Заметьте: по-настоящему литературу - ту, которая Литература - делают самородки, далёкие любой "литучёбы" и любого "литобщения".

Ярчайшим примером здесь является не Маяковский даже (о котором я недавно писал: Тарзан русской поэзии), а "глыба и матёрый человечище" Лев Николаевич.

Первоначально это ещё один "пишущий помещик" - шаблонный, в общем, типаж для конца 40-х. Угар николаевской России, окончившийся Крымской катастрофой. Уважающему себя человеку, которому хочется чего-то посерьёзнее порчи крепостных девок и пьянства в столицах, больше, в общем, и заняться нечем. Не на госслужбу же, в чернильные душонки. Разве что слегка повоевать, ну так этого он тоже не упустил. Ранние толстовские вещи - несколько довольно посредственных рассказов и зачин типичной барчуковской трилогии ("Детство") - показывают определённое литературное дарование, но не более того. Нормальные упражнения в письме юноши из хорошей семьи, тьмы и тьмы их.

А вот "Севастопольские рассказы" были не то что чем-то принципиально новым, русская военная проза к тому времени уже хорошо разработана, - но достаточно ярким, чтобы выделить молодого офицера из общего ряда. Собственно, неизвестно, как бы судьба Толстого сложилась в принципе, не отметь их государь Александр Николаевич лично. С таким входным билетом в литературу в самом деле можно чихать на всех, кто ниже ростом.

Не удивительно, что чуть ли не первое, что сделал Толстой, вернувшись с фронта - "дикарь-поручик" по самоопределению - это рассорился со всем литературным бомондом во главе с raffiner-эстетом Тургеневым. Вплоть до пресловутого "шлёпну шпака как муху!"

Тургенев, говорят, сделал максимум того, что человек сугубо штатский мог сделать с человеком глубоко военным: он в Толстого плюнул. Толстой в ответ плюнул на всю тогдашнюю литтусовку, каковую гигиеническую процедуру и повторял регулярно всю оставшуюся жизнь.

Вот из этого-то поручничества и дикарства и растут мясистые ноги толстовской прозы - и того влияния, которое она оказала на всю последующую литературу. Легко быть первым европейским модернистом, когда твоё гуманитарное образование, скажем мягко, не блещет полнотой. Когда тебе просто никто и никогда не объяснял, как "можно" и как "низзя".

Собственно, отсюда все его аграмматизмы и тщательно выстроенные стилистические корявости.  И, позволю себе предположить, концепция "Круга чтения" (по которой человеку вполне достаточно десятка-другого книг да подборки афоризмов на все случаи жизни) во многом есть самооправдание элементарной собственной неначитанности, вполне осознаваемой.

Другое дело, что природный талант, колоссальная витальность и та самая пресловутая "матёрость" позволили Толстому сделать настоящую революцию. Они же потом - да, вылились в абсолютно нежизнеспособные историко-философские и этико-религиозные концепции, для создания которых, как ни крути, помимо природных талантов всё же необходимо ещё и профильное образование. Там Лев Николаевич оттоптался по всем граблям (успешно сломав их к чортовой матери о непробиваемый лоб), нарвался на церковную анафему и вообще - сорок бочек и турусы. Эту бы энергию да в мирных целях - но куда там. Впрочем, я отвлёкся.

К толстовской прозе можно предъявить массу претензий. Но европейский модернизм породила именно она. Фактически, останься от всего его колоссального девяностотомника одна лишь "Анна Каренина" - ничего бы не изменилось. Собственно, "Каренина" и есть Толстой. Прочее, включаю и "Войну и Мир", и "Воскресенье", и "Крейцерову сонату" и даже "Хаджи-Мурата", в общем, не обязательно. Потому что именно в "Карениной" Толстой сделал то, ради чего родился на свет. И поток сознания, впервые использованный как художественный приём. И перцептуальное, частное время, отличное в разных сюжетных линиях - что, к слову сказать, было понято и осознанно только добрых сто лет спустя. И всё это - оставаясь, в общем, тем самым полуобразованным солдафоном.

И не будь этого дикаря-поручика, не было бы у нас ни Джойса, ни Пруста, ни Набокова - которые, собственно, есть три пика мировой прозы ХХ века.

#comment_240727996

Литературные расследования

История болезни Пилата

— Что такое истина?...

