Итак, переходим к печальному финалу жизни Николая Васильевича – и книге, которую он считал главной в своей жизни... и нет, это не "Мёртвые души".
«Первое впечатление этой почти страшной фигуры, прислонившейся к грубой глыбе камня, точно ударило. Большинство ждало образа, к которому привыкло… И вместо этого явно трагическая, мрачная фигура; голова, втянутая в плечи, огромный, почти безобразящий лицо нос и взгляд – тяжёлый, угрюмый, выдающий нечеловеческую скорбь…»
Это воспоминание об открытии памятника Гоголю – того, что теперь на Никитском бульваре, и с которого начинался позавчера наш рассказ. Тогда он стоял возле Арбатской площади, потом в Донском монастыре. Люди были ошарашены. Они увидели не то, чего ждали.
Вот нечто похожее от современника самого писателя:
«К моему изумлению, я нашёл в Гоголе (…) человека, стоявшего выше собственных творений, искушённого огнём страданий душевных и телесных, стремившегося к Богу всеми способностями и силами ума и сердца».
«Стоящий выше своих собственных творений» – как это? Мы привыкли к тому, что творения стоят выше автора. Автор может быть шалопаем, чинодралом, распутником, кем угодно, – а вот дал Бог талант и всё, – дух дышит, где хочет. Привычный нам парадокс. А вот когда наоборот… Это плохо или хорошо?
Книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголь писал втайне и в спешке и возлагал не неё большие надежды. Дело в том, что незадолго до этого он впал в творческий кризис:
«Бог отъял на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие своё, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением, и ничего не мог сделать, и все выходило принуждённо и дурно».
Ладно бы просто не получалось писать – не получалось сказать главное:
«Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков есть предмет „Мёртвых душ“. Это пока ещё тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех раскрыться в последующих томах».
Что же за тайна? А очень просто: прежде он писал, как не надо жить в России, а теперь хотел написать о том, как надо. Второй том должен был стать тем самым «социалистическим реализмом», до которого оставалось ещё больше ста лет. Почему не получилось? Тоже просто. «Условия не сложились».
«Как не надо» – это всегда событие, «упала лошадь», на «как не надо» с удовольствием сбегается поглазеть толпа. А «как надо» – это неинтересно. «Все счастливые семьи похожи друг на друга» (а значит, неинтересны), но зато «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Чтобы возбудить хоть сколько-нибудь любопытства к добру, нужно поиграть в загадочность, не показывать его полностью. Не пытаться изобразить положительный идеал целиком и полностью, а только намекнуть на него. Так туфелька, на мгновенье показавшаяся из кружев юбки, не оскорбляет ничьих чувств, хоть и намекает на всё, что к ней прилагается.
Но Гоголю казалось, что все разделят его увлечённость, его искреннюю веру в добро, что люди увидят то, что он им показывает, и всё сразу поймут…
Вот показательный фрагмент из переписки Гоголя с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. Гоголь (на 18 лет моложе своего корреспондента) пишет ему:
«Мне чувствуется, что вы часто бываете неспокойны духом… Я посылаю вам совет. Отдайте один час вашего дня на заботу о себе; проживите этот час внутреннею сосредоточенною жизнью. На такое состояние может навести вас душевная книга. Я посылаю вам „Подражание Христу“ (Фомы Кемпийского). Читайте всякий день по одной главе, не больше… По прочтению предайтесь размышлению о прочитанном. Старайтесь проникнуть, как это всё может быть применено к жизни, среди светского шума и тревог… Всего лучше немедленно после чаю или кофею , чтобы и самый аппетит не отвлекал вас…»
Понятно, что наивная дотошность (по скольку да в какое время читать) происходит оттого, что Гоголь пытается донести свой опыт до товарища в наилучшем виде. Что называется, «в лучших чувствах». Аксаков реагирует хмуро:
«Я тогда читал Фому Кемпийского, когда вы ещё не родились… Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь бы они были искренни; но уж конечно ничьих и не приму… Терпеть не могу нравственных рецептов, ничего похожего на веру в талисманы. Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник».
И хотя Аксаковым здесь не в последнюю очередь движут гордость и самолюбие, он оказался прав: художник «пострадал». Нравственные проповеди не проходят бесследно, однако вот что интересно: тем же самым увлекался Толстой. Почему это не вызвало отторжения? Не потому ли, что «рецепты» Толстого совпали с общественной модой, а «рецепты» Гоголя – нет?
