rmodelist

А потом пришла метель. Не дождь, не снег – белая ярость. Она обрушилась внезапно, как удар: ветер, вывший в ущелье с силой паровозного гудка, поднял в воздух всю снежную пыль и ледяную крупу, смешал их в сплошную, слепящую, удушливую пелену. Видимость упала до нуля. Холод проникал сквозь шерстяные носки Франца, свитера, плащи, пробирал до самых костей.

— Fermi! – закричал Павел, едва перекрывая вой стихии. — Стой!

Дальше – смерть! Они едва успели отползти под нависающую скалу, похожую на гигантский козырек. Разбить лагерь было невозможно. Снег забивался за воротники, в рукава, слепил глаза. Риккардо, укутанный в два пледа, дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью. Его лицо в просветах метели казалось восковым, глаза были закрыты, губы шевелились беззвучно. Он уже не стонал – не было сил.

— Non possiamo... lui... muore... qui... – срывающимся от холода голосом проговорил Луиджи, прижимаясь спиной к мокрому камню. — Не можем... он... умрет... здесь...

Они ждали сутки, забившись в нишу под скалой, прижавшись друг к другу спинами, накрывшись плащ-палаткой и пледами поверх голов. Ели мерзлый хлеб и сало, откалывая куски ножом. Топили снег во фляге за пазухой, по капле давая воду Риккардо. Он почти не приходил в сознание, лишь иногда бормотал что-то о Неаполе, о солнце, о матери. Его дыхание было поверхностным и частым. Мороз замедлял гниение, но ускорял конец. Павел проверил его руки и здоровую ногу – они были ледяными, неживыми. Лишь грудь и лоб пылали жаром.

Метель бушевала с неукротимой силой, накрывая их убежище снежной завесой. Временами казалось, что скала рухнет под напором ветра. Они молчали, экономя силы, слушая вой стихии и хриплое дыхание Риккардо. Сандро молился. Карло безучастно смотрел в белую мглу. Энрико пытался уснуть. Луиджи плакал молча, слезы замерзали на щеках. Павел думал о матери. О теплой печке в смоленской деревне. О том, что свобода может быть хуже лагеря.

На второе утро ветер стих так же внезапно, как начался. Установилась мертвая, звенящая тишина. Они выползли из-под снежного кокона, ослепленные непривычным светом. Мир преобразился: все было завалено свежим, глубоким снегом, искрящимся под редкими лучами солнца, пробивавшего рваные облака. Воздух был чистым и колючим. Красота – ледяная и бездушная.

Риккардо был еще жив. Но это было уже не жизнь, а агония. Он открыл глаза, но взгляд был мутным, невидящим. Усилиями всех его водрузили на носилки, которые теперь приходилось нести по колено в снегу. Шли медленно, проваливаясь, задыхаясь на высоте. Альпийские гиганты, припорошенные свежим снегом, стояли вокруг, безмолвные и равнодушные.

И вот, к вечеру третьего дня после метели, они вышли к гребню хребта — каменистой седловине между двумя пиками. Снег здесь был плотным, утрамбованным ветром. Седловина была пуста: ни постов, ни камней с орлами, ни флагов. Только ветер, свистевший в ушах, да невероятная панорама, открывавшаяся на юг: бесконечные волны горных хребтов, утопавших в сиреневой дымке. Это была Италия.

— Riccardo! Guarda! Italia! – закричал Луиджи, падая на колени у носилок и тряся товарища за плечо. — Риккардо! Смотри! Италия!

Риккардо медленно повернул голову. Его мутные глаза скользнули по белоснежным пикам, по далекой лазури неба на юге. В них мелькнуло что-то. Узнавание? Облегчение? Слабая, едва заметная улыбка тронула его пересохшие, потрескавшиеся губы. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.

— Sì, fratello, Italia... – шепнул Луиджи, сжимая его ледяную руку. — Да, брат, Италия...

Риккардо закрыл глаза. Его дыхание, уже едва заметное, стало еще реже. Грудь едва поднималась. Павел приложил руку к его шее – пульс был нитевидным, едва уловимым. Он был уже на родной земле .

— Scendiamo adesso – тихо сказал Сандро, глядя на спуск, который казался бесконечным. — Спускаемся сейчас.

Они подняли носилки в последний раз. Риккардо не издал ни звука. Он уже не чувствовал боли. Павел и товарищи пустились на сотню метров – до первого относительно ровного уступа, скрытого от ветра скальным выступом. Здесь снег был чуть глубже, а склон – чуть ровнее. И здесь дыхание Риккардо окончательно прервалось. Тихо, без судорог, просто остановилось.

— Fratello... – выдохнул Луиджи, все еще неся носилки, почувствовав, как последнее напряжение покинуло тело в его руках. — Брат...

Они опустили носилки на снег. Павел приложил ухо к груди Риккардо, потом к губам: ни звука, ни дыхания. Глаза были закрыты, лицо застыло в странном выражении – не боли, а усталого удивления. Луиджи закрыл ему глаза ладонью, дрожащей от холода и горя. Сандро перекрестился. Карло отвернулся, смахивая снег с лица – или слезу.

Хоронить в камне и льду было кощунством, но иного выхода не было. Выкопать могилу в мерзлой земле – немыслимо.

— Lì, – Павел указал на узкую расселину между двумя огромными валунами, частично укрытую скальным козырьком. – Там.

Они перенесли тело Риккардо к расселине. Сняли с него теплый плед Франца – он был нужен живым. Оставили только грубую куртку организации Тодта и штаны. Луиджи снял с его шеи тонкий шнурок с маленьким, потемневшим от времени медным медальоном Девы Марии – единственное, что Риккардо пронес через лагерь, спрятав в подошве.

— Per sua madre... – прошептал Луиджи, сжимая медальон в кулаке. — Для его матери...

Затем начали работу. Все вместе они с великим трудом, руками и ногами, топориком Франца, сдвигали и катили камни – от мелких булыжников до тяжелых плит. Заваливали расселину, укрывая тело от ветра, стервятников и случайного взгляда. Это не была могила. Это был каменный саркофаг, склеп в недрах горы. Последний большой камень, плоский и тяжелый, Павел и Карло водрузили сверху. Он лег, как крышка гроба.

Луиджи нашел небольшую, относительно ровную каменную плиту. Ножом он выцарапал на ней, с трудом пробивая мерзлый камень:

RICCARDO

N. 1924

M. 1943

ITALIA

Он положил плиту у подножия каменного кургана. Они постояли минуту в гнетущем молчании. Ветер выл над перевалом, срывая снежную пыль с вершин и засыпая свежий следы у камней. Ни молитв, ни слов. Только бессильное горе, ледяной ветер и понимание: они оставили часть себя здесь, на высоте, под камнями.

— Andiamo, – сказал Павел, его голос был хриплым от холода и непролитых слез. — Пойдем.

Они повернулись спиной к каменной могиле и начали спуск в сгущающиеся синие сумерки. Внизу, в долине, уже зажигались редкие огоньки – жизнь, война, неведомое будущее. Они теперь шли налегке, но тяжесть утраты тяготила из намного сильнее. За спиной, на перевале, в царстве камня, льда и вечного ветра, остался Риккардо, которому не хватило тех двух потерянных дней, укравших последние силы. Достигший Италии, чтобы обрести в ней только вечный покой под камнями. Его свобода была так близко и так поздно — только в виде вечного холода и ветра перевала.

Подошли открыто, но на всякий случай Павел держал крюк, а Энрико – нож наготове. Постучали. Дверь приоткрылась, и за щелью блеснул настороженный глаз под густыми седыми бровями. Хозяин – коренастый тиролец в кожаных штанах, грубом свитере и войлочной шляпе – окинул их одним взглядом: мокрые, грязные, в поношенной одежде Организации Тодта с темными пятнами, с полумертвым парнем на самодельных носилках. В его глазах мелькнуло понимание – не рабочие, не солдаты. Беглецы.