— Истина прежде всего заключается в том, что у тебя болит голова…

Из беседы булгаковских героев

Знаменитый роман «Мастер и Маргарита», написанный М. А. Булгаковым ещё в первой половине прошлого века, — одно из самых читаемых произведений. В нём и безудержная фантазия, и глубина психологического и философского осмысления, и, конечно, острая буффонадная сатира и тонкая ирония. При всей занимательности современных глав романа его ершалаимская часть и сегодня вызывает споры, оставаясь наиболее обсуждаемой. И это понятно: в неё писатель заключил бездну смыслов. Версий на предмет ершалаимских глав высказано великое множество и среди них немало неодобрительных. Начало отрицательным мнениям положил А. З. Вулис, написавший послесловие к первой публикации романа в журнале «Москва» в 1966 году. Он полагал, что «роман не свободен от ошибочных взглядов», а «в главах "Евангелия от Воланда" пародийно переосмысливается сюжет Нового Завета».

Некоторые современные авторы статей по сей день именно эту несуществующую на мой взгляд «пародийность» на синоптические Евангелия ставят Булгакову в укор. Подобный упрёк вызывает недоумение, так как «Евангелие от Воланда» — это не позиция Булгакова по поводу канонических текстов, а литературная интерпретация, придуманная им для его героя — дьявола. Согласитесь, как можно от сатаны — клеветника и главного противника небесных сил, ожидать правдивый рассказ? Его лживая философия всем давно известна, а посему «Евангелие от Воланда» априори не должно совпадать с текстами Евангелистов [1]. Невозможно узнать у Вулиса, что он сказал бы о романе сегодня… Не исключаю, что во времена советского атеистического разгула Вулис был вынужден высказаться подобным образом, дабы помочь роману увидеть свет. Так заставляет думать финал его статьи, где он восклицает: «"Мастер и Маргарита" — выдающееся явление русской прозы».

Уверена, что идея романа намного глубже, чем шаржирование новозаветных книг. Чтобы приблизиться к пониманию авторского замысла, предлагаю начать с булгаковского Пилата. Известно, что исторический Понтий Пилат с 26 по 36 гг. н.э. был префектом Иудеи. Корнелий Тацит называет его прокуратором Иудеи, Иосиф Флавий — правителем (игемоном) и наместником [2]. Булгаков называет его в полном соответствии с историческими источниками — пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат (лат. Pontius Pilatus). Прокуратор — официальная римская должность правителя и лица, ответственного за сбор налогов в пользу Рима. Завоёванная Иудея была в те времена римской провинцией, поэтому власть прокуратора была наивысшей, особенно в вопросах, касающихся смертной казни. Современники чаще всего характеризовали Пилата с дурной стороны. Так, философ Филон Александрийский, о котором упомянул Берлиоз в беседе с Иваном, считал Пилата человеком жестоким и даже кровожадным, виновным в многочисленных казнях, совершаемых без всякого суда.

Булгаковский Пилат величает себя всадником Золотое Копьё. Всадник —

знатное римское сословие, своего рода элита [3]. То, что прокуратор является всадником, характеризует его как сильного мира сего. Его родовое прозвище — Пилатус, по одному из толкований буквально означает «вооружённый дротиком». Дротик — небольшое метательное копьё, возможно, отсюда прозвище Пилата — Золотое Копьё. К этому стоит добавить, что у язычников существовали символы богов. Символом Марса (Арея) было копьё, оно вполне может определять бога, которому поклонялся язычник Пилат. Известно, что Марс воплощал все ужасы войны. Допускаю, что писатель, выбирая прозвище герою, стремился отметить воинственность Понтия, доходящую, как у Марса, до кровожадности.

Из Евангелий известно, что во время суда Понтий Пилат трижды отказывался предать смерти Иисуса Христа, но под давлением первосвященников, а вслед за ними и народа, вынес смертный приговор. Пилат из «Евангелия от Воланда» активно не желает казнить Иешуа, но всё же принимает роковое решение. Этот факт является единственным совпадением, все остальные события лишь отдалённо напоминают канонический текст. И это закономерно: писатель не ставил задачу простого пересказа библейской истории. Скажу больше: в «Мастере и Маргарите» не Пилат, а коварный Воланд задумал и воплотил казнь Иешуа! Здесь справедливым будет вопрос: как он смог осуществить это, если в главах романа, повествующих о Га-Ноцри, дьявол отсутствует? Забегая вперёд, отвечу: тайным образом. Михаил Афанасьевич повествует о суде Пилата в полном соответствии с мистическим жанром, раскрывая «незримые» действия сатаны в многочисленных пояснениях и подтекстах.

