и т. п.), которая «снята» с соответствующего феномена.

Эта сквозная связь очень рельефно представлена, например, в теории деятельности, где она приобретает почти тавтологический характер: центральный феномен этой теории - особым образом понятая деятельность, центральная категория - естественно, тоже деятельность, и она же задает образ психики - как деятельности. Но и в тех случаях, когда, скажем, центральная категория теории и её центральный феномен не совпадают друг с другом, три выделенных компонента тесно взаимосвязаны.

Отношения между образом реальности, центральной категорией и центральным феноменом органичны, но не безоблачны, и подчас их параллельная эволюция может порождать внутренне противоречивые конструкции. Вообще достаточно типовой траекторией развития психологических теорий является поэтапное: Так, ключевая категория когнитивизма - образ, бихевиоризма - действие, психоанализа - мотив, в то время как их центральными феноменами можно считать, соответственно, мышление, поведение и бессознательное, однако ключевая категория задает видение центрального феномена (например, мышления - как трансформации образа) и общую трактовку психологической реальности. Это влияние реализуется и в обратном направлении - от общего представления о психике к вычленению центральной категории, да и вообще в данном случае нельзя обозначить какие-либо однонаправленные векторы воздействия. В то же время иногда последовательность формирования трех описанных компонентов теории прослеживается достаточно четко, как, например, в случае теории каузальной атрибуции, в процессе построения которой сначала был вычленен соответствующий феномен - причинная интерпретация поведения, затем ему было дано имя - каузальная атрибуция, а впоследствии вся социально-психологическая реальность предстала в виде вариантов атрибуции.

а) осознание важности некоторого психологического феномена,

б) формирование соответствующей категории,

в) оформление видения всей психологической реальности сквозь призму этой категории - своего рода «натягивание» данной категории на всю психологическую реальность,

г) утрата категорией в процессе её «натягивания» первоначально строгой, да и вообще какой-либо предметной отнесенности, размывание связи с соответствующим феноменом.

Подобную эволюцию психологических теорий описал ещё Л.С. Выготский, объяснив её так: «...путь этот предопределён объективной потребностью в объяснительном принципе, и именно потому, что такой принцип нужен и его нет, отдельные части принципа занимают его место».

Осознание Выготским порочности такого пути не уберегло теорию, основы которой он заложил, от повторения пройдённого: категория деятельности, довольно-таки искусственно «натянутая» на всю психологическую реальность, явно утратила и свой начальный объяснительный потенциал, и сколь-либо строгую предметную отнесенность - ведь, по словам того же Выготского, когда «объём понятия растет и стремится к бесконечности, по известному логическому закону содержание его столь же стремительно падает до нуля». […]

Таким образом, центральный феномен теории, её центральная категория и образ изучаемой реальности, при попытке объединения в единую систему, могут вступать в противоречия друг с другом, обострение же этих противоречий может приводить к тому, что теория фактически отмирает и считается живой вследствие чисто социальных обстоятельств, например, нежелания сторонников теории признать исчерпанность её когнитивных ресурсов.

Наборы основных понятий различных психологических теорий - их категориальные тезаурусы - в значительной мере пересекаются, что естественно, поскольку эти концепции, при всех их различиях и форсированной дистанцированное друг от друга, все же принадлежат к одной дисциплине и оперируют схожими терминами. Так, основные понятия теории деятельности - действие, операция, личность, сознание, мотив, потребность и т. д. - присутствуют и в категориальном аппарате других теорий: действие и потребность занимают видное место в понятийном аппарате бихевиоризма, операция - когнитивизма, сознание и мотив - психоанализа, личность - теорий гуманистической психологии.

Очевидны и значительные пересечения понятийных аппаратов этих теорий, в особенности наиболее близких, относящихся к одной, например гуманистической, парадигме. Однако следует подчеркнуть, что, хотя понятийные аппараты различных психологических концепций всегда пересекаются, они никогда полностью не совпадают друг с другом, и именно поэтому набор основных понятий можно считать специфическим признаком каждой конкретной теории. Основные понятия теории всегда подчинены её центральной категории, и эта подчинённость выражена достаточно отчётливо, имея разнообразные проявления - от частоты употребления соответствующих терминов до определения ключевых категорий на основе центральной. Гораздо труднее прочертить границу тезауруса основных понятий на его другом - «нижнем» - полюсе, вычленив их из множества всех прочих терминов, которыми оперируют сторонники теории.

Возможно, критериями для решения этой непростой задачи могут служить, во-первых, опять же частота употребления соответствующих терминов (о которой можно судить как интуитивно, так и на основе строгих процедур контент-анализа), во-вторых, включённость понятий в базовые утверждения теории.

Вместе с тем следует признать, что, если центральная категория теории всегда заметно возвышается над её основным понятиями, то эти понятия не имеют чёткой границы с другими терминами данной науки (а иногда и смежных наук), в результате чего построить полный категориальный тезаурус той или иной концепции, как правило, не удаётся».

Юревич А.В., Структура теорий в социогуманитарных науках, в Сб.: Наука глазами гуманитария / Отв. ред. В.А. Лекторский, М., «Прогресс-Традиция», 2005 г., с. 210-213.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Андрей Владиславович Юревич — советский и российский учёный, доктор психологических наук / GFDL 1.2+

Image by Pexels from Pixabay

Image by Hans Braxmeier from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Публицистика

Открытиям «мира подсознания» Зигмунда Фрейда посвящена гигантская литература.

Чтобы оценить открытия, сделанные отцом психоанализа, важно понимать атмосферу, в которой они были сделаны. Об этом подробно рассказывает в Стефан Цвейг в очерке «Зигмунд Фрейд», написанном в 1931 году:

Итак, XIX век:

«Каждый день, каждый час мировой истории приносили известия о новых завоеваниях научного духа; укрощались всё новые и новые, непокорные дотоле стихии земного пространства и времени; высоты и бездны раскрывали свои тайны планомерно-испытующему любопытству вооружённого взора человеческого; повсюду анархия уступала место организации, хаос - воле расчётливого рассудка. Почему бы, при этих условиях, не взять было верх земному разуму над анархическими инстинктами в крови человека, не поставить на место разнузданные первобытные влечения? Ведь вся главнейшая работа в этой области давно уже проделана, и если время от времени и вспыхивает ещё что-то в крови современного, «образованного» человека, то это всего только бледные, немощные зарницы отгремевшей грозы, последние содрогания старого умирающего зверя. Ещё два-три года, ещё два-три десятка лет, и то человечество, которое столь величаво возвысилось от каннибализма к гуманности, к социальному чувству, очистится пламенем своей этики и освободится и от этих остаточных, тусклых шлаков; поэтому нет никакой надобности даже вспоминать вообще об их существовании. Только не привлекать внимания людей на область пола, и они забудут. Только не дразнить разговорами, не пичкать вопросами древнего, посаженного за железную решетку нравственности зверя, и уж он станет ручным. Только проходить побыстрее, отвратив взоры, мимо всего щекотливого, поступать так, как будто ничего нет, - вот и весь кодекс нравственности девятнадцатого столетия.