– Raus... oder ich ruf die Gendarmerie, – хриплопрорычал он. – Вон... или позову жандармов.

Луиджи шагнул вперед, подняв пустые руки:

– Per favore, Herr... Un po' d'acqua... caldo... per lui... – Пожалуйста, господин... Немного воды... горячей... ему... –он указал на Риккардо. – Ferito... krank... – Ранен... болен...

Пауза длилась вечность. Старик смотрел на бледное, покрытое испариной лицо Риккардо, на его перемотанную ногу. Потом закряхтел и отодвинулся:

– Schnell! Rein! Und leise! – Быстро! Внутрь! И тихо!

Тепло хижины обожгло их, как огонь. Пахло дымом, сыром, вареной картошкой и овчиной. В углу тлел камин. Старик – представился коротко: Франц – молча указал на деревянную лавку. Они уложили Риккардо. Только теперь, в свете огня, стало видно все ужасное состояние раны: голень была багрово-синей и распухшей, из-под грязной тряпки сочился густой, зеленовато-коричневый гной. Запах гнили заполнил хижину. Франц сморщился, но не отпрянул. Он принес миску с теплой водой, кусок грубого мыла и чистую, хоть и застиранную до серости, тряпку.

– Zeig her, – коротко бросил он Луиджи. – Показывай.

Он сам взялся за дело, с удивительной для его грубых рук осторожностью сняв старую повязку. Луиджипереводил его тихие указания:

– Wasser... warm... sauber waschen... – Вода... теплая... чисто вымыть...

Он тщательно промыл рану теплой водой с мылом, смывая гной и грязь. Риккардо стонал, но был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Потом Франц достал из сундука глиняную банку с густой, темной мазью, пахнущей дымом и травами.

– Gut gegen Fäulnis... – Хорошо против гнили... – пробурчал он, густо намазывая воспаленную ткань вокруг раны. Он не касался почерневшего участка – его было уже не спасти. Сверху он наложил чистую ткань и закрепил ее полоской чистой мешковины. Это не было спасением, но хотя бы отсрочкой.

Пока Франц возился с раной, его жена, молчаливая, испуганная женщина с лицом, как печеное яблоко, поставила на стол миску с дымящейся вареной картошкой, кусок черного хлеба, несколько толстых ломтей копченого сала и огромный кувшин теплого молока. Они ели с жадностью, не стесняясь, сдерживая стоны от боли в голодных желудках. Теплая еда, первая за много дней, растекалась по телу живительным теплом. Франц молча наблюдал, куря трубку у камина.

Перед сном он вынес из чулана охапку грубой, но сухой одежды: шерстяные носки – по паре каждому, старые, заплатанные свитера, два пледа из овечьей шерсти, пару кожаных рукавиц.

– Für oben, kalt, sehr kalt. – Для верха, холодно, очень холодно.

И мешок: внутри – кусок сыра, еще несколько ломтей сала, горсть сушеных груш, большой ржаной хлеб и маленький топорик.

– Holz hacken... – Дрова рубить...

Ночь в хижине была тревожной. Они спали урывками, по очереди, прислушиваясь к каждому звуку снаружи – не идут ли жандармы? Риккардо спал тяжело, его стоны заглушали только шум ветра и потрескивание огня. Франц и его жена молились в углу перед деревянным распятием. Помощь была, но страх был сильнее. Они не могли остаться.

На рассвете, сером и ветреном, они собрались. Риккардо, после теплой ночи и еды, выглядел чуть лучше, сознание прояснилось, но рана была по-прежнему ужасна, а путь в горы – немыслим без носилок. Франц помог Карло и Энрико сделать новые, крепче: две длинные жерди, переплетенные веревкой и плащ-палаткой. Помог уложить Риккардо.

Куда? – коротко спросил Павел, указывая на горы.

Франц вышел с ними, указал на мрачную теснину между двумя скальными исполинами, уже припорошенными снегом.

– Timmelsjoch. Steinweg links halten. Keine Posten... nurStein und Eis. –Тиммельсйох. Каменную тропу держать слева. Постов нет... только камни и лед. – Он помолчал, глядя на Риккардо. – Gott mit Euch... und ihm. Бог с вами... и с ним.

Они уходили вверх, в нависающую серую мглу, унося подарок тирольца: тепло шерсти на теле, хлеб и сало в мешке, чистую повязку на ране и крохотную искру человечности в этом бесчеловечном мире. Альпы, ледяныеи безжалостные, ждали их и готовили смертельные испытания. Фигура Франца долго стояла у хижины, пока шестеро не растворились в дожде и скалах. Потом он перекрестился и быстро зашел внутрь, закрывая дверь от мира и войны.

Они миновали гигантские, мокрые цистерны газгольдеров, обошли по размокшей насыпи рельсы, блестевшие под редкими фонарями как змеиная кожа. И вот – опушка. Черная стена смешанного леса, едва различимая во мраке и дожде, обещала укрытие и новую, незнакомую опасность. Павел нырнул под первые мокрые ели, ветви хлестнули его по лицу холодными хлыстами. За ним – остальные. Внутри леса было темнее. Вода капала с каждой ветки, каждой хвоинки, сливаясь в монотонный, угнетающий стук по головам и спинам. Они шли, не разбирая направления, только прочь от лагеря, вглубь холмистой баварской глуши, где холмы, обтянутые серым сукном лесов и оголенных полей сменялись поросшие елями увалы да черные овраги с пенящимися от дождя ручьями.

Рассвет не пришел – он растворился в сплошной серой мути. Светлело медленно, неуверенно, как сквозь толстое грязное стекло. Они укрылись в буреломе, под прикрытием огромной поваленной ели, чей ствол создавал жалкий навес над промокшей землей. Густой кустарник, теряющий последние желтые листья, служил ширмой. Сели, съежившись, дрожа всем телом. Дождь барабанил по настилу из мертвых ветвей над ними. Риккардо стянул с ноги мокрую, прилипшую тряпку: рана была красной и воспаленной.

– Brutta... – пробормотал Сандро, морщась и отворачиваясь. – Плохо...

Энрико промыл рану дождевой водой – тщательно, насколько это было возможно. Риккардо вскрикнул, когда свежая мокрая ткань коснулась раны, и вцепился в руку Луиджи, оставив на ней белые от напряжения отпечатки пальцев. Павел наблюдал, как лицо юноши побелело от боли.

– Еда, – хрипло сказал Павел, глядя сквозь водяную пелену на мрачный лес. – Искать. Осторожно.

Карло и Энрико бесшумно растворились в серой завесе дождя и тумана. Остальные ждали, прижавшись друг к другу спинами для жалкого подобия тепла. Риккардо молча дрожал, его плечо под рукой Луиджи подрагивало мелкой дрожью. «Пока держится», – подумал Луиджи, глядя на бесконечно льющиеся с неба струи.

Через час, промокшие до нитки, Энрико и Карло вернулись. Энрико принес охапку промерзшего, грязного картофеля, украденного с края поля. Карло – горсть промокших буковых орешков и две твердые, мокрые кормовые свеклы, выдернутые из мокрой земли. Жевали молча, раздирая сырые, землистые клубни зубами. Картофельный сок, горький и грязный, смешивался созапахом гнили и хлорки от одежд. Риккардо ел мало, запивая жалкие куски талой водой, собранной в углубление пня.

