Александр Тиняков (1886 – 1934) был по-своему выдающейся личностью – сложно было найти поэта и человека хуже. Писал стихи то просто бездарные, то кощунственные, грязно троллил общественность, всю жизнь пьянствовал, как черт, а под конец пошел просить милостыню. У современников Тиняков вызывал оторопь, а сейчас он почти забыт. Исправляем эту оплошность!

В 1921 году поэт Тиняков выпустил свой главный хит, окончательно закрепивший его уже сформированную к тому моменту репутацию конченого человека. Хит назывался «Радость жизни»:

Едут навстречу мне гробики полные,

В каждом – мертвец молодой.

Сердцу от этого весело, радостно,

Словно березке весной!

Вы околели, собаки несчастные, –

Я же дышу и хожу.

Крышки над вами забиты тяжелые, —

Я же на небо гляжу!

Может, – в тех гробиках гении разные,

Может, – поэт Гумилев…

Я же, презренный и всеми оплеванный,

Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь

Падалью, полной червей,

Но пока жив, – я ликую над трупами

Раньше умерших людей.

Некоторая, мягко говоря, экзотичность взглядов героя и сейчас бросается в глаза – сразу думаешь: «кем надо быть, чтобы такое написать?». А в 1921 году дополнительную ярость читателей вызвало упоминание Николая Гумилева. В августе поэта расстреляли чекисты, и даже для тех, кто Гумилева терпеть не мог, такое глумление было чересчур. Позже советский писатель Михаил Зощенко скажет о стихах Тинякова: «История нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения».

Александр Тиняков защищался. В предисловии к книге «Ego sum qui sum» («Аз есмь сущий»), куда вошла «Радость жизни», писал: «Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым». Да и вообще, по версии Тинякова, миссия поэта – «отражать проявления жизни». Если он пишет стихи от лица человека, которому любо глядеть на чужие трупы, это значит лишь, что он фиксирует: и такое в жизни бывает. А значит, нечего критиковать творца почем зря.

На мнение коллег-литераторов о Тинякове его оправдания не повлияли – еще задолго до «Радости жизни» этого автора считали кем-то вроде человека-таракана. Надо сказать, сам «проклятый поэт» долго и целенаправленно работал, чтобы заслужить такую славу.

Сведений о детстве и юности Тинякова почти нет. Едва ли не единственный источник – пафосно озаглавленные «Отрывки из моей биографии» 1920-х годов, что-то вроде очерка о самом себе. Там поэт пишет, что родился в Орловской губернии в семье государственных крестьян, и всегда ненавидел свою мать – за то, что она, интеллигентная «горожанка», внесла разлад в патриархальные нравы семьи и это из-за нее Александр заинтересовался высокими материями и поэзией, которая его сгубила.

«Если бы мой отец женился на здоровой деревенской девке, я не был бы литератором-неудачником, издыхающим от голода и еще больше от всевозможных унижений, а заведовал бы теперь где-нибудь Откомхозом, и была бы у меня смачная, мясистая баба, крепыши-ребята, а в кармане хрустели б червонцы и позвякивали полтинники…», – сокрушался Тиняков. Сокрушаться он вообще любил.

Будущий творец поступил в гимназию, но не доучился. С 1904 года началась его литературная карьера. Как многие молодые писатели тех лет, занимался всем подряд: статьи, очерки, прочая поденщина, когда повезет – публикации стихов, в основном под псевдонимом Одинокий. Первый его сборник, «Navis Nigra» («Черный корабль») вышел в 1912 году. Тогда же Одинокий-Тиняков перебрался в Петербург.

Большая часть стихов в «Navis Nigra» – типичный для своего времени символизм. Молодой поэт ориентировался в первую очередь на Валерия Брюсова, которого обожал (в воспоминаниях поэта Георгия Иванова есть эпизод, где пьяный Тиняков вдохновенно рассказывает, как Брюсов, подобно Христу, идет к нему по воде), и густо мешал мистику и мизантропию с эротикой. С результатом можно ознакомиться в подборке стихов Тинякова. Там много рифм в духе «кровь – любовь», «рыдания – страдание», «твердь – смерть», главные темы тоже характерны для Серебряного века – безответная или запретная страсть, разложение, декаданс. Такой эмокор начала XX столетия:

Мы все morituri,

Мы все — обреченные,

Проклятием фурий

На муку рожденные.

Над всеми простерли

Свой полог страдания.

У каждого в горле

Таятся рыдания.

У каждого в сердце

Томления кроются,

Но в счастие дверцы

Вовек не откроются.

Судьба ли нас, Бог ли

Карает, не милуя?

Но все мы иссохли,

Но все мы бескрылые!

Скорее погасим

Любовь и желания

И души украсим

Венком умирания!..

Поэзия плевочков

С другой стороны, уже в первом сборнике стихов видна сильная сторона Тинякова. Он как никто умел освещать низкие, отвратительные стороны жизни, которые все поэты поприличнее обходили стороной. Речь не о том, чтобы просто писать о проститутках и городском дне — в Серебряном веке этим никого было не удивить. Тиняков писал и о проститутках, но шел дальше, спускался ниже и ниже, в самую грязь. Уже в «Navis Nigra» он включил стихи, написанные от лица паука, мусора на свалке, да и просто человеческого плевка. Стихотворение «Плевочек», одно из самых запоминающихся в сборнике, стало визитной карточкой раннего Тинякова:

Любо мне, плевку-плевочку,

По канавке грязной мчаться,

То к окурку, то к пушинке

Скользким боком прижиматься.

Пусть с печалью или с гневом

Человеком был я плюнут,

Небо ясно, ветры свежи,

Ветры радость в меня вдунут.

В голубом речном просторе

С волей жажду я обняться,

А пока мне любо – быстро

По канавке грязной мчаться.