«Погрязшие в разведении садов»
Плетнёв, бывший покровитель, ревниво пишет Гоголю в письме:
«Твои друзья двоякие: одни искренне любят тебя за талант… Таков Жуковский, таковы Балабины, Смирнова и таков был Пушкин. Другие твои друзья — московская братия. (...) Они не только раскольники, ненавидящие истину и просвещение, но и промышленники, погрязшие в постройке домов, в покупках деревень и в разведении садов. Им – то веруешь ты… »
То есть с одной стороны – люди «прогрессивных взглядов», а с другой – консерваторы. Гоголь склонился к консерватизму, и «люди прогрессивных взглядов» (к коим причислял себя и Плетнёв) были этим оскорблены. Тогдашние либералы, так же, как и нынешние, были крайне ревнивы и нетерпимы к отступникам. Это испытал на себе Гоголь, это же впоследствии испытал Достоевский.
Забавная деталь: Плетнёва раздражает житейский реализм консерваторов, он говорит о «постройке домов, покупке деревень и разведении садов» так, будто это что-то стыдное. Точно так же наших нынешних либералов раздражает всякая реальная политика, направленная не на служение идее («за всё хорошее против всего плохого»), а на низменные, часто требующие компромисса задачи общественного и государственного строительства. Мечтать и прекраснодушествовать гораздо удобнее, когда не заботишься о том, как и откуда берутся средства на тот образ жизни, который сим высоким мечтам способствует...
Антагонистическое разделение образованного сословия на либералов-западников и консерваторов-государственников было тогда так же актуально, как и сейчас, хотя немножко по-другому окрашено. Причём либералы, как и сейчас, были намного риторически агрессивнее государственников: не чувствуя за собой силы трона и «установленных порядков», они ярились с запасом, заводили себя на эту агрессию, поэтому их голос всегда был слышнее.
Не только «либералы», многие от Гоголя отступились:
«Мы, надувая самих себя Гоголем, надували и его, и поистине я не знаю ни одного человека, который бы любил Гоголя, как друг, независимо от его таланта» (из письма Т. С. Аксакова к брату).
Гоголь был ошарашен таким приёмом и, как водится у рефлексирующих людей, задумался: а может, в этом и есть великая сермяжная правда? Может, все молодцы, а я дурак? Он рассылает знакомым и друзьям покаянные письма. Например, пишет Василию Андреевичу Жуковскому:
«Появление книги моей разразилось точно в виде какой - то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, ещё сильнейшая оплеуха мне самому. После неё я очнулся, точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение. Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в неё… Право, есть во мне что-то хлестаковское…»
Что же на самом деле случилось с Гоголем?
Действительно ли он «переродился»? Разумеется, нет. Некоторая склонность к наставительности и «исправлению вещей» всегда в нём была. Однокашники вспоминали, что он ещё подростком любил наставлять в храме мужиков, как им надо молиться, и поучал певчих, что те поют неправильно. Существует также замечательная история о том, как юный Гоголь имел продолжительную беседу о жизни с некоей крестьянкой (едва было не закончившуюся для него побоями), и таки убедил в своей правоте оппонентку. Так что дидактизм был у него в крови, но в творчество до поры до времени не выплёскивался – уравновешивался весёлым бесом. Что же случилось потом?
Потом Гоголь повзрослел, вступил в пору переосмысления жизненных ориентиров и ценностей, наступило то, что принято называть «кризис среднего возраста». В это время обычно обзаводятся семьёй, и она вбирает в себя, заземляет кризис. Но у Гоголя семьи не случилось – и кризис ударил в творчество. Не сумев выполнить поставленную перед собой задачу – показать счастливую жизнь во втором томе «Мёртвых душ» (литература не терпит счастливых семей), он попытался выполнить её напрямую, в публицистической книжке. Так поучения, предназначенные жене, детям и прислуге, стали достоянием широкой публики.
Плохо ли это? Ну, не знаю. Мне кажется, можно было бы куда терпимее к подобному отнестись. Даже с некоторым трепетом: всё-таки писатель говорит с нами без защитной маски, в буквальном смысле обнажает душу (а не принаряжает её, ведь обычно под выражением «обнажить душу» подразумевается именно обратное — позёрство и кокетство). Но нет – общество, когда видит в художнике ослабевание чисто художнического потенциала (импозантного, актёрского, притворюшного — «сделай нам красиво»), всегда чувствует себя обкраденным и, как любой обкраденный человек, становится сварливым и агрессивным.
Меня терзают смутные сомнения, что история гоголевских «Выбранных мест…» дошла до нас в искажённом свете. Скажем, когда наши историки литературы писали об этом, они мнения противников Гоголя выпячивали, а мнения его сторонников представляли вторым номером – скороговоркой и вскользь. Да и кто они такие? Скажем, Смирнова-Россет, писавшая, что Гоголь одарил Россию сокровищем и что даже «Мёртвые души» меркнут теперь в её глазах по сравнению с «Выбранными местами…»? Баба-дура, светская пустышка. (В другом случае пишем, что это была умнейшая женщина своего времени...)
В общем, перешумели либералы нелибералов.
Тут на них работает даже то, что первое издание «Выбранных мест…» было вполовину сокращено цензурой; обычно это засчитывается за доблесть, а тут наоборот: смотрите, сам кровавый режим признал неудачность книги! Книга оказалась меж двух жерновов: для режима она слишком «революционная» (хотя бы потому, что Гоголь сохранил юношескую страсть к исправлению богослужения), а для общественного мнения — слишком «охранительная». Мало кто из писателей попадал под такой двойной пресс.
Для Гоголя это было губительно: он страдал депрессивно-маниакальным психозом и от состояния возбуждённого, эйфорического, когда ему самому казалось, что он «одарил Россию сокровищем», легко переходил к чёрной депрессии, от которой, в конце концов, и умер.
Интересно, что вышло бы, если бы общество отнеслось к его книге, которая была так важна для него, с теми же умилением и снисходительностью, с которыми оно относилось к проповедям Толстого? Возможно ли было такое в принципе? Любопытно на такое общество и такую Россию хоть одним глазком взглянуть.
Говорят, караван движется со скоростью самого медленного верблюда. К обществу это правило вполне применимо. В среднем по больнице оно скорее глупо и капризно нежели мудро и терпеливо. Общество – это своенравный подросток, очень уверенный в себе и своей правоте и совершенно нетерпимый к мнению взрослых. Взрослые ужасны. Хуже взрослых ничего нет. Беда в том, что Гоголь учил: надо делать зарядку, чистить зубы и слушаться папу с мамой. А Толстой, тот учил так:
– Знаете ли вы, что взрослые не всегда правы?
– Да-а-а! – стонет в восторге публика. – Мы догадывались! Это прямо вот наши мысли! Нет, вы только посмотрите, какой он умный!
Известно: кто для нас наши мысли разжёвывает, тот для нас и главный мыслитель.
Гоголь последовательно попал в противофазу по всем волнующим современное ему «прогрессивное» общество вопросам. Общество начинало грезить эмансипацией женщин, а он проповедовал домострой. Общество готовилось возненавидеть Церковь, а он призывал к смирению и восславлял «скрепы». Поповский внук Белинский, узнав о такой неприятности, едва не упал со стула от злости:
«Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа ? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества , бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете?»
Конечно, он знал. Удивительно другое: как людям не приходит в голову, что если кто-нибудь, зная то же, что знают они, поступает иначе, это может означать, что он знает не только это, но и что-то ещё, что-то такое, чего они не знают?
Мне интересно, какими глазами прочёл бы книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» тот счастливец, который не знал бы, что она знаменует собой «творческий и душевный кризис» Гоголя.
Главы «Страхи и ужасы России» и «Нужно любить Россию» адресованы павшим духом и растерянным согражданам: «Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас».
Смысл искушения историческими ужасами Гоголь видит в обретении стойкости: «Посреди их многие воспитались таким воспитанием, какое не дадут никакие школы».
Понимая, что ясность и порядок в душе каждого гражданина – первое основание для общественного благополучия, Гоголь уделяет немало места «бытовым мелочам». С мудростью, терпением и подлинным знанием человека написаны главы «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту» и «Русский помещик». Они представляют собой подробные инструкции: в первом случае — по воспитанию в себе дисциплины и скромности, вплоть до распределения семейных денег, а во втором — по организации жизни в поместье. И, несмотря на то, что минуло уже полтора века, практический смысл некоторых из них и по сей день актуален, ибо основания жизни не меняются. Меняется лишь отношение к ним, и то на время.
В заключение, в «Светлом воскресении», Гоголь пишет о том, что в первую очередь отдаляет каждого из нас от нравственного идеала Христа, – о гордости. Первая ее разновидность – гордость чистой совести, а вторая — гордость ума:
«Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой — позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке» .
Взяв на себя ответственную и чрезвычайно трудную задачу — вдохновить и поддержать соотечественника, – Гоголь напоминает: Воскресение Христово обязательно воспразднуется:
«В такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — всё бывает позабыто, и вся Россия — один человек».
Вот, собственно, за это и топтали ногами.
Почему, зачем? Да, наверное, люди никогда не будут жить так, как мечтал Гоголь. Но разве же это его беда, а не наша?
Потухший, раздавленный, Гоголь ищет спасения в религии, вновь принимается за второй том и вновь сжигает его. В приступе жестокой депрессии, как его мать когда-то, когда она переживала смерть мужа, он почти перестаёт есть и даже говорить с людьми и умирает от неведомой докторам болезни.
Обывательская легенда утверждает, что Гоголь был похоронен заживо, и, пожалуй, в некотором смысле так это и случилось.