В начале второй главы Пилат начинает ощущать нагнетание чего-то тёмного и тяжёлого. Его тревога и испуг от ремарки к ремарке становятся всё сильнее. Ниже по тексту замечаем, что описание поведения прокуратора нарочито противоречиво. К примеру, после того как Крысобой ударил бичом Иешуа, Булгаков повествует не о переживаниях побитого, а о муках Пилата: «Вспухшее веко [Пилата] приподнялось, подёрнутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым». Пилат так и стоит вялый и поникший, разглядывая Иешуа одним глазом и «не понимая, что с ним происходит». Невольно создаётся впечатление, что пострадавшим оказался не подследственный, а судья. Хорошо знающие роман возразят и напомнят, что у прокуратора болит голова, отсюда вспухшие веки, закрывание глаз и другие изменения в лице, характеризующие его тяжкие муки. Это справедливо, если писатель имел в виду обычное человеческое заболевание. Однако такая яркая характеристика, как ужасная боль в столь ответственный момент, по меньшей мере, отражает особую задумку автора, тем более что ни в одном из канонических Евангелий о гемикрании (мигрени) не упоминается. Предполагаю, что заболевание придумано Булгаковым и внесено в сцену суда для того, чтобы ослабить «сильного» Пилата. Проще говоря, он специально поставлен писателем в ситуацию, где сильный мира сего беспомощен.

Попробуем разобраться в истории пилатовой болезни. Если воспринимать её буквально, то удивляться не приходится. Булгаков, будучи профессиональным врачом, очень точно описал состояние человека во время мигрени, когда нестерпимо болит та или иная часть головы. «Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь…». Что же это за болезнь, от которой, по словам Пилата, «нет средств, нет никакого спасения»? Подсказку находим в сцене разговора с Каифой, который называет Пилата «губителем». Губитель — это ёмкое и образное слово, в библейском словаре употребляемое только в адрес того, кто приносит людям смерть. Тем самым ершалаимский первосвященник немного приоткрывает тайну заболевания Пилата. Следует заметить, что эта странная болезнь сопровождалась ещё и страшной тоской, которая просто обуяла прокуратора. Далее по тексту Булгаков называет головную боль прокуратора «адской», а жару в момент принятия решения о казни — «дьявольской» и «как в пекле». Замечу, что, вне зависимости от жары, Пилат испытывает сильнейший озноб, потом невероятный холод, а чуть позже его тело коченеет, как мёртвое. Одновременно с этим читаем, что голос прокуратора становится «придушенным», лицо «искажает судорога», он «сидел как каменный». Его человеческая улыбка замещается «оскалом», прокуратор по-звериному «скалит зубы» и к концу суда напоминает волка, попавшего в капкан. Кстати, в одном из ранних вариантов Булгаков об это так прямо и писал: Пилат «вдруг заметался как пойманный в тенётах» [4].

Известно, что в домашнем собрании книг Михаила Афанасьевича имелась «История сношений человека с дьяволом» М. А. Орлова, которой писатель пользовался во время работы над романом. Опуская детали, отмечу, что основные признаки воздействия сверхъестественных сил на людей, рассмотренные в книге, писатель многократно использовал в сцене суда. Так, у Орлова развёрнуто описан принцип подселения к человеку нечистой души. Не менее подробно Булгаков описывает это в пилатовых муках и его последующем перерождении. Наиболее объёмно эти изменения читаются в динамике взгляда Пилата. Сначала его человеческий взгляд стал «воспалённым», затем он «заплывает красными жилками», потом «взор становится бешеным» и с «дьявольскими искрами», «глаза как будто провалились», а потом автор характеризует глаза Пилата как «волчьи». Иными словами, глаза булгаковского героя несут на себе отпечаток влияния потусторонних сил, под воздействием которых они трансформируются, превращаясь из живых в загробные.