Как ни странно, эти и подобные гаденькие, мерзопакостные вирши, ассоциирующиеся с последним человеком, упивающимся собственной низостью – лучшее, что Тиняков оставил после себя. Когда он старался писать красиво, возвышенно и туманно, выходило скучное подражательство, зато в разнообразной дряни поэт толк знал! Вот, к примеру, стих 1914 года, где Тиняков определенно достиг своей лирической вершины (из-за запрета на мат стихотворение превращается в ребус, но я верю в тебя, читатель):

Настал июль: ****** пчелы,

****** в поле овода,

****** с неграми монголы

И с крепостными господа.

Лишь я, ********, небритый

Дрочил в заплеванных углах,

И мне сказал отец сердитый:

«Без **** ты совсем зачах!

Пойди, дурак, на дворик скотный

И выбери себе овцу».

И вот вступил я, беззаботный,

На путь к бесславному концу.

Я оседлал овцу и с жаром

Воткнул в манду ей свой ****, —

Но в жопу яростным ударом

Меня баран с овцы совлек.

Я пал в навоз и обосрался,

И от обиды зарыдал…

Коварный небосклон смеялся

И победитель мой блеял.

Комментарии излишни – настоящее искусство в них не нуждается. Но был ли Тиняков в жизни таким же отвратительным, как в поэзии?

Страсти по Тинякову

Современники сходились на мысли, что да, был. Так, советский исследователь Вардван Варжапетян, пытаясь найти информацию о Тинякове в конце 1960-х, натыкался на такие характеристики поэта от заставших его долгожителей: «Мне он почему-то всегда казался горбуном, хотя был даже красив. Внутри он был горбатым!», «От него всегда исходила какая-то гнусность. Отвратителен, фальшив и опасен», «В некотором роде достопримечательность. Мерзавнейший тип!».

Кафе «Бродячая собака», где Тиняков пьянствовал вместе с другими поэтами

Такую репутацию молодой поэт из Орловской губернии заработал не сразу. Современники вспоминали, что Тиняков выглядел очень благообразно – на фотографиях начала 1910-х вообще напоминает Иисуса. Вот как описывал его старший коллега, поэт Владислав Ходасевич:

«У дам молодой человек имел несомненный успех… был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением; все, что писалось в стихах, ценил на вес золота».

Дальше Ходасевич заключает, что собственные стихи «молодого человека» были до ужаса банальны, и не вызвали никакого фурора в обществе – ни восхищения, ни возмущения. Для Тинякова-Одинокого, который мечтал прослыть либо пророком, либо святотатцем, такая реакция была хуже всего. Тиняков прочно осел в литературной богеме Питера, стал кутить, уходить в дикие запои, продолжал писать статьи и провокативные стихи, а дальше, видимо, решил, что пора переносить эпатаж из творчества в жизнь.

Ходасевич смотрит на тебя, как на Тинякова

«Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России – подвижнический, что она – свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев – Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор», – вспоминал Ходасевич. Поведение у Тинякова действительно было шизофреническое: когда в августе 1914-го началась Первая мировая война, он кричал на Фонтанке: «Да здравствует император Вильгельм!», а потом писал патриотические стихи во славу русского оружия. Но Серебряный век был вообще сумасшедшим временем, поэтому на демонического поэта по-прежнему обращали мало внимания. Пришлось пойти на крайние меры.

В 1916 году Тиняков, до этого писавший в умеренно-демократическую газету «Речь» открыто публикуется в черносотенной «Земщине», в анонимном сотрудничестве с которой его раньше уличали – поступок неприемлемый для большинства его приятелей. Написал для «Земщины» Тиняков, к примеру, антисемитскую статью «Русские таланты и жидовские восторги» – текст куда более тошнотворный, чем стих про совокупление с овцой. После этого на него наконец обратили внимание, а некоторые бывшие приятели отвернулись, но знаменитым Тиняков так и не стал.

Тиняков и советская власть

Петербург 1910-х

Обычно люди оправдывают себя, даже когда совершают последние мерзости. Тиняков, наоборот, сознательно выпячивал в себе самое отвратительное: алкоголизм, беспринципность, равнодушие к другим. Вот его «Искренняя песенка» 1914 года:

Я до конца презираю

Истину, совесть и честь,

Только всего и желаю:

Бражничать блудно да есть.

Только бы льнули девчонки,

К черту пославшие стыд,

Только б водились деньжонки

Да не слабел аппетит.

К такой концепции беспринципности идеально подходит посылание к черту всех своих прежних взглядов ради выгоды. Поэтому после октября 1917 года бывший черносотенец Тиняков примкнул к большевикам. Пару лет писал обычные для тех лет пропагандистские стихи. Например, стих 1919 года «Красная Армия» мог бы принадлежать перу любого большевистского поэта средней руки:

Революции грозная сила

Пред собою не знает препон:

В феврале она в щепки разбила

Николая Бездарного трон.

В октябре она смелым ударом

Соглашателей свергла во прах,

И по селам промчалась пожаром,

И огнем расцвела в городах.

В этом огненно-грозном прибое

Гибнет старый, палаческий строй,

Но спасается в нем все живое:

Воскресает народ трудовой.

Встали все, кто был горем изранен,

Кто в слезах и крови утопал:

Сверг помещичье иго крестьянин,

Пролетарий — властителем стал.

А чтоб юная наша свобода

Не могла от врагов пострадать, —

Прозорливая воля народа

Созидает могучую рать…

В 1925-м поэт в автобиографических отрывках вспоминал: «В советских газетах я начал писать с 1918 г. и работаю до сих пор, напечатав за это время сотни политических статей и стихотворений (под разными псевдонимами) и еще больше литературных статей и рецензий».

При этом Тиняков не бросал свои нигилистические стихи во славу всего отрицательного – уже при большевиках вышли второй и третий его сборники «Треугольник» (1922) и «Ego sum qui sum» (1925), где было опубликовано то самое скандальное стихотворение с упоминанием Гумилева. Еще в этих книгах есть, к примеру, стих о том, как герой сношается в грязном подъезде со старухой-нищенкой, и несколько манифестов, что главное в жизни – это жрать, бухать и трахаться (главная тема тиняковской лирики).

К тому времени большая часть собратьев по перу откровенно презирали Тинякова. Ходасевич и еще один поэт, эмигрировавший из России, Георгий Иванов, в воспоминаниях о нем пишут, что Тиняков нанялся на службу в ЧК, но никаких подтверждений этому нет. Скорее эти слухи (возможно, распространял их сам поэт) были призваны показать глубину его падения – для белоэмигрантов работа на ЧК была преступлением на уровне педофилии. В этом грехе Тинякова, кстати, тоже обвиняли, и тоже бездоказательно. С другой стороны, были и те, кто сохранял, хотя бы частично, интерес и уважение к поэту-провокатору. Так, с ним общался Даниил Хармс, и современный литературовед Глеб Морев предполагает, что Тиняков послужил прототипом для героя позднего хармсовского рассказа «Рыцарь». В нем очень нелепый человек по имени Алексей Алексеевич Алексеев, полный возвышенных чувств, просит милостыню на улице со словами вполне тиняковскими по духу:

На баррикады

мы все пойдем!

За свободу

мы все покалечимся и умрем!

Нищий, чужой, лагерник

Эпизод с милостыней возник у Хармса не на пустом месте. Не совсем понятно, что именно подтолкнуло Александра Тинякова к такому карьерному шагу, но в 1926 году он стал профессиональным нищим. Так его описывает Михаил Зощенко в повести «Перед восходом солнца»:

«Я увидел его однажды на углу Литейного. Он стоял с непокрытой головой. Низко кланялся всем, кто проходил мимо. Он был красив. Его седеющая голова была почти великолепна. Он был похож на Иисуса Христа. И только внимательный глаз мог увидеть в его облике, в его лице нечто ужасное, отвратительное – харю с застывшей улыбочкой человека, которому больше нечего терять».

По воспоминаниям Зощенко, Тиняков, «смеясь и хихикая», ему рассказал, что милостыней зарабатывает больше, чем писательством, а когда Зощенко стал пенять ему за «унижения», тот отреагировал в своей манере: «Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше положенного срока. Все остальное не унизительно». Деньги он у прохожих скорее требовал, чем просил.

Зощенко, как и многие другие, трактовал нищенство Тинякова очень просто – окончательно спился. Но Глеб Морев делает другое предположение: дело не в алкоголизме. Просто Тиняков решил, что не хочет больше работать на советскую власть, прославлять красноармейцев и Сталина. А поскольку печатать его декадентские стихи при новом режиме уже никто точно не будет – лучше уж стать нищим. Комплексов по этому поводу у него точно не было.

Получилось забавно: такой общепризнанный мерзавец как Тиняков, сам радостно признававший, что за еду и бутылку пойдет на любую подлость, повел себя честнее многих литераторов, которые новую власть тоже не любили, но писали, как миленькие, про колхозы. А Тиняков сам подал в Союз писателей заявление о выходе – «ввиду несовместимости звания члена СП с нищенством». Более того, в конце 1920-х, когда время становилось все суровее, Тиняков читал знакомым откровенно монархистские стихи. В «Размышлениях у Михайловского замка» (1927) он, к примеру, тоскует по Николаю Второму – а ведь каких-то восемь лет назад радовался, что революция «разбила Николая Бездарного трон»:

Желябов, и Зубов, и Ленин –

Все тот же упырь-осьминог…

По-своему каждый растленен,

По-своему каждый убог,

Но сущность у каждого та же: –

У князя и большевика,

У каждого тянется к краже,

К убийству, да к буйству рука.

А к делу? К работе? Смотри-ка,

Взирай в изумлении мир,

Как строют Калинин и Рыков

Из русского царства сортир.

И правильно, мудро, за дело

Утонет Русь в кале своем,

Когда не смогли, не сумели

Прожить с светодавцем – Царем.

В 1930-м его арестовали – за попрошайничество и за такие стихи. На три года Тиняков уехал в лагеря, вернувшись, писал Зощенко с просьбой помочь деньгами (неизвестно, помог ли тот). В 1934-м «проклятый поэт» умер в ленинградской больнице Памяти жертв революции.

За незначительной редакцией Бахтиера Ирмухамедова, текст сайта Disgusting men: https://disgustingmen.com/blog/ya-pal-v-navoz-i-obosralsya-i...

Жуткие подробности рабства у маньяка из Вятских Полян, который вместе с сообщником держал в подвале пятерых женщин, рассказала единственная оставшаяся в живых жертва Ирина Ганюшкина.
Она нашла в себе силы встретиться со своим мучителем на детекторе лжи в рамках программы «Глаза в глаза» ("На самом деле. Тайна узницы вятского маньяка") 15 октября 2019 года.
Сейчас Ирине Ганюшкиной чуть больше 40 лет.
Как в свое время Элизабет Фритцль, она попала в подвал красивым подростком, а вышла из него почти старухой.
И, как и проведшая в плену целых 24 года в подвале многоквартирного дома и родившая от собственного отца-мучителя 7 детей австрийка Лиза Фритцль, Ирина Ганюшкина также скрывается от прессы, не дает никаких интервью и не пишет книги о своем тяжелом испытании.
Ее, жертву жуткого насилия и несчастную пленницу подвала в гараже, принадлежащем рабовладельцу Комину, с большим трудом удалось отыскать, чтобы пригласить на передачу.
Она давно переехала из Вятских Полян и сменила фамилию, но при упоминании о встрече с соучастником вятскополянского маньяка Александра Комина - Александром Михеевым - все еще испытывает страх.
Именно он, парень, которого она знала с детства и которого никак не ожидала увидеть в бункере, отказал ей в помощи, изнасиловал и лишил надежды.
Более того, Михеев, который, отсидев 20 лет в Кирово-Чепецкой ИК-11, уже как 2 года свободный человек.
Он сам рассказывает о том, что был соучастником убийств двух узниц.
Зал в оцепенении, но никто даже не представляет, что через несколько минут Роман Устюжанин впервые раскроет то, что Александр Михеев не рассказал даже следствию.
То, о чём молчал все 22 года.
Что на самом деле происходила в бункере и какая страшная участь постигла его хозяина Александра Комина?
В студии «На самом деле» — Ирина Ганюшкина, единственная оставшаяся в живых жертва серийного убийцы и сексуального маньяка Александра Комина.
Как ей удалось спастись из заточения?