В этот планомерный поход против искренности государство мобилизует, согласованным порядком, все зависящие от него силы. Всё - искусство и наука, мораль, семья, церковь, низшая школа и университет - все получают одинаковую инструкцию относительно ведения войны: уклоняться от всякой схватки, не приближаться к противнику, но обходить его на далеком расстоянии, ни в каком случае не вступать в настоящую дискуссию. Бороться отнюдь не при помощи аргументов, но молчанием, только бойкотировать и игнорировать. И чудесным образом послушные этой тактике, все духовные силы культуры, рабски ей преданные, отважно проделал лицемерный церемониал обхода проблемы. В продолжение целого столетия половой вопрос находился в Европе под карантином. Он не отрицается и не утверждается, не ставится и не разрешается, он потихоньку отставляется за ширмы. Организуется громадная армия надсмотрщиков, одетых в форму учителей, воспитателей, пасторов, цензоров и гувернанток, чтобы оградить юношество от всякой непосредственности и плотской радости. Ни одно дуновение свежего воздуха не должно коснуться их тела, никакой разговор, никакое разъяснение не должны потревожить их душевного целомудрия.

И в то время как раньше и повсюду, у всякого здорового народа, во всякую нормальную эпоху достигший зрелости отрок вступает в возраст возмужалости как на праздник, в то время как в греческой, римской, иудейской цивилизациях и даже у всех нецивилизованных народов тринадцатилетний или четырнадцатилетний отрок открыто принимается в сообщество познавших жизнь - мужчина в ряду мужчин, воин в ряду воинов, - убогая педагогика девятнадцатого века, искусственным и противоестественным образом, преграждает ему доступы ко всякой искренности. Никто не говорит свободно в его присутствии и таким путем не освобождает его. То, что ему известно, он может знать только по уличным разговорам или из пересказа товарища постарше, шёпотом, на ухо. И так как каждый, в свою очередь решается передавать дальше эту натуральнейшую из наук опять-таки только шёпотом, то всякий подрастающий, сам того не сознавая, служит, в качестве пособника, этому культурному лицемерию.

Следствием такого, целое столетие упорно длящегося заговора - прятать свое «я» и его замалчивать - является беспримерно-низкий уровень психологической науки, наряду с чрезвычайно высокой культурой интеллекта. Ибо как могло бы развиться глубокое понимание душевных явлений без искренности и честности, как могла бы распространиться ясность, когда как раз те, кто призваны сообщать знание, - учителя, пасторы, художники и учёные - сами являются лицемерами от культуры или неучами? А невежественность всегда влечёт за собою жестокость. И вот насылается на юношество безжалостное в силу своего непонимания поколение педагогов, причиняющее непоправимый вред детским душам вечными - своими приказами быть «моральными» и «владеть собою». Мальчики-подростки, прибегающие, под гнётом полового созревания и в силу незнакомства с женщиною, к единственно-возможному для них способу облегчения своего физического состояния, получают от этих «просвящённых» менторов мудрые, но опасно-ранящие душу указания, что они предаются ужасному, разрушительно действующему на здоровье «пороку»; таким образом, их насильственно отягощают чувством неполноценности, мистическим сознанием вины. Студенты в университете (я сам ещё пережил это) получают от того сорта профессоров, которых любили в те времена обозначать эффектным словом «прирожденные педагоги», памятные записки, из которых они узнают, что всякое половое заболевание, без исключения, «неизлечимо». Из таких орудий палит тогдашняя неистовая мораль, ничуть не задумываясь, по человеческим нервам. Таким мужицким, железом подкованным сапогом топчет педагогическая этика душевный мир подростка.

Неудивительно, что благодаря этому планомерному насаждению чувства страха в нестойких ещё душах что ни миг грохочет револьвер, неудивительно, что в результате этих насильственных оттеснений колеблется внутреннее равновесие несчетного числа людей и создается целыми сериями тип неврастеника, всю жизнь влачащего в себе свои отроческие страхи, в форме неизжитых задержек. Беспомощно блуждают тысячи таких пришибленных моралью лицемерия от одного врача к другому. Но так как в то время медики не умеют ещё прощупать болезнь в её корне, а именно в области пола, и психологическая наука дофрейдовской эпохи, в силу этической благовоспитанности, не решается проникать в эти таинственные, обреченные на замалчивание зоны, то и неврологи оказываются в полной мере беспомощными перед лицом таких пограничных состояний. С чувством неловкости направляют они этих душевно-расстроенных в водолечебницы, как ещё не созревших для клиники или сумасшедшего дома. Пичкают их бромом, обрабатывают им кожу электровибрацией, но никто не решается доискиваться подлинных причин.

Ещё больнее ранит это непонимание людей, ненормально предрасположенных. Заклеймённые наукою, как этически неполноценные, как отягченные наследственностью, трактуемые государством как преступники, влачат они за собою свою тайну, как незримое иго, всю жизнь, под постоянною угрозою вымогательства и тюрьмы. Ни у кого не находят они ни помощи, ни совета. Ибо если бы в дофрейдовские времена предрасположенный к гомосексуализму обратился к врачу, то господин медицинский советник возмущенно насупил бы брови по поводу того, что пациент дерзает лезть к нему с таким «свинством». Такого рода интимности не подходят для приёмного кабинета. Куда же они подходят? Куда подходит человек с расстроенным жизнеощущением, человек, идущий неверным путем? Какая дверь раскроется перед миллионами этих людей, ждущих помощи и облегчения? Университеты уклоняются, судьи цепляются за статьи законов, философы (за исключением одного лишь отважного Шопенгауэра) предпочитают вовсе не замечать наличия в их благоустроенном мире этой формы эротического отклонения, которую, однако, безусловно понимали прежние культуры, общественность судорожно прикрывает глаза и объявляет всё щекотливое неподлежащим обсуждению. Только ни слова об этом в газетах, в литературе, никаких научных дискуссий: полиция осведомлена, и этого достаточно.

А то обстоятельство, что в непроницаемой оболочке этого тайнодействия задыхаются сотни тысяч замуравленных, столь же известно, сколь и безразлично высоконравственному и высокотерпимому веку, - важно только, чтобы ни один звук не вырвался наружу, чтобы сохранился нарушимым ореол святости, созданный для себя этой культурой, самой нравственной из культур.

Ибо видимость моральности важнее для этой эпохи, чем суть человеческого существования.

Целое столетие, ужасающе-длинное столетие владеет Европою этот малодушный заговор «нравственного» молчания. И вдруг это молчание нарушает один, единичный голос. Не помышляя о каком-либо перевороте, поднимается однажды с места молодой врач в кругу своих коллег и, исходя из своих исследований относительно сущности истерии, заводит речь о расстройствах и задержках наших инстинктов и о возможностях их высвобождения. Он обходится без всяких патетических жестов, он не заявляет возбужденно, что настала пора утвердить мораль на новых основаниях и подвергнуть свободному обсуждению вопросы пола, - нет, этот молодой, строго-деловитый врач отнюдь не изображает проповедника новой культуры в академической среде. Он в своем докладе интересуется исключительно диагностикой психозов и их обусловленностью. Но та непринужденная уверенность, с которой он устанавливает, что многие неврозы и, собственно говоря, даже все имеют источником подавленные сексуальные влечения, вызывает смертный ужас в кругу коллег. Не то чтобы они признавали такую этиологию ложной, - наоборот, большинство из них давно уже чует это или это наблюдало; все они, частным образом, сознают важное значение половой сферы для общей конституции человека. Но всё же, связанные чувством эпохи, покорные той морали, которая принята цивилизацией, они чувствуют себя до такой степени задетыми этим откровенным указанием на ясный как День факт, словно бы этот диагностический выпад сам по себе явился неприличным жестом. Они переглядываются смущённо: разве этому юному доценту неведомо не-писанное соглашение, в силу которого о таких щекотливых вещах не говорят, по крайней мере в открытом заседании высокопочтенного «Общества врачей»? По части сексуальности - это бы должен знать и соблюдать новичок - устанавливается взаимное понимание между коллегами при помощи дружеского подмигивания, на эту тему шутят за карточным столом, но ведь не преподносят же таких тезисов в девятнадцатом столетии, в столь культурный век, академической коллегии. Уже первое официальное выступление Зигмунда Фрейда - а сцена эта действительно имела место - производит в кругу его товарищей по факультету впечатление выстрела в церкви.

И наиболее благожелательные из его коллег тотчас же дают ему понять, что он, уж ради своей академической карьеры, поступил бы правильнее, если бы в будущем отказался от столь щекотливых и нечистоплотных исследований. Это ни к чему не ведет, по крайней мере, ни к чему такому, что могло бы быть предметом открытого обсуждения.

Но Фрейда интересуют не приличия, а истина. Он напал на след и идёт по нему. И как раз раздражение, им вызванное, служит ему указанием, что он бессознательно дотронулся до больного места, что первое же прикосновение привело его вплотную к нервному узлу всей проблемы. Он держится цепко. Он не даёт себя запугать ни старшим, великодушно-благожелательным коллегам, его предостерегающим, ни оскорбленной морали, сетующей на него и не привыкшей к столь резким прикосновениям in puncto puncti. С тем упорным бесстрашием, с тем чисто человеческим мужеством и с тою интуитивною мощью, которые в своей совокупности образуют его гений, он не перестаёт нажимать как раз на самое чувствительное место, все крепче и крепче, пока наконец нарыв молчания не лопается и не вскрывается рана, которую можно теперь начать лечить. В этом первом своем продвижении в область неведомого молодой врач не подозревает, как много обретёт он в окружающей его тьме. Он только чувствует глубину, а глубина всегда магнетически влечёт всякий творческий дух.

То обстоятельство, что первая же встреча Фрейда с современным ему поколением превратилась, при всей незначительности повода, в столкновение, является символом, а отнюдь не случайностью.

Ибо здесь оказываются задетыми единичной теорией не просто оскорбленная стыдливость и вошедшая в привычку горделивая мораль; нет, здесь отживший метод замалчивания сразу же чует, с нервной проницательностью, неизменно сопутствующей опасности, действительного противника. Не как касается Фрейд этой сферы, а то, что он вообще её касается и смеет касаться, является поводом к войне не на жизнь, а на смерть. Ибо здесь с первого же мгновения речь идет не об улучшениях, а о совершенно обратной установке. Не о частных, а об основных положениях. Не о единичных явлениях, а обо всем в целом. Лицом к лицу сталкиваются друг с другом две формы мышления, два метода, столь диаметрально-противоположные, что между ними нет и не может быть взаимного понимания.

Старая, дофрейдовская психология, всецело покоившаяся на идее о первенстве мозга над кровью, требует от отдельного, от образованного и цивилизованного человека, чтобы он разумом подавлял свои инстинкты. Фрейд отвечает грубо и ясно: инстинкты вообще не дают подавлять себя, и крайне поверхностным является взгляд, что, будучи подавлены, они куда-то исчезают. В лучшем случае можно оттеснить их из сознательного в бессознательное.

Но тогда они скопляются, утесненные, в этой области души и своим непрестанным брожением порождают нервное беспокойство, расстройства, болезнь. Полностью чуждый иллюзий и веры в прогресс, решительный и радикальный в своих суждениях, Фрейд устанавливает незыблемо, что игнорируемые моралью силы libido составляют неотъемлемую часть человека, наново рождающуюся с каждым новым эмбрионом, что они являются стихиею, которую ни в каком случае нельзя устранить и, самое большое, можно переключить на безопасную для человека работу, путём перенесения их в сознание. Таким образом, Фрейд рассматривает как нечто благотворное как раз то, что этика старого общества объявила коренною опасностью, а именно процесс осознания; и то, что это общество признавало благотворным, - подавление инстинктов, - он именует опасным.

Там, где старый метод практиковал прикрытие, он требует раскрытия. Вместо игнорирования - идентификации. Вместо обхода - прямого пути. Вместо отвода глаз - проникновения вглубь. Вместо вуалирования - обнажённости. Инстинкты может укротить лишь тот, кто познал их; взять верх над демонами - лишь тот, кто извлечет их из глубинного их обиталища и смело посмотрит им в глаза. Медицине столь же мало дела до морали и стыдливости, как до эстетики и филологии; её важнейшая задача - заставить заговорить то таинственное, что есть в человеке, а не обрекать на молчание. Ничуть не считаясь с тенденциями девятнадцатого века к набрасыванию покровов, Фрейд в резкой форме ставит перед своими современниками проблему самопознания и осознания всего вытесненного и неосознанного. И тем самым он приступает к целению не только несчётного числа отдельных лиц, но и всей морально-нездоровой эпохи, путем выявления её основного, подавленного конфликта и перенесения его из области лицемерия в область науки.

Этот новый, навстречу жизни идущий метод Фрейда не только изменил взгляд на психику индивидуума, но дал другое направление всем основным вопросам культуры и её генеалогии. И поэтому грубо недооценивает и крайне поверхностно судит тот, кто рассматривает, все ещё с точки зрения 1890 года, заслугу Фрейда, как чисто-терапевтическое достижение, ибо в данном случае он сознательно или бессознательно смешивает исходную точку с конечной целью. То обстоятельство, что Фрейд случайным образом пробил брешь в китайской стене старой психологии именно с её медицинской стороны, исторически, правда, важно, но не важно для его подвига. Ибо решающим для творческого ума является не то, откуда он исходит, но единственно - в каком направлении и как далеко он продвинулся. Фрейд исходит из медицины не в большей степени, чем Паскаль из математики и Ницше из древне-классической филологии. Несомненно, этот источник сообщает его работам известную окраску, но не определяет и не ограничивает их ценности.

И как раз сейчас, на семьдесят пятом году его жизни, уместно подчеркнуть, что его труды и их ценность, давно уже не зависят от второстепенного вопроса о том, большее или меньшее число невротиков вылечится каждогодно посредством психоанализа, а также от правильности отдельных пунктов и положений его вероучения. «Замещена» ли libido сексуально или нет, заслуживают или не заслуживают канонизации кастрационный комплекс, нарцистическая установка и не знаю ещё какие из формулированных им тезисов, - всё это давно стало предметом богословских споров приват-доцентов и не имеет никакого касательства к непреходящему культурно-историческому факту открытия им душевной динамики и новой технической постановке вопроса. В данном случае одарённый творческим прозрением человек преобразовал всю внутреннюю нашу сферу, и то обстоятельство, что здесь действительно речь шла о перевороте, что его «садизм правдивости» вызвал революцию в воззрении мира на вопросы психики, - эту опасную сторону его учения (опасную именно для них) постигли первыми как раз представители отмирающего поколения; тотчас же все они, иллюзионисты, оптимисты, идеалисты, поборники стыдливости и доброй старой морали, со страхом отметили: тут взялся за дело человек, который проходит сквозь все запреты, которого не запугаешь никакими «табу», не смутишь никаким противоречием, человек, у которого поистине нет ничего «святого».

Они почувствовали инстинктивно, что непосредственно вслед за Ницше, за антихристом, явился в лице Фрейда второй великий разрушитель древних скрижалей, антииллюзионист, человек, который своим беспощадным рентгеновским взором проникает сквозь все прикрытия, который в libido прозревает sexus, в невинном ребёнке - первобытного человека, в кругу мирной семьи - грозовую напряжённость взаимоотношений отца и сына и в самых невинных снах - бурную игру крови. С первого же мгновения их мучит жуткое предчувствие: не проникнет ли, со своим жестоким зондом, ещё дальше этот человек, ничего кроме смутных вожделений не видящий в их величайших святынях - в культуре, цивилизации, гуманности, морали и прогрессе. Не обратится ли этот иконоборец со своей бесстыдной аналитической техникой от отдельной души в конце концов и к душе массовой? Не дойдёт ли он до того, что станет постукивать своим молотком по фундаменту государственной морали и по налаженным с таким трудом комплексам семейственности? Не разложит ли он своими ужасающе-едкими кислотами патриотическое чувство и может быть даже религиозное? И действительно, инстинкт отмирающего довоенного мира не обманулся: безотчетное мужество, духовная неустрашимость Фрейда нигде и ни перед чем не остановились. Равнодушный к возражениям и к зависти, к шуму и замалчиванию, он с рассчитанным и непоколебимым терпением ремесленника работал над усовершенствованием своего архимедова рычага, пока не оказался в состоянии пустить его в ход против вселенной.

На семидесятом году своей жизни Фрейд проделал и это - попытался применить свой испытанный на индивидууме метод по отношению ко всему человечеству и даже к Богу. У него достало мужества идти вперёд и вперед, вплоть до последнего ничто, по ту сторону всяческих иллюзий, в величавую беспредельность, где нет уж ни веры, ни надежд, ни сновидений - даже сновидений о небе или о смысле и цели человеческого существования.

Зигмунд Фрейд - великий подвиг одного, отдельного человека! - сделал человечество более сознательным; я говорю более сознательным, а не более счастливым. Он углубил картину мира для целого поколения; я говорю углубил, а не украсил.

Ибо радикальное никогда не дает счастья, оно несет с собою только определённость. Но в задачу науки не входит убаюкивать вечно-младенческое человеческое сердце всё новыми и новыми грезами, её назначение в том, чтобы научать людей ходить по жёсткой нашей земле прямо и с поднятой головою. В неустанной работе своей жизни Фрейд явил прообраз этой идеи; в его научных трудах его твёрдость превратилась в силу, строгость - в непреклонный закон. Ни разу не указал Фрейд человечеству, утешения ради, выхода в уют, в эдемы земные или небесные, а всегда только путь к самим себе, опасный путь в собственные свои глубины. Его прозрение было чуждо снисхождения; его мышление ни на йоту не сделало жизнь человека легче. Ворвавшись, подобно резкому и режущему северному ветру, в душную атмосферу человеческой психики, он разогнал не мало золотых туманов и розовых облаков чувствительности, но горизонт очистился и область духа прояснилась.

Иными глазами, свободнее, сознательнее и. пристальнее глядится новое поколение, благодаря Фрейду, в свою эпоху. Тем, что опасный психоз лицемерия, целое столетие терроризировавший европейскую мораль, рассеялся без остатка, что мы научились без ложного стыда вглядываться в свою жизнь, что такие слова как «порок» и «вина» вызывают в нас трепет негодования, что судьи, знакомые с мощью человеческих инстинктов, иной раз задумываются над приговорами, что учителя в наши дни принимают естественное как естественное, а семья отвечает на искренность искренностью, что в системе нравственности все большее и большее место начинает занимать откровенность, а в среде юношества - товарищеские отношения, что женщины более непринуждённо считаются со своею волею и с правами своего пола, что мы научились уважать индивидуальную ценность каждого существования и творчески воспринимать тайну нашего собственного существа, - всеми этими элементами более совершенного и более нравственного развития мы и новый наш мир обязаны в первую очередь этому человеку, имевшему мужество знать то, что он знал, и притом ещё троекратное мужество - навязывать это свое знание негодующей и трусливо-отвергающей его морали.

Некоторые отдельные элементы его системы могут казаться спорными, но что значит «отдельное»! Идеи живы столь же их приятием, сколь и встречаемым ими противодействием, творческий труд - столь же любовью, сколь и ненавистью, им возбуждаемой. Претворение в жизнь - вот что единственно означает решающую победу идеи, единственную победу, которую мы готовы ещё чтить. Ибо в наше время пошатнувшегося права ничто не поднимает так веру в мощь духовного начала, как пережитый живой пример - пример того, как один единственный человек проявляет в своей правдивости мужество, достаточное для того чтобы повысить меру правдивости во всей вселенной».

Стефан Цвейг, Зигмунд Фрейд / Казанова, Фридрих Ницше, Зигмунд Фрейд, М., «Интерпракс», 1990 г., с. 166-175.