Беглецы шли весь день сквозь ненастье. Сумрачный лес, холодный и мокрый – сменялся открытыми холмами, где ветер, не встречая преград, выл и рвал промокшую одежду, а дождь бил горизонтально, слепя глаза. Стога сена, темные и мокрые, как огромные могильные холмы, маячили вдали. Каждый стог, каждый темный силуэт сарая заставлял сердце сжиматься. Обходили деревни широкой дугой, но протяжный, тоскливый лай собак преследовал их даже за километр, разносясь по сырому воздуху. Риккардо шел, опираясь на палку, которую сломал для него Сандро, и на плечо Луиджи. Его шаги были короче, медленнее, лицо осунулось от постоянной боли. К вечеру второго дня пути он затих, все силы уходили на то, чтобы просто ставить одну ногу перед другой, преодолевая ноющую тяжесть.

На третий день, пробираясь по размытой тропе вдоль края леса, они вышли на высокий, голый холм. И открывшаяся картина заставила их застыть. Внизу, под низким, рваным одеялом туч, лежало огромное, холодное, свинцово-серое озеро Ахензее. Его поверхность была рябой от бесчисленных ударов дождевых капель, сливавшихся в сплошную, бурлящую пелену. Далеко в дымке виднелись смутные очертания другого берега.

-- Guardate... Austria... – прошептал Сандро, указывая дрогнувшей рукой на ту сторону озера. В его голосе звучало не облегчение, а усталая констатация. – Смотрите...Австрия...

На том берегу озера была Австрия, Тироль. Когда-то, до аншлюса, здесь была государственная граница. Теперь границы не было, но были патрули – особенно после начала кампании в Италии. Перейти нужно было ночью, под покровом тьмы и ненастья. Они спустились с холма и спрятались в прибрежных камышах, высоких и сухих лишь у основания, но промокших сверху насквозь. Ветер гнал по озеру мутные волны, шум дождя сливался с плеском воды. Именно здесь, в этом сыром, продуваемом всеми ветрами убежище, Риккардо впервые содрогнулся не от боли в ноге, а от глубокого, внутреннего холода, который не шел ни в какое сравнение с промозглостью вокруг.

-- Freddo... dentro... così freddo... – пробормотал он, судорожно кутаясь в грубую куртку, хотя еще днем он лишь старался держаться бодро. – Холодно... внутри... так холодно...

Луиджи, встревоженный, прикоснулся тыльной стороной ладони к его лбу, потом к щекам. Кожа была неестественно горячей и сухой, как пергамент, несмотря на сырость вокруг. Глаза Риккардо неестественно блестели в сгущающихся сумерках, зрачки казались слишком широкими. Он попытался встать, чтобы поправить промокшее одеяло под собой – и закачался, потеряв равновесие. Сандро едва успел подхватить его под мышки.

-- La testa... tutto gira... buio... – простонал Риккардо, схватившись за виски и зажмурившись. Голова... все кружится... темно...

Павел подал ему котелок с ледяной озерной водой, которую собрал, рискуя выйти из камышей. Риккардо жадно, судорожно глотал несколько глотков, потом его тело согнулось пополам в спазме, и он резко вырвало скудное содержимое желудка – желтую пену и куски непереваренного картофеля – прямо на мокрые стебли камыша.

Они прошли по мелководью вдоль каменистого мыса, где не было ни постов, ни колючей проволоки – только мокрая, незримая черта между землями одного рейха. Никто не крикнул «Стой!». Никто не высветил их лучом прожектора сквозь стену дождя. Они просто шагнули из Баварии в Тироль. Мокрые, продрогшие до мозга костей, пропахшие смертью и болью.

-- Austria... – вздохнул Луиджи, но в его голосе не было радости, только глубокая усталость и тревога за Риккардо, которого он почти нес на себе. – Австрия...

Павел не чувствовал ничего, кроме ледяной тяжести в груди. Он поднял голову и посмотрел на юг. Туда, где за озером и последними, уже австрийскими холмами, скрытыми дождевой пеленой, должны были подниматься Альпы. И словно в ответ на его взгляд, ветер на миг разорвал серую завесу. Перед ними, подавляя своим величием, встала стена. Не холмы – горы. Черные, мрачные, неприступные гиганты, увенчанные призрачными шапками. Их склоны были окутаны тяжелыми рваными облаками, из которых непрерывно лился дождь, а выше, где кончались леса, уже лежал мокрый, промозглый снег. И у подножия этих каменных исполинов, дрожащий в ознобе, сидел Риккардо. Его взгляд, полный ужаса и безысходности, был прикован к этим горам.

– Dio... quelle montagne... – вырвался у него хриплый стон, заглушаемый шумом дождя. – Боже... эти горы...

Луиджи прижал его к себе, пытаясь согреть хоть каплей человеческого тепла. Все молча смотрели на юг, туда, где дождь превращался в снег, а холмы – в суровые склоны. Первый этап был позади. Но иллюзия свободы рассеялась, как дымка над озером. Альпы стояли перед ними, как каменные стражи смерти, а невидимый враг грозил Риккардо. И с неба, безучастно и бесконечно, лил холодный ноябрьский дождь, смывая следы. Рассвета не было – лишь чуть посветлевшая серая муть застала их у подножия каменных гигантов.

-- Там... мертвая зона. Ползком. Свет... плохой.

Они поползли по грязи. Холодная жижа обжигала кожу. Прожектор проплыл в метре над их головами, осветив косые струи дождя. Павел вжался в землю, чувствуя, как бьется сердце Риккардо рядом. Тук-тук-тук. Как молоток.

Здесь, у трансформаторной будки, ограждение было старым, ржавым. Земля – болотистой. Луиджи жестом указал на нижние витки колючки.

— Tagliare! Qui! — Резать! Здесь!

Карло вытащил из-под робы украденные кусачки. Металл заскрипел под напором. Первая проволока лопнула с легким звоном. За ней – вторая. Проволока пружинила.

— Attento, Riccardo! -- предупредил Сандро, оттягивая перекушенный участок. Осторожно!

Риккардо, ища проволоку в темноте, ухватился за рваный край. В темноте, в спешке, его рука соскользнула.

— А-а-а! — сорвался с губ сдавленный вопль. Острый ржавый шип впился ему в голень, выше сапога, рванув кожу и мышцу. Теплая кровь хлынула по мокрой ноге, смешиваясь с дождем.

— Черт! Тихо! — Павел мгновенно прижал ладонь ко рту Риккардо. Глаза юноши расширились от боли и ужаса.

— Gamba... — простонал Риккардо. Нога...

— Потом! — Павел вырвал клок от подкладки своей робы, туго обмотал голень. Кровь проступила мгновенно. — Иди! Сейчас! — подтолкнул он Риккардо к прорехе.

— Vai! — прошипел Луиджи. — Иди!

Они пролезли, царапая спины о рваные края. Павел пролез последним. Оглянулся на вышку. Прожектор слепо шарил в другом секторе. Шум дождя и воя ветра заглушили их возню. Они были снаружи, но еще не свободны. Только на стройке завода, среди бетонных корпусов и железных ферм.

Бежать было нельзя. Только красться от тени к тени, от кучи шлака к скелету крана. Павел вел, помня маршрут: им нужен был низкий, заваленный мусором вход в полузаброшенный бункер хранения на самой окраине стройплощадки. Риккардо хромал, опираясь на Луиджи и Сандро, его дыхание было хриплым. Капли крови, темные в тусклом свете далеких фонарей, падали на мокрую землю. Карло шел сзади, отчаянно заметая мокрой веткой кровавые капли.

-- Fermi! -- вдруг сдавленно крикнул Энрико, прижимаясь к холодной стене цеха. Стой!

Все замерли. Из тумана дождя выплыли два силуэта в плащах, с тусклыми армейскими фонарями. Немецкий патруль. Голоса доносились обрывками: «...verdammter Regen...» (проклятый дождь), «...schneller, die Kantine... und halt den verdammten Hund fest!» (...быстрее, в столовую... и держи проклятую собаку!)

Где-то рядом послышалось фырканье и шлепание лап по луже. Фонари скользнули по луже в метре от их укрытия за штабелем бетонных плит. Павел почувствовал, как дрожит плечо Риккардо. «Молчи, браток, молчи...» Собака что-то обнюхивала, фыркая, совсем близко за штабелем. Солдат резко дернул поводок: «Komm schon, Faulpelz!» (Давай, лентяй!). Охранники прошли, ругаясь. Беглецы ждали еще пять минут, пока шаги не затихли.

Низкая бетонная коробка бункера, почти вросшая в откос, была обнесена ржавой проволокой, но ворота висели на одной петле. Сандро бесшумно отвел их в сторону. Внутри – кромешная тьма и запах, ударивший в нос: сырость, плесень, ржавчина и что-то тяжелое, приторное – запах гниения, смешанный с резким химическим шлейфом хлорки. Воздух стоял мертвый, неподвижный.

— Qui... i vestiti... — прошептал Сандро, едва слышно. Здесь... одежда...

— La gamba... — простонал Риккардо, указывая на рану. — Нога...

— Потом! Сначала одежда! — Павел приглушенно, но резко скомандовал. Они не могли задерживаться. — Свет!

Энрико чиркнул спичкой. Маленькое пламя, дрожащее и ненадежное, осветило жуткую картину. Бункер представлял собой одну большую комнату. Вдоль стен громоздились штабеля ящиков, но посреди, на полу, лежали беспорядочные кучи. Не ящики – груды поношенной одежды. Куртки, штаны, рубахи, фуражки. Все в пыли, многие с темными, засохшими пятнами. На некоторых мелькала стертая нашивка «OT». Это была одежда, снятая с тех, кто больше не нуждался в ней – умерших от тифа, истощения, пуль охранников рабочих Организации Тодта. Запах смерти висел в воздухе плотным одеялом.

— Presto! — прошипел Карло, уже шаривший руками по ближайшей куче. — Быстро!

Пламя спички погасло. Тьма сомкнулась, еще более густая и враждебная после краткого света. Беглецы некоторое время в темноте по памяти выскакивали одежду. Зажглась вторая спичка.

— Questo! E quello! — Луиджи тыкал пальцем в грубые штаны и куртку. — Это! И то!

Они лихорадочно рылись в мертвых грудах, швыряя в стороны ненужное. Риккардо, бледный как мел, прислонился к стене, трогая раненую ногу. Павел нашел пару грубых штанов и фуфайку, маловатую в плечах, но крепкую. Зажглась третья спичка. Свет маленького пламени дрожал, выхватывая перекошенные от отвращения и спешки лица. Они срывали с себя позорные лагерные робы, швыряя их в пыльный угол бункера, и натягивали грубую, чужую, пропахшую хлоркой и смертью одежду.

— La gamba... per favore... — простонал Риккардо, сползая по стене. — Нога... пожалуйста...

Энрико, уже в рабочих штанах и робе (он не успел снять ее полностью), достал маленький пузырек – украденную перекись. При свете четвертой спички он вылил немного на тряпку, оторванную от найденной рубахи. Риккардо зашипел от боли, когда жидкость коснулась рваной раны. Сандро помогал, отрывая чистые клочья для новой перевязки. Павел молча наблюдал, его лицо в мигающем свете было каменным. Он машинально потянулся к тому месту, где у его гимнастерки был нагрудный карман – туда, где когда-то лежала фотография матери. Пусто. Пальцы сжались. Пламя погасло. Их окутала абсолютная, давящая тьма бункера, наполненная запахом смерти и хлорки.

— Fuori. Ora. — Луиджи раздавил тишину. — Наружу. Сейчас.

Они выползли из бетонной могилы обратно в ледяной баварский дождь. Дождь омывал их, но не мог смыть запах бункера, въевшийся в грубую ткань и в память. Они были одеты. Одеты в одежду мертвых, зато в гражданскую. Первый этап пройден. Впереди – горы, холод и погоня. Они были уставшие, голодные, один был ранен. Но они были на воле, уже в нескольких километрах от лагеря. И они были вместе. Начало было положено. До утренней поверки еще оставалось несколько часов —рассвет должен был застать их в дороге.

Итальянцев бросили на заливку бетонного пола нового цеха. Тачка за тачкой – мешки с цементом, гравий, вода. Надо было месить бетон в огромных чанах лопатами. Пыль цемента висела облаком, разъедала глаза, забивала легкие, превращала пот в серую жижу. Павел с бригадой советских пленных таскал арматуру рядом. Он видел, как один из итальянцев, взяв лопату, не стал просто месить, а упер ее в дно чана и, используя рычаг, начал перемешивать массу с меньшими усилиями. Охранник этого не заметил, но не Павел: видно, умелец. В другой раз Павел увидел, как еще один итальянец, заметив, что у его советского собрата по несчастью кровоточит старая рана на ноге, оторвал клочок от своей рубашки, смочил его в луже и, пока конвоир курил, быстро протер рану. Но конвоир заметил, ударил его прикладом в спину: «Nicht helfen! Schwein!» (Не помогать! Свинья!)

Павел, пронося мимо тяжелый прут арматуры, случайно задел охранника плечом. Тот оступился, ругаясь и на мгновение отвлекся от помогавшего итальянца. Их взгляды с Павлом встретились на долю секунды. Ни слова. Но в глазах было понимание. Павел двинулся дальше, не оглядываясь.

Дни сливались в пыльный кошмар. Однажды бригадир-немец, торопясь, приказал срочно переместить тяжелый бетоносмеситель на новый участок. Огромная бочка на колесах застряла в рытвине. Итальянцы и несколько советских парней тужились, толкая. Машина не двигалась. Конвоир орал, угрожая плеткой.

Павел, отложив тачку, молча подошел. Он осмотрел рытвину и массивную машину. Взглянул на самого крепкого итальянца. Тот мотнул головой в сторону нужного места упора. Павел кивнул. Он встал на самое нагруженное место – туда, где металл рамы требовал максимального усилия. Мускулы налились под лагерной робой. Итальянец крикнул:

– Forza! Tutti insieme! (Сильнее! Все вместе!)

Все уперлись.

– Пошла! – сдавленно выдохнул Павел.

Огромная бочка дрогнула. Колесо с грохотом выскочило из ямы. Машина покатилась. Итальянец хлопнул Павла по плечу, вытирая пот:

– Grazie, russo! Forte! (Спасибо, русский! Силач!)

Павел лишь мотнул головой, возвращаясь к тачке. Но уголок губ дрогнул. Итальянец смотрел на него с новым интересом.

Вечером у помпы с ржавой водой была очередь. Павел стоял, ожидая своей очереди наполнить котелок. Рядом – один из итальянцев, что постарше, растирая в кровь разбитые о ручку лопаты ладони. Он взглянул на Павла, на номер 11467, выжженный на предплечье. Потом тихо, на ломаном, но понятном русском:

– Тяжело... Камень... Голод...

Павел кивнул, не глядя. Всегда тяжело.

Итальянец помолчал, набирая воды. Потом, еще тише:

– Муссолини... пал. Италия... разделена. Немцы... оккупанты. Партизаны... в горах... Гарибальдийцы борются. Я – Луиджи.

Павел замер. Слово «партизаны» ударило, как ток. Он медленно повернул голову к Луиджи. Тот смотрел прямо на него. В его глазах не было страха. Была усталость, но и твердая искра.