Хотела снять квартиру, но попала в рабство

В 90-х Ирина Ганюшкина пыталась начинать свой бизнес — торговала на рынке, параллельно стояла на учете в службе занятости.
Со своим парнем они решили жить вместе и по наводке знакомых она отправилась смотреть комнату.
Ее встретила Вера Толпаева — первая узница и сексуальная рабыня Комина и Михеева.
Ее отпускали — она заманивала в страшный бункер рабынь, куда сама возвращалась добровольно.
Именно ее будут пытать и убьют первой на глазах юной Ирины.
Маньяк понял, что спивающаяся женщина ненадежный «партнер» его предприятия и может проболтаться о том, что творится в неприметном гараже.

Бункер, где пытали, убивали, насиловали

Комин заставлял участвовать в пытках и убийстве остальных рабынь и своего подельника.
Толпаевой сначала засовывали под ногти иголки, а затем решили убить женщину инъекцией антифриза в вену.
Но в вену никто попасть не мог. Тогда Вера Толопаева сказал: «Девчонки, дайте я выпью сама».
В муках она умирала больше суток.
Второй жертвой стала умирающая от рака крови и ставшая бесполезной для маньяков 27-летняя Оксана Назимова.
Взрослая женщина с разумом ребенка — так о ней говорили.
Ей казалось, что она учится в кружке кройки и шитья, а Комин — ее учитель.
Она не сопротивлялась — встать к тому времени с грязной полки она сама уже не могла.
Ей вставили в рот воронку и влили все тот же антифриз.
Ее мучения длились не долго, вспоминает Ирина.

Спасла любовь

Возможность выбраться из ада Ирина Ганюшкина увидела, когда 8 марта маньяк вдруг проявил человечность.
В женский праздник он принес узницам угощение и устроил праздник.
К тому моменту Ирина уже знала, что пытаться бежать не получится — перед ее глазами каждый день был пример неудачной попытки. Женщины, которые появились здесь ранее, имели на лицах страшные татуировки «РАБ». 

Именно 8 марта Ирина поняла, что Комину она нравится.
Более того, маньяк начал влюбляться в свою жертву и уговаривать родить ребенка, мол тогда заберет их наверх.
Но Ирина убедила его, что условия бункера не позволят выносить плод.
И вот однажды влюбленный маньяк переселил девушку к себе.
Так Ганюшкина сделала первый шаг к свободе.
Но забеременеть сразу не получалось. Комин даже использовал шприцы, чтобы оплодотворить «любимую».

Родители благословили на брак с маньяком

Однажды, когда он вывел ее на улицу с заточкой в кармане, пара случайно встретила родителей девушки.
Те поверили, что их дочь закрутила роман со взрослым мужчиной.
Комин даже сделал при них ей предложение и удочерил ее же дочь от первого брака.
В стенах же его дома, несмотря на близость свободы, Ирина все равно ощущала себя пленницей с приставленной к горлу заточкой.

Случай сбежать ей предоставился, когда маньяк заболел: Комин ушел в больницу, а она побежала в полицию. Сначала ее никто не слушал.
Хорошо, что на месте оказался ее старый приятель, работавший оперативником.
На столе у него она увидела под стеклом фото разыскиваемых и узнала в них рабынь.
Только тогда в ее рассказ поверили.

Жертвы Комина:

Глаза в глаза: жертва и мучитель встретились

После воспоминаний о месяцах, которые сломали жизнь девушки, в студию вышел ее мучитель — подельник вятскополянкого маньяка, Александр Михеев.
Отсидев по приговору суда «от звонка до звонка» всего лишь 20 лет, Александр Михеев, едва закрылись за ним ворота кирово-чепецкой ИК-11, отправился в Москву, где затерялся в гуще приезжего народа.
Но регулярно появляется в «Одноклассниках», выкладывая свои фотографии с подругами и застольями и публикуя стихи собственного сочинения:

«Кипит тихонько жизнь в Полянах.
Нет в мире лучше городка.
Где прожил жизнь, где пережил сполна.
И какой бы мы Поляны дырой не называли,
Обратно возвращаемся всегда».

Историю ныне 51-летнего Александра Михеева, подельника изувера Александра Комина, державшего в 15 метровом бункере женщин, которым собственноручно выколол на лбу слово РАБ, в конце 90-х знал не только каждый россиянин.
Михеев появлялся на экранах телевизоров так часто, как могли себе позволить российские и иностранные телекомпании, точнее, исправительные учреждения, не всегда охотно идущие на контакт со СМИ.
Причем в каждом интервью, как и в последнем для НТВ - за два года до окончания срока, Михеев твердил одно:
«Раскаиваюсь в содеянном, но был запуган».
Хотя его бывшие сокамерники говорят, что осужденного Михеева, с погонялом Крыша, вряд ли кому-то удастся запугать.

«Крыша всегда говорил, что начал работать с Коминым потому, что тот его запугал... Только никто не верил.
Характер у него твердый и жизнерадостный, руки откуда надо растут.
Врал наверное, что по образованию инженер.
Очень любил книжки читать, особенно стихи - свои тоже, и мечтать о женщинах».

«Мое сердце для тебя открыто
Словно дверца в славный, чудный мир.
Будет суета и грусть забыта.
Я волшебник, а не маг-факир».

«Как я мог тебе помочь?», - была первой его фраза Ирине Ганюшкиной, когда их столкнули нос к носу в программе "На самом деле", на детекторе лжи, в октябре прошлого года.
Впрочем, всем своим видом он не был похож на человека, который сожалеет о своих поступках или испытывает раскаяние.
«Да, я сломал ее жизнь, я с этим не спорю», - заявил он.
«Ты мог помочь!?», - не могла удержаться Ирина.
«Мог. Но я не мог рисковать своей семьей», - ответил Михеев.

