Все знают, что Михайло Васильевич Ломоносов – крупнейший научный гений, рождённый в России. Универсальный учёный, оставивший свой вклад в самых разных областях знаний, от физики до астрономии, от геологии до истории. Вклад Ломоносова в мировую науку (например, открытие атмосферы Венеры и формулировка закона сохранения массы) неоспорим. Говоря о Михайле Васильевиче, часто цитируют Пушкина: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Михайло Васильевич Ломоносов

На этом цитата обычно обрывается, однако у неё есть продолжение: «В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым».

Согласитесь, не слишком привычный отзыв. Тем не менее, от пушкинской оценки так просто не отмахнёшься, поэтому давайте разберёмся, в чём тут дело.

А дело в том, что ещё с рубежа XV-XVI веков в России сложилось двуязычие (о котором я обязательно напишу в ближайшее время). Существовал так называемый «славенский» язык – претендующий на «исконность» язык религии и культуры, который мы сегодня называем церковно-славянским, – и низкий «приказный» язык простонародья, название которого происходит от того, что «культурному человеку» необходимо знать его лишь в пределах, позволяющих отдавать приказания «черни».

К тридцатым годам XVIII века пропасть между ними стала настолько велика, что в качестве языка повседневного общения дворяне стали использовать французский – из-за отсутствия какой бы то ни было альтернативы.

Вот Ломоносов как раз был ярым сторонником чистоты высокого славянского языка, категорически не допуская никаких заимствований из языка простонародья. Сформулировал Михайло Васильевич это в своём знаменитом двустишии:

Язы́ка нашего небесна красота

Не будет никогда попрана от скота.

"Скотом" здесь Ломоносов называет именно народ.

Используя свой огромный административный ресурс благодаря близости к Елизавете, а затем к Екатерине, Ломоносов прилагает все усилия, чтобы не допустить никаких языковых изменений. Так, жертвами прямой травли Ломоносовым становятся Василий Кириллович Тредиаковский и Александр Петрович Сумароков.

Александр Петрович Сумароков

Тем временем, к 1752 году завершается работа над русским переводом Священного писания, начатая ещё по указу Петра в 1712 г. Её итогом стало появление так называемой «Елизаветинской Библии» (поскольку издана она была в царствие императрицы Елизаветы Петровны). Это, собственно, и есть та самая Библия, которая о сих пор используется в православном богослужении. Полагаю, все в общих чертах представляют язык, которым она написана.

Елизаветинская Библия. Титульный лист

Ломоносов, не пропускающий ни единого значимого события, отзывается на выход Елизаветинской Библии своим «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», в котором изложил своё учение о «трёх штилях».

По Ломоносову, в русском языке есть «три речения»:

К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю.

Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обетшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене6 и сим подобные.

К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь.

Соответственно, существует и три стиля («штиля»): высокий, посредственный и низкий. Далее Ломоносов, со своей заимствованной у немцев педантичностью, распределяет по этим «полочкам» все современные ему жанры: высокий штиль – ода, трагедия, героическая песнь; посредственный – драмы, сатиры, элегии; низкий – басни и комедии.

Подлинная литература, по Ломоносову, создаётся лишь «языком славенским из книг церковных» - то есть, с использованием лексикона той самой Елизаветинской Библии, речь о которой шла выше. Иными словами, Ломоносов прямо заявляет, что «славенский» (церковно-славянский) язык – единственный язык высокой письменной культуры.

Ну а много ли, будем откровенны, таким языком напишешь? Заметьте, перечисляя жанры, Ломоносов не упоминает ни роман, ни новеллу – хотя, после стольких лет в Европе, не может о них не знать. Просто Михайло Васильевич, как человек честный и последовательный, прекрасно понимает, что ничего подобного, при наличии лишь дозволенного им лексикона, создать невозможно.

Теперь, полагаю, вам понятно, почему Пушкин говорил о «пагубном влиянии» Ломоносова на российскую словесность и отсутствие у него «всякой народности».

Неудивительно, что Сумароков, один из наиболее пострадавших от удушающей языковой политики Ломоносова, отреагировал на его смерть предельно лапидарно: «Угомонился старый дурак и не будет больше шуметь».

А ещё через двадцать семь лет, в 1792 году, Александр Михайлович Карамзин стряхнёт с русской словесности ломоносовский тлен и опубликует свою повесть «Бедная Лиза», положив, наконец, начало русской литературной прозаической традиции.

Но это, как говорится, «уже совсем другая история».

Змея и мужикъ

Змѣя ползла:

И какъ она ни зла,

И жестока укуской;

Но зляй ее морозъ;

Гораздо отъ нево бываетъ больше грозъ.

Замерзъ червякъ: морозъ былъ ето Русской,

Не Греческой и не Французской,

Не римской; въ истинну морозъ былъ ето русской:

Пусть Федръ о томъ писалъ, Делафонтенъ, Есопъ:

Застылъ у червяка и хвостъ и лопъ;

Такъ русской былъ морозъ: могли замерзнуть губы,

И барабанить зубы:

Змѣя была безъ шубы;

У змѣй и денегъ нѣтъ:

А шубы вить не всякъ безденежно даетъ.