Источник — портал VIKENT.RU

Дополнительные материалы

Реакция специалистов на информацию Игнаца Земмельвейса о причине родильной горячки

Изображения в статье

Зигмунд Фрейд — основатель психоанализа. Оказал значительное влияние на психологию, медицину, социологию, антропологию, литературу и искусство XX века / CC BY 4.0

Image by pasja1000 from Pixabay

Image by Inactive_account_ID_249 from Pixabay

Image by Gerd Altmann from Pixabay

Image by Devanath from Pixabay

Image by Gerd Altmann from Pixabay

Image by Hans Braxmeier from Pixabay

Image by stokpic from Pixabay

Image by Reinhardi from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Построение научных теорий

Пьер Жане имел практику как психолог, а также посвятил проблеме личности множество статей и несколько курсов лекций в Коллеж де Франс. По материалам одного из прочитанных курсов им была опубликована книга: Психологическая эволюция личности / L'evolution psychologique de la personnalite.

До этого психологи описывали личность лишь как некую статичную структуру. Именно Пьер Жане предпринял попытку описания жизненного пути «во времени» с учётом биологических, психологических, культурологических и этнографических особенностей.

«П. Жане выделяет разные уровни поведения человека (семь уровней). К первому уровню он относит рефлекторные акты. Это самый низкий уровень поведения. Ко второму уровню он относит отсроченные перцептивные действия. На этом уровне поведение приобретает опосредованное строение (двухфазное строение: подготовку и завершение действия). Третий уровень поведения включает в себя элементарные социальные акты (например, акты подражания). К четвертому уровню П. Жане относит элементарные интеллектуальные акты.

На пятом уровне манипуляция с реальными объектами приводит, по мысли П. Жане, к формированию так называемых интеллектуальных объектов. Особенно интересно его описание, как человек рассматривает фотографию своего друга. Он берёт в руки портрет, улыбается ему, мысленно беседует с ним, переживает тёплые чувства к нему и вместе с тем обращается с ним как с вещью, кладёт в ящик стола. Этой иллюстрацией Жане хотел показать, что реальный объект, которым человек манипулирует, может выступить в виде символа интеллектуального акта. Хотя П. Жане не употребляет термин «замещение», но данной иллюстрацией он подводит к этой проблеме. Человек обращается с портретом как с картоном, но этот картон вызывает «интеллектуальный акт», переживание.

Шестой уровень поведения - это уровень умственной деятельности, мышления. которое П. Жане считал производным от практического действия. Таким образом, Жане уже поднимал вопрос об интериоризации действия, вопрос о генетической связи мышления и действия, вопрос, который нашел свою разработку в нашей психологии (Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн, А.Н. Леонтьев, П.Я. Гальперин и др.).

В качестве высшего, седьмого, уровня поведения Жане называет созидательную трудовую деятельность человека. Жане настаивает на том, что именно трудовая деятельность формирует произвольность внимания, волевое усилие».

Зейгарник Б.В., Теории личности в зарубежной психологии, М., «Издательство Московского университета», 1982 г., с. 86-87.

Источник — портал VIKENT.RU

Дополнительные материалы

Другую концепцию психологической эволюции личности предложила Шарлотта Бюлер

Изображения в статье

Пьер Мари Феликс Жане — французский психолог, психиатр, невролог / CC BY 4.0

Image by bridgesward from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Научные теории

В последние годы большое распространение имеют представления о фрактальности наблюдаемого мира, от атомов до галактик: практически пустое пространство заполняется всюду разрывной иерархизованной структурой.

Поскольку наблюдаемый мир фрактален, постольку фрактальна и его эволюция.

Практически это означает, что эволюция происходит через точки ветвления (бифуркации) мутовками, о которых, например, говорится на всём протяжении знаменитой монографии П. Тейяра де Шардена Феномен человека. Любой черешок данной мутовки при соответствующих условиях может разрастись в новую мутовку, и сказать наперед, какой из черешков имеет эволюционное будущее, а какие обречены на гибель, невозможно.

Сказанное в полной мере относится к развитию (эволюции) науки. Развитие научного знания происходит мутовками через точки ветвления, в которых рождаются альтернативные теории.

Когда вы находитесь в такой точке или недалеко от неё во времени, нет объективных критериев, которые бы позволили отдать предпочтение той или другой теории, тому или другому видению проблемы. Логика и эксперимент здесь помогают мало, почему исследователи и обращаются при этом к принципу экономии сущностей (бритва Оккама) и ему подобным. Только с течением времени сами собой умирают одни альтернативные теории и выживают другие.

Представления о фрактальной природе науки согласуются с возникшими еще до появления теории фракталов (которые ввёл в оборот Б. Мандельброт в 1975 г.) понятиями парадигмы Т. Куна и исследовательской программы И. Лакатоша. При всём различии этих двух понятий, которое так любят подчеркивать методологи науки, они глубоко родственны. Огрубляя, можно считать, что парадигмой становится только та теория, которая порождает разветвлённую исследовательскую программу.

Если вы находитесь внутри одной ветви научного знания (парадигмы, исследовательской программы, научной школы), то склонны считать альтернативную парадигму (программу, школу) ошибочной. Исследовательская программа засасывает работающего в ней учёного. Вы теряете объективность и принимаете в штыки любую критику принятых в ней положений. Чем больше научный клан, чем он старше и богаче заслугами и маститыми учёными, тем более он консервативен и агрессивен по отношению к инакомыслящим. В этом нет ничего противоестественного, такова природа человека.

В самом деле, в разработке данной исследовательской программы (теории) могут принимать участие тысячи людей. Появляется новая идея (теория), отвергающая старую. Как им реагировать? Признать её - значит согласиться с тем, что все они много лет работали не туда. Для науки, которая вся нацелена на познание ещё непознанного и работает, по сути дела, на пределе возможностей человека, эта ситуация - нормальная. Большинство учёных работали, работают и будут работать не туда - такова специфика этой ужасной профессии. Однако конкретным людям оказаться в этом положении страшно.

В игру вступают защитные механизмы психики, которые и заставляют учёных в упор не видеть аргументов, нарушающих status quo. Научные журналы в своем большинстве распределены по разным исследовательским программам (парадигмам, школам). И если в такой журнал поступает статья, оспаривающая принятые в данном сообществе положения, то рецензенты, естественно, оценивают её как ошибочную, отказывая ей в публикации. Так и тормозятся в современной науке новые идеи. Спорная идея расценивается как ошибочная.

Порой упирают на порядочность рецензента, отклоняющего статью не по идеологическим соображениям, а за настоящие ошибки, которые мы назовем внутрипарадигмальными и которые бесспорны. Скажем, за ошибки в математических выкладках или в проведении эксперимента, который оказывается недостаточно корректным. Бывает, конечно, и такое, и такую статью, разумеется, следует отклонить как не удовлетворяющую определённому научному уровню.