Его «легенду» о том, что он помогал маньяку и был его соучастником из-за того, что боялся за семью, быстро развенчали психологи.
Как и то, что изначально строительство бункера, которое велось на протяжении более двух лет, предназначалось для подземных теплиц, где планировалось выращивать огурцы и клубнику.
«Вы изначально знали, для чего копали бункер», - настаивала профайлер Сабина Пантус.
А психолог Роман Устюжанинов напомнил Михееву фразу: «Из теплицы — в темницу».
Стало понятно: спустя 2,5 недели после начала «строительных» работ Михеев уже знал, что в бункере будут держать рабынь.
Он хладнокровно заявил, что мысли о том, чтобы держать здесь рабов для себя, приходили.

Эксперт и психолог Роман Устюжанинов, который проводил экспертизу на детекторе лжи и маньяка Александра Михеева и его жертвы, Ирины Ганюшкиной, в программе «На самом деле», рассказал о причинах, побудивших Ганюшкину обратиться в полицию.
«На могилу Комина кто-то приносил игрушки, цветы. Знаете, кто? Догадываетесь?», - обратился Роман Устюжанинов к Ирине Ганюшкиной.
После ее отрицательного ответа эксперт заметил, что здесь имеет место быть так называемый «стокгольмский синдром» - явление, когда жертва начинает испытывать положительные эмоции по отношению к своему мучителю и защищает его, даже ценой собственной жизни.
«Из оперативной информации мы узнали, что во время небольшого праздника в бункере, одна из жертв — Козикова, танцуя, берет Комина на руки.
Она начинает любить своего мучителя. Ирина Ганюшкина сама начала делать шаги к сближению с Коминым, поскольку понимала, что это ее единственный шанс выжить.
Поэтому она стала любовницей Комина, а Комина больше ничего не стало интересовать, кроме нее.
"Вне бункера вы провели три месяца.
За это время вы могли сообщить в полицию?», - пинтересовался эксперт у Ирины Ганюшкиной.
И на ее отрицательный ответ, эксперт заметил, что это — ложь.
«Из показаний Александра Михеева известно, что кроме Комина у Ирины появился еще один любовник.
Ганюшкина боялась, что если Комин узнает об этом, то он ее убьет.
И в полицию она побежала не потому, что хотела спасти оставшихся в рабстве женщин, а чтобы Комин ее не убил», - заключил эксперт.
Сама же Ирина Ганюшкина отметила, что выводы эксперта - ложь, и у нее было возможности заявить в полицию сразу же после того, как Комин забрал ее из бункера.

Из теплицы — в темницу
Еще в начале 90-х, когда Александр Михеев познакомился с Коминым в кочегарке, где оба работали, он заслушивался историями будущего подельника. Запомнилась та, услышанная Коминым, в 18-летнем возрасте попавшем в зону за хулиганство, от бывалого зека, который рассказал, как зарабатывал на воле. Якобы держал у себя в подвале нищего художника и продавал его картины и иконы, «написанные за еду».

История Михееву запомнилась, и, когда Комин предложил «держать рабов», сразу же согласился.
С маниакальным упорством почти пять лет они под гаражом Комина копали 9-метровую штольню и бункер.

13 января 1995 года в гараже появилась первая рабыня — Вера Толпаева, которую Михеев же привел в уже построенный бункер.
С ней он познакомился на улице, разговорился, предложил выпить.
Та согласилась.
И он повел ее в гараж.
По пути позвонил Комину.
Тот пришел через полтора часа, напоил водкой с клофелином и, засунув в коробку из под телевизора, спустил женщину в бункер и произнес слова, не раз ставшие приговором для рабынь: отсюда живой больше не выйдешь.
Но Вера, как говорит Михеев, «приняла это мужественно».
«Не истерила. И никогда не сопротивлялась».
Сначала Толпаева была «примерной узницей», с которой Комин удовлетворял свои властные и сексуальные амбиции, но к швейному делу, а рабовладелец решил, что женщины будут шить трусы и халаты, была неспособна.
Толпаева же порекомендовала вторую жертву - портниху Татьяну Мельникову, которая оказалась женой бывшего сокамерника Николая Малых.
Напоив обоих снотворным, Комин отправил швею в гараж, а Малых, раздев догола, выбросили спящим на 20-градусный мороз. Его тело обнаружили через неделю.

У правоохранителей подозрений не возникло: бывший уголовник выпил лишнего, заснул на улице и насмерть замёрз.

Затем в гараже появилась Татьяна Козикова, и кооператив заработал по-стахановски - каждый день по 30 халатов с работницы.
Следующей стала Оксана Назимова - взрослая девушка с разумом пятилетнего ребенка.
Ей все казалось, что учится в каком-то кружке, а Александр Николаевич ее добрый учитель.
Вскоре секс-рабыня, неспособная к обучению, надоела обоим, и Комин, влив ей в глотку тормозную жидкость, выкинул на улице по дороге к моргу.
В покойнице родные едва узнали свою дочь и сестру: бритая, худая как из концлагеря, - которая была уверена, что весь мир ее любит.
Подземный кооператив трудился ударно: халаты и трусы Комин сбывал на рынках и предприятиях и был в зените предпринимательского успеха.
Кроме обычной продукции, невольницы шили также ризы для местных священников и ткали иконы.
Также Комин заставил их выткать огромный герб России, который пытался продать в администрации Вятских Полян и руководству местной милиции.
Но денег в казне не оказалось.
Тогда же потребовалась мужская сила для земляных работ.
И в гараж приволокли пьющего 37-летнего Евгения Шишова, бывшего десантника, который отказался работать.
За что был демонстративно поджарен на электрическом стуле коминской конструкции.
Причем, убивали его все вместе: рабовладелец решил «повязать компанию смертью».
Обмотав Шишову ноги и руки оголёнными проводами, Комин подключил их к розетке и заставил Толпаеву и Мельникову нажать на два выключателя одновременно.
Как рассказал следствию Александр Михеев: «Он так - аааа!.. И всё... Вы знаете, быстро»...
Тело Шишова подняли на лебёдке наверх, и голым выбросили в лесу.
Тогда Мельникова и Козикова решились на побег.
Осуществить план было сложно: лестница, ведущая наверх, была обесточена только тогда, когда Комин находился в гараже. Улучив момент, женщины заперли мучителя в одной из комнат, но убежать не успели.
Хозяин вырвался и подавил бунт.
Он предложил на выбор: либо разрезать женщинам рты до ушей (гуинплен), либо сделать им на лицах клеймо РАБ.
Они выбрали второе.
После чего режим содержания ужесточился: когда Комин заходил в гараж, он давал сигнал лампочкой, и узницы надевали на себя ошейники и кандалы.
В январе 1997 года у Александра Комина новая рабыня — 22-летняя Ирина Ганюшкина, а Толпаева приговорена к страшной смерти - накаченная «тормозухой», женщина умирала несколько часов.
Вскоре 45-летний изувер влюбился в Ганюшкину, которую до того пытался «искусственно оплодотворить» с помощью шприца - чтобы рожала ему рабов.
Женщина, уже имевшая к тому времени маленькую дочь, притворилась, что чувства взаимны.
Но 21 июля 1997 года, улучив момент, когда маньяк покупал ей свадебное платье, сбежала.
Мы напомним, что 11 июня 1999 года суд приговорил Александра Комина к пожизненному заключению.
Но после вынесения приговора он прожил лишь четыре дня, в камере его нашли со вскрытой паховой артерией
В живых осталась только одна его жертва — Ирина Ганюшкина, которая всегда была уверена, что рабовладельцу помогли уйти из жизни.
Александр Михеев получил 20 лет лишения свободы с отбыванием первых пяти лет в тюрьме.
Дальнейшая жизнь рабынь, по их мнению, была еще хуже, чем под землей - их хотя бы кормили.
Женщины спивались, получая в забегаловках стакан за демонстрацию татуировки и шрамов от избиений, рылись на помойках в поисках еды.
На работу их не брали, отказывая даже в самой черной и грязной.
В общей сложности, Татьяна Козикова и Татьяна Мельникова, которых спасли из бункера, прожили 7 и 8 лет.
У обеих не выдержало сердце. 
Именно Козикова какое-то время приносила цветы и игрушки на могилу Комина, так как была влюблена в своего истязателя.

Как вы думаете, стоило ли вообще устраивать в рамках передачи эту встречу?

#comment_161825770

75 лет назад – 4-го ноября 1944 года – погиб лейтенант советских ВВС, заместитель командира эскадрильи дальних бомбардировщиков, Александр Прокофьевич Лисичкин – родной брат моего деда Петра Лисичкина. Некоторые из приведенных ниже документов и сведений были ранее засекречены, но, как известно, статус секретности снимается с информации через 75 лет после смерти физического лица, которого она касается. То есть как раз сегодня.

Рассказы о лётчиках принято начинать так: «… он с детства бредил небом, как и все мальчишки той эпохи …». Ну, может и бредил, когда появлялось для этого свободное время.

Родился Александр Лисичкин в 1910 году. Мать батрачила, чтобы прокормить и выучить трёх сыновей. Их отца, моего прадеда Прокофия Лисичкина, рядового Русской Императорской армии, убили немцы в ходе Второй Отечественной войны, так ранее называлась Первая мировая. Александр пошёл учиться с семи лет в сельскую школу первой ступени, закончил её в 1923-м и продолжил учёбу в школе 2-й ступени, которую закончил в 1927 году. В летние каникулы подрабатывал чернорабочим в системе городского хозяйства (по-нынешнему – в жэке), затем каменщиком. Тем самым материально помогал матери, и финансировал своё обучение. Как мы увидим далее, к профессии каменщика ему придётся вернуться в последние годы жизни.

В 1928 году, достигнув 18-летия, он навсегда связал свою судьбу с авиацией, поступив в военно-теоретическую школу лётчиков в Ленинграде. Там он учился до 1930 года, затем был направлен в Борисоглебское военное лётное училище, которое закончил в 1931 году, и сейчас он указан на сайте училища, в списке выпускников этого года под номером 61:

И в том же году началась его служба по военной специальности.

После Борисоглебского лётного училища (в 1931 году) он был направлен служить в Белорусский военный округ – 450-ю авиабригаду, дислоцированную в Смоленске, на должность лётчика-истребителя (самолёты Р-1 и И-3). Но прослужил недолго: как он пишет сам в автобиографии, «… В 1933 году из нашей части улетел лётчик за границу, с которым я вместе учился. После чего приказом министра обороны воинская часть была распущена…».

Очевидно, здесь имеется в виду известная история с угоном истребителя «И-3» в Польшу из Смоленской области, 26 марта 1933 года, с участием командиров эскадрилий Кучина и Стрыгина и авиатехника Стрижова – она часто приводится как один из наиболее резонансных примеров слабенькой работы органов госбезопасности. Именно после этого и подобных случаев (был ещё Кравец, в том же году угнавший самолёт из Ленинградского военного округа в Литву) в наше законодательство была введена статья «Измена Родине».

Нет, лейтенант Лисичкин, хотя и близко знал одного из угонщиков, не был репрессирован в застенках НКВД, однако с погонами пришлось попрощаться: доверие было подорвано. Но не с авиацией.

… Через несколько десятилетий, когда Хрущёв Никита Сергеевич провёл большие сокращения персонала в военной авиации, то «высвободившимся» лётчикам-асам с издевкой говорили в отделе кадров Аэрофлота: «… ты всю жизнь летал на маленьком одноместном истребителе, кто же тебе теперь доверит гигантский лайнер с сотней пассажиров? Там уметь надо!». Тогда-то и родилась известная песня: «Если бы ты знала, Если бы ты знала // Как тоскуют руки без штурвала!», и страну захлестнула волна алкоголизма: спивающийся лётчик уже не воспринимался, как нечто из ряда вон выходящее.

Не так было в «сталинские» времена. Демобилизованного Александра Лисичкина направили на работу в систему Гражданского воздушного флота (так тогда назывался Аэрофлот).

С 1933 г. по май 1937-го он работал в лётной школе г. Балашов: инструктором, командиром звена, командиром отряда.

Затем был переведен в Москву, на должность пилота-инспектора Управления учебных заведений Аэрофлота, а в 1940 году – в Эскадрилью особого назначения Аэрофлота. Там он служил вместе со своим будущим командиром полка – великим лётчиком Головановым, впоследствии Главным Маршалом авиации СССР.