Въ лѣсу, рубя дрова, ее мужикъ увидѣлъ:

Мужикъ былъ простъ, и смѣлъ:

И сколько онъ умѣлъ

Змѣю всей силой грѣлъ.

Не много знать мужикъ змѣй лютыхъ ненавидѣлъ;

Ворошится моя

Змѣя;

И выдержавъ судьбу гораздо ловку,

Вздымаешъ ужъ головку:

Очнулась тварь сія;

Хотя и потерпѣла:

Пришла къ ней жизнь; и злоба закипѣла.

Лишъ только ожила змѣя, и зашипѣла,

И жало высунувъ на мужика,

Бросается на дурака;

Но дѣло стало по шумняе;

Мужикъ сталъ быть умняе,

И взявъ топоръ змѣю разсѣкъ.

Злодѣй доколь не вылѣзетъ изъ кожи,

Не перемѣнитъ рожи:

И сверьхъ того: злодѣй во вѣкъ,

Неблагодарный человѣкъ.

Безногий солдат

Солдат, которому в войне отшибли ноги,

Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.

А служки были строги

Для бедного сего.

Не мог там пищею несчастливый ласкаться

И жизни был не рад,

Оставил монастырь безногий сей солдат.

Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.

Я дело самое преважное имел,

Желая, чтоб никто тогда не зашумел,

Весь мозг, колико я его имею в теле,

Был в этом деле,

И голова была пуста.

Солдат, ползя с пустым лукошком,

Ворчал перед окошком:

«Дай милостынку кто мне, для ради Христа,

Подайте ради бога;

Я целый день не ел, и наступает ночь».

Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,

Куда лежит тебе дорога:

Давно тебе пора, безногий, умирать,

Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».

Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,

Перед купеческой ворчал солдат женою.

Я выглянул в окно,

Мне стало то смешно,

За что я сперва злился,

И на безногого я, смотря, веселился:

Идти ко всенощной была тогда пора;

Купецкая жена была уже стара

И очень богомольна;

Была вдова и деньгами довольна:

Она с покойником в подрядах клад нашла;

Молиться пеша шла;

Но не от бедности; да что колико можно,

Жила она набожно:

Все дни ей пятница была и середа,

И мяса в десять лет не ела никогда,

Дни с три уже она не напивалась водки,

А сверх того всегда

Перебирала четки.

Солдат и ей о пище докучал,

И то ж ворчал.

Защекотило ей его ворчанье в ухе,

И жалок был солдат набожной сей старухе,

Прося, чтоб бедному полушку подала.

Заплакала вдова и в церковь побрела.

Работник целый день копал из ряды

На огороде гряды

И, встретившись несчастному сему,

Что выработал он, всё отдал то ему.

С ползущим воином работник сей свидетель,

В каком презрении прямая добродетель.

Мартышка и кошка

Мартышка съ кошкою въ однихъ Иокояхъ жили,

И одному хозяину служили;

Да просто ни чево, хозяинъ, не клади;

Когда что стянуто, къ сосѣдямъ не ходи;

Мартышка все припрячетъ,

А кошка кушанье что ты ни ставь поѣстъ;

Не сыщетъ безъ замка отъ нихъ надежныхъ мѣстъ.

Частенько кошка къ сыру скачетъ,

И ловитъ сыръ;

Такъ часто у нее съ мышами миръ;

Сыръ мыши пожирняе.

Такъ стала кошка по смирняе.

Сидѣли нѣкогда приборщицы одни:

Увидѣли они,

Каштаны жарятся въ каминѣ.

Мартышка говоритъ: вотъ кошка случай нынѣ;

Тебѣ своимъ искуствомъ поблескать,

Помастери каштаны потаскать,

Отважся въ уголья ты лапу сунуть,

И по каштанцу клюнуть.

Проворница тотчасъ золу поразгребла,

И лапу вонъ; такъ лапы не ожгла,

Опять въ огонь, каштанъ не много потянула,

И лапу вонъ опять оттолѣ отпѣхнула,

Еще, еще, и разъ за разомъ такъ опять:

Пришла къ концу, каштанъ усилилась достать:

По томъ еще каштанъ, по томъ и два каштана,

И нацѣпляла ихъ оттолѣ съ полкармана.

Мартышка держитъ вѣрный щотъ

У кошки:

Что кошка вытащитъ, мартышка его въ ротъ,

Не упуская крошки.

Служанка вдругъ вошла: повѣсили головки:

Каштаны были ловки,

Мартышкѣ сносно то; она сыта была:

А ты мышатница, ни ѣла, ни пила,

И пользы за свою чужія ты искала;

Каштаны не себѣ, мартышкѣ ты таскала.

Русский поэт Александр Сумароков часто переводил стихи французского драматурга Жана Расина и целиком вставлял их в свои трагедии. Иван Барков как-то попросил у Сумарокова сочинения Расина, отметил все переведенные Сумароковым фрагменты произведений французского драматурга и возвратил хозяину с пометкой на полях против каждого заимствованного им отрывка: "Украдено у Сумарокова".