Косвенную параллель между прокуратором и «иностранным консультантом» писатель усиливает метафорами, которые одновременно касаются и глаз Пилата, и глаз Воланда. У элегантного незнакомца правый глаз «был мёртв», а левый зелёный «то мерцал, то сверкал». Мерцание и сверкание глаз — очень эффектные характеристики, но они у всякого вызовут ужас, так как сразу становится ясно: это глаза не человека, а потусторонней силы. У Пилата, после воландовой обработки, глаза и «мерцают», и «сверкают», а впоследствии «мертвеют». Комментарии тут излишни.

В изменении взгляда Пилата читается аллегория, где в неправильном взоре нужно понимать позицию не света, но тьмы, а точнее сатаны. Кстати, такого рода аллегория довольно часто встречается в книгах Нового Завета. Так, в «Деяниях Апостолов» читаем: «… открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу» (Деян. 26:18).

Монологу Пилата не соответствуют, а иногда прямо противоречат его поступки. Так, допрашивая, Пилат произносил грозные слова, обличал, а местами откровенно запугивал Га-Ноцри, но вместе с этим «…послал в своём взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту». Помогая понять вынужденную двойственность Пилата, Булгаков обращает внимание читателя на его странные мысли: «Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные». В чём их странность? Попросту говоря, в том, что в поток пилатовых дум писатель умышленно вклинивает чужие соображения. При этом автор специально для читателя уточняет, что прокуратор сам не всегда понимает «свои мысли». Это удивительное и совершенно неестественное обстоятельство больше всего пугает прокуратора. В голове у Пилата всё время сталкиваются два потока мыслей, исключающих друг друга. Чужие мысли довольно агрессивные, они постепенно овладевают мозгом Пилата и, как следствие, последующими действиями: мудрые говорили, что мысль является источником дел. Волей-неволей напрашивается вывод, что внутри Пилата столкнулись два начала: личная воля и власть потусторонних, тайных сил, подействовавших на роковое решение прокуратора. Решение вполне могло быть иным, если бы Пилат сам мог распоряжаться своими побуждениями. Но этого не случилось: он был совершенно порабощён чужой волей.

В ранних вариантах романа Булгаков акцентировал, что поначалу Пилат обуздывал ужас, напускаемый неизвестной силой. Он подавлял его своей волей, но его душевных и духовных сил не хватило, чтобы вовсе избавиться от наваждений. В последней редакции романа прокуратор пытался понять происходящее и констатировал: «…ум уже не служит мне больше…». Выходит, не свой, а чужой ум заставил сделать Пилата то, что было противно его воле. Удивляться догадке о тайных манипуляциях Воланда над Пилатом не приходится, так как в беседе на Патриарших прудах профессор сообщил Берлиозу и Бездомному: «…я лично присутствовал при всём этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито…». Кстати, в раннем варианте романа Пилат открытым текстом сказал Каифе, что слышать разговор некому, кроме дьявола: «Кто же, кроме дьявола, [услышит], — тут голос Пилата стал мурлыкать и переливаться, — кто, кроме него, услышит нас с тобою сейчас?» [5].

Невидимое присутствие сатаны закреплено автором в деталях, имеющих отношение к Пилату, и многие из этих деталей переходят из библейских глав в современные и обратно. Одним из наиболее знаковых «кочующих» предметов является плащ: он общая часть костюма Пилата и Воланда. У Пилата он белый с кровавым подбоем, у сатаны чёрный с огненной подкладкой. Кроваво-огненный подбой плащей объединяет героев не только предметно, но и по смысловому подтексту. В 26 главе, рассказывающей о вечере после казни, Пилат вновь ощущает присутствие того, кто воздействует на него. Растревоженный, он пытается обнаружить невидимого врага: «Один раз он [Пилат] оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие — пошевелив плащ, прокуратор оставил его…». Присутствие Воланда почувствовал и чуткий Левий Матвей, приведённый Афранием в покои Пилата: «Сядь, — молвил Пилат и указал на кресло. Левий недоверчиво поглядел на прокуратора, двинулся к креслу, испуганно покосился на золотые ручки и сел не в кресло, а рядом с ним, на пол». Левий не решился сесть в кресло, внешне стоящее пустым, но, судя по подтексту, заполненное духом зла. В этот момент прокуратор опять почувствовал, что «за сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска… прокуратор всё силился понять, в чём причина его душевных мучений»…