В феврале 1941 года Александр Лисичкин стал 668-м пилотом в СССР (судя по номеру нагрудного знака), отлетавшим 300 000 километров.

И тут же его настиг приказ Министра обороны СССР от 11 февраля 1941 года. В соответствии с этим приказом, лучшие лётчики из системы Гражданской авиации, призывались в ряды Вооруженных Сил СССР, и направлялись в создаваемый 212-й отдельный дальнебомбардировочный авиаполк. Возглавил его упомянутый подполковник Голованов; уже через год, в феврале 1942-го, он будет назначен командующим всей Дальнебомбардировочной авиации СССР.

О событиях февраля 1941 года подробно рассказывает уже названный выше Н.Богданов в своей книге «В небе – гвардейский Гатчинский», упоминая при этом и персонально Александра Лисичкина:

«… Руководство Аэрофлота устроило для нас нечто вроде торжественных проводов. Всех нас — человек шестьдесят — собрали в конференц-зале на третьем этаже большого здания на улице Разина, где тогда находилось управление Аэрофлота. Начальник главного управления генерал-майор авиации В. С. Молоков и комиссар … поблагодарили нас за работу, пожелали успешной службы в армии. Вместе с командиром полка – подполковником А.Е. Головановым – мы в тот же день отправились на вокзал, чтобы выехать к месту формирования полка — в Смоленск.

… Со мной в купе ехали пилоты Грузинского управления Аэрофлота … Василий Вагин, Николай Бородин, и пилот Московского управления Александр Лисичкин — красавец, хороший музыкант, никогда не расстающийся со своим баяном.

Неожиданная перемена в жизни волновала нас, но мы старались в разговоре не касаться этой темы. Шутили, подтрунивали друг над другом. Николай Бородин попросил Лисичкина спеть.

Саша взял баян, повременил, раздумывая, потом медленно растянул мехи, перебрал длинными пальцами клавиши, взял несколько аккордов и, аккомпанируя себе, запел красивым чистым тенором любимую тогда всеми летчиками песню: "Любимый город...". На песню потянулись летчики из других купе, присоединялись к запевале, и мощно, бередя наши души, зазвучали слова: «В далекий край товарищ улетает…»

Улеглись не скоро, спев в заключение наш авиационный марш:

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...»

Всем не спалось. Долго вполголоса переговаривались между собой. Только к полуночи наступила тишина, погас свет, каждый остался наедине со своими мыслями. А поезд все дальше и дальше уносил нас от Москвы…».

Первому, по сути – экспериментальному полку создаваемой Дальней авиации была поставлена задача: в кратчайший срок добиться, чтобы экипажи были способны днем и ночью, при любой погоде наносить бомбовые удары по глубокому тылу противника. В дальнейшем их опыт полетов в сложных метеоусловиях с использованием радиотехнических средств самолетовождения должен был внедряться в других частях дальнебомбардировочной авиации — ведь соединения ВВС в ту пору в трудных погодных условиях не летали. Другими словами, смысл мобилизации лучших пилотов Аэрофлота был в том, чтобы привнести в ВВС те лётные стандарты, которых достигла к тому времени только Гражданская авиация: пилотирование крупноразмерных машин на сверхдальние расстояния и при любой погоде, в том числе ночью, в кислородных масках и на высоте 7000 метров – до этого в армии даже не подозревали, что так можно было. В те годы, например, газеты «Правда» и «Известия» издавались так: в Ленинграде к вечеру верстался макет газеты (матрица) и затем на самолёте ночью доставлялся в Москву – для печати в типографии утреннего номера. И ни разу за много лет не было случая, чтобы эта ежедневная газета не вышла, хоть в ураган.

Тот факт, что дальняя авиация базировалась в Смоленске, достаточно близко к западным границам, работает на подтверждение теории Резуна-Суворова о, скажем так, упреждающем ударе. Для сравнения: сейчас дальние бомбардировщики летают на Сирию из Саратовской области, тогда как фронтовая авиация («грачи») базируется непосредственно в сирийском Хмеймиме. Такая же раскладка была и в 1941-м: как мы увидим далее, герои нашего рассказа первым делом отправились бомбить Варшаву (видимо – в соответствии с довоенными планами), а их коллеги на аналогичных машинах с эстонских аэродромов летали на Берлин.

В оставшееся до войны время (с февраля по июнь 1941 года) личный состав 212-го авиаполка отрабатывал указанные выше навыки экстремального пилотирования, взаимно обогащаясь опытом.

22-го июня 1941 года началось внезапное (это после всего-то, сказанного выше) нападение Германии на Советский Союз. 212-й дальний авиаполк на Смоленском аэродроме в предрассветной мгле готовился к вылету по боевой тревоге. После того как самолеты с опробованными двигателями, подвешенными бомбами, заряженными пулеметами были готовы к полету, на аэродроме были построены все экипажи. Но, как вспоминает тот же Н.Бондарев, «…В течение этого напряженного дня нам то и дело ставили и отменяли боевые задания, меняли цели и боевую загрузку, но команды на боевой вылет в первый день войны мы так и не получили. Утром 23 июня противник нанес бомбовый удар по нашему аэродрому. Нам повезло, налет был неэффективным, взлетно-посадочную полосу немецким лётчикам повредить не удалось. Не пострадали и наши самолеты…».

Наконец, под вечер 23-го июня полк получил внятный боевой приказ – бомбить Варшаву, точнее – её восточный пригород Прагу (не путать с другой Прагой – столицей Чехии), где разрушить железнодорожный узел, патронно-снарядный завод и аэродром. Это задание было выполнено успешно: облетели Варшаву с юга, развернулись над западными окраинами, отбомбились по восточным, и пошли обратно в Смоленск. Этим бомбардировочным ударом были повреждены пристанционные здания и пути на железнодорожном узле; на патронно-снарядном заводе наблюдались мощные взрывы и пожары. Но точные результаты этого налёта установить не удалось, поскольку внизу всё было затянуто дымом. Потерь в этот день в полку не было.