Однако как раз авторов такой статьи остракизму обычно не подвергают, статья отправляется на доработку. Мы же говорим здесь о ситуации другого рода - когда в отклоняемой статье нет внутри парадигмальных ошибок и когда она объявляется рецензентом, который может быть при этом сколь угодно порядочным человеком, ошибочной именно из-за её расхождения с его парадигмой. Сам рецензент зачастую о том не догадывается, искренне полагая, что выявил в отклоненной статье недопустимые ошибки. Внутрипарадигмальную ошибку порой трудно отличить от межпарадигмального расхождения взглядов.

Новой концепции фрактального развития науки противостоит старая, в основе которой лежат представления о линейном (безальтернативном) развитии науки. Прирост научного знания, считается здесь, осуществляется постепенно и непрерывно, накапливаются крупицы абсолютной истины. Отброшенные в результате развития науки гипотезы являются её пройденным этапом, представляют интерес лишь для историков науки.

Когда-нибудь концепция линейного развития науки будет полностью вытеснена фрактальной.

Уже сегодня мало кто решится на публичное выражение симпатии к первой из них. На словах мы все жутко прогрессивные, однако на деле врастание в концепцию фрактального развития науки даётся трудно. Неявно линейная концепция продолжает господствовать, именно в ней коренится установка на недопустимость научных ошибок. Всякое отклонение от магистральной линии развития науки рассматривается как аморалка, ошибки полагаются характерными для слабых ученых и лжеученых. Рассказывать об ошибках классиков считается лишним и неприличным. Отсюда жизнеописания учёных в духе жития святых - от победы к победе. На деле всё гораздо сложнее.

Сади Карно пришёл к своей формуле, исходя из концепции теплорода. Дарвинизм с его более чем жёстким отношением к противникам, как сегодня понемногу выясняется, сам оказывается более чем спорной концепцией. Основные научные достижения Больцмана, за которые мы его так уважаем, родились как побочные, маргинальные результаты в его тщетных попытках вывести закон возрастания энтропии из ньютоновой механики, чего до сих пор никому не удалось сделать и что в принципе невозможно из-за симметричности по времени её уравнений. И т. д. и т. п. Наука вся соткана из ошибок, и это нужно принять как факт. При решении вопросов, связанных с публикацией научных работ и защитой диссертаций, следует, на мой взгляд, отказаться от оценки их правильности или ошибочности, аттестуя только их научный уровень. Оба критерия размыты, но первый ещё и чрезвычайно вреден.

Сторонники status quo говорят, что они борются с информационным шумом. Дело, конечно, хорошее. Вот только кто сказал, что слишком большое количество публикаций опасно для науки!? Для нас это просто ерунда, в России научных изданий много меньше необходимого. Об этом можно судить по тому, что во времена расцвета советской науки (1986) один научный журнал приходился у нас на 1000 учёных, тогда как в США - на 60, т. е. американские учёные шумели в 16,7 раз больше советских. И дошумелись: нобелевских лауреатов, в пересчёте на 100 000 учёных, они дали в 50 раз больше.

Хайтун С.Д., От парадокса Гиббса к парадоксам идеологизированной науки в Сб.: Бонифатий Михайлович Кедров / Под ред. В.А. Лекторского, М., Росспэн, 2010 г., с. 206-209.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Image by PublicDomainPictures from Pixabay

Image by Renuagra from Pixabay

Image by succo from Pixabay

Image by Ivana Divišová from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Научные теории

«В философии решающий удар аристотелевской логике нанёс Гегель.

Он показал своей диалектикой, что мир надо рассматривать не как совокупность объектов, обладающих некоторыми свойствами, а как совокупность объектов, находящихся в некоторых отношениях друг к другу.

При этом свойства не исключаются, конечно, из рассмотрения, ибо понятие отношения является более общим, чем понятие свойства. Отношение может быть определено для произвольного числа объектов. В частности, число объектов может быть равно единице; такое отношение и есть свойство. Наиболее ясными интуитивно и в то же время наиболее важными являются парные отношения, т. е. отношения между двумя объектами. Два - минимальное число объектов при котором отношение перестаёт быть свойством и становится собственно отношением. Число два лежит в основе гегелевского метода что отражено в самом термине «диалектика».

Важнейшие черты диалектики Гегеля непосредственно вытекают из описания явлений в терминах отношений, а не свойств (видимо, точнее было бы концовку последней фразы написать так: «…а не неизменных свойств» - Прим. И.Л. Викентьева). Из такого подхода прежде всего следует учение о взаимодействии, взаимосвязанности всего сущего. Далее. Если два элемента находятся в соответствии, не противоречат друг другу, то они выступают как нечто целое и на первый план выходят их общие свойства, а взаимодействие, отношение между ними, отступает на второе место. Отношения между элементами, объектами проявляются постольку, поскольку они являются отношениями противоположности, противоречия, борьбы. Поэтому представление о борьбе противоположностей играет у Гегеля такую важную роль.

Рассматривая отношения между состоянием объекта в данный момент и состоянием этого же объекта в какой-то другой момент времени, мы приходим к понятию изменения. Изменение - это отношение между объектами, разделенными временным интервалом. На языке, оперирующем только со свойствами, но не с отношениями, изменение невыразимо. Самое большее, на что способен такой язык, это изобразить ряд никак не связанных друг с другом состояний объекта. Блестящим выражением этой неспособности является известная апория Зенона о летящей стреле. Рассмотрим летящую стрелу. Возьмём определенный момент времени. В этот момент стрела занимает определенное положение в пространстве. Возьмём другой момент времени. Стрела опять занимает вполне определенное положение в пространстве. То же относится и к любому другому моменту времени. Значит, стрела всегда занимает определенное положение в пространстве. Значит, она всегда на месте.

В аристотелевских понятиях мир представляется чем-то статическим, застывшим или, в лучшем случае, механически размноженным с некоторыми вариациями. Диалектика, напротив, сделав своим предметом исследование отношений, изучает вещи с точки зрения их изменения, движения, развития. Она вскрывает историческую обусловленность и относительность (от слова «отношения»!) вещей, которые при описании в аристотелевских понятиях представляются безусловными и вечными. Комбинация понятия противоположности с понятием отношения между состояниями в последовательные моменты времени порождает понятие об отрицании и отрицании отрицания. Диалектика динамична и революционна.

По отношению к аристотелевской логике диалектика Гегеля выступила в качестве разрушительной силы, и не только по причине своей «общей» революционности, а еще и потому, что она указала на множество противоречий, которые возникают, когда описание явлений, которое требует языка отношений, втискивается в узкие рамки языка свойств. У Гегеля и его последователей эти противоречия окружались зачастую неким ореолом возвышенности и, можно сказать, полумистической значительности. Здесь сказалось, с одной стороны, идеалистическая направленность философии Гегеля, а с другой - то общее свойство новых учений, теорий, движений, что на начальных этапах своего развития они, стараясь высвободиться из рамок старого, предпочитают парадоксальную, преувеличенную форму, приобретают героический, романтический характер.

Диалектика Гегеля - это героическая эпоха новой логики, когда старый логический формализм был сломан, а новый ещё не создан, и поэтому противоречивым и не поддающимся формализации («диалектическим») казалось даже то, что впоследствии оказалось прекрасно упорядоченным и формализованным. Современному мышлению, свободно пользующемуся языком отношений и вооруженному анализом логических понятий и конструкций, гегелевский стиль мышления представляется темным мудрствованием по поводу ясных вещей. Следующее рассуждение представляет собой грубо упрощенную, карикатурную схему гегелевского диалектического противоречия, показывающую, откуда это противоречие возникает.

Поставим вопрос: является ли число 1000 большим или маленьким? Оно большое, так как оно больше единицы. Оно маленькое, так как оно много меньше миллиона. Значит, оно и большое и небольшое одновременно. Диалектическое противоречие. Большое есть и в то же время небольшое, A есть не A.

Понятия «большое» и «маленькое» рассматривались здесь как свойства объектов (чисел). На самом же деле это не свойства, а замаскированные (с помощью грамматической категории прилагательного) отношения. Точный смысл можно вложить только в понятия «больше» и «меньше». Если с этой точки зрения разобрать приведенное выше рассуждение, то оно окажется просто бессмысленным. Эта карикатура направлена не против Гегеля - его заслуги в создании новой логики неоспоримы, а против тех, кто некритически относится к диалектическому методу Гегеля и во второй половине XX века пропагандирует образ мышления первой половины XIX века, игнорируя огромный прогресс, достигнутый логикой за полтора столетия».

Турчин В.Ф., Феномен науки: Кибернетический подход к эволюции, М., «ЭТС», 2000 г., с. 137-139.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Георг Вильгельм Фридрих Гегель — немецкий философ, один из представителей немецкого идеализма / Public Domain

Image by PIRO4D from Pixabay

Image by ijmaki from Pixabay

Данная статья относится к Категории: Публицистика

О гении писали многие авторы: большая часть из них видела в нём некое божественное пламя, вдохновение, энтузиазм и такие метафоры принимала за определения. Как бы ни были гуманны такого рода определения, тем не менее та же самая причина, которая заставляет нас утверждать, что огонь горяч, и включать в число его свойств то действие, какое он производит на нас, заставляет нас называть огнём все идеи и чувства, способные расшевелить наши страсти и воспламенить их в нас. Немногие поняли, что эти метафоры, применимые к гению известного рода, как, например, к поэтическому или ораторскому гению, неприменимы к гению мысли, как-то: к Локку, к Ньютону. Чтобы получить точное определение слова гений и вообще всех наименований, даваемых уму, необходимо подняться до идей более общих, а для этого очень внимательно прислушаться к суждениям общества.

Общество равно ставит в ряды гениев Декарта, Ньютона, Локка, Монтескьё, Корнеля, Мольера и др. Название гения, которое оно даёт столь различным людям, очевидно, предполагает в них некое общее качество, характеризующее гений.

Чтобы распознать это качество, рассмотрим этимологию слова гений, потому что обыкновенно в этимологиях ясно выражаются те идеи, которые общество связывает со словами.

Слово гений происходит от gignere, gigno (я порождаю, я произвожу); оно всегда предполагает изобретение, и это единственное качество, принадлежащее всем различным гениям.

Изобретения или открытия бывают двоякого рода. Некоторым из них мы обязаны случаю, как, например, открытием компаса, пороха и почти всеми открытиями в науке. Существуют другие открытия, которыми мы обязаны гению: тут под словом открытие подразумевается новая комбинация, новое соотношение, замеченное между известными предметами или идеями. Название гения дастся в том случае, если идеи, вытекающие из этого соотношения, образуют большое целое, богаты истинами и полезны для человечества. Темы же для наших размышлений почти всегда выбирает случай. Поэтому ему принадлежит большая доля и успехах великих людей, чем это предполагают, ибо случай доставляет великим людям более или менее интересные темы для их творчества; благодаря ему же они родятся в тот момент, когда они могут составить эпоху.

Чтобы пояснить слово эпоха, нужно заметить, что каждый изобретатель в каком-нибудь искусстве или в какой-нибудь науке, которую он, так сказать, извлекает из колыбели, всегда бывает превзойдён другим талантливым человеком, следующим за ним в этой области, а этот второй третьим и т. д., до тех пор, пока это искусство не достигнет известных успехов, Когда, наконец, это искусство получает последнюю степень совершенства или, по крайней мере, ту степень, которая позволяла бы констатировать это совершенство, тогда человек, возведший его на данную степень, получает название гения, хотя иногда он подвигает вперед данное искусство не так далеко, как его предшественники. Таким образом, вовсе не достаточно обладать гением, для того чтобы получить это название.

Начиная с трагедий страстей до поэтов Гарди и Ротру, кончая Марианной Тристана, французский театр постепенно прошёл бесконечные ступени совершенствования. Корнель родился в тот момент, когда степень совершенства, приданная им этому искусству, должна была составить эпоху; Корнель - гений. Я вовсе не хочу этим замечанием уменьшить славу этого великого поэта, но хочу только показать, что закон непрерывности всегда точно соблюдается и в природе нет скачков. И к наукам можно применить замечание, сделанное мной относительно драматического искусства.

Кеплер нашёл закон взаимного тяготения тел друг к другу; Ньютон удачным применением остроумных вычислений в области астрономии подтвердил существование этого закона; Ньютон составил эпоху, он причислен к сонму гениев. Аристотель, Гассенди, Монтень смутно предчувствовали, что всеми нашими идеями мы обязаны нашим ощущениям; Локк разъяснил и углубил этот принцип, подтвердив его истинность множеством примеров; и вот Локк - гений.

Невозможно, чтобы появление великого человека не предвозвещалось всегда другим великим человеком. Творения гения подобны тем великим памятникам древности, которые, будучи созданы многими поколениями царей, носят имя царя, закончившего их. Но если случай, т. е. сцепление следствий, причин которых мы не знаем, играет такую роль в судьбе людей, прославившихся в искусствах и в науках, если он определяет даже тот момент, когда они должны родиться, чтобы составить эпоху и получить название гениев, то насколько большее влияние оказывает случай на репутацию государственных людей! Цезарь и Магомет наполнили мир своей славой. Последний почитается как друг Божий целой половиной человечества; другая половина чтит его как великого гения; однако этот Магомет, простой арабский торговец, не получивший ни образования, ни воспитания и бывший сам отчасти жертвой внушенного им другим людям фанатизма, должен был, чтобы написать посредственное и вздорное сочинение, называемое Алькораном, прибегнуть к помощи греческих монахов. Как же не признать в появлении такого человека дела случая, поместившее его в эпоху и в обстановку, когда должен был произойти переворот, которому этот смелый человек дал, в сущности, лишь свое имя?