Получается, что булгаковский прокуратор был жертвой, а точнее орудием, инструментом для выполнения далекоидущего плана дьявола. О деталях плана Воланда речь пойдёт в другой статье. Здесь же отмечу, что в последней редакции «Мастера и Маргариты» Булгаков не без причины назвал роман Мастера «Евангелием от Воланда», так как именно сатана замыслил и привёл в исполнение свой план о казни Иешуа. В раннем варианте романа Булгаков так описывал Пилата во время произнесения приговора: «Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил себя и объявил приговор» [6]. Нет, неспроста, после «дьявольского» усилия, последнее, что пришло прокуратору в голову: «Погиб!.. Погибли…»

Что же погубило «бесстрашного всадника»? На этот вопрос все сразу ответят: его погубила трусость! Память о невинно казнённом Иешуа не даёт покоя прокуратору всю оставшуюся жизнь. Поначалу он пытается оправдать себя, что не виноват, просто у него такая должность. В финале романа, иронизируя, Воланд сообщает мастеру и Маргарите, что прокуратор всё время говорит «одно и то же… Он говорит, что… у него плохая должность». Слова о должности — это попытка Пилата успокоить свою больную совесть, но, как мы знаем, для него это тщетно. Совесть мучила его две тысячи лет… Здесь читается своеобразное предостережение автора. Он как бы говорит, что случившееся с Пилатом может происходить и в наших житейских обстоятельствах. Человек сам выбирает, с кем он — с Богом или с Его противником. Отсюда понятна авторская характеристика пилатовой трусости, названной главным человеческим пороком.

Многим известны смертные человеческие грехи: их семь или, по другой классификации, восемь. Христианские авторы (Евагрий Понтийский, Григорий Богослов) перечислили их: чревоугодие (обжорство), блуд (прелюбодеяние), алчность (корысть), скорбь (печаль), гнев, уныние, тщеславие, высокомерие (гордыня). Как видим, трусости в этом списке нет. Откуда же Булгаков мог взять трусость, тем более назвать её главным человеческим пороком? Роман «Мастер и Маргарита» (особенно его ершалаимские главы) имеет многочисленные параллели с последней книгой Библии — Откровением Иоанна Богослова. Обратимся к этой книге и узнаем, что во время наступления конца времён в страшное огненное озеро первыми попадут тру́сы! В Библии читаем: «Но трусам, неверным, подлым, убийцам, развратникам, колдунам, идолопоклонникам и всем лжецам — им место в озере с горящей серой» [7]. Обращаю ваше внимание, что первыми в этом списке записаны трусы, то есть Булгаков ничего не выдумал. Как и во многом другом, писатель опирался на библейское образное слово: оно создаёт в романе особый мир, в который писатель заключает свою уникальную мысль — неповторимую по размаху, глубокую по философскому содержанию, наполненную острой сатирой и изящной иронией, смелую, красивую и одновременно простую по форме и художественному воплощению.

Примечания автора

[1] Протодиакон Андрей Кураев считает встроенный роман мастера сочинением «нечистого духа».

[2] Публий Корнелий Тацит — древнеримский историк, один из самых известных писателей античности. Берлиоз упоминает главу 44 его знаменитых «Анналов». Иосиф Флавий — древнееврейский историк и военачальник, о нём тоже рассказал Ивану Берлиоз. Флавий известен дошедшими до нас на греческом языке трудами «Иудейская война» и Иудейские древности», которые имелись в библиотеке писателя.

[3] К примеру, всадником был Марк Туллий Цицерон.

[4] «Копыто инженера». Черновики романа. Тетрадь 2. 1928–1929 гг. С. 45. Здесь и далее по тексту приводятся цитаты из книги «Мой бедный, бедный мастер...». Полное собрание редакций и вариантов романа «Мастер и Маргарита». Москва: «Вагриус», 2006.

[5] Мастер и Маргарита. Роман. 1928–1937. Полная рукописная редакция. С. 387.

[6] «Копыто инженера». Черновик романа. Тетрадь 2. 1928–1929 гг. С. 46.

[7] Цитируется по переводу Российского Библейского общества. В Библии Синодального перевода эта цитата выглядит так: «Боязливых же, и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов — участь в озере, горящем огнём и серою; это — смерть вторая» (Откр. 21:8).

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru