Данная статья относится к Категории: Публицистика

«По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для своих изображений. История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов, и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его, - не бог весть какая важная история. Но в ней отразилась, русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадной строгостью и правильностью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесённое ясно и твёрдо, без отчаяния; и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это - обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придаёт роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. […]

Теперь загадка разъяснилась, Теперь им слово найдено.

Слово это - обломовщина.

Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, - я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.

Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и обременительность делопроизводства, он - Обломов.

Если слышу от офицера жалобы на утомительность парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т.п., я не сомневаюсь, что он - Обломов. Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что, наконец, сделано то, чего мы давно надеялись и желали, - я думаю, что это все пишут из Обломовки.

Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменьшающимся жаром рассказывающих все те же самые (а иногда и новые) анекдоты взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого рода, - я невольно чувствую, что я перенесён в старую Обломовку...

Остановите этих людей в их шумном разглагольствии и скажите: «вы говорите, что нехорошо то и то; что же нужно делать?» Они не знают... Предложите им самое простое средство, - они скажут: «да как же это так вдруг?». Непременно скажут, потому что Обломовы иначе отвечать не могут... Продолжайте разговор с ними и спросите: что же вы намерены делать? - Они вам ответят тем, чем Рудин ответил Наталье: «Что делать? Разумеется, покориться судьбе. Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо, но, посудите сами...» и пр. Больше от них вы ничего не дождётесь, потому что на всех них лежит печать обломовщины.

Кто же, наконец, сдвинет их с места этим всемогущим словом «вперед!», о котором так мечтал Гоголь и которого так давно я томительно ожидает Русь? До сих пор нет ответа на этот вопрос ни в обществе, ни в литературе. Гончаров, умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог, однако, не заплатить дани общему заблуждению до сих пор столь сильному в нашем обществе: он решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное надгробное слово. «Прощай старая Обломовка, ты отжила свой век», - говорит он устами Штольца и говорит неправду. Вся Россия, которая прочитала или прочитает Обломова, не согласится с этим. Нет, Обломовка есть наша прямая родина, её владельцы - наши воспитатели, её триста Захаров всегда готовы к нашим услугам. В каждом из нас сидит значительная часть Обломова, и ещё рано писать нам надгробное слово...

... Обломовщина никогда не оставляла нас и не оставила даже теперь - в настоящее время, когда, и пр. Кто из наших литераторов, публицистов, людей образованных, общественных деятелей, кто не согласится, что, должно быть, его-то именно и имел в виду Гончаров, когда писал об Илье Ильиче следующие строки: «Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие слёзы потекут по щекам его. Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу, и разгорится желанием указать человеку на его язвы, - и вдруг загораются в нем мысли ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, - задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственной силой, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно, озирается, кругом... Вот, вот стремление осуществится, обратится в подвиг... и тогда, господи! каких чудес благих последствий могли бы ожидать, от такого высокого усилия! Но смотришь, промелькнет утро, день уж клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно к небу, с грустью провожает солнце, великолепно садящееся за чей-то четырёхэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!». Не правда ли, образованный и благородно-мыслящий читатель, - ведь тут верное изображение ваших благих стремлений и вашей полезной деятельности? Разница может быть только в том, до какого момента доходите в вашем развитии. Илья Ильич доходил до того, что привставал с постели, протягивал руку и озирался вокруг. Иные так далеко не заходят; у них только мысли гуляют в голове, как волны в море (таких большая часть), у других мысли вырастают в намерения, но не доходят до степени стремлений (таких меньше); у третьих даже стремления являются (этих уж совсем мало)...»

Добролюбов Н.А., Что такое обломовщина?, цитируется по Сб.: История русской журналистики XVIII – XX веков, Часть 1, Рига, «Балтийский Русский Институт», 1998 г., с. 187 и 191-192.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Николай Александрович Добролюбов — русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, поэт, публицист / Public Domain

Image by AJS1 from Pixabay

Бессмертные произведения русской классики дали нам огромный материал для печальных умозаключений. В их числе галерея слабаков, мудаков, подонков и раздолбаев, образы которых живы и по сей день.