Кто может сомневаться в том, что случай, столь благосклонный к Магомету, способствовал и славе Цезаря? Я не хочу отнять ни одной из похвал, воздаваемых этому герою; но ведь и Сулла, так же как и он, поработил римлян. Факты военной истории не настолько хорошо известны, чтобы можно было судить, был ли Цезарь действительно выше Сертория или другого подобного ему полководца. Если он был единственным из римлян, которого сравнивали с победителем Дария, то потому, что оба они покорили множество народов.

Если слава Цезаря затмила собой славу почти всех великих полководцев республики, то потому, что своими победами он положил основание престолу, укреплённому Августом, потому, что его диктатура была эпохой порабощения римлян, и потому, что он произвел в мире переворот, блеск которого увеличил славу его великих талантов. Но хотя я придаю большое значение случаю и его влиянию на славу великих людей, всё же случай благосклонен лишь к тем, кого одушевляет страстное желание славы.

Такое желание, как я уже сказал, заставляет человека легко переносить труд, связанный с занятиями и размышлениями. Оно сообщает человеку постоянство внимания, необходимое, чтобы прославиться в каком-либо искусстве или науке. Этому желанию мы обязаны смелостью гения, призывающего на суд разума взгляды, предрассудки и заблуждения, освященные временем. В науках или в искусстве только одно это желание возвышает нас до новых истин или же доставляет нам новые развлечения. Наконец, желание славы является душой гениального человека: это источник как его смешных сторон, так и его успехов, которыми он обыкновенно обязан только тому упорству, с которым сосредоточивает свое внимание на одной области. Чтобы заполнить собой все его душевные способности, достаточно какой-нибудь одной науки; поэтому нет и не может быть гения универсального.

Продолжительность времени, посвящаемого размышлениям, необходимым для того, чтобы выдвинуться в какой-нибудь отрасли знания, и краткость нашей жизни указывают нам на невозможность отличаться во многих отраслях.

Кроме того, существует лишь один возраст - возраст страстей, когда можно легко преодолевать первые трудности, преграждающие доступ к каждой науке. Когда минует этот возраст, можно еще с большей ловкостью пользоваться своим обычным орудием, т. е. лучше развивать свои идеи, ярче освещать их; но уже нельзя больше сделать тех необходимых усилий, которые нужны для возделывания новой почвы.

В каждой области гений является всегда результатом бесконечного множества комбинаций, которые возможны лишь в ранней молодости.

Впрочем, под словом гении я подразумеваю не только гения, делающего открытия в науках или находящего сюжет и план какого-либо произведения; существует, кроме того, гениальность выражения. Принципы писательского искусства ещё настолько темны и несовершенны, в этой области еще так мало данных, что никто еще не получал титула великого писателя, не будучи действительно изобретателем в этой области. Лафонтен и Буало внесли мало изобретательности в сюжеты своих произведений, однако и тот и другой справедливо причислены к гениям; первый благодаря наивности, чувствительности и приятности своего изложения, второй - благодаря сжатости, силе и поэтичности стиля в своих творениях. Какие бы упрёки ни делать Буало, мы вынуждены признать, что, бесконечно усовершенствовав искусство стихосложения, он действительно заслужил титул изобретателя, творца.

В зависимости от области творчества бывает более или менее желателен тот или иной вид гениальности. Так, в поэзии гениальность выражения является, если можно так сказать, гениальностью необходимой. Эпического поэта, хотя бы наиболее богатого в придумывании сюжетов, не станут читать, если он лишен гения выражения; и наоборот, написанная хорошими стихами поэма, полная поэтических красот в деталях, хотя бы и лишенная содержания, будет всегда благосклонно принята публикой.

Иначе обстоит дело с сочинениями философскими; на первом месте в них содержание. Чтобы поучать людей, нужно или предложить им новую истину, или показать им соотношение, связующее истины, которые им казались разъединенными. В научной области красота, изящество слога и приятность деталей стоят на втором месте. Поэтому среди современных философов есть много обладающих громкой известностью, хотя их изложение лишено грации, силы и даже ясности выражения. Туманность их писаний может на некоторое время обречь их на забвение, но в конце концов они выходят из него; рано или поздно рождается ясный и проницательный ум, который схватывает истины, содержащиеся в их творениях, освобождает их от туманного покрова и излагает их понятным образом. Такой светлый ум делит с творцом заслугу и славу его открытий. Это земледелец, выкапывающий из земли сокровище и разделяющий с владельцем участка богатство, скрытое в нём.

После того что я сказал о новизне содержания и о гениальности изложения, нетрудно объяснить, почему уже известный писатель может создавать плохие творения; для этого достаточно, чтобы он писал в той области, где его гений играет, если можно так выразиться, лишь второстепенную роль. Вот почему знаменитый поэт может быть плохим философом и превосходный философ посредственным поэтом; вот почему романист может плохо писать историю, а историк плохо сочинять романы.

Заключение этой главы таково: хотя гений всегда предполагает изобретение, не каждое изобретение предполагает гения. Чтобы получить звание гениального человека, нужно, чтобы это изобретение касалось предметов общих и интересных для человечества; кроме того, нужно родиться в тот момент, когда благодаря своим талантам и открытиям человек, занимающийся искусствами или науками, может создать эпоху в научном мире. Словом, гениальный человек до известной степени всегда является делом случая; случай, всегда находящийся в действии, подготавливает открытия, незаметно сближает между собой истины, которые всегда бесполезны, если они слишком разъединены; случай заставляет гениального человека родиться именно в тот момент, когда истины, уже сближенные между собой, дают ему общие и ясные принципы; гений схватывает их, излагает, объясняя тем некоторые стороны из области искусства или науки. Таким образом, случай как бы исполняет около гения роль ветров, которые, будучи рассеяны по четырём сторонам света, насыщаются горючими веществами, входящими в состав метеоров: вещества эти, носясь в воздухе, не вызывают никакого действия до тех пор, пока, стремительно гонимые друг к другу противными ветрами, они не столкнутся в одной точке, порождая сверкающую молнию, освещающую собой горизонт

Клод Гельвеций, Об уме, М., Мир книги; Литература, 2006 г., с. 398-404.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Клод Адриан Гельвеций — французский литератор и философ-материалист утилитарного направления / Public Domain

Image by Willi Heidelbach from Pixabay

Image by My pictures are CC0. When doing composings: from Pixabay

Image by Erni Abdullah from Pixabay

Image by Arek Socha from Pixabay

Image by Gabriele M. Reinhardt from Pixabay

Image by Peter Olexa from Pixabay