– Мы... тоже пленные, – продолжал Луиджи, подбирая слова. – Но знаем... есть сопротивление. Есть путь. Ты... сильный. Ты... человек. Не номер. Товарищ?

Последнее слово Луиджи произнес четко. Павел почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Товарищ. Слово из прошлой жизни. Из другой галактики. Он долго смотрел в глаза Луиджи. Потом медленно, очень медленно, кивнул. Один раз. Глубоко. Да. Он – человек. Не номер. И у него есть путь. Луиджи едва заметно улыбнулся. Ничего больше не было сказано. Павел наполнил котелок и ушел. Но связь была установлена — молчаливая, нерушимая.

Через несколько дней случилось то, что сплело их судьбы крепче. Пленный красноармеец, которому итальянец, уже представившийся Павлу как Карло, пытался когда-то помочь, споткнулся и упал с лесов в котлован. Он глухо шлепнулся на бетонное основание и лежал без движения. Конвоир лениво подошел к краю, посмотрел вниз, плюнул:

– Kaputt. Schaufeln! (Конец. Лопаты!)

Но Карло уже сползал вниз по крутому откосу, не думая об опасности. Он упал на колени рядом с лежащим неподвижно, ощупывал пульс, шею.

– Vivo! Ancora respira! (Жив! Еще дышит!) – закричал он вверх. Конвоир заворчал, потянувшись к кабуре – он видел только помеху работе. Луиджи быстро позвал другого итальянца – Энрико – и что-то сказал еще ему. Тот кивнул и нарочно столкнул тачку с гравием так, что она грохнулась у самых ног конвоира. Тот взвизгнул, отпрыгнул, начал орать на Энрико. Другой итальянец тем временем быстро спустился к Карло. Вместе они осторожно перевернули раненого. Пятый итальянец загородил их от взглядов других охранников, размахивая руками, что-то громко объясняя по-итальянски, отвлекая внимание.

Павел действовал без команды. Он схватил длинную, прочную доску, валявшуюся рядом, и спустился в котлован. Он молча помог Карло и Сандро – так звали его помощника – аккуратно подсунуть доску под спину упавшего, сделав импровизированные носилки. Потом взялся за один конец. Сандро – за другой. Карло поддерживал голову. Троица медленно, но уверенно потащила раненого к лагерному лазарету – жалкой будке, где лагерный фельдшер скорее добивал, чем лечил. Но шанс был. Конвоир, закончив орать на заключенных, увидел уже только их спины, плюнул и махнул рукой.

У лазарета Павел, Сандро и Карло остановились. Раненого забрали. Карло вытер лоб дрожащими руками. Посмотрел на Павла:

– Grazie... compagno russo? (Спасибо... русский товарищ?).

Павел мотнул головой.

– Не за что.

Сандро молча кивнул Павлу. В его взгляде читалось уважение. Подошел итальянец, отпугнувший охранника тачкой, похлопал Павла по плечу:

– Bene fatto, russo! Ora sei dei nostri! Sono Enrico.(Хорошо сделано, рус! Теперь ты наш! Я — Энрико).

В бараке той ночью было не так тихо. Упавший красноармеец умер на рассвете, но это уже не имело значения. Важно было другое. Павел сидел на своих нарах. Неподалеку, в углу итальянцев, о чем-то постоянно пепешептывались. Луиджи сидел, прислонившись к стене, глядя в зарешеченное окно. Потом его голос, тихий, но различимый, зазвучал по-русски, обращаясь в темноту, где сидел Павел:

– ...Горы... Альпы... Граница... Дорога домой... Побег. ...Нужны сильные руки... Нужны смелые сердца... Сопротивление. ...Ты с нами, товарищ Павел?

Павел не ответил сразу. Он посмотрел на черные цифры 11467 на руке. Потом на звезды в окне. Те же звезды, что и над его родиной. Тот же Млечный Путь. Он поднялся. Прошел несколько шагов к углу итальянцев. Остановился. Молча протянул руку Луиджи. Сильную, исчерченную шрамами и цементом руку советского солдата. Луиджи встал. Крепко пожал ее. Энрико, Карло, Сандро, другой итальянец, которого звали Риккардо, – все встали.

Руки легли поверх их рук – грубые, израненные, но объединенные одной мыслью. Ни слова. Только крепкое рукопожатие в лунном свете, пробивавшемся сквозь решетку. Пора было действовать.

Но путь к свободе лежал через колючую проволоку, вышки и сотни километров вражеской территории. Начались дни напряженной, смертельно опасной подготовки, скрытой под маской каторжного труда и серого уныния барака. Каждый в этой молчаливой шестерке нашел свое дело в общем замысле.

Луиджи, коммунист и бывший учитель литературы, взял на себя стратегию. Его скудный русский и обрывки немецкого, выловленные из ругани конвоиров, были единственным компасом. Он выведал ритм смен на вышке №3, стоящей со стороны стройки. Ловил обрывки разговоров о погоде – ждали штормовой ветер, ливень, которые могли прикрыть из побег.

Карло, механик с пропахшими машинным маслом и цементной пылью пальцами, добыл инструмент. Старые, кривые кусачки, «случайно» оброненные в кучу металлолома и «найденные» позже. На точильном круге, под гул ремня и недосмотр охранника, он правил лом для стройки, а незаметно – тупые губки кусачек, пока те не засверкали остротой. Он знал слабое место у ржавого трансформатора – проволока там рыжая, земля в дождь всегда была подмыта, грязь – по щиколотку. Подходящий участок прорыва.

Павел, молчаливый и основательный, стал памятью и опорой. Он проложил маршрут в мозгу: барак – прижимаясь к стене – ползком к водонапорной башне (где луч прожектора скользит поверх голов!) – рывок через открытое пространство к скелету крана – и в спасительную чащу леса. Их перевели сюда, на эту проклятую стройку подземного завода, неспроста. Павел вспомнил: в первые дни, когда их гнали на дальний участок, мимо низкого, бетонного бункера, полузасыпанного землей. Тогда оттуда несло смрадом тлена и хлорки. Немцы торопливо обходили его стороной. Он видел, как туда сваливали серую робу рабочих Тодта, содранную с них перед сбросом в огромную могилу. Среди первой партии рабочих на стройке случилась эпидемия тифа. Охранники забросали вход хламом, облили хлоркой и забыли, объявив мертвой зоной.

— Бункер у леса... Там одежда... С мертвых... Тиф... Немцы боятся... Проход есть... – выдохнул он однажды Луиджи на ухо, когда грохот отбойного молотка заглушал шепот.

Грязная, пропахшая смертью и хлоркой, но не полосатая одежда – их шанс сбросить лагерные робы. Из обломка арматуры, «забытой» у кузницы, он выковал в темном углу тяжелый крюк – для рычага и как оружие. Холодный металл был твердой уверенностью в руке.

Сандро, ловкий и незаметный, нашел связного. Он подобрался к Янеку, поляку-кочегару, чье лицо слилось с сажей печи. Тот ненавидел немцев, но боялся их. За две скудные пайки хлеба (от горстей, что копил Риккардо) и клятву молчания, Янек согласился «ничего не видеть». Ночью он приоткроет дверь блока, упрется глазами в жар печи. Сандро же должен был подать сигнал – два четких удара каблуком о раму нар.

Энрико, юркий и наблюдательный, стащил драгоценность – несколько коробков спичек. Его задача – создать помеху, отвлечь, если что-то пойдет не так. Как тогда с тачкой гравия.

Риккардо, щуплый и вечно нервный, под опекой Луиджи копил крохи. Отщипывал кусочки хлеба, сушил их тайком у печки Янека. Получился жалкий узелок сухарей, перевязанный тряпкой. Их запас на первые шаги. Он зашил его в подкладку робы – твердый комок у живота.

Дни подготовки тянулись медленно и тяжело. Обсуждения – шепотком в бараке, под храп сотен глоток. На работе – краткими взглядами, кивками, когда гул машин заглушал все. Павел в темноте проверял крюк. Карло тер губки кусачек тряпкой. Луиджи, шепча, повторял Павлу маршрут: «Барак... стена... ползти к башне воды... Карло режет проволоку... бегом к крану... бункер... робы... лес… горы...».

Накануне той ночи Луиджи подошел к печи. Янек мешал угли, лицо его в морщинах и в саже было неподвижно. Без слов Луиджи поднял два пальца. Глаз кочегара метнулся к двери. Кочерга в его руке дернулась резко, указав на выход. Договор держался на молчании.

Последняя ночь. Они лежали на нарах, прислушиваясь к стуку собственных сердец. Павел сжимал крюк под робой, мысленно видя холодный бетон бункера, ощущая запах хлорки и тлена. Карло перебирал в кармане рукоятки кусачек. Сандро ловил каждый звук за дверью. Луиджи шептал про себя. Энрико похлопывая по надежно спрятанным спичкам. Риккардо водил пальцами по спрятанному узелку, сглатывая комок в горле.

За бараком завывал ветер, швыряя в крышу первые капли дождя. «Ночью». Слово висело в затхлом воздухе барака. Пора было идти – сквозь колючую проволоку, ливень и страх, к свободе в горах. Первый шаг – два удара по нарам – отделял их от гибели или спасения. Они лежали, изможденные, но решившиеся. Их первое убежище – холодный, пропахший смертью бункер, где лежала одежда тех, кого скосил тиф до них. Но это был шанс. Этой ночью.

Спустя две недели этого кошмара их погнали к станции. Там ждал товарный поезд с вагонами для перевозки скота. Людей впихнули внутрь так, что кости трещали под давлением тел. Темнота. Духота. Невыносимая вонь немытых тел, испражнений, страха. Дыра в полу – единственное «удобство». Двери захлопнулись, щелкнули засовы. Поезд медленно тронулся. Кормили крохами – горсть черствых сухарей через решетку раз в два дня. Воды – глоток, язык прилипал к небу. В этом гробу на колесах люди сходили с ума, бились в конвульсиях или затихали навсегда. Тела не убирали. Павел стоял, прижатый к шершавой стенке. Ярость и тоска сплелись в тугой узел под грудиной. Ритм колес выстукивал: «Смо-лен-щи-на... Смо-лен-щи-на...».

Наконец, их привезли вглубь Германии. Распределительный лагерь: высокие заборы с колючкой, вышки, слепящие лучи прожекторов. Карантин. Барак, набитый несчастными исхудавшими узниками, и тяжелый спертый воздух. Осмотр у лагерного врача: беглый взгляд, тычок пальцем, мол, здоров. Грубая стрижка машинкой под ноль. Баня – поливание из шланга холодной водой под смех охранника, так что тело коченело от холода и стыда.

Игла раскаленного металла коснулась кожи левого предплечья Павла, зашипела. Боль. Запах горелого мяса. Унтер рявкнул: «Vierundvierzig – Sechzig – Sieben!». Палец ткнул в дымящуюся плоть: 11467. Теперь у него вместо имени – номер. Затем ему выдали лагерную одежду. Нагруди и спине – алые квадраты с черным «SU».

Павла и еще группу советских пленных определили на работу в каменоломню. Бесконечный изрытый склон, кишащий людьми-муравьями. Воздух дрожал от гула компрессоров и грохота отбойных молотков. Каменная пыль – вечный удушливый туман, забивавший нос, рот, легкие, смешивавшийся с потом в липкую серую жижу. Работа – до ночи, таскать камни, долбить ломом породу. Пустота под ребрами – вечный спутник. Надсмотрщики – охранники с плетками и овчарками, рвущимися с поводков. И свои палачи – капо в черных куртках с повязками, с пустыми, жестокими глазами – уголовники и предатели. Били за все: за медлительность, за кашель, за взгляд. Смерть – обыденность. От камня, от пули, от тифа, от голода. Тела выносили на рассвете.

Здесь Павел нашел братьев по несчастью. Один из них, Андрей (номер 11482), был щуплый паренек с огромными умными глазами. Говорил тихо, прерываясь на кашель. «Из Киева… Уманский котел. Август…» – шептал он о синем Днепре, каштанах на Крещатике, запахе книг в библиотеке. Его слова – слабый огонек в ледяном бараке.

Другой, Григорий (номер 11491) – наоборот, крепкий, как дуб, мужик лет сорока. Его лицо было изрезано морщинами и угольной пылью Донбасса. «Вязьма. Октябрь…» Его руки, мощные и исковерканные, таскали глыбы. Делился последней крохой с ослабевшим Андреем. Вечерами его хриплый шепот нес по бараку частушки – то похабные, то лиричные, едва слышно, для соседей в темноте.

Они делились теплом на нарах, редкими тихими словами, молчаливой поддержкой взглядом. Тяжелая зима 1942-го, добила Андрея. Кашель стал надсадным воем. Пыль въелась в легкие. Его били за слабость. Павел и Гриша тащили его под руки, подставляли спины под удары капо. Напрасно. В морозную февральскую ночь Андрей перестал дышать. Легкое тело вынесли на рассвете, бросили в серую кучу у ворот. Номер 11482 исчез. Что-то хрупкое сломалось у Павла внутри, оставив ледяную пустоту.

Такая однообразно тяжелая лагерная жизнь тянулась день за днем, месяц за месяцем. Прошла весна, затем – жаркое лето, дождливая осень. Закончился 1942 год, наступил точно такой же 1943. Взамен умерших заключенных привозили новых – Павел настолько привык к чужим смертям, что старался даже не сближаться со вновь прибывшими пленниками. Единственным его лагерным товарищем оставался Гриша.

Однажды в конце весны Гриша, чистя котлы с кухонными отходами, нащупал в густой вонючей жиже что-то твердое. Маленькую, сморщенную, грязную картофелину. Шанс хоть немного перебить голод. Сунул за пазуху.

Раздался хриплый рык за спиной:

– Свинья! Воровать?!

Капо по кличке Борщ, огромный, с лицом пса, бывший старшина-красноармеец, переметнувшийся к немцам в первые месяцы плена. Его немецкая фуражка сидела криво на крупной голове. Он схватил Гришу за ворот куртки с «SU», вырвав пуговицу.

– Отдавай, тварь!

Гриша попытался сунуть картофелину в рот. Борщ ударил его кулаком под дых. Гриша согнулся, картофелина выпала, покатилась по грязи. Борщ поднял ее, плюнул и швырнул под ноги. Началось избиение. Он бил Гришу кулаками по спине, ребрам, лицу. Потом он выхватил короткую, толстую резиновую плеть. Хлюпающие удары обрушились на плечи, спину, голову. Гриша падал, вставал на колени, кровь заливала лицо.

Борщ, видя, что Гриша держится, отшвырнул плеть. Достал тяжелую дубинку. Замахнулся, ударил с глухим стуком по затылку. Гриша дернулся, затем рухнул плашмя и затих.

Борщ вытер дубинку о штанину, пнул тело.

– Убрать мусор! – рявкнул он двум другим капо, наблюдавшим за расправой.

Тело Григория Бойко, шахтера из Донбасса, номер 11491, поволокли к куче хлама за лагерем. Павел остался один. Внутри – абсолютная, всепоглощающая тишина. Холодная и бездонная. Он поднял глаза. Над вышкой тускло мерцала первая звезда. Мама... Мишка... Смоленские леса... Он посмотрел на черные рубцы 11467. Передышка кончилась. Андрей умер от тяжести плена. Гришу убили за картофелину. Он был пуст. Выживание стало механикой тела. Любая связь – смертный приговор для того, кого впустил в душу.

Однажды августовским днем Павла, как еще физически державшегося, погрузили в грузовики с несколькими десятками других таких же пленных. Он шел покорно. Куда? Безразлично. Каменоломня, ров, печь, – какая разница?

Моторы грузовиков рычали, наполняя кузов едким чадом от дешевого топлива. Павел прижался спиной к холодному металлу борта. Вокруг – напряженное молчание, сдавленный кашель. В лагере, после гибели Гриши, слухи о том, что «отбраковку» везут на ликвидацию – в спецлагеря или рвы – казались не слухами, а откровением. Павел вспомнил дулаг, штабеля трупов. «Вот так и нас... Гриша хоть быстро...» – мелькнуло с ледяным безразличием. Он провел пальцами по шрамам 11467. «Где-то будет и мое место».

Грузовики остановились в холмистой местности километрах в пятидесяти от прежнего лагеря. Раскинулась гигантская, изрытая стройплощадка. Глубокие котлованы зияли черными провалами в земле. Воздух был пропитан цементной пылью, запахом металлической окалины и чадом от работавшей неподалеку тяжелой техники. Гул компрессоров, лязг лопат, гортанные крики – новый гимн страдания.

Конвоиры вытолкнули пленных. Павел спрыгнул на рыхлую землю, ощутив под ногами лишь тяжелую пустоту. Он оглядел новое поле битвы за никчемное существование: тачки, лопаты, щебень, одинокие фигуры в робах с «SU», копошащиеся в ямах под взглядами часовых с вышек. Ничего знакомого. Ничего родного. Только серая чужая земля. «Рой, пока не сдохнешь…»

– Los! Schnell! – Павел получил удар конвоира в спину.

Павел двинулся вперед в толпе теней. Он был номер 11467. Он был пустота в форме человека. Он был один. У него не осталось привязанности, но больше ничего и не тяготило. Впереди зиял темный вход в котлован. Он шагнул в него, растворяясь в мрачной тени.

Никаких громовых «Ура!», как на учениях. Тяжелое, гнетущее молчание легло на строй. Колонна батальона, как темная река, тронулась по лесной дороге, уходящей на запад – прямо навстречу нарастающему гулу, который теперь казался пульсом приближающейся беды.

Шли быстро, почти бегом, по лесной дороге, разбитой недавними дождями. Солнце, поднимаясь выше, пробивалось сквозь густую листву, рисуя на земле золотистые пятна. Павел шагал в строю, чувствуя, как ремень вещмешка врезается в плечи. Дубовая Роща... Где же она? – тупо крутилось в голове. Командиры взводов, сбившись в кучу, спорили у растянутых карт, беспокойно поглядывая на запад, откуда несся грохот, уже не просто гул, а сплошная стена звука – канонада, треск пулеметов, глухие удары взрывов. Лес поредел. Павел машинально проверил затвор винтовки. Патроны есть. Простые, знакомые патроны к его простой «мосинке». Успокаивающая тяжесть оружия в руках.

Колонна вывалилась из леса на просторную поляну. Слева золотилось ржаное поле, справа темнела та самая дубовая роща, мощные стволы уходили ввысь. «Стоп! Десять минут передышки!» Солдаты, кряхтя, сбрасывали вещмешки, падали на траву. Павел прислонился спиной к шершавому дубу, закрыл глаза на мгновение, пытаясь вспомнить запах родного леса...

Неподалеку послушался шум моторов, визг тормозов и лязг гусениц. Справа, из-за дубов, как серо-зеленые призраки, выскочили три небольших, юрких танка с угловатыми башнями. За ними, с визгом тормозов, остановились грузовики, и оттуда, спрыгивая на ходу, посыпались солдаты в незнакомой форме. Стальные шлемы с гребешками блестели на солнце. Пулеметчики уже ставили на сошки свои легкие пулеметы.

– Немцы! Ложись! – сорванным криком рявкнул сержант Козлов.

Первая пулеметная очередь, прошив воздух свинцовым ливнем, прошла высоко. Вторая, прицельная, ударила по валявшимся вещмешкам, вздыбив землю и тряпье. Крики, мат, хаос. Солдаты метались, ища укрытие.

– Огонь, мать вашу! – ревел Козлов, сам паля из своей винтовки.

Павел нырнул за могучий дуб, сердце колотилось так, что, казалось, выскочит из груди. Он вскинул «мосинку», прижал приклад к щеке. Поймал в круглый глазок прицела фигуру пулеметчика, возившегося с лентой. Спокойно, Павел... Как на стрельбище... Глубокий выдох. Плавный спуск. Сухой, отчетливый выстрел. Пулеметчик дернулся и рухнул позади своего орудия. Немцы залегли. Но танки, развернув башни, начали лупить осколочными снарядами. Резкий свист, оглушительный взрыв – и лейтенанта Малышева, только что пытавшегося собрать людей, просто не стало. На его теперь валялась разорванная кожаная планшетка. Красноармейцы метались, как затравленные зайцы. Пулеметы молчали – расчеты были выбиты. Лишь редкие винтовочные выстрелы отвечали шквальному огню. Сержант Козлов, окровавленный, с перекошенным от ярости лицом, орал, махая руками:

– Отходим! К лесу! За мной, черти!

Павел, пригнувшись, стреляя на бегу короткими перебежками – выстрел, перекат за дерево, снова выстрел – отползал к спасительной чаще. Немецкая пехота уже обходила фланг, серо-зеленая цепь неумолимо сжимала кольцо. Остатки роты, человек сорок, отчаянно прорывались вглубь леса, бросая убитых, раненых и все свое скудное имущество. Павел бежал, спотыкаясь о корни, чувствуя знакомый, холодный приклад «мосинки» в натруженной ладони. За спиной грохотали моторы, слышались гортанные, победные крики. Они бежали, как дичь от охотников.

Они шли без дорог, наугад, оврагами, буреломом, глубже и глубже в лесную чащу. Шли долгие часы, пока грохот боя не стал глухим гулом, а потом и вовсе затих, сменившись неестественной, звенящей тишиной, нарушаемой только хрустом веток под ногами да тяжелым дыханием. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая верхушки сосен в кроваво-багряные тона. Сорок теней, изможденных, оборванных, с пустыми глазами – вот и все, что осталось от роты. Сержант Козлов, раненный осколком в руку (грязная тряпка на предплечье пропиталась темно-бурой кровью), вел их, опираясь на обломанную суковатую палку. Его лицо, перепачканное сажей, пылью и запекшейся кровью, было землистого цвета. Связи с командованием не было. Куда идти – не знал никто. Шли на юг, наугад, только бы уйти подальше от преследователей. Павел шагал, автоматически переставляя ноги, чувствуя, как пустота в желудке сливается с гнетущей, леденящей безнадежностью. Вещмешка не было – бросили на той проклятой опушке. Осталась только верная винтовка да полупустой подсумок – последние двадцать патронов. Мама... Мишка... Как они там? – мысль о родной деревне под Смоленском, о матери Агафье, о младшем братишке Мишке, была единственной теплой точкой в этом кошмаре. Представил их избу, запах щей из кислой капусты... Голод еще сильнее сжал желудок.

Внезапно с головы колонны послышался отчетливый, но подавленный свист. Стоп! Все замерли, как статуи, вжимаясь в кусты у края глубокого оврага, поросшего ольхой. Козлов, пригнувшись, махнул окровавленной рукой: Враг впереди. Тишина.

Павел, припав к земле, осторожно подполз к краю оврага. Внизу, на узкой лесной дороге, залитой багряным светом заходящего солнца, остановился небольшой немецкий разъезд: два мотоцикла с колясками и маленький открытый «кюбельваген». Шесть человек. Офицер в фуражке разглядывал карту, разложенную на капоте «кюбельвагена». Солдаты курили, прислонившись к машинам, автоматы небрежно висели на ремнях через плечо. Один, отвернувшись, справлял нужду у дерева. Они выглядели расслабленными, почти беспечными. Хозяева положения. Победители. Горячая волна ярости подкатила к горлу Павла.

Козлов обвел взглядом своих бойцов. В глазах, еще минуту назад тусклых от усталости и отчаяния, вспыхнул жесткий, хищный, злой огонек. Шанс. Месть за погибших. Патроны. Еда. Возможность вырваться.

– Пулеметчики – на тот бугорок! За упавшие деревья! – прошипел он, тыча пальцем. – Остальные – полукругом по краю оврага! С гранатами – ближе к дороге! Бросите в машину! Ждать моего выстрела! Тише смерти, черти!

Бойцы, как призраки, рассредоточились по указанным местам. Павел залег рядом с пулеметчиком Сашкой, пареньком из Москвы, который сейчас дрожал у единственного уцелевшего «дегтяря», как в лихорадке. – Держи ровнее, Сашка, – прошептал Павел, помогая закрепить пулемет на сошках. – Целься по толпе. Сам вскинул свою «мосинку», упер приклад в плечо. Поймал в прицел широкую спину офицера, разглядывающего карту. За лейтенанта... За разбитый лагерь... За мать... Палец лег на холодную сталь спускового крючка.

Выстрел Козлова из нагана прозвучал как громовой удар в тишине. «Дегтярь» Сашки тут же застрочил длинной, раздирающей душу очередью. Гранаты полетели дугой в сторону «кюбельвагена». Павел стрелял метко, как на учениях: первый выстрел – немец у коляски дернулся и упал рядом. Красноармейцы поднялись, крича исступленное «Ура-а-а!», поливая дорогу свинцом из винтовок. Бой был яростным, неистовым и коротким. Через минуту все было кончено. Шесть немцев лежали неподвижно там, где их застала внезапная атака. «Кюбельваген» горел, чадя черным дымом.

– Ура-а-а! – Хриплые, исступленные крики вырвались из пересохших глоток. Бойцы, забыв об осторожности, бросились вниз, в овраг, к трофеям. Павел побежал с ними, спотыкаясь на крутом склоне. Он подбежал к тлеющему «кюбельвагену». На заднем сиденье валялся крепкий деревянный ящик. Он схватил его – тяжелый, внутри что-то глухо лязгнуло. Патроны? Гранаты? Хлеб?! На миг сердце забилось от надежды.

В этот самый миг надежды он услышал новый звук. Нарастающий, зловещий рев моторов. Со стороны, откуда пришел разъезд, выскочили два легких, стремительных бронеавтомобиля. Из их маленьких вращающихся башенок торчали короткие, толстые стволы автоматических пушек. За ними, подпрыгивая на кочках, мчались три грузовика, кузова которых были битком набиты пехотой.

– Броневики! Пехота! – завопил кто-то, и в этом крике был ужас.

Пулеметные очереди и резкие разрывы снарядов из бронеавтомобилей прошили воздух прямо над оврагом. Пули застучали по обгоревшему «кюбельвагену», отскакивая рикошетом. Грузовики резко затормозили. Солдаты начали спрыгивать на ходу, разворачиваясь в цепь с отработанной быстротой. Пулеметные расчеты волокли наперевес свои легкие пулеметы.

– Отходим! В лес! Быстро! – заорал Козлов, отстреливаясь из трофейного «Маузера» – пули бессильно цокали по броне.

Но было поздно. Бронеавтомобили заблокировали единственную дорогу из оврага. Немецкая пехота быстро, профессионально заходила с флангов, отрезая путь к отступлению. Пулеметы били прицельно по упавшим деревьям, где залегли красноармейцы. Сашка вдруг вскинулся всем телом и рухнул лицом на камень – пуля угодила прямо в висок. «Дегтярь» умолк навсегда.

– Окружили! – крикнул Павел, увидев каски на краю оврага сзади. Огонь красноармейцев ослабевал, глох под шквалом превосходящей силы. Гортанные крики «Rus! Hände hoch!» (Рус! Руки вверх!) доносились со всех сторон, как лай своры.

Козлов, получив пулю в ногу, упал на колени. Его взгляд, полный безнадежной ярости, встретился с Павловым. Сержант медленно, с невероятным усилием, покачал головой. Он выбросил «Маузер» вперед, на пыльную землю.

– Хватит! – прохрипел он, и в его голосе была страшная усталость. – Братцы! Бросай оружие! Кончили...

С глухими стуками на землю полетели винтовки, пистолеты, пустые диски. Павел сжал приклад своей «мосинки». Дерево было теплым, почти горячим – она только что стреляла. Он чувствовал ее родную тяжесть, ее надежность. Мама... Сжав зубы до хруста, он наклонился и положил ее на землю аккуратно, дулом от себя. Последняя капля достоинства ушла.

Немцы вошли в овраг. Офицер в чистом кителе окинул место скоротечного боя презрительным, холодным взглядом. Солдаты грубо сталкивали пленных в кучу, обыскивали, отбирали ремни, шапки, шинели. К Павлу подошел рыжий ефрейтор с обожженным лицом. Голубые глаза, холодные и безжалостные, как январский лед на смоленской речке, смерили его взглядом. Он вырвал из рук Павла тот самый трофейный ящик, швырнул его наземь с такой силой, что доски треснули. С глухим лязгом рассыпались армейские консервы. Ефрейтор пнул ящик ногой, громко, неприятно засмеялся. Потом его взгляд упал на гимнастерку Павла. Он рывком вытащил из нагрудного кармана потрепанную фотографию – мама Агафья в темном платке, с усталым, но добрым лицом, смотрела на сына. Ефрейтор посмотрел на фото, потом на Павла, усмехнулся уголком рта. И медленно, нарочито, разорвал карточку пополам. Обрывки упали в грязь у его сапог.

Вся кровь прилила к лицу Павла. Он рванулся вперед, не думая, только чтобы заткнуть эту пасть, стереть эту усмешку, защитить лицо матери от поругания – удар прикладом в спину сбил дыхание, бросил на колени. Его грубо толкнули в строй пленных.

Пленных, человек двадцать пять, построили в неровную колонну по двое. Рыжий ефрейтор снова подошел к Павлу. Встал вплотную. От него пахло потом, табаком и чем-то чужим, металлическим.

– Du... – он ткнул грязным пальцем в Павлову грудь. – ...bist... tot. Verstehst? (Ты... – палец ткнул снова. – ...уже... мертв. Понимаешь?) – прошипел он, и в его голубых глазах не было ничего человеческого. – Los! Marsch! Schnell! (Пошел! Марш! Быстро!)

Еще один удар прикладом в спину заставил Павла шагнуть. Каждый шаг по неровной дороге отдавался болью в спине и в душе. Он шел, опустив голову, мимо трупов немцев из разъезда. Горькое, дикое удовлетворение от засады смешивалось с горечью плена, стыдом и яростью от унижения. Над колонной уже кружили вороны, чуя добычу. Павел поднял глаза, посмотрел на широкую спину рыжего ефрейтора, шагавшего впереди. Его руки, стиснутые за спиной, медленно сжались в тугие кулаки, покрытые запекшейся кровью, грязью и царапинами от лесной чащи. В этих кулаках была вся его ярость, вся его боль и вся его пока еще не сломленная воля.