Хотя, вопреки поговорке, первый блин получился отнюдь не комом, но в последующие недели 212-й полк не использовался как дальнебомбардировочный, а работал по целям у самой линии фронта, на территории Белоруссии. Авиаудары наносились по мостам и переправам (почему-то не взорванным сапёрами), дорогам (в первую очередь шоссе Брест – Кобрин – Минск), аэродромам и другим объектам, по которым проходили войсковые колонны противника. Это было всё равно, что нынешний Ту-95 использовать как «грача», как 25-ю «сушку». Тихоходные и безоружные гигантские бомбардировщики, предназначенные для действий в ночное время по стационарным «крупным жертвам» типа заводов и населенных пунктов (убийцы городов), были вынуждены летать днём, чуть ли не гоняясь за одиночными танками и грузовиками, а главное – без истребительного прикрытия. К чему это приводит – мы все видели по телевизору 24 ноября 2015 года: несравненно более скоростной и защищенный Су-24 был играючи сбит турецким истребителем, причём совершенно безнаказанно (отделались помидорами).

Естественно, полк начал нести потери. И на третий день войны, 24 июня 1941 года, не вернулся из боя самолёт Александра Лисичкина и ещё несколько экипажей.

Согласно документам, сбитый над Белоруссией 24-го июня Александр Лисичкин был пленён немцами только через две недели – 7-го июля в городе Минске. Это значит, что две недели он либо скрывался в лесах, либо оказался в расположении советских войск, окруженных внутри Минского «котла».

28-го июня противник полностью овладел Минском, сомкнув кольцо окружения вокруг остатков войск Западного фронта, заблокированных в Налибокской пуще (в 50 километрах западнее Минска). К 8-му июля 1941 года бои в Минском «котле» были завершены.

Таким образом, лейтенант Лисичкин был пленён противником в предпоследний день Приграничного сражения, 7-го июля 1941 года.

Содержался он в Хаммельбурге (город в Баварии, в 70 километрах восточнее Франкфурта-на-Майне), где находился Офлаг-62 – один из крупнейших лагерей для пленных офицеров. Согласно Женевской конвенции, военнопленные офицеры должны размещаться в особых лагерях отдельно от сержантского и рядового состава, и в таком лагере (офлаг), как правило, может находиться около 2 000 человек. Для офицеров Красной Армии летом 1941 года был оборудован лишь один лагерь такого типа, поскольку поначалу не ожидали столь существенного наплыва. Он разместился на территории полигона (военного городка) Хаммельбург, где уже во время Первой мировой войны действовал лагерь для военнопленных. Когда в лагерях для рядового состава выявляли офицеров, то они, как правило, немедленно переправлялись в Хаммельбург. При этом за ними сохранялись офицерские звания: во всей немецкой лагерной документации обозначен именно «лейтенант», а не, скажем, «з/к Лисичкин».

С 20 июля 1941 года в Хаммельбург начали прибывать первые эшелоны пленных – из Минского «котла», затем пошли партии из Уманского, Могилевского, Киевского, Вяземского, Севастопольского и прочих «котлов», а самая большая – из нашего Харькова (тот, Барвенковский «котёл», не был рекордным по количеству солдат, но по количеству попавших в него офицеров, особенно старших, он был исключительным, его называют «Голгофа командного состава Красной Армии»). Уже к 10 августа в Хаммельбурге находилось 4753 советских офицера, а к 1 декабря – 5140; в общей сложности в этом лагере было зарегистрировано более 18 тысяч советских офицеров.

В архитектурном плане, по центру Офлаг-62 находилось десятка полтора двухэтажных кирпичных казарм, складов, конюшен и административных зданий, а во все стороны расползались улицы стандартных деревянных, в основном трехкомнатных бараков. Лагерь был разделен на 9 блоков, из них 3 русских. Все три русских блока и один блок, где находились казармы немецких солдат охраны, были по одну строну центральной части, а по другую был лагерь английских, канадских и американских пленных офицеров. В Хаммельбурге, как и в других офицерских лагерях, были бани, обычные армейские уборные, прачечная, раз в неделю работали парикмахеры. Но лейтенанта Лисичкина эти условия не устроили, и он через 2 года сбежал (2-го июня 1943 года).

В этом побеге, считая Лисичкина, участвовали 16 человек, и он состоялся во время работы на удаленном объекте. Хотя по Женевской конвенции, запрещено привлекать пленных офицеров к принудительному труду (офицер и физическая работа – это по определению несовместимые вещи во всех армиях мира), но советских офицеров в звании до капитана включительно немцы нагружали производственными заданиями, отправляя по окрестностям рабочие команды. Лейтенант Лисичкин по своей «гражданской» специальности был каменщиком, и именно по этому профилю работал на строительстве плотины в Бамберге – это древний город в 70 километрах восточнее Хаммельбурга.

Как следует из сводок криминальной полиции Нюрнберга, по состоянию на 7-е июля был пойман один из беглецов (А.Детинич), тогда как Лисичкин и ещё 6 лейтенантов перечислены в разделе «ещё не пойманные». Но 7 сентября 1943 года, через 2 месяца после побега, его и ещё двоих поймали в Брюнне – это возле дорожной развязки в нескольких километрах восточнее Нюрнберга (того самого, где проходил послевоенный Трибунал), и в 55 километрах южнее исходной точки побега, т.е. от лагеря в Бамберге. Интерактивная карта этих мест доступна по ссылке: https://yandex.ua/maps/?um=constructor%3Aa501248bd9c64d38d45...

Дальнейшая судьба Александра Лисичкина документами не подтверждена, очевидно он после поимки был помещён в другой лагерь. В 1946-м году один человек с Урала прислал его матери письмо, где утверждал, что лейтенант Лисичкин погиб у него на глазах 4-го ноября 1944 года, в ходе воздушной бомбардировки лагеря (в точности по Библии: взявший меч, от меча и погибнет): «… осколок ударил ему в спину, вышел через грудную клетку, и в течение двух часов он скончался…». Не дожив полгода до Победы. Не допустив победы чужой.

#comment_148484836