Дабы не утомлять читателя многообразными примерами, остановимся лишь на двух. Итак, Илья Ильич Обломов, милости просим! К какой же категории отнести этого милейшего пухлого человека? Для мудака жидковат, на подонка не тянет… Слабак? Конечно же! Один из любимых женских типажей. Чем же он притягателен? И для кого? Сейчас увидим.

«Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей...Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись».

Боги мои, что за девушка… Не грудастая шарманка, которая воспроизводит чьи-то мысли, а живая, думающая, непосредственная девушка. Вдобавок симпатичная. И вот перед её взором предстает Обломов. Судьба сводит этот ходячий тюфяк с настоящим брильянтом, и как же он себя ведет, государи мои?

«Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов — хоть сквозь землю провалиться. «Все еще смотрит!» — подумал он, в смущении оглядывая свое платье.Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит!».

Он смущается, как школьник, жрет печеньки, словом, являет собой образчик хикки, выдернутого из своего убежища пред очи человеческой самки. И кстати, о самках. Может быть, Обломову ночами грезились пышнотелые мулатки или длинноногие эскимоски, а Ольга совсем не вписалась в его строгие каноны красоты и женственности? Обратим свой взор на объект мечтаний нашего героя:

«Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда — как любовница.

В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.

Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом, потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец — матерью, среди группы детей.Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к другим. Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости. Не надо ни луны, ни грусти. А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой доски!»

Господа, это называется любить бревна…Печально, но факт. С такой дамой можно со скуки до гробовой доски дойти очень быстро. Это статуя, а не женщина. Какой гордый и стыдливый покой? Конечно, картины писать с такой женщины удобно, если она «залипает» в кресле часа на два в полной недвижимости, но для совместного вкушения радостей жизни такая дама малопригодна. По моему скромному мнению, она смахивает на величественную корову, которая плавно движется по лугу, жуя травку. А Ольга живо интересуется этим тюфяком, пытается его разговорить, и, наконец, он признается ей в любви, практически случайно, под влиянием порыва. А потом еще и думает, не зря ли сказал.

И в этом дуэте Ольга начинает играть первую роль.

«Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть. А как? Ну, если он шагает один?Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне.

Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.

Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем.

…но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его».

Маленькая самонадеянная девочка не понимала, в какое болото она влезла, и её ведущая роль станет для неё непосильным бременем. Оно не замедлило свалиться ей на плечи. Сначала Обломов пугается слухов о предстоящей свадьбе, потом пишет Ольге письмо, где «сливает» их чувство с такой омерзительной трусостью и робостью, что просто дух захватывает. Илюша будет «резать хвост по кускам», обливаючись слезами от жалости к себе. Наш пейсатель не скупится на возвышенные слова, благо классическое образование позволяет. И что в итоге? Он втихую подсматривает за Ольгой, читающей письмо. Да, очень интересно наблюдать за человеком, у которого разрывается сердце, спору нет.

«Ох! — вздохнул Обломов, тихонько раздвигая ветви. — Она, она... Что это? плачет! Боже мой!»Ольга шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет, являются новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слез Ольги; он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.Он быстро пошел за ней.— Ольга, Ольга! — нежно говорил он, следуя за ней.Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.Он пошел рядом с ней.— Вы плачете? — сказал он».

Живым людям свойственно испытывать чувства и плакать, когда их любовь смывают в унитаз. Только гордо-стыдливые коровы степенно сидят в креслах и смотрят вдаль покойным взором.

Девушка изумительно точно обрисовывает характер Илюшеньки:

«Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..»

Да, вся движуха только на словах..

Увы, Ольга дала слабину… податливо любящее женское сердце. Дальнейшее поведение Илюши выражается фразой «вилять задом в мутной воде». Безуспешная попытка склонить девушку к «добрачной половой связи», выражаясь языком протокола, усложняет и без того неровные отношения, а слухи о предстоящей свадьбе доводят Обломова чуть не до обморока. И он прибегает к испытанному методу – прячется. Приехавшая навестить любимого Ольга видит взрослого мужика, симулирующего болезнь, чтобы спастись от жизни и ответственности, в том числе и за любимую женщину. После её визита Обломов совершает ряд каких-то невнятных жизненных движений, а потом с радостью сообщает девушке, что примерно через год они смогут пожениться. Наверное. Ольга хлопается в обморок, а придя в себя, кончает с этим спектаклем. Занавес.

Что было дальше? Мы все прекрасно знаем. Обретя мамку в лице Агафьи Матвеевны Пшеницыной, Илюша окунулся в привычный и беззаботный мир детства, который в итоге и свёл его в могилу. Ольга влюбляется в Штольца, найдя в нем личность,  а не изрекателя красивых фраз. Финита ля комедия.

Так почему же это произошло? Почему умная, развитая и красивая девушка чуть не угробила свою молодость на великовозрастного детинушку? А не надо быть паровозом, милочка. Не женское это дело. Танго танцуют двое. Но если один из танцоров бессильно свесив руки, еле волочит ногами (независимо от пола, кстати), танец неизбежно превратится в переноску тела…

Продолжение следует…

Работая в театральных архивах, я неожиданно наткнулась на водевиль, действующими лицами которого были Обломов и его друг немец Мустер. Обломов расхаживал в халате и брюзжал. Водевиль был поставлен в театре за 8 лет до того, как Гончаров начал писать свой знаменитый роман. Знал ли Гончаров об этом водевиле или это удивительное совпадение?

Роман И.А. Гончарова «Обломов» достаточно изучен с точки зрения его литературных источников. В работах А.Г. Цейтлина, А.Д. Алексеева, Н.И. Пруцкова, Ю. Лощица и многих других ученых литературными источниками образа Обломова называются гоголевские Подколесин и старосветские помещики, Тентетников (из второго тома «Мертвых душ»), Манилов, стихотворение Языкова «К халату», европейский, особенно немецкий, роман вос-питания, Руссо и многие другие.

В произведениях самого Гончарова черты Обломова рассредоточены в образах Тяжеленко («Лихая болесть»), Егора Адуева («Счастливая ошибка»), Александра Адуева («Обыкновенная история»). Реальным прототипом Обломова, по мнению многих исследователей, является сам Гончаров, который впрочем, и не скрывал этого (ср. письмо Гончарова Ю.Д. Ефремовой от 20 августа 1849 г. о своем пребывании в Симбирске: «Здесь я окончательно постиг поэзию лени, и это единственная поэзия, которой я буду верен до гроба, если только нищета не заставит меня приняться за лом и лопату»).

«С точки зрения истории литературы «Обломов» занимает срединное положение. Он – связующее звено между первой и второй половиной XIX в. Гончаров, взяв лишнего человека у Пушкина и Лермонтова, придал ему сугубо национальные – русские черты. При этом живет Обломов в гоголевской вселенной, а тоскует по толстовскому идеалу универсальной “семейственности”», – пишут Вайль и Генис в работе «Обломов и «другие».

Обращая внимание на имя Ильи Ильича, исследователи выстраивают параллели к фольклорному Илье Муромцу и Илье Пророку. Возраст Обломова – возраст Иисуса Христа, человека, находящегося на пике своих возможностей. Находят связь образа с античным способом изображения человека (ср. замечание Штольца о нем: «Ты рассуждаешь точно древний»). Обломовка – это не только пародия на идиллический русский романтизм, но и архаичная идиллия, являющая черты доисторического Золотого века с его ощу- щением целостности, монументальности человеческой личности, живущей в гармонии с природой. Казалось бы, с точки зрения архетипов и культурных источников роман исследован вдоль и поперек.

Кадр из фильма «Несколько дней из жизни И.И.Обломова», реж. Н.Михалков, 1979г.

Удивительным в этой связи оказывается тот факт, что исследователи про- шли мимо водевиля Каратыгина «Первое июля в Петергофе» (1839), довольно популярного в свое время, в котором появляется персонаж по фамилии Обломов в паре со своим неразлучным другом немцем Мустером. Водевиль был написан и сыгран на 8 лет раньше, чем началась работа над «Обломовым». Однако, несмотря на театральную популярность, водевиль не вошел ни в один из сбор- ников русских водевилей, издававшихся в конце XIX и XX вв. По сравнению с другими водевилями Каратыгина, «Первое июля в Петергофе» имел непомерно большое число действующих лиц – 23 и был значительно слабее в сценическом отношении. Возможно, в этом и кроется причина того, что текст, содержащий столь близкие гончаровским образы, ускользнул от внимания литературоведов.

В 30–40-е годы XIX в. Каратыгин был одним из самых популярных водеви- листов. Его водевили нередко оказывались более содержательными, чем боль- шинство других легких водевильных шуток на злобу дня. В историю театра Каратыгин вошел своим водевилем «Вицмундир» (1845–1846), представляю- щим историю незадачливого чиновника Разгильдяева. Помимо пороков част- ного лица водевиль ехидно высмеивал волокитство и бестолковую организа- цию современных автору судебных учреждений. Писавший в период расцвета «натуральной школы», Каратыгин создает веселые водевильные зарисовки из жизни различных слоев общества, как, например, в водевиле «Булочная». Кро- ме того, автор прославился своими водевилями «a propos», то есть по случаю, одним из которых является «Первое июля в Петергофе».

Пётр Андреевич Каратыгин (1805—1879)

Сюжет водевиля, как и положено для этого жанра, держится на любовной интриге. Шмыгин – почтенный отец дочери-невесты Дуняши, имеет свои планы относительно ее замужества. Проча девушке в мужья одного своего хоро- шего знакомого, он полагает, что тем составит счастье Дуняши. Дуняша же влюблена в молодого кантониста Калистрата, который по нраву ее матери, но категорически не устраивает отца. Дело решается на петергофском гулянии. Волокита Шмыгин прибывает туда отдельно от жены и дочери, но по иронии судьбы останавливается с ними в одной гостинице, которая принадлежит дяде Калистрата. Приударив (не узнав ее) за своей собственной супругой, Шмыгин, чтобы избежать семейного скандала, вынужден согласиться на условия жены и дает разрешение на брак Дуняши и Калистрата. Счастье довершается тем, что бедный кантонист оказывается на деле единственным наследником упомянутой гостиницы.

Сюжет довольно традиционен и даже более чем незатейлив. Это отмечал и обозреватель журнала «Репертуар русского театра», упрекая водевиль, впрочем довольно мягко, в «небольшой небрежности в создании» и «неполноте идеи». Однако пьеса была встречена благосклонно, поскольку обладала достоинствами другого рода – «отличным искусством отделки главного лица и бесчислен- ным количеством острот и каламбуров». К безусловным удачам, даже на- ходкам, драматурга можно отнести образ Петра Ивановича, который на протя- жении всей пьесы являет собой мертвецки пьяное тело, спящее на телеге, кото- рое герои безуспешно пытаются разбудить. В финале выясняется, что это и есть заготовленный папенькой жених.

Другая комедийная находка – это шутовская пара, Обломов и его друг не- мец Мустер. С развитием сюжета эта пара напрямую не связана и функция ее сводится к вставному номеру, призванному развлечь публику.

Обломов и Мустер остановились в той же гостинице, что и семейство Шмыгиных. Нелепость ситуации в том, что у друзей один на двоих фрак, а на гулянье хочется попасть обоим. Фрак принадлежит Мустеру, так как свой не- задачливый и неуклюжий Обломов нес от портного и утопил в Неве. Теперь Обломов взял фрак, чтобы прогуляться по саду, а Мустер, надев пока обломов- ский халат, ожидает его возвращения. Каскад комедийных моментов связан с извлечением Обломова из фрака, в котором тот обосновался очень прочно в силу более крупной, чем у Мустера, комплекции.

Похожесть этих героев на героев романа Гончарова не заканчивается на внешнем сходстве и совпадении фамилий. Отношения в водевильной паре напоминают отношения романных Обломова и Штольца. Обломов Каратыгина добр, неуклюж, рассеян: он потерял перчатку Мустера, попал в историю, в результате которой порвал и намочил фрак, сломал хлыст. «Моя новая фрака?» – в ужасе восклицает Мустер, на что Обломов смущенно, совершенно по-детски отвечает: «Мы останемся друзьями по-старому, только не обижайся». При последнем своем появлении в пьесе этот большой ребенок выходит уже переодетый, по ремарке «в халате и в огорчении». Таким образом, мы видим расстановку ролей, которая в романе Гончарова обрела следующую формулировку: «роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении».

Кадр из фильма «Несколько дней из жизни И.И.Обломова», реж. Н.Михалков, 1979г.

Прямым влиянием «Первого июля в Петергофе» является исходная ситуа- ция романа Гончарова. Только представлена она с точностью до наоборот. Если для героев водевиля гулянье – желанная цель, то Обломов Гончарова находит массу аргументов, чтобы отказаться ехать в Екатерингоф на первомайское гуляние, куда его упорно зазывают многочисленные гости. Таким образом, очевидно, что Гончаров не только не старался скрыть подлинный источник своих героев, но нарочно подчеркнул их родство с персонажами названного водевиля.

Использован в романе и еще один эпизод водевиля. Тарантьев просит Обломова дать ему свой фрак на свадьбу, поскольку его собственный «пообтерся немного». «Как же можно! – сказал Обломов, хмурясь при этом новом требо-вании. – Мой фрак тебе не впору…» – «Впору, вот не впору, – перебил Тарантьев. – А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит!». Однако Захар не дал фрака, поскольку Тарантьев уже до этого не вернул бар-хатный жилет и рубашку. Спор по поводу фрака между Тарантьевым, Захаром и Обломовым еще раз отсылает нас к каратыгинскму тексту.

Безусловно, из водевиля Каратыгина Гончаров заимствовал только внешнюю оболочку образов главных героев. Однако их генетика позволяет объяснить некоторую условность первой части «Обломова», которая имеет очевидное театральное происхождение. Так, нередко и совершенно обоснованно отмечалось, что довольно сложно поверить в тот факт, что к домоседу Обломову в один день (в первую половину дня) один за другим наведалось сразу так много гостей. Однако в качестве театральной условности «утренний прием» у Об- ломова выглядит вполне гармонично.

Театральную эстетику, и в частности эстетику водевиля, напоминает множество анекдотических, часто абсурдных эпизодов объяснений между Ильей Ильичом и Захаром. Самый яркий из них – когда возмущенный необходимо- стью переезда на новую квартиру Обломов заявляет: какой-нибудь «другой» чиновник «возьмет линейку подмышку» и переедет, но не он, не Обломов. «Как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, на- против, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обе- дом, так мне и скучно». Как ни удивительно, абсурдный скандал между Обломовым и Захаром, посмевшим сравнить барина с «другими», за- вершается абсолютным взаимопониманием и примирением. Это возможно, поскольку мировоззрение детей Обломовки одинаково. Установку на эту общность читатель интуитивно находит в самой стилистике водевильной словесной эквилибристики, когда герои ссорятся не из-за принципиальных разногласий, а для развлечения. Комическое происшествие с соусником в доме Ольги сродни традиционному водевильному казусу. И это только малая часть примеров.

Сам Гончаров утверждал, что собственно роман начинается со второй части. Автор был в страшном негодовании, когда первую часть опубликовали само- стоятельно: «…в этой первой части заключается только введение, пролог к рома- ну, комические сцены Обломова с Захаром – и только, а романа нет! Ни Ольги, ни Штольца, ни дальнейшего развития характера Обломова».

Действительно, водевильность, подчеркнутая театральность уступают ме- сто иной повествовательной стилистике во второй части романа. Тем не менее превратить образ Обломова в символ, сделать этот образ, несмотря на психологические уточнения и развитие характера, монолитным, целостным, практически мифологическим, безусловно, помогает театральная условность первой части.

Надо отметить, что важен не только факт обнаружения не замаскированно- го, а нарочито обыгранного факта обращения Гончарова к образам современ- ной ему массовой драматургии и к театральной комедийной эстетике вообще. Любопытно, какие игровые установки для читателя своего времени вкладывал Гончаров в свой роман, ставший одним из самых серьезных отечественных произведений критического реализма о загадочной русской душе.

Рассмотренный случай более чем убедительно свидетельствует о том, что водевильная эстетика, поэтика, характер юмора повлияли не только на драматургию XIX века, но и на прозу. Влияние проявилось как через память воде- вильного жанра, так и в сознательном цитировании, заимствовании конкретных образов и ситуаций. Выявить это можно только в том случае, если изучить ог- ромное количество забытых водевилей. Очевидно, что «водевильное поветрие» на сцене не прошло бесследно не только для истории русского театра и драма- тургии. Не только драматические жанры подверглись так называемой «водеви- лизации», понятие водевильного распространилось гораздо шире – преодолев пределы драмы, оно распространилось на другие литературные роды.